Стихи
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2015
I
Не всё ли равно, кто забрался на шканцы —
немцы, пиндосы или голландцы, —
Питер Великий, Петручио, Петер,
что-то балтийский надул тебе ветер?
Или в каком заведенье питейном,
ромом опившись, стал Франкенштейном,
чтобы, наскучив родимым становищем,
матерь родную заделать чудовищем?
И почему, за каким за Кукуем,
гнёзда забросив, впустую кукуем?
Не потому ли, что ты, губодёрга,
немцев завидев, спятил с восторга
и, позабыв про морозов-снегурок,
впялился в пляс заведенных фигурок.
А на Руси — кого там об этом,
чтобы гавотом и менуэтом.
Впрочем, имею в виду главным обр.
тяжелую индустрию, например завод Механобр.
II
Украли любимого сына! — Иаков, как смоква, усох,
иссякли и пот и слезы, прибором тычет в песок:
если есть еще семя, значит возникнет лик —
но Питер ему отвечает, который вельми Велик:
Да сгинет дурное чадо, исчадье ненужных чресл!
Удавку ему на шею, да так чтобы не воскресл.
Богу — ни сына ни духа, на кой Ему триолет,
а если четыре сбоку, то ваших тем боле нет.
Бог не играет в кости, но вовсе не прочь в очко:
курочка выдаст не яйца, а птичее молочко.
Какие там человеки, какой там рыбный улов!
И вот оно, чудо-юдо: на экране Борис Карлоф.
III
Чудовище Франкенштейна, полумашина, урод,
того же корня, что родина или народ,
синоним почти урожаю, которого тож рожаю,
сказала бы родина-мать, я же не возражаю.
Только чего б ни хавать, свиное или тельца,
нет у меня другого родителя, кроме отца.
Голос отца — грома разряд, в громе обрел я голос
и поднялся, и явил себя, ставши колосс — не колос.
Перси-ланиты мои не упруги, а дрябки,
молнией наскоро сшитые трупные тряпки.
Брожу, хромая на обе, на черепе — проволока,
не зная ни ровного места, ни брода, ни волока.
Куда ни сунусь, кричат: это русский из Верхней Вольты! —
и закрывают дверь на болты, чтобы не спер польты.
Да и кем же мне быть, хоть бы и черту братом,
только не Генри, ни Вильямом, ни Генри Вильямом Праттом.
Зовите меня как угодно — хоть Бо`рисом, хоть Бори`сом,
но накормите хоть хлебом, хоть черным, хоть желтым, хоть рисом.
Но полюбите хоть крошку любить не умеющего,
ревущего львом и вместе барашком блеющего,
тем, подмененным, которого режут, а коль из металла,
так автогеном его, ацетиленом, и то будет мало.
Металлолом, морг за углом, оскал неподобных морд,
не жертва — дитя аборта, Балтийского моря порт.
IV
Чудовище Франкенштейна, кого ж еще пожалеть,
куда же всплакнуть бедняге, как не в поэтов жилет?
Поэт — он того же корня — не в смысле чуда-чудес,
а в том, что бумагомарание не обходится без
шишиг и коряг, кикимор (по-аглицки — кикимо`р),
ворон, чертенят болотных и вообще невермор.
Но, ворон, не будь вороной, забудь про сырые бри:
ворона — деталь пейзажа, а ты глядишь изнутри.
Внутрянка же есть демон, Денница и Люцифер,
ставящий под сомненье премножество стран и вер.
Так что артист-художник сам убивать не слаб,
а ежели кто не верит, смотри кино «Блоу ап».
«Чудовище гениальности» — сказано о Рембо,
и это в самую точку, в жилу, ни ме ни бо.
V
Что там горит на мачте — не огни ли Святого Эльма?
Так что раззявьте пасти, так что распяльте бельма!
Большому линкору — большое плаванье,
а не торчать в маркизетовой гавани.
Можем и посуху и по воздуху,
гоним врага, не давая роздыху.
Главное ж чем богаты, чем нищи —
рады гробам на родном пепелище
(того же корня, что пепел,
но еще не пропел петел).
Очаг — это, ясно, Очаков, а дом, несомненно, — дым.
Навстречу теплой Сибирью второй (или третий?) Крым.
Идем, за собой оставляя праздную борозду,
сминая былинки и были на гусеничном ходу.
Гусеница-уродка, окуклившись, даст плод,
бабочка день украсит и в этот же день умрет.