Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2015
В недавно изданном своде редакционной переписки ведущего журнала русской эмиграции «Современные Записки»1 Владимир Набоков занимает важное место: 83 письма из корреспонденции Ильи Фондаминского, Вадима Руднева и Марка Вишняка детально освещают обстоятельства публикации сочинений одного из лучших эмигрантских авторов в лучшем журнале русского зарубежья. На протяжении десяти лет, с 1929-го по 1939 год, Набоков напечатал в «Современных Записках» несколько романов, рассказов, стихотворений, среди которых были его главные вещи довоенного периода. Последний, 70-й номер журнала, вышедший в марте 1940 года, открывался главой из нового романа Набокова «Solus Rex» с ординарным редакторским обещанием в конце: «Продолжение следует», не исполненным в силу не-ординарных обстоятельств военного времени. Переехав вскоре в Америку, Набоков дал интервью нью-йоркской газете «Новое Русское Слово», в котором вспоминал свою последнюю встречу с редактором журнала: «Мне кажется, что с [поражением] Франции закончился какой-то период русской эмиграции. Теперь жизнь ее примет какие-то совершенно новые формы. Лучшим моментом жизни этой эмиграции нужно считать период 1925—1927 гг. Но перед войной тоже было неплохо. Редактор └Современных Записок“ Руднев говорил мне, что у него есть деньги для выпуска двух номеров. А это что-нибудь да значит. Но теперь уже ничего нет».2
В очерке предвоенных месяцев Парижа «Определения», написанном в том же году и, вероятно, для той же газеты, Набоков «Современных Записок» прямо не называет, однако подразумевает их в заключительном пассаже: «Бедность быта, трудности тиснения, неотзывчивость читателя, дикое невежество средне-эмигрантской толпы — все это возмещалось невероятной возможностью, никогда еще Россией не испытанной, быть свободным от какой бы то ни было — государственной ли или общественной — цензуры. Употребляю прошедшее время, ибо двадцатилетний европейский период русской литературы действительно завершился вследствие событий, вторично разбивших нашу жизнь».3
Два утверждения Набокова, в интервью и в очерке, первое, что «перед войной тоже было неплохо» и второе — об отсутствии в эмиграции общественной цензуры, связаны с его сотрудничеством с «Современными Записками» и намерено или нет противоречат фактам. Об этом помимо других источников свидетельствует опубликованная переписка из архива журнала. В отношении первого утверждения — подразумевая, что «жизнь эмиграции» имела и бытовую сторону, — мы находим в ней немало упоминаний Набокова об отчаянном его материальном положении в предвоенные годы — и это несмотря на обилие его сочинений, напечатанных в это время. В письме к Рудневу от 13 июля 1938 года Набоков просит прислать ему «возможно больший аванс, так как деньги нужны страшно» (или в письме от 10 апреля 1938 года: «мне чрезвычайно нужны деньги»; или 1 августа 1938 года: «мое денежное положение ужасно»)4 ; 21 июня 1939 года сам Руднев в письме к Набокову по поводу публикации стихотворения «Поэты», подписанного новым псевдонимом «Василий Шишков» и эссе Набокова, посвященного памяти Ходасевича (и подписанного его обычным псевдонимом «В. Сирин»), признавал мизерность гонораров, которые журнал мог себе позволить: «С внутренним конфузом подсчитал, сколько полагается Вам [т. е. Сирину за эссе] и Шишкову [т. е. Набокову за стихи] по самому высокому тарифу; покривив душой перед самим собой, — еще умножил на 2, — и все же вижу, до чего ничтожная сумма получается — всего 166 фр. Простите └Современные Записки“ за их убогость».5 О величине гонорара можно судить по тому, что номер «Современных Записок» в то время продавался по 35 франков и, стало быть, Набоков не мог бы купить за свой гонорар и пяти книжек журнала. Переехав в Америку и перейдя на английский язык, Набоков в 1940-х годах с изумлением писал к Эдмунду Вильсону о щедрости американских журналов, принимавших его стихи и рассказы.
В отношении второго утверждения — об отсутствии цензуры — Набоков имел все основания сказать обратное, поскольку дважды столкнулся с цензурными изъятиями в «Современных Записках» — когда в «Solus Rex» были выпущены два фрагмента по соображениям пристойности6 и когда журнал отказался в 1937 году печатать четвертую главу «Дара», жизнеописание Н. Г. Чернышевского, вызвав резкий протест Набокова в ряде писем к Рудневу и Фондаминскому. «Вашим отказом — из цензурных соображений — печатать четвертую главу └Дара“, — писал Набоков к Рудневу 10 августа 1937 года, — Вы отнимаете у меня возможность вообще печатать у Вас этот роман <…> Меня тем более огорчает Ваш отказ от романа, что у меня было всегда особенное чувство по отношению к └Современным Запискам“. То, что в них подчас помещались <…> произведения и статьи, развивавшие взгляды, с которыми редакция явно не могла быть согласна, было явлением необыкновенным в истории наших журналов и представляло собой такое признание свободы мысли <…> которое было убедительнейшим приговором над положением печати в современной России. Почему же теперь Вы говорите мне об └общественном отношении“ к моей вещи? Разрешите мне сказать Вам, дорогой Вадим Викторович, что общественное отношение к литературному произведению есть лишь следствие художественного его действия, а ни в коем случае не априорное суждение о нем».7 Как известно, Руднев остался тверд и четвертая глава «Дара» напечатана в журнале не была. Не удался Набокову и обходной маневр — выпустить ее в «Русских Записках», недавно учрежденном журнале, которым на первых порах руководили редакторы «Современных Записок», причем Набоков ради «Чернышевского» соглашался снять из номера свой рассказ «Облако, озеро, башня», уже принятый к печати. В письме к Фондаминскому (от 16 августа 1937 года) Набоков просил его подтвердить данное ему обещание напечатать в «ближайшей книжке» «Русских Записок» отвергнутую главу «Дара» и повторил свой упрек, сделанный в адрес Руднева: «Не могу выразить, как огорчает меня решение └Современных Записок“ цензуровать мое искусство с точки зрения старых партийных предрассудков».8 Можно понять негодование Набокова и согласиться с его доводами, поскольку «Современные Записки» хотя и были, как указывалось на титульном листе, «общественно-политическим и литературным журналом», в первом же их номере редакция обещала авторам возможность критического подхода к любой идеологии: «└Современные Записки“ открывают <…> широко свои страницы, — устраняя вопрос о принадлежности авторов к той или иной политической группировке, — для всего, что в области ли художественного творчества, научного исследования <…> представляет объективную ценность с точки зрения русской культуры. Редакция полагает, что границы свободы суждения авторов должны быть особенно широки теперь, когда нет ни одной идеологии, которая не нуждалась бы в критической проверке при свете совершившихся грозных событий».9 Однако, как оказалось, «объективная ценность с точки зрения русской культуры» такого произведения как «Дар» была принесена в жертву субъективным воззрениям редакторов журнала. Как впоследствии писал в своих «Воспоминаниях редактора» Марк Вишняк, «└Современные Записки“ были беспартийным журналом. Но редакторы его оставались членами партии с. р. и ни в какой мере не отказывались от идейной и организационной связанности с ней».10 Набоков (сын видного кадета), разумеется, отдавал себе отчет в том, что эсеры были прямыми наследниками старого народничества и что их историко-социальные взгляды во многом основывались на трудах Чернышевского, которого Набоков вывел в «Даре» в беспощадно резком свете своего искусства, стремясь в том числе развенчать те самые принципы, которые он в письме к Фондаминскому назвал «старыми партийными предрассудками».
Два этих примера малоубедительных утверждений Набокова, относящихся к 1940 году, приведены с тем, чтобы обратить внимание на скорую мифологизацию довоенного периода русской эмиграции в устах одного из важнейших ее представителей. Завершившись, двадцатилетний период русской эмиграции перешел в иную плоскость восприятия, став богатым материалом, к которому Набоков не раз обращался в своих английских вещах — в рассказах, в автобиографии, в «Пнине» и особенно в последнем завершенном романе «Взгляни на арлекинов!» (1974), в котором в преображенном вымыслом виде содержится масса референций к кругу авторов и редакторов «Современных Записок», к реалиям парижской жизни тех лет и умонастроениям среди писателей-эмигрантов. В то время как суждения Набокова 1940 года были еще непосредственно связаны с общим эмигрантским строем чувств и мыслей (чем, по-видимому, и объясняется некоторая их идеализация), были лишены наслоений вторичных выводов и переоценок, свойственных его мемуарным вещам конца 1940-х — начала 1950-х годов11, ценность его изображения тех парижских лет и фигур в последнем романе, написанном почти тридцать пять лет спустя после его переезда в Америку, заключается не в суждении, а именно в изображении, предполагающем художественную свободу обработки материала, и еще в том особом освещении событий, какое возможно лишь в итоговом произведении.
Роман «Взгляни на арлекинов!» представляет собой зеркально или, точнее, призматически преображенные мемуары Набокова (или, точнее, его литературную биографию), в которых фиктивность персонажей, в том числе героя и повествователя Вадима Вадимовича N., уравновешена значительной долей прототипических черт, завуалированных тем или иным способом. Завуалированы в романе и многие эмигрантские реалии 1930-х годов. Выявить некоторые из них не составляет труда, другие, напротив, раскрыть весьма непросто.
Несколько упомянутых в романе эмигрантских газет и журналов почти открыто указывают на существовавшие издания.12 Так, под газетой «Новости эмиграции», подразумевается самая авторитетная парижская газета «Последние новости», редактором которой был хорошо известный Набокову Милюков, в прошлом лидер партии кадетов и товарищ его отца. В «Последних новостях» Набоков напечатал множество рассказов, в том числе самый последний свой русский рассказ «Василий Шишков». Другое издание — литературный журнал «Простые числа» — названо во второй части романа, в сцене в русском издательстве «Боян», в которой описываются его создатели: критики Василевский, Христов и Боярский, писатель Морозов, романисты Шипоградов и Соколовский, литератор Сукновалов и двое молодых поэтов — Лазарев и Фартук. Владелец издательства Осип Оксман говорит герою: «Вы только что подсмотрели <…> процесс рождения нового литературного журнала └Простые числа“, по крайней мере, они так полагают, что рождают, а на деле пьянствуют и злословят» (II, 4).13 Конечно, здесь подразумевается откровенно враждебный по отношению к Набокову журнал «Числа» (главный редактор Н. Оцуп), выходивший в Париже в 1930—1934 годах. В первом же его номере была помещена злословная и оскорбительная рецензия Георгия Иванова на произведения Набокова. Чаще же всех прочих в романе называется журнал «Patria», «ведущий русский журнал в Париже» (II, 2), как его определяет Вадим Вадимыч. Он несколько раз говорит о нем в связи с публикацией своих романов «Пешка берет королеву» и «Красный цилиндр» («Защита Лужина» и «Приглашение на казнь» увидели свет в «Современных Записках»). Относительно публикации своего лучшего русского романа «Подарок отчизне» герой замечает, что его «должен был, главу за главой, полностью напечатать журнал └Patria“» (II, 5), а в другом месте, что его «большая часть была опубликована выпусками в эмигрантских журналах к маю 1939 года <…> однако отдельной книгой русский оригинал вышел лишь в 1950 году (в нью-йоркском └Издательстве имени Тургенева“)» (II, 5). Как легко заметить, Набоков оставляет здесь намек на неудачную историю публикации «Дара» в «Современных Записках» и на последующую судьбу книги, полностью изданной только в 1952 году в нью-йоркском «Издательстве имени Чехова». В «Подарке отчизне» (название указывает на стихи Федора Годунова-Чердынцева «Благодарю тебя, отчизна…») вставное произведение — «краткая биография и критическая оценка Федора Достоевского», написанная «героем и отчасти повествователем романа» Виктором. Латинское название журнала «Patria» («Отечество») сближается с «Современными Записками» по ассоциации с «Отечественными Записками» Краевского.
Другая группа отсылок к «Современным Запискам» связана с фигурой старшего друга повествователя Степанова, и здесь уже реалии прочитываются не так просто. Во второй части «Арлекинов» о нем сказано: «Степан Иванович Степанов, известный журналист и человек состоятельный (он был одним из тех, очень немногих русских счастливцев, которые уехали из России и перевели свои средства за границу еще до большевицкого переворота), не только организовал мое второе или третье публичное чтение (так называемый вечер), но и настаивал на том, чтобы я занял одну из десяти комнат в его просторном старомодном доме…» (II, 1). По этому описанию легко заключить, что под именем Степанова Набоков вывел Илью Фондаминского, в просторной квартире которого на рю Шерновиз он останавливался не раз, когда приезжал из Берлина в Париж. Фондаминский, женатый на внучке «чайного короля» Высоцкого, как и Степанов, был человеком со средствами, переехал в Париж еще в 1906 году и энергично содействовал Набокову в его литературной карьере, в частности устраивал вместе с женой Амалией Осиповной его литературные выступления. Еще одним указанием на Фондаминского служит упоминание в другом месте его участия в тайной антидеспотической организации. Однако как объяснить, отчего Набоков выбрал для него такое бесцветное имя, Степан Степанов, — особенно бесцветное на фоне других причудливых масок — Иван Шипоградов, Христофор Боярский, Адам Атропович, Василий Соколовский, прозванный «Иеремией»?
Прежде чем ответить на этот вопрос, рассмотрим другие неявные отсылки к Фондаминскому во второй части романа.
Герой в поисках машинистки обращается за помощью к Степанову. За дело берется его жена Берта Абрамовна и рекомендует ему русскую барышню, служащую в издательстве Оксмана. Она предлагает герою немедленно отправиться к нему, несмотря на позднее время: «Она-то знает, хе-хе (русский смешок), что я полуночник…» (II, 3). Нигде в романе не сказано, что Вадим Вадимыч, живя у Степановых, ложился спать поздно, напротив, отмечено, что он во время частых приемов в доме Степановых «предпочитал тишком уходить к себе наверх задолго до окончания этих званых вечеров. Звуки прощальной суматохи достигали меня обычно, когда я погружался в бессонницу» (II, 1). Это хороший пример одной из нескольких несообразностей в романе, тщательно рассчитанных и точно соотнесенных либо с другими фактами в книге, либо с событиями в жизни Набокова. Так, фраза жены Степанова, противоречащая словам повествователя, находит подтверждение за рамками повествования. В очерке памяти Амалии Осиповны (1937) Набоков описал забавное квипрокво, приключившееся с ним во время его квартирантства у Фондаминских. Однажды, вернувшись «очень поздно, когда в доме все уже спали», он, желая потушить оставленный для него свет в прихожей, «начал осторожно испытывать выключатели — и было неприятно, что один из них никакого видимого действия не производил».14 Наутро выяснилось, что в результате тех манипуляций он зажег свет в спальне Амалии Осиповны, разбудив ее, и ей пришлось встать, чтобы потушить его.
В другом месте герой, сделав предложение молодой эмигрантке Анне (Аннетте) Благово, отказывается совершить обряд венчания, желая ограничиться гражданской церемонией. Родители его невесты (которая, как и «Муза Благовещенская или Благово» в набросках к продолжению «Дара», возникающая после смерти Зины Мерц, появляется в «Арлекинах» вовремя и во благо — вскоре после смерти первой жены героя Айрис Блэк) просят содействия Степанова, «который довольно непоследовательно, учитывая его либеральные воззрения, принялся меня убеждать <…> соблюсти прекрасный христианский обычай» (II, 9). Здесь вновь призматически преломлено имевшее место событие — беседа Набокова с Фондаминским, участником объединения «Православное дело» и издателем христианско-демократического журнала «Новый Град». В письме к жене из Парижа (в феврале 1936 года) Набоков сообщал: «Илюша очень трогательно старается на меня └повлиять“ в религиозном отношении, заводит, например, издалека разговор — вот какие дескать бывают замечательные священники, не хотел бы я послушать одну коротенькую проповедь и т. д. Некая мать Мария нашла, что я какой-то └накрахмаленный“. Оцени тончик, and the implication».15 Подтекст этого разговора с опекавшим Набокова Фондаминским подразумевает широкий контекст критических высказываний целого ряда эмигрантских авторов, писавших о «душевной пустоте» Набокова, его «поверхностности», «безблагодатности» и т. д., которые мы находим у З. Гиппиус, В. Варшавского, Г. Адамовича, Ю. Терапиано и других и которые к середине 1930-х годов уже стали общим местом в критических оценках Набокова.
Однако вернемся к Степану Степанову и его немотствующему, на первый взгляд, имени — среди стольких говорящих имен в романе. Сходство Степанова с Фондаминским несомненно, но немало и отличий. Вот некоторые из них: Степанов, очевидно, русский и (как сам автор «Арлекинов») женат на еврейке; он живет в собственном доме, а не в квартире; еще до войны он переезжает из Парижа в Лондон, где благополучно доживает до преклонных лет, по романному времени — по меньшей мере до 1946 года (III, 2). Все это вкупе с его именем, похожим на те нарочито обезличенные партийные псевдонимы, что были в ходу у эсеров, как будто намекает на какое-то другое лицо, другого русского эмигранта. К примеру, на Евгения Васильевича Саблина (1875–1949), последнего небольшевистского Chargе´ d’Affaires Русского посольства в Англии (после К. Д. Набокова, дяди писателя), основавшего в Лондоне «Русский дом», в котором Набоков благодаря его содействию выступал на своих вечерах и где останавливался в 1939 году. Как и Степанов, Саблин был человеком состоятельным и писал для различных газет. Он, кроме того, был казначеем Русского Красного Креста в Лондоне — ставшего в романе «Белым Крестом», обществом, оказывающим «помощь русским православным христианам по всему миру», от службы в котором отказывается Вадим Вадимыч (I, 10). По-видимому, Степанов представляет собой собирательный образ, но на кого же в таком случае должно указывать его имя?
К розыску различных прототипов в персонажах романа читателя подталкивает сам автор. В первой части упоминается лондонский психиатр Муди, смешавший в своем отчете Вадима Вадимыча и некоего «В. С.» (В. Сирина?), также русского эмигранта (I, 4). Другой психиатр в той же главе, профессор Юнкер, назван «сдвоенным персонажем, состоявшим из мужа и жены». Во второй части Анна Благово рассказывает приятельнице, что в «Подарок отчизне» помещены биографии Чернолюбова и Доброшевского (II, 5). Так и странно-небрежное указание в самом начале книги о «трех или четырех женах» повествователя намекает на несущественность точного числа, поскольку все они сходятся, по-видимому, в одной единственной фигуре «Ты», его четвертой жены. Герой и повествователь, полагающий, что озимая совка это птица, не замечает, что имена трех его жен случайно или нет совпадают с таксономическими названиями бабочек (Айрис — Apatura iris, Аннетта — Lycaena annetta, Луиза — Stichophthalma louise), а их последовательная смена друг друга соотнесена с четырьмя стадиями метаморфозы (слово, которое по-русски произносит «Ты», увидев бабочку, в эпизоде знакомства с ней героя в шестой части).16 К поиску прототипов подталкивают и многочисленные дразнящие noms parlants в романе.
Ключ к дешифровке имен в романе (а в этом отношении «Арлекины» являют собой классический роман à clef) предложил покойный Омри Ронен, заметивший, что у Набокова «имена собственные функционируют так же, как и другой аллюзивный материал, но с большей долей междуязыковых каламбуров»17 и что в «Арлекинах» Набоков, «склеивая прототипы, сочиняет └лигатурные“ образы писателей и их произведений».18 Ронен раскрыл несколько таких лигатур в романе, найдя, что имена некоторых русских литераторов в нем — перелицованные англо-американские и наоборот: Иван Шипоградов — Бунин и Торнтон Уайлдер (thorn — «шип»; —ton < town — «город»), Соколовский — Мережковский и Фолкнер (falcon — «сокол»), Ольден Ландовер — Марк Алданов-Ландау (с намеком на Одена)19; он, однако, не коснулся другой группы персонажей — не литераторов, лиц, так или иначе связанных с антидеспотической или шпионской деятельностью. Образы этих персонажей также чаще всего — лигатуры (в отличие от писателей, одноязычные), поддающиеся семантической, фонетической, аналитической или анаграмматической дешифровке. Так, покровитель, а возможно, и настоящий отец Вадима Вадимыча, дипломат и «важный старосветский масон» (I, 2) граф Старов, указывает не только и не столько на чеховского доктора, сколько на Николая Ивановича Астрова (1868—1934), почти ровесника отца Набокова и его товарища по кадетской партии, масона, видного деятеля эмиграции, гражданского мужа графини Софьи Владимировны Паниной (и возможно, поэтому он становится в романе «графом»), в доме которой в Гаспре жили Набоковы перед эмиграцией из Крыма в Англию. Астров и Панина посещали Набоковых в Праге в мае 1930 года, о чем Набоков писал жене, а на его вечере Астров сказал вступительное слово.20 Таинственные конфиденты Старова из Секретной Службы (V, 1) и его собственная, по-видимому, тайная деятельность также находят параллели с Астровым, участником подпольных организаций «Девятка» и «Правый центр» — первого антисоветского политического объединения, созданного в Москве в 1918 году.21 В образе отца пошловатой машинистки Любы Савич, «дочери известного социал-революционера», «раскаявшегося <…> террориста» и автора биографического труда об Александре Первом (II, 2), «склеены» две политические фигуры — эсера-террориста Бориса Савинкова, в романе которого «То, чего не было» (1912—1913) герой — «кающийся террорист», и его политического антипода Никанора Савича (1869—1942), конституционного монархиста, члена Думы, ставшего в эмиграции членом-учредителем Народно-монархического союза и оставившего «Воспоминания». В реальном плане ее собственным прототипом была фалерская любовница Набокова Новотворцева, выведенная в «Подвиге» в образе Аллы Черносвитовой.22 Друг Степанова Дмитрий де Мидов, создавший вместе с ним тайную антидеспотическую организацию и владевший особняком в Париже, в котором она разместилась, также, по-видимому, собирательный образ русского космополита и богатого либерала. С тем же литофаническим эффектом в нем проступают черты реального лица — кадета Игоря Платоновича Демидова (1873—1946), входившего в Париже в состав конспиративной антисоветской организации «Центр действия» и ставшего помощником редактора «Последних новостей». Его имя не раз встречается в письмах Набокова, а упомянутый в «Других берегах» особняк Демидовых находился по соседству с особняком Набоковых на Большой Морской улице.
Наконец, Степан Степанов также отсылает сразу к двум фигурам: к заведующему литературно-художественным отделом «Современных Записок» и соредактору (вместе с Фондаминским) журнала «Новый Град», писателю и философу Федору Степуну и к члену ЦК партии кадетов, министру Временного правительства (в которое входил и отец писателя), одному из основателей (вместе с Астровым) «Правого центра»23 Василию Александровичу Степанову (1872—1920). Любопытно, что фамилии «Степанов» и «Степун» соотнесены Набоковым не только по фонетическому принципу, как можно было бы подумать (и как соотнесены «Савич» и «Савинков»): в книге воспоминаний Степун указал, что «исконное начертание этой старо-литовской фамилии Степунесы, т. е. Степановы».24 В том же очерке памяти Амалии Фондаминской, который мы уже приводили, Набоков рассказывает о том, как Степун просил его проверить верность английского перевода его романа «Николай Переслегин» и как набоковское ответное письмо с нелестным отзывом об этом переводе оказалось в руках Амалии Осиповны, которая была одной из переводчиц романа. Еще одним объяснением, отчего Набоков выбрал для этого персонажа русскую фамилию «Степанов», служит собственный выбор Фондаминским псевдонима «Бунаков».
Другая часть прототипических черт Фондаминского обнаруживается в образе еще одного эмигранта, имеющего отношение к литературным и заговорщицким кругам, Осипа Львовича Оксмана, чье имя Вадим Вадимыч задним числом прочитывает как «человекобык» (от английских «ox» — «бык» и «man» — «человек»), связывая его с жертвами вивисекторских экспериментов доктора Моро в романе Уэллса. Принадлежащее Оксману (или Оксу, как иногда называет его повествователь, возможно, намекая на известного берлинского книгопродавца Закса) издательство «Боян» расположено в том самом особняке, в котором прежде размещалось подпольное общество де Мидова и Степанова. Он сам вспоминает, как в молодости состоял вместе с Бертой Абрамовной в террористической организации, готовившей покушение на премьер-министра, которое испортил Азеф (Фондаминский некоторое время входил в Боевую организацию эсеров, которой руководил Евно Азеф). Оксман рассказывает герою о выступлении Керенского в Думе — с Керенским герой знакомится в доме Степанова, как Набоков — в квартире Фондаминского. Трагическая судьба Оксмана также указывает на обстоятельства смерти Фондаминского: Оксман погибает при «отважной попытке бегства — уже почти что сбежав, босой, в запачканном кровью белье, из └экспериментального госпиталя“ в нацистском лагере смерти» (II, 4). Фондаминский погиб в 1942 году в Освенциме, в который попал, отказавшись от подготовленного для него плана побега (той самой матерью Марией) из госпиталя в концентрационном лагере под Парижем. Наконец, заключительным штрихом, соединяющим Фондаминского с Оксманом, является упоминание в романе замечательной библиотеки последнего, которой, заняв Париж, вскоре «завладели немцы» (II, 4). Та же судьба постигла ценную библиотеку Фондаминского (ею в свое время пользовался и Набоков): она была вывезена из его квартиры гестаповцем «доктором Вейсом», тем самым, что захватил в Париже бесследно исчезнувшую богатейшую Тургеневскую библиотеку.25
Все эти занятные преломления черт и судеб реальных лиц в фиктивных фигурах романа вскоре по выходе книги были оценены как нехитрый маскарад, устроенный Набоковым под занавес его писательской жизни, иносказательно описанной в нем. Критики желали видеть в каждом арлекине литературного двойника реального лица, в то время как Набоков предполагал в них прежде всего собирательность черт при значительной доле фиктивности, говоря известными словами Толстого, «взял Таню, перетолок ее с Соней, и вышла Наташа».26 В письме к Глебу Струве от 21 апреля 1975 года в ответ на его предположение, что под именем Оксмана подразумевается Юлиан Оксман, он с досадой заметил следующее: «Я был изумлен и озадачен той чепухой, какую написал некто Пурье о └прототипе“ моего Оксмана (не читав └Остров доктора Моро“ и не зная, что я никогда не был знаком с поэтом Оксупом или Оцупом). То, что ты ввязался в потасовку, предложив своего кандидата — невинного старого пушкиниста, изумило меня еще больше».27 Схожим образом после выхода «Пнина» Набоков ответил Роману Гринбергу, не понявшему, что Жоржик Уранский в романе — такой же собирательный образ продажного критика, как, например, Кончеев в «Даре» — образ талантливого поэта-эмигранта. «Меня огорчило, что тебя огорчил мой Жоржик Содомович (как выражался Ходасевич), — писал Набоков к Гринбергу 21 апреля 1957 года. — Позволь мне все-таки сказать следующее. Во-первых, был и другой Жоржик — Иванов, который тоже продавал свое перо за ласковое словечко или жирный обед <…>. Во-вторых, имя Адамовича будет жить столько же лет, сколько имя Бунина или Зайцева или даже Гончарова. В-третьих, хотя талантливый критик и имеет полное право быть прохвостом в жизни, некоторые недочеты и странности в его оценках могут быть понятны будущими учеными, только если мы им укажем из прошлого, что этот талантливый критик был продажен и невежественен. <…> В-пятых, я очень добрый человек, но очень недобрый писатель…»28
Ко времени сочинения «Арлекинов» ни Адамовича, ни Иванова, как и Бунина, Алданова, Мережковского и многих других прототипов персонажей романа, уже не было в живых; Набоков остался тем solus rex эмиграции, на долю которого выпало указать «будущим ученым» на главные черты их общего прошлого, на то «неизменное присутствие привычно почитаемой и тайно разделяемой высоты искусства, украшавшей печальные жизни неожиданной каденцией», о котором он пишет в первой части романа.
Из приведенных наблюдений над лицами и масками в последнем завершенном романе Набокова следует несколько важных заключений. Первое: оказывается, что в «Арлекинах» Набоков уделил эмиграции и эмигрантам гораздо больше места, чем даже в автобиографических «Других берегах». Он ввел в свой роман помимо писателей, поэтов и критиков также редакторов, издателей, дипломатов, общественных и политических деятелей, заговорщиков и лидеров Белого движения. Второе, что ранее встречающийся у Набокова прием моделирования шаржированных собирательных образов критиков и писателей (например, Галатов, Евфратский в рассказе «Уста к устам», Валентин Линев, Христофор Мортус в «Даре») в «Арлекинах» оправдан самим замыслом «окольных мемуаров» и применен значительно тоньше, поскольку созданные им составные образы — по его излюбленной аналогии с составными картинками-загадками — охватывают много более широкий круг лиц и, за исключением, кажется, одного Адамовича, совмещенного, впрочем, с Эдмундом Вильсоном (в образе Джеральда Адамсона), не преследуют утилитарной цели поквитаться с литературным обидчиком или задним числом высмеять оппонента. Важно и то, что Набоков не касается в романе истории с публикацией в «Числах» («Простые числа») враждебной рецензии Георгия Иванова (Борис Ниет?) или истории с отказом «Современных Записок» («Patria») от четвертой главы «Дара» («Подарка отчизне») и вообще не пишет «автобиографии с массовыми казнями добрых знакомых», от чего в «Даре» предостерегает героя Зина Мерц. Из этого следует третье: изменение угла зрения на двадцатилетний период русской эмиграции, наметившийся у Набокова немедленно по его завершении (с примеров чему мы начали эту работу), сознание своего места в ней и, обратно, ее места в корпусе его сочинений, общности взглядов и цели, состоявшей в сохранении и продолжении русской культуры на тех или других берегах.
1 «Современные Записки» (Париж, 1920—1940). Из архива редакции. Под ред. Олега Коростелева и Манфреда Шрубы. В 4 т. М., 2011—2014.
2 Владимир Набоков [Интервью Николаю Аллу] в: Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. В 5 т. Т. 5. СПб., 2000. С. 646.
3 Владимир Набоков. Воззвание о помощи. Определения. Публ. и примеч. А. Бабикова // Звезда. 2013. № 9. С. 119. Отрывок из «Определений» впервые был напечатан по архивному тексту А. Долининым: Александр Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб., 2004. С. 26–27.
4 «Современные Записки». Из архива редакции. Т. 4. С. 322; 327; 330.
5 Там же. С. 338.
6 Эти фрагменты восстановлены нами по рукописным вставкам Набокова на полях принадлежавшего ему номера «Современных Записок»: Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. Сост. А. Бабиков. Изд. 2-е. СПб., 2014. С. 541—542.
7 «Современные Записки». Из архива редакции. Т. 4. С. 313—314.
8 Там же. С. 315.
9 Современные Записки. [Париж]. 1920. № 1. С. IV.
10 М. В. Вишняк. «Современные Записки». Воспоминания редактора. Bloomington, 1957. С. 258.
11 В 13-й главе «Других берегов» (1954), посвященной эмигрантским годам, Набоков, тепло отозвавшись лишь о Гессене, Фондаминском, Алданове, Айхенвальде и Ходасевиче, заметил: «Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во мне очень немногие из моих собратьев» (Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 5. С. 317). Набоков нередко говорил о своей отстраненности от эмигрантских кругов. К примеру, в неопубликованном письме к Ходасевичу (от 24 июля 1934 года) он писал так: «Нет — к страшному душку эмиграции принюхиваться не следует (мне, живущему в стороне, в почти идиллической глуши, легко говорить, конечно), самое лучшее, как, впрочем, всегда, во все времена и при всех запахах, — запереться у себя в светлице (или еще вернее: как кочегары, знающие только свою топку — что бы ни делалось на палубе, на море) и заниматься своим бессмысленным, невинным, упоительным делом, мимоходом оправдывающим все то, что в сущности оправдания и не требует: странность такого бытия, неудобства, одиночество (которое я в детстве производил от └ночи“) и какое-то тихое внутреннее веселье» (Nina Berberov Papers. Box. 15. Folder 409. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. Благодарю Манфреда Шрубу, любезно предоставившего мне копию этого письма Набокова).
12 Тот же прием Набоков использовал в «Даре», в котором находим вымышленные эмигрантские издания: берлинскую «Газету» («Руль»), большевизанствующую «Пору» («Накануне»), монархический орган «Восшествие» («Возрождение») и другие.
13 Владимир Набоков. Взгляни на арлекинов! Пер. и примеч. А. Бабикова. Изд. 2-е. СПб., 2014. С. 108. Далее выдержки из романа приводятся по этому изданию с указанием части и главы.
14 Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 4. С. 598.
15 Владимир Набоков. Письма к Вере. Публ. О. Ю. Ворониной и Б. Бойда при участии Г. А. Барабтарло // Сноб. № 11. 2010. С. 194. Implication — подтекст. Мать Мария — Елизавета Юрьевна Скобцова (1891–1945), член партии с-р., поэтесса, богослов, участница французского Сопротивления.
16 Подробнее об этом см.: А. Бабиков. Последняя книга повествователя // Владимир Набоков. Взгляни на арлекинов! С. 290–291. Во время обсуждения с профессором Барабтарло этой моей догадки о соотнесении в романе имен жен повествователя с названиями бабочек и стадиями метаморфозы одной-единственной особи Геннадий Александрович со свойственной ему проницательностью предположил, что неназванная по имени «Ты» должна таким образом замкнуть ряд, указав на бабочку Morpho verae. В 1955 году, подарив жене на рождение экземпляр «Других берегов», Набоков нарисовал на титульном листе вымышленную бабочку «Vе´ra’s Morpho» с припиской: «very, very rare» («весьма, весьма редкая»). На то, что «Ты» в «Арлекинах» отсылает к «ты» в «Других берегах» / «Speak, Memory», обратил внимание Брайан Бойд во втором томе своей капитальной биографии Набокова, а кроме того, следует добавить, — к «ты» последнего русского стихотворения Набокова «Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих…» («Только ты, только ты все дивилась во след…»); впрочем, как справедливо заметил Стивен Блэквелл, «кроме нескольких мимолетных предварительных упоминаний └Ты“ и ряда других последующих биографических следов, Вадим строго следует пространственно-временной траектории своей собственной жизни» (Stephen H. Blackwell. The Quill and the Scalpel. Nabokov’s Art and the Worlds of Science. Columbus, 2009. P. 137).
17 Омри Ронен. Подражательность, антипародия, интертекстуальность и комментарий // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 257.
18 Омри Ронен. Исторический модернизм, художественное новаторство и мифотворчество в системе оценок Владимира Набокова // Philologica. 2001 / 2002. vol. 7. № 17/18. С. 249.
19 Однако, к примеру, шпионивший за Вадимом Вадимычем советский литератор Олег Игоревич Орлов, его парижский знакомый 1920-х годов, бездарный поэт-эмигрант, вернувшийся в СССР, по-видимому, не имеет английского прототипа, но, будучи собирательным образом эмигранта-предателя Белого движения, указывает на Александра Дроздова (1895–1963), вместе с которым Набоков входил в берлинское содружество «Веретено». В 1922 г. Дроздов начал печататься в просоветской газете «Накануне», где в 1923 г. опубликовал оскорбительный фельетон о «баловне литературной эмиграции» Набокове. Набоков потребовал сатисфакции, но Дроздов уклонился и отбыл на жительство в Москву (см.: Брайан Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. М.—СПб., 2001. С. 259). Таким образом, «боковой └свинг“», который герой наносит «старику Орлову» в романе (V, 3), — восполнение в литературном плане той пощечины, которой Набоков не имел возможности дать Дроздову за полвека перед тем в Берлине.
20 Письма Набокова к Вере Набоковой. NYPL. Berg Collection. Nabokov papers.
21 Об организациях «Девятка», «Правый центр» и «Национальный центр» см.: Г. Н. Трубецкой. Годы смут и надежд. Монреаль, 1981; Н. Г. Думова. Кадетская контрреволюция и ее разгром. М., 1982.
22 Подробнее см.: А. Бабиков. Примечания // Владимир Набоков. Взгляни на арлекинов! С. 313. Другой автобиографический след находим в кавказских мотивах романа, в котором имена «известной красавицы, мадам де Благидзе» (I, 10), ее сына Владимира Благидзе и варианты имени самого повествователя (Наблидзе и Бонидзе) указывают на чету Чавчавадзе, с которой Набоков был дружен, — ровесника Набокова князя Павла Александровича, умершего незадолго до начала работы над «Арлекинами» в 1971 году, и княжну императорской крови Нину Георгиевну. Павел Чавчавадзе учился в кембриджском Тринити колледже вместе с Набоковым, с Ниной Романовой Набоков встречался в Лондоне и Кембридже (см.: Брайан Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. С. 208). В Америке Чавчавадзе жили по соседству с Эдмундом Вильсоном, который дружил с ними и часто писал о них Набокову.
23 Кстати заметить, что упомянутый в V, 1 «измученный ностальгией генерал Гурко», персонаж романа Вадима Вадимыча «Эсмеральда и ее парандр», представляет собой обратную метаморфозу — то есть на самом деле оказывается одной из немногих в романе реальных фигур (вместе с Керенским), это руководитель «Правого центра» генерал В. И. Гурко (1864—1937), дальний родственник Набокова.
24 Ф. А. Степун. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1956. Т. 1. С. 49.
25 Об обстоятельствах, при которых была вывезена библиотека Фондаминского, см. подробное письмо Н. В. Вольского к Д. Н. Шубу («Современные Записки». Из архива редакции. Т. 1. С. 915—916).
26 Высказывание, которое приводит биограф писателя со слов С. А. Толстой, см.: П. И. Бирюков. Л. Н. Толстой. Биография. Т. 2. Берлин, 1921. С. 42.
27 Vladimir Nabokov. Selected Letters. Ed. by D. Nabokov and M. J. Bruccoli. New York, 1989. P. 548. Перевод мой.
28 Друзья, бабочки и монстры. Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом (1943—1967). Вст. статья, публ. и коммент. Рашита Янгирова // Диаспора I. Новые материалы. Париж—СПб., 2001. С. 521.