Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2014
Это история поздняя и — очень жаль, но — короткая. И еще: она снабжена подробными пояснениями, чтоб не оказаться не вполне понятной.
Многое в ней так или иначе связано со «Звездой».
С конца 1980-х, то есть с активной фазы перестройки (когда все выписывали всё), я тоже выписывал «Звезду», а уже в начале 1990-х перестал. Но и потом, в последние два десятилетия нынешней жизни журнала, когда он стал одним из лучших в стране, просматривал его не всегда регулярно, хотя и сам время от времени в нем печатался. В любом случае в 2000-е заметил новую рубрику «Из города Энн» (открытую специально для Омри Ронена, поначалу мне не известного). В конце 2008 г. мне попалась в этой рубрике статья «Жажда»1, посвященная Артуру Кестлеру2 (знал его по русскому переводу книги «Слепящая тьма» и по отзыву Ильи Эренбурга о его испанской книге — в письме Савичу в 1939-м, которое я напечатал в двухтомнике эренбурговских писем). Читая «Жажду», дошел до упоминания книги мемуаров Эренбурга «в полезном комментированном издании Фрезинского»3 — и, не скрою, обрадовался, потому как об этой моей работе никто, кроме Бенедикта Сарнова, не высказывался. Но и дальше в «Жажде» было немало интересного об Эренбурге и даже приводились его стихи, упоминалось и письмо Савичу о Кестлере (мне казалось, что его вообще никто не заметил), а следом, когда речь пошла о сталинской борьбе за мир, цитировалось мое предисловие к тому писем. Упомяну и другой сюжет из «Жажды», на меня сильно подействовавший, — о Будапеште 4 ноября 1956 г., когда советские войска, расположенные в Венгрии, приступили к подавлению венгерского восстания. С тех пор я старался ничего из печатаемого Омри Роненом не пропускать, а чтобы прочесть пропущенное, не надо было рыскать по журналам: с 2005 г. «Звезда» стала выпускать изящные томики его текстов «Из города Энн»; так как дальше при ссылке на них даны номер тома и страницы — перечислю: «Из города Энн» (2005), «Шрам. Вторая книга из города Энн» (2007), «Чужелюбие. Третья книга из города Энн» (2010), «Заглавия. Четвертая книга из города Энн» (2013). Все они вышли под общей редакцией А. Ю. Арьева и снабжены именными указателями.
Теперь об истории встречи с Омри Роненом и о всем дальнейшем.
О ВЕНГРИИ в 1956-м
Омри Ронен на три с половиной года старше меня. Эта возрастная разница, не говоря уже о географической (несколько лет до 1957 г. он с родителями жил в Венгрии) оказалась существенной для моего (тогда школьника) отношения к венгерским событиям. Оно формировалось напрямую совет-ской пропагандой. В ту пору ни доступа к зарубежной информации, ни контактов с диссидентами (тогда это слово в СССР еще не употреблялось) у меня не было, а, будучи с детства, по необъяснимым причинам, существом политизированным, я привык ежедневно слушать радио и читать газеты (телевизоры еще не играли нынешней сомнительной роли и мало у кого имелись). Помимо радио и газет выпускались еще иллюстрированные спецброшюры о «контрреволюционных событиях» в Венгрии (их я тоже собирал).
Конечно, в первой половине 1956-го мне стало известно про секретный доклад Хрущева о Сталине. Он меня не удивил — хорошо помнил недавнюю кампанию против «убийц в белых халатах» (в большинстве евреев): моя мама работала в поликлинике, расположенной в соседнем с моей школой доме, — я туда заходил ежедневно после занятий и многое слышал и видел: скажем, как пациент, получив номерок к врачу, кричал: «Гальперина? Не пойду, она меня отравит!» Это было в феврале-марте 1953 г., а уже 4 апреля население известили, что означенных «убийц в белых халатах» специально оклеветали и теперь они освобождены. А затем был арест члена сталинского Политбюро Берии. Я гордился тем, что узнал примерную дату этого события раньше многих: прочитав «Правду», где сообщалось о посещении руководителями партии и правительства премьеры оперы Шапорина «Декабристы» (кажется, 26 июня 1953 г. в Большом театре), я заметил, что там не назвали Берию. А 10 июля объявили о его аресте как врага и шпиона. Помнил еще, как при Сталине, обнаружив у знакомых в шкафу иллюстрированный школьный учебник истории СССР, кажется, 1935 г. издания, увидел, что в нем большинство портретов, преимущественно военных, с не известными мне тогда фамилиями, были крест-накрест чернилами перечеркнуты. Но вот информации о том, что такие же преступления творились и в странах народной демократии (потом их переименовали в социалистические), еще не было, а додуматься до этого самостоятельно мне, видимо, время еще не пришло.
Узнав о зверствах венгерских контрреволюционеров и выпущенных ими из тюрем уголовников, я этому поверил (снимки в газетах тогда не были фальшивкой — это пришло много позже, но они говорили о венгерских событиях отнюдь не всю правду).
Уже ко времени чешских (в отличие от венгерских — абсолютно мирных!) событий 1967—1968 гг. Дубчек и социализм с человеческим лицом стали надеждами многих моих друзей и моими, а оккупацию Чехословакии мы все переживали, как удар по себе. 19 августа 1968-го, прощаясь на вокзале с друзьями в Киеве, я лихо брякнул: «Они этого не посмеют», — а утром, приехав в Москву, узнал, что ночью «они» уже были в Праге. Помню, как через пару дней свезенные в рабочее время к Кремлю и потому ликующие москвичи4 аплодировали автомобилю с президентом Чехословакии генералом Свободой и Брежневым с коллегами, а горстка плачущих чешских туристов кричала своему президенту: «Cвобода, держись!»5, и он добился освобождения доставленного в Москву Дубчека. От этих лет у меня остались огромные переплетенные фолианты вырезок из нашей и зарубежной прессы6, теперь никому не интересные.
Все это я держал в голове, когда в 1972-м мне чудом удалось попасть в Будапешт как частному лицу (при советской власти меня в первый и послед-ний раз выпустили за пределы СССР). В Будапеште я зашел к заведующему отделом культуры главной венгерской газеты «Непсабадшаг»7 Палу Фехеру. Он хорошо говорил по-русски и, как я знал, написал книгу об Эренбурге (с которым не раз беседовал и в Москве и в Будапеште), но советский посол Андропов или сотрудник помельче ее издание в Венгрии категорически запретил (это сказал мне сам Пал Фехер8). А когда я спросил его об отношении Эренбурга к венгерским событиям 1956-го, он подвел меня к окну своего кабинета с видом на площадь перед будапештским горкомом (его 30 октября 1956-го взяли штурмом, а захваченных там сотрудников, включая секретаря горкома, линчевали) и, показав четыре фонаря по углам площади, сказал: «В первый же день восстания на них висели четыре горкомовских еврея». Тогда же я узнал, что среди поставленного Москвой руководства, начиная с Матьяша Ракоши9, заблаговременно удравшего в СССР, было немало евреев. Эренбург об этой и других таких казнях знал и потому восстание принять не мог.
Был я и на городском кладбище в Будапеште, в центре которого захоронены участники восстания (среди них и знаменитый Дьердь Лукач10), а напротив них — его жертвы. На том же кладбище — другое множество могил 1956 г. (советские солдаты и реже офицеры) с надписями на фанерных монументах: «10 неизвестных советских солдат» или «20 погибших советских солдат»; изредка попадались могилы с фамилиями.
Избранный генсеком компартии 24 октября 1956 г. Янош Кадар11 1 ноября был введен в правительство Имре Надя.12 Вечером того же дня с ним беседует Андропов, и он вылетает в Москву, где соглашается сменить Имре Надя, которого решено свергнуть. В итоге 4 ноября Кадар назначается главой нового правительства и, как мне говорили в Будапеште, уже через несколько лет выполняет всю программу казненного Имре Надя, кроме одного пункта: вывести из страны советские войска ему не дали. Помню, как ехал на Балатон с моим другом Ласло Далошем (переводчиком Паустовского и сотрудником журнала «Фильм, сцена, музыка», пригласившим меня в Венгрию) и, увидев в окно машины какие-то странные сооружения, спросил о них у Ласло. Он помрачнел и не ответил (потом я узнал, что это была зона советских воинских частей)… В остальном Венгрия была свободна; я ощущал себя там непривычно раскованным. В небольшом городке на Балатоне в гостях у художника (лауреата Международного конкурса на лучшие иллюстрации к Библии), где помимо нас с Ласло было несколько француз-ских гостей, я, распушив хвост, с наслаждением рассказал мой любимый анекдот (Ласло переводил) про московского старого еврея, вернувшегося домой с похорон Сталина. Он рассказывал семье: «О! Это были пышные похороны, такие пышные похороны, что, если эти деньги дать в надежные руки, можно похоронить весь ЦК».
Слов о личном отношении Омри Ронена к дьявольской власти Сталина я не помню в его текстах — другое дело Хрущев в 1956-м: «Иногда мне казалось: лучше смерть, чем наглое, торжествующее гоголевское свиное рыло Хрущева» (3, 253).
В этом смысле характерно, что эренбурговские «Стихи не в альбом» о Хрущеве Омри упоминает лишь из-за их последней строчки: «И матом крыл, но никого не вешал». И комментирует: «Эренбург сочинил стихотворение о Хрущеве, оправдывая его тем, что он „никого не вешал“. Вешал. Среди них одного премьер-министра — Имре Надя, двух журналистов — Гимеша13 и Лошонци14, одного настоящего революционера и рабочего вожака, человека смелого и страшного — Дудаша.15 Я лично знал Гимеша, Лошонци и Дудаша: Дудаш 1 ноября 1956 г. подписал мой мандат на ношение оружия» (1, 136).
Когда я впервые прочел эти строки, они меня потрясли: Омри Ронену было тогда 19 лет и 3 месяца, а мне не хватало трех месяцев до шестнадцати, и я был шкет, принимавший на веру все, что писали советские газеты про «венгерских контрреволюционеров», в то время как будущий Омри16 был уже взрослым, с оружием в руках боровшимся в «их» рядах за независимость Венгрии от СССР, в котором родился.
Тут в самый раз пояснить, что стихи Эренбурга о Хрущеве написаны после того, как он был свергнут коллегами и начался просталинский откат. Эренбург, не принявший венгерского восстания, в своем стихотворении о Хрущеве имел в виду эпоху оттепели, когда не было казней, хотя и случались преследования инакомыслящих (да и самого Эренбурга Хрущев подверг хамскому и неграмотному разносу за его мемуары). Понятно, что Ронен смотрел на эти стихи иначе, ибо Хрущев для него не столько зачинатель оттепели, разоблачитель Сталина, тот, кто увеличил пенсии старикам, начал ликвидировать коммунальные квартиры, дал колхозникам паспорта, вел переговоры с Западом и т. д., сколько прежде всего лидер СССР, принявший решение подавить венгерское восстание 1956 г. и казнить его лидеров.
О событиях в Венгрии в 1956-м я очень хотел Ронена порасспрашивать17, но это был не профессиональный интерес, и я отложил такой разговор на потом…
Теперь о том, что писал Ронен об Эренбурге (и что меня профессионально и человечески интересовало).
об ЭРЕНБУРГЕ
Омри Ронен видел Эренбурга два раза, и оба — в Киеве, где Эренбург родился, а Омри тогда жил. Первый раз — в возрасте (вы будете изумлены!) четырех лет. Вот как он это описал 19 сентября 2001 г.: «Я останусь благодарен Илье Эренбургу за то, что он превратил мой темный детский ужас в сознательное чувство гнева. В мае 1941 г., когда он выступал в Доме ученых с чтением глав из „Падения Парижа“ и меня привели с собой родители, потому что не с кем было оставить, я все сползал с твердого сиденья, становился перед стулом на коленки и притворялся, что пишу в тетрадке» (1, 101).
Второй раз — когда мировая война, унесшая миллионы жизней, закончилась и Омри было уже 11 лет: «В 48-м году, когда в зале Киевской филармонии он читал главу о Бабьем Яре из „Бури“, я сидел в 3-м ряду. Эренбург часто останавливался, чтобы подавить слезы» (1, 102). К этому есть припи-ска о конце 1956 г.: «В последний раз я перечел „Бурю“ в будапештской тюрьме и укрепился в решимости поступить так, как учил меня в детстве Гораций», — следом приводится неизвестный перевод на русский неизвестных мне стихов о клятве, «возбранившей соблазн возвращенья до тех пор, пока не заплавают скалы, утратив вес» — то есть навсегда.18 А предшествует этому воспоминанию другое: «В одном интервью Набоков сказал: „Илья Эренбург? Блестящий журналист и большой грешник. Моя мать во время оно зачитывалась его поэмой «Молитва о России», которую он написал, когда был еще в антикоммунистическом стане“».19 Похоже, что эти слова Набокова соответствовали взгляду Омри Ронена (а может быть, и подтолкнули к нему), сформулированному в его итоговом суждении: «Эренбургу беспристрастный историк простит его бессчетные предательства и ложь за два великих дела: он убедил красноармейца во время войны, что стыдно сдаваться фрицам, выговаривая шесть гадких слов из „Пропуска в плен“, а Сталина в 1953 г. — что высылка евреев может отпугнуть западных друзей СССР» (3, 241—242).
Насчет бессчетных предательств мне очень хотелось встретиться и поговорить с Омри о том, как меняет суждения человека его жизнь и как это выглядит со стороны. Поговорить и, может быть, разубедить его по части Эренбурга (увы, поговорить и об этом не привелось). Насчет лжи, имея в виду известные тютчевские слова (а Тютчев был любимым поэтом Эренбурга из золотого века русской поэзии), говорить было и не обязательно, тем паче что неслучайно Омри полностью и сочувственно привел позднее стихотворение Эренбурга «Ты помнишь, жаловался Тютчев…» (3, 244).
Вывод Омри о двух великих делах Эренбурга предваряется таким суждением о ХХ веке: «Журналисты сыграли в тот век не меньшую роль, чем генералы и генералиссимусы, и Кестлер, Эренбург, Малапарте20 — три жизни, требующие параллельных биографий» (такую книгу, думаю, мог бы написать только сам Ронен).
У него можно найти немало, часто очень личных, высказываний об Эренбурге и цитат из него: Омри читал Эренбурга внимательно, но далеко не все даже из самого значимого, зато запоминал вполне прочно: главным образом стихи и мемуары.
Единственная книга Эренбурга, о которой Омри пишет в связи со своей жизнью, — «День второй». Он ее читал в юности, примеривал на себя: «Мой одноклассник в Венгрии, начитанный и циничный марксист, однажды сказал мне, причмокнув: „Ты — типичный представитель“. Но не сказал, чего именно, а в ответ на мой вопрос пояснил: „Тебе оттого нравится Эренбург, что сам ты — Володя Сафонов“», — прерву цитату, чтоб напомнить читателям: среди молодых персонажей романа (строителей комбината в Новокузнецке) Володя Сафонов — единственный человек с семейным прошлым, интеллигент, а не бездумный и необразованный энтузиаст. Продолжу цитату: «В самом деле, я хорошо знал „День второй“. Слова Володи Сафонова о том, что нельзя читать дневники Блока, а потом идти на комсомольское собрание по самочистке, произвели на меня впечатление за много лет до того, как я познакомился с этими дневниками» (1, 299—300). Ронен помнил не только роман, но и слова Эренбурга в третьей книге мемуаров: «Состарившийся скептик задним числом смягчал некоторые обстоятельства своего романа, умолчав о том сюжетном ходе, которым он скомпрометировал героя: безверие Сафонова соблазнило одного из малых сих…». Продолжая эту мысль, скажу: Эренбург жалел своего героя и дал ему покончить с собой, а не загреметь в ГУЛаг, но в шестой книге мемуаров написал об этом жестко (это место в мемуарах Омри не заметил): «Володя Сафонов повесился — это я пытался повесить самого себя». И чуть дальше: «Я заставил себя о многом молчать».21
Из досоветских книг Эренбурга Ронен упоминает лишь сентиментальный роман «Любовь Жанны Ней», а попутно и одноименный фильм по нему австрийца Георга Пабста, заметив, что они в свое время «обратили больше европейцев в коммунистическую веру, чем все манифесты и программы». К этому сделано любопытное добавление, вполне в духе автора: «Ту же роль сыграл „Доктор Живаго“, только наоборот. Интеллигенты на Западе прочли книгу, простые души опять посмотрели кино, заплакали и разочаровались — на время — в советской власти… Полвека спустя после своего триумфа „Доктор Живаго“ слывет одной из переоцененных книг века, „преждевременно причисленных к классике“» (2, 224).
В другом месте, говоря о повести А. Пиотровского «Падение Елены Лэй», о которой писал в свое время Евгений Шварц, Омри замечает: «Сейчас эту плакатную агитку читать невозможно, и она забыта, в отличие от „Жанны Ней“, переиздаваемой и в наше время» (4, 18) — лестное для меня замечание, так как имеется в виду издание 2002 г., куда «Жанну Ней» я включил наряду с романом «Жизнь и гибель Николая Курбова», о котором Омри, увы, не сказал ни слова…
Последняя книга Эренбурга, о которой Омри писал много и которую часто цитировал — его многотомные мемуары, — аттестована им как «одна из важнейших книг в истории СССР». Затем подробнее: «Эти воспоминания были потрясающей попыткой восстановить правду после десятилетий лжи, но их нельзя назвать правдивой книгой, ее правда пострадала от недомолвок, сглаживаний, сокращений и неопределенных предубеждений. Да и нельзя сказать всю правду детям, а советский читатель 1960-х гг. был ребенком» (4, 293).22 И еще одна цитата: «Шестидесятые начались воспоминаниями Эренбурга, который назвал и тем самым воскресил убитые, запрещенные и забытые имена. <…> Через несколько лет в кабинете Якобсона я увидел первый томик книжного издания эренбурговских мемуаров23 с дарственной надписью: „На память о былом и думах“. Смысл этой надписи и сопоставления станет шире и значительнее, если вспомним: в первом томе Эренбург жаловался на то, что писал много, но рос медленно и в 1931 году в сорок лет, еще „не нашел себя“. „...в нашу эпоху, когда события разворачиваются с ошеломляющей быстротой, многие люди складываются медленно. Герцену было сорок лет, когда он сел за „Былое и думы“ и начал подводить итоги своей жизни: он никогда не глядел на события из зрительного зала, был актером всех трагедий, которые шли в его время“.24 Эренбург играл „в них во всех пяти“, но, как и Герцен, в разных ролях. Последний акт его драмы оказался самым важным с точки зрения культуры, подобно тому, как кульминационный пункт этой драмы, военное время, важнее всего с точки зрения истории» (4, 213—214).
Думаю, этот обзор суждений Омри Ронена объяснит читателям возникшее у меня непреодолимое желание повидаться с их автором. Помимо прочих вопросов к нему и прежде них я надеялся разузнать нечто не известное мне о встрече в Париже перед войной Романа Осиповича Якобсона (Омри был с ним достаточно близко знаком и сотрудничал) с Эренбургом25 — мне казалось, что Омри Ронен мне в этом не откажет. Мое желание исполнилось в Питере в сентябре 2011 г.
ДВА РАЗГОВОРА
1 сентября 2011 г. в редакции «Звезды» открывались Довлатовские чтения, на которые должен был приехать Омри Ронен с докладом о русской литературе 1970-х гг. Мой план был прост: поговорить с ним в перерыве чтений. Он удался: мы виделись дважды (1 и 3 сентября). Я кратко записал эти разговоры, не надеясь на дохлую память; жалею, что никогда не пользовался диктофоном, увы.
Приехал в «Звезду» к открытию чтений, но в самом большом редакционном помещении свободных мест уже было мало. Я расположился ближе к концу зала, неподалеку осталось одно свободное место, его заняла не известная мне дама, которая вскоре поднялась и уступила его небольшого роста худощавому и коротко стриженному, курчавому с сединой джентльмену. Он сел, а через проход от него оказалась Т. Л. Никольская, его узнавшая и тут же заведшая разговор: «Как давно мы не виделись» и т. п. Она назвала его по имени, спервоначалу я его не расслышал, только при повторе понял: «Омри». Но его тут же увели в президиум. Заседание началось его докладом. Он начал с краткого обзора нашей литературы 1960-х и назвал три книги, которые, на его взгляд, устанавливали мосты с дореволюционной русской культурой: «Люди, годы, жизнь», «Поэма без героя» и «Доктор Живаго». Перейдя к семи-десятым, он выделил имена Горенштейна, Искандера и Слуцкого. Выбор показался бесспорным. Доклад вскоре напечатали в «Звезде»; не удержусь от характерного отрывка: «Если „Люди, годы, жизнь“, „Поэма без героя“ и подпольный „Доктор Живаго“ сыграли роль моста в запрещенное и оклеветанное прошлое, то в конце 1970-х своеобразным „анти-Эренбургом“ стал „Алмазный мой венец“ <Катаева> с его похвалой „руке сильной и доброй власти“, которая навела „порядок“. Эренбург, надо заметить, комплиментов власти не говорил» (4, 215).
Прослушав два следующих доклада, Ронен вышел из зала, и я, боясь его упустить, встал, выбрался в коридор и, догнав Омри, поблагодарил его за Эренбурга, после чего догадался представиться. Он улыбнулся, и я задал подготовленный вопрос о встрече Якобсона с Эренбургом26 в Париже перед войной. Омри охотно начал, со слов Романа Осиповича, рассказывать, как Эренбург боялся возвращаться в Москву, опасаясь ареста. Мне это было известно из других источников, но продолжение рассказа оказалось нетривиальным. Речь пошла о плане Эренбурга получить от Англии сертификат на проезд в Пале-стину.27 Якобсон уже имел визу в США, но, думаю, Эренбурга жизнь в англоязычном мире не устраивала уже из-за языка (англий-ского он практически не знал). Видимо, мысль о Палестине, хотя он идиша тоже не знал, возникла потому, что разделенная Гитлером и Сталиным Европа оказывалась для него закрытой. Все-таки в этом сообщении была одна новая для меня и важная деталь. Советские войска по договорам с прибалтами уже были введены на их территории, но прибалтийские республики еще не вошли в состав СССР, а потому консульства западных стран продолжали там работать. Отсюда и план Эренбурга: ехать через Германию, с которой мы «дружили», а потом, попав в Латвию (Омри, ссылаясь на Якобсона, называл именно Ригу), Эренбург предполагал обратиться в английское консульство для получения сертификата.
Продолжать разговор было нелегко — масса людей желала поговорить с Омри. На этом мы расстались, и только дома я сообразил, что Эренбург в июле 1940 г. выехал из Парижа в Берлин, провел там пару дней, а далее, минуя оккупированную Польшу, через Мемель (ныне — Клайпеда) и Литву приехал в Москву. У меня были воспоминания одного литовского писателя, который с товарищами сел в литовском Радвилишкисе в тот же вагон и даже в то же купе, в котором ехал Эренбург. Эти воспоминания, изданные по-литовски, для меня перевела М. Г. Рольникайте. Судя по ним, поезд двигался прямо в Россию, в Ригу вовсе не заезжая.
И я решил встретиться с Омри снова, чтобы продолжить разговор. Позвонил в «Звезду», и А. Ю. Арьев сказал, что Ронен будет у них 3 сентября на втором заседании.
Я пришел заранее, слушал доклады и ждал Ронена; он пришел на послед-ний доклад И. П. Смирнова. По окончании заседания я подошел к Омри. Было уже 16 часов.
Омри повторил рассказанное прежде со слов Якобсона, но с важным дополнением: когда они с Эренбургом в 1946-м увиделись в США, Якобсон его спросил: «Помните, как в 1940-м в Париже?..» Но Эренбург не дал ему даже договорить: «Нет, ничего не помню…» Разговор об этом был навсегда закончен. Сцена абсолютно понятная: в 1946-м для Эренбурга было смертельно даже помнить о парижских планах 1940-го.
Мать Якобсона жила в Париже28, продолжал Омри, поэтому именно в Париже он закончил свое бегство от немцев из одной европейской страны в другую (Чехия, ставшая протекторатом Германии, Дания, Норвегия, Швеция, где удалось получить американскую визу).
Напомнив, что Эренбург намеревался получить сертификат на проезд в Палестину от английского консульства в Латвии, выйдя там из поезда, идущего в Москву, Омри стал говорить о тогдашних железных дорогах. Польша была оккупированной территорией, там пассажирские поезда не ходили. Поезд из Парижа шел через Бельгию в Берлин, а уже из Берлина через Пруссию до Мемеля. От Мемеля другим поездом в Литву. Тут-то я и рассказал Омри, что в Литве, в городе Радвилишкисе в купе Эренбурга сели литовские писатели и ехали с ним до Москвы. Этот рассказ его удивил. Сожалею, что мне не пришло тогда в голову: в начале июля Литва, Латвия и Эстония стали республиками СССР и все представительства европей-ских государств в них закрыли. Да и сам проезд через Германию организовали в советском консульстве в Париже29, куда Эренбурга переселили в середине июня, спасая от вошедших в Париж немцев30 (переселяясь в здание посольства, Эренбург уничтожил весь свой архив, в частности, все письма, хранившиеся у него с 1924 г.). А тот план, что он обсуждал с Якобсоном в мае, стал уже невыполним, и он ехал в Москву, не зная, что с ним там будет.
Дальше Омри говорил уже о другом. О том, что Эренбург был сноб и совершенно не принимал венгерского кино 1930-х годов, что он вообще не любил Венгрию, а любил Словакию, хотя она в годы войны была с Гитлером, что Кестлер не раз писал об Эренбурге и нигде ни одного плохого слова не сказал. В этот момент меня пытались оттеснить от Омри, но он этого не захотел. Правда, тут уже накрыли столик на несколько человек (пришли А. Ю. Арьев, Иван Толстой, Г. Л. Кондратенко…). Мы с Омри сидели рядом и продолжали разговаривать; помню, что Андрей Юрьевич, спросив Омри: «Вы знакомы?» — хотел меня представить, но Омри засмеялся… Мне пришлось выпить за компанию стопку водки, а Омри продолжал говорить, что Словакия была с Гитлером и уничтожила всех своих евреев (из Венгрии их вывезли в концлагеря 700 тысяч, а остальные 900 тысяч (правда, в большинстве своем выкресты) остались живы). Заговорили о Слуцком (Омри знал мою публикацию его переписки в «Вопросах литературы»), он говорил о прорывном шквале посмертных публикаций, о работе Болдырева, не во всем точной. Упомянул стихи Слуцкого о кремлевских звонках писателям — я их пропустил, и он пообещал мне их прислать.
Мы обменялись визитками, и Омри надписал мне свой третий томик: «Дорогому Борису Фрезинскому — с благодарностью за все, что он сделал, от Омри Ронена. 3. IX. 2011».
Было 18 часов, когда я ушел из редакции.
ПЕРЕПИСКА И О ТОМ, ЧТО ПОТОМ
В середине сентября 2011-го я написал Омри Ронену:
«Дорогой Омри!
Очень рад знакомству и беседе с Вами во время Довлатовских чтений.
С удовольствием читаю Ваши книги (увы, в те редкие огрызки
времени, когда можно отключиться от непосредственной работы). Мне показалось (в
ходе достаточно длительной с Вами беседы), что на многие факты и события Ваши
взгляды мне очень близки. И, конечно, я был восхищен Вашей
дивной памятью (еще, понятно, и потому, что сам, увы, стал ее мало-помалу
терять). Поскольку Вы упомянули свою аспирантку Лесли31,
занимавшуюся Полонской, спрошу Вас: знаете ли Вы о двух ее книжках:
«Воспоминания» (НЛО, 2008)
и «Стихотворения и поэмы» (ИРЛИ, 2010), которые я подготовил? Очень надеюсь,
что они Елизавету Григорьевну „откроют“ для изучающих
нашу литературу того времени. Желаю Вам новых замечательных работ и
необходимого для этого прочного здоровья.
Ваш БФ».
Вот ответ Омри:
«18 сентября 2011, 06:59 от Omry Ronen <omronen@umich.edu>:
Дорогой Борис!
Благодарю Вас за добрые слова, они для меня очень ценны, я Ваш давний и благодарный читатель.
Вижу, что у нас в библиотеке есть воспоминания Полонской, непременно возьму и прочту, а вот сборника стихотворений нету. Постараюсь его заказать. Давно собираюсь написать хоть немного о ее стихах, но память моя, которую Вы так щедро хвалите, уходит.
Вот вспомнил, что обещал Вам стихотворение Слуцкого (Нева, 1988, № 1), которое, я думал, не вошло в сборники.32 Оказалось — я нашел в Сети, что вошло в сборник 88-го года „Из неизданного“ (СП):
ЗВОНКИ
Диктаторы звонят поэтам
по телефону
и задают вопросы.
Поэты, переполненные спесью,
и радостью, и страхом,
охотно отвечают, ощущая,
что отвечают чересчур охотно.
Диктаторы заходят в комитеты,
где с бранью, криком,
угрозами, почти что с кулаками
помощники диктаторов решают
судьбу поэтов.
Диктаторы наводят справку.
— Такие-то, за то-то.
— О, как же, мы читали. —
И милостиво разрешают
продленье жизни.
Потом — черта.
А после, за чертою,
поэт становится цитатой
в речах державца,
листком в его венке лавровом,
становится подробностью эпохи.
Он ест, и пьет, и пишет.
Он посылает изредка посылки
тому поэту,
которому не позвонили.
Потом все это —
диктатора, поэта, честь и славу,
стихи, грехи, подвохи, охи, вздохи —
на сто столетий заливает лава
грядущей, следующей эпохи.
Хорошо, что догадался посмотреть в Сети. Я эти стихи цитировал в очерке „Слава“33 — о Мандельштаме и Рютине.
Сердечно Ваш Омри».
Понимая, как он занят и нездоров (об этом узнал), решил писать ему только по делу или в связи с конкретным поводом. Им оказался наступающий 2012 г.:
«С наступающим Новым годом, дорогой Омри! Здоровья, сил, благополучия, больших успехов и удач Вам в 2012-м. Надеюсь повидать Вас в СПб., когда приедете.
Ваш БФ».
Мне тут же пришел ответ:
«Пятница, 30 декабря 2011, 17:15 от Omry Ronen 1 <omronen@umich.edu>:
Дорогой Борис Яковлевич!
Спасибо от всей души. Я так рад был познакомиться с Вами лично в уходящем, впрочем, не очень радостном году. Я сейчас читаю сборник Ирины Ильиничны Эренбург.34 Какая это честная и твердая книга, и твердая и честная жизнь, и как жаль, что она так мало написала. Хочу написать о ней — к осени.35 Прежде кое-что о Сильман и Адмони36, о первой в связи с ее лингвистической теорией подтекста, но тут же и про их роман „Мы вспоминаем“, на который, кажется, никто не откликнулся. Желаю Вам радости и веселья в Новом году. „У нас плохая положения, веселей надо, ребята“, — говорит у Бабеля кто-то в „Конармии“.37 Я все время повторяю эти слова. Осенний семестр 2012 года у меня отпускной, м. б., и удастся приехать в Россию. Загадывать трудно, да и особых поводов в виде конференций пока не предвидится.
Всегда Ваш О. Р.».
Названными здесь двумя статьями рабочие планы Омри для «Звезды» на 2012 г. не исчерпались: он выдал всегдашние шесть, и третья из них — о любимом им Слуцком («Грусть») — особенно меня тронула. 2012 г., избыточно загруженный работой, помешал мне повидать Омри во время его очень краткого, как мне рассказывали, наезда в Питер в октябре. В № 11 «Звезды», как обычно, напечатали его последнюю в году статью, а уже на внутреннюю сторону задней обложки в № 12 поместили фото улыбающегося Омри Ронена на фоне Медного всадника и Университетской набережной. А под этим фотосним-ком — некролог, ошеломляющий волшебной точностью текста и благородством сути (не знаю ничего похожего в жанре отечественного слова прощания).
Если бы там, где Омри теперь, был «Журнальный зал», этот текст его бы порадовал…
Думаю, что для всех, его любивших, понимавших и ценивших, Омри — обаятельный, отзывчивый, без капли высокомерия — остается живым. Я — не филолог, и мой интерес к его текстам — интерес скорее историка. Я продолжаю читать его, думать о нем, спорить и соглашаться с ним. И горевать: милый, милый Омри, как все непоправимо…
Может быть, кто-то сочтет это не вполне корректным, но закончу заметки своим письмецом в поддержку издания четвертого (посмертного) томика Омри — преувеличений в этом тексте нет:
«Даже неловко писать о том, насколько необходимо завершение издания четырехкнижия знаменитого слависта современности Омри Ронена (1937—2012) — говорю о его книге „Заглавия“. К нашей большой печали и горечи, он уже не увидит эту книгу, о выходе которой знал и которая теперь окажется последней в его цикле, представляющем работу двенадцати лет для старейшего питерского журнала „Звезда“ и, стало быть, для читателей России.
Так получается, что выпуском четвертой книги „Из города Энн“ наш город попрощается с человеком, который его любил, регулярно в него приезжал, знал в нем многих друзей и почитателей, попрощается и воздаст ему реально заслуженные почести.
Наверное, неслучайно Омри Ронен выбрал самый европейский город России для систематического литературного сотрудничества. И нынешнему Петербургу можно гордиться самим этим фактом.
За это время читатель привык к тому, что каждый год, в конце каждого нечетного номера журнала его ждет незабываемая встреча с очередной блистательной работой Омри Ронена (последняя увидела свет уже посмертно в 2013 г.). Итогом всех этих публикаций стали и выпущенные „Звездой“ три томика „Из города Энн“, в каждом из них напечатано по восемнадцать блистательных эссе — итог трехлетней работы их автора для питерского журнала.
Нет никакого сомнения в том, что эти три выпущенные и четвертая, подготовленная к изданию, книги Омри Ронена не затерялись и не затеряются на бойком книжном рынке нашего времени, при всем разнообразии которого на нем не так уж и много книг такого интеллектуального, художественного, информативного уровня.
События
русской и мировой культуры и истории прошедшего века так сильно и органично
спрессовались в этих книгах, что при чтении их даже забываешь, что автор писал
книги не только по-русски, но еще и по-венгерски, и по-английски… Он родился в
Одессе и немало лет прожил в СССР, затем жил в Будапеште, из которого бежал в
1956-м, окончил университеты в Иерусалиме и Гарварде и, будучи в высоком смысле слова человеком мира,
через всю жизнь пронес трепетную любовь именно к русской литературе. Его
колоссальная
и ненатужная эрудиция, которой он так поражает в своих эссе, составляющих
четыре книги „Из города Энн“,
острый и независимый взгляд на, казалось бы, устоявшиеся в сознании явления
литературной жизни и культуры, полное отсутствие сколько-нибудь пустых мест и
слов в текстах гарантируют его книгам прочную долговечность и неизменную
признательность обогащенных ими читателей.
Для Санкт-Петербурга издание четвертой книги „Из города Энн“ Омри Ронена — дело справедливости и чести».
1 Звезда, 2008, № 11 и 3, 235—254.
2 Артур Кестлер (1905—1983) — родился в Венгрии в еврейской семье; английский писатель и политический журналист, участник гражданской войны в Испании.
3 Эренбург Илья. Люди, годы, жизнь. В 3 т. М., 2005; далее: ЛГЖ, номер тома и страницы.
4 Сотрудники расположенного неподалеку Британского посольства, проходя мимо, громко заметили по-русски: «Большой праздник!»
5 Кричали по-чешски (кажется, «крепчане», его смысл я проверил по чешскому словарю).
6 С 1953 г. я сохранял исторически значимые, как мне казалось, газеты: болезнь и смерть Сталина, первомайский номер «Пионерской правды» с Берией на трибуне Мавзолея (сколько помню, последний до ареста его снимок в совпечати), 5-й том БСЭ со статьей о Берии и его портретом, которую надо было вырезать, заменив разосланной подписчикам страницей с картинками Берингова моря, и т. д.
7 До 4 ноября 1956 г. она звалась «Сабад неп» («Свободный народ») — главный орган компартии.
8 Когда публикация стала возможной, книга об Эренбурге венгров уже не интересовала.
9 Раньше у нас его имя транскрибировали как «Матиас».
10 Дьердь
(Георг) Лукач (1885—1971) — философ-неомарксист еврейского
происхождения, политический деятель, литературный критик; писал по-немецки,
член компартии с 1918 г., в 1919 г. народный комиссар просвещения Венгерской
советской республики;
в 1929—1945 гг. жил и работал в СССР, в 1945 г.
вернулся в Венгрию, министр культуры в правительстве Имре
Надя, в ноябре 1956 г. скрывался в посольстве Югославии, затем интернирован в
Румынию, в 1957 г. вернулся в Венгрию, с 1967 г. восстановлен в ВПТ.
В Москве в 2006-м вышла его книга «Политические тексты».
11 Янош Кадар (1912—1989) — политический деятель; с 1946 г. заместитель генсека ВКП, с 1948 г. — министр внутренних дел; в 1951 г. арестован, в июле 1956 г. освобожден из лагеря; глава Революционного рабоче-крестьянского правительства, генсек ВПТ с 1957 г. по 1988 г.
12 Имре Надь (1896—1958) — политический деятель, в 1953—55 гг. и с 24 октября до 4 ноября 1956 г. — премьер-министр ВНР, после введения советских войск в Будапешт некоторое время скрывался в посольстве Югославии. Осужден и повешен 16 июня 1958 г.; реабилитирован в 1989 г.
13 Миклош Гимеш (1917—1958) — журналист, друг Имре Надя, казнен вместе с ним и министром обороны Палом Мелетером.
14 Геза Лошонци (1917—1957) — журналист и политик, в 1951 г. репрессирован, в 1954 г. освобожден; в 1956 г. вошел в правительство Имре Надя в качестве министра печати и информации, с 4 ноября 1956 г. скрывался в посольстве Югославии; в апреле1957 г. был выдан властям, объявил голодовку и умер в тюрьме 21 декабря 1957 г.
15 Йожеф Дудаш (1912—1957) — радикальный политический деятель, с 29 октября 1956 г. в Будапеште создал боевые отряды (до 400 человек), занимавшиеся отловом и уничтожением сотрудников госбезопасности; в издаваемой им газете выступал против непоследовательности Имре Надя; 3 ноября 1956 г. арестован своими и передан правительственным войскам, 4 ноября ранен, 21 ноября арестован советскими войсками в здании парламента, обвинен в массовых убийствах и казнен 19 января 1957 г.
16 В советские детство и юность Омри Ронена его подлинные имя, отчество и фамилия писались так: Имре Эмерихович Сорени (1, 337).
17 Это сверх его статьи «Будапешт» (2, 278—299), которая также вошла в выпущенную «Звездой» книжку «Венгерская революция 1956 года» (СПб., 2007).
18 Последний раз Омри был в Киеве в январе 1953-го (1, 102).
19 Мне не удалось сыскать текста этого интервью, потому я ограничусь давними словами Бабеля о Набокове, которые Эренбург привел в мемуарах: «Писать умеет, только писать ему не о чем» (ЛГЖ, 1, 512), — сегодня они никого убедить не могут.
20 Курцио Малапарте (1896—1957) — итальянский журналист и писатель.
21 ЛГЖ, 3, 307. Судя по их отношению к Володе Сафонову, в Омри было нечто, сближавшее его с Эренбургом.
22 Следом Омри написал: «Мне нравится, как охарактеризовал воспоминания Эренбурга другой
автор литературной автобиографии» и процитировал знаменитый «Курсив мой» Нины
Берберовой (М., 1996. С. 603—604). Храню это
суждение Н. Н. Берберовой
о мемуарах Эренбурга, переписанное для меня от руки И. М. Наппельбаум, которой
ее давняя питерская подруга Н. Н. Берберова подарила свою, у нас еще не
изданную книгу, впервые приехав в Ленинград в начале перестройки.
23 Эренбург Илья. Люди, годы, жизнь. Книги первая и вторая. М., 1961.
24 ЛГЖ, 1. С. 607.
25 «Один из давних знакомых Эренбурга, Роман Якобсон, видел его в Париже через несколько месяцев после подписания советско-германского пакта, когда Эренбург оказался изолированным от многих знакомых ему людей. „Эренбург был в очень желчном настроении, — вспоминал Якобсон в беседе с автором этой книги. — Он не понимал поведения Сталина. Когда речь зашла о репрессиях, которым подвергались те, кто воевал в Испании, все, что мог сказать Эренбург: „У Сталина свои счеты“» (Рубинштейн Джошуа. Жизнь и время Ильи Эренбурга. СПб., 202. С. 194).
26 Думаю, что Омри видел мою статью об Эренбурге и Якобсоне в № 12 НЛО за 1995 г. (во всяком случае она упоминалась в томе Якобсона «Тексты, документы, исследования» (М., 1999), который он пропустить не мог).
27 Эту версию, ссылаясь также на Якобсона, сообщил мне и Дж. Рубинштейн.
28 Свидетельство Бенгта Янгфельдта: «6 мая <1940 г.> Якобсон обращается в Иностранную комиссию, в которой просит разрешения приехать в Стокгольм на 2—3 дня. За этой просьбой стояло желание покинуть Швецию и отправиться во Францию или Англию… В постскриптуме к письму Якобсон сообщает, что он только что получил от чешских дипломатов в Париже уведомление о возможности его приезда во Францию, куда его приглашают родители, живущие в Париже, а также декан Сорбонны» (Янгфельдт Б. Роман Якобсон в Швеции в 1940—1941 гг. / Якобсон Роман. Тексты, документы, исследования. М., 1999. С. 169). В мае 1940 г., замечает Янгфельдт, въездная виза во Францию у Якобсона уже была (там же, с. 170). Все это уточняет сообщение Омри: 1) Не только мать, но и отец Якобсона тогда жили в Париже; 2) Главная причина приезда в Париж — желание повидаться с родителями, а встреча с Эренбургом — попутное событие; 3) Возможная дата их встречи — май 1940 г. (последнее можно уточнить также биографическими материалами Эренбурга — их встреча могла быть скорее всего в середине мая).
29 Основной штат посольства переехал в Виши (то есть на не оккупированную территорию Франции, где находилось правительство маршала Петена); в Париже оставалось только консульство. Факт помощи по части организации проезда Эренбурга через Германию подтверждает и тогдашний резидент ГБ в Париже Л. П. Тарасов-Василевский в письме Эренбургу от 7 сентября 1962 г.
30 13 мая немцы напали на Бельгию, 14 мая прорвали линию обороны под Седаном, а 14 июня вступили в Париж.
31 Имя аспирантки Лесли, которое упомянул в разговоре Омри, я запомнил потому, что знал: сын Полонской Михаил Львович (его не стало в 1995-м), с которым мы готовили ее публикации в российских изданиях, рассказывал мне о некоей американской аспирантке Лесли, которая занималась Полонской и приезжала к нему работать в ее личном архиве. Имени ее руководителя М. Л. при мне не называл (м. б., он его и не знал). Видимо, Омри имел в виду свою давнюю аспирантку, с которой продолжал общаться. Книга Leslie Dorfman Davis «Serapion Sister, The Poetry of Elizaveta Polonskaia» вышла в 2001 г. (примечание Ирены Ронен).
32 В № 1 «Невы» за 1988 г. Ю. Болдырев напечатал подборку 15 стихотворений Слуцкого «Дней грохочущий обвал», включая «Звонки». Восемь из них вошли в подготовленный им трехтомник Слуцкого (М., 1991); «Звонки» не вошли, так же как, например, и «Квасной патриот у цистерны квасной…».
33 Звезда, 2006, № 7 и 2, 242—259.
34 Эренбург Ирина. Я видела детство и юность ХХ века. М., 2011.
35 Этот план был выполнен. См. его статью «Послесловие» о названной книге Ирины Эренбург и дневниках Георгия Эфрона (Дневники. В 2-х т. М., 2004) — Звезда, 2012, № 7 и 4, 288—315.
36 См. его статью «Подтекст» — Звезда, 2012, № 3 и 4, 249—268.
37 Слова Буденного из новеллы «Чесники».