Военные стихи Георгия Иванова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2014
В начале октября 1957 года, меньше чем за год до кончины, Георгий Иванов писал Юстине фон Крузенштерн-Петерец: «Чту память Государя и все мои пра пра были военные. Мой отец — лейб гвардии конной артиллерии 3 батареи был малость изувечен под Плевной. А два деда севастопол<ьские> └герои“, — одному там отняли ногу, другой заработал Георгиевский крест. <…> Я единственный из семьи вышед<ший> из корпуса └на сторону“ и впавший в декадентский снобизм».1
Сомнению не подлежит: все предки Георгия Владимировича Иванова были военными — минимум до четвертого колена. Что не помешало ему в дни поэтической юности увлеченно впасть «в декадентский снобизм». Определенный родителями в кадетский корпус, он бросил его в пятом классе — стихи Сергея Городецкого, Игоря Северянина, Михаила Кузмина, знакомство с самим Александром Блоком оказались соблазном непреодолимым. Так что сколь несообразна, столь и естественна позиция, занятая им в годы Первой мировой войны — позиция «патриота», прилежно сотрудничающего с суворинским журналом «Лукоморье» и массовой периодикой вроде «Нивы» и «Огонька», но в то же время «эстета» из «Аполлона» и «Гипер-борея».
Достоевский в 1861 году спор с Н. А. Добролюбовым об идейных задачах искусства иллюстрировал гипотетическим эффектом, произведенным стихами Фета «Шепот, робкое дыханье…», напечатай их поэт в день катастрофического Лиссабонского землетрясения. Как представляется Достоевскому, лиссабонцы «…тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели <…>, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать — В дымных тучках пурпур розы <…>, но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту».2
Все же этой поучительной картиной Достоевский свой анализ не исчерпывает: «…поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за └пурпур розы“ в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупо-требивший искусство в ту минуту, когда было не до него».3
С Фетом, между прочим, Георгия Иванова, зрелого, уже эмигрантского периода, и сравнивали: «Перелистывая Фета, я всегда вспоминаю Иванова…», — писал Василий Яновский.4 А выведшая его на авансцену литературы русского зарубежья книга стихов называлась — «Розы» (1931). Крохотная книжечка величиной с детскую ладонь, три десятка стихотворений, «томов премногих тяжелей» — сошлемся еще раз на Фета.
Двадцатилетнему Георгию Иванову в 1914 году до Фета было далеко. Но гражданские потрясения и треволнения, несомненно, были в нем сильно приглушены, чаемый им мир представал в его стихах, как у Блока, «странным, закутанным в цветной туман». «Судьба ведет нас к светлой гавани, / Где все горит иным огнем», — завершает он первую книжку 1912 года.5 «Светлой гавани» судьба ему не уготовила, но путеводное видение сохранила — «То, что сердце бережет — / Вечный свет, вода живая…»
К началу Первой мировой войны Георгий Иванов — автор двух поэтических сборников («Отплытье на о. Цитеру» и «Горница»), член Цеха поэтов, неизменный участник литературных сборищ, сотрудник столичной периодической печати, соратник Николая Гумилева, Михаила Лозинского, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама и т. д. Изданный в самый разгар войны, в 1916 году, сборник стихов «Вереск» дает яркое представление, чем поэт жил и продолжает жить. Ни одного слова о войне книжка двадцатидвухлетнего автора не содержит и открывается такими строчками:
Мы скучали зимой, влюблялись весною,
Играли в теннис мы жарким летом…
Теперь летим под медной луною,
И осень правит кабриолетом.
За долгую, исполненную самых драматических коллизий литературную жизнь, в конце уже следующей, Второй мировой войны Георгий Иванов ставит акценты все те же:
Пройдет сорок четвертый год,
И год двухтысячный пройдет,
И будет так же мир убог,
И будет ведать только Бог
Всего неведомую цель…
Вот и сейчас: поет свирель,
Идет пастух, пылят стада,
Встает вечерняя звезда,
И дудочки несложный звук
Несется в далях голубых,
Как оправданье всяких мук,
Как исцеленье слез любых.
От пацифизма это далековато и не в нем суть. Войну Георгий Иванов мог и одобрять: «Я за войну, за интервенцию…», — импровизировал он в изгнании. Но не печатал. Не это было главное. В «Распаде атома» написал: «…в несчастьях, постигших мир, война, сама по себе, была ни при чем. Толчок, ускоривший неизбежное, больше ничего».6 К жизни людей вместе с их войнами, с их «копошением» поэт временами испытывал нескрываемое омерзение. «Хорошенькую атомную бомбу на Кремль — и все будет кончено», — без обиняков высказался он как-то о грядущем фиаско коммунизма.7 Без всяких колебаний по поводу собственной вменяемости «о самом важном» в его стихах говорится так: «Ты прожил жизнь, ее не замечая…» Ничего сокровенно привязывающего его поэтическое сознание к «общественным ценностям» у Георгия Иванова не оказалось. Увы, ничего ему и не оставалось, не было дано судьбой, кроме зазвучавшей в России и тридцать лет спустя не оставленной во Франции «печальной музыки четвертого пэона»8: «От сумрачного вдохновенья / Так сладко выйти на простор.…» Или даже так: «Расстреливают палачи / Невинных в мировой ночи — / Не обращай вниманья! / Гляди в холодное ничто, / В сияньи постигая то, / Что выше пониманья».
Из того очевидного факта, что политического заряда лучшие сти-хи Георгия Иванова не несут, опрометчиво сделать вывод, что как «гражданин» поэт не мыслил и мыслить не хотел. Наобо-рот, в этом регистре мысль его работала отчетливо и даже прозорливо, в духе Константина Леонтьева. Хотя и была, по его ощущению, одномерной, как всякая политическая мысль. Ибо черпалась из «истории», стихи же — из «вечности». Мистики в этом утверждении искать не нужно: любая политическая система рушится, а воробышек из стихотворения Катулла выпорхнет и через полтора тысячелетия. Культура долговечнее утвердившихся в ее регионе границ и социальных порядков.
Людские установления и законы Георгий Иванов понимал как раз очень хорошо. Случалось и написать о них — по настроению, в том числе такое проникновенное в своей простоте стихотворение об убиенной царской семье, как «Эмалевый крестик в петлице…». Но в другую минуту и прямо противоположное: «Не изнемог в бою Орел Двуглавый, / А жутко, унизительно издох».
В отличие от условного «Фета», представленного Достоевским, Георгий Иванов как раз обладал острым историческим взглядом на эпоху, понимал то, что, по его же собственному умозрению, понимания не стоило.
Не только соответствующие стихи периода Первой мировой войны, но и иные его поздние частные разговоры о судьбах Рос-сии — тому прямое свидетельство. 16 января 1948 года В. Н. Бунина записывает в дневнике беседу с Георгием Ивановым. Поэт — за полвека до событий, на наших глазах произошедших, — буквально заглядывает в наше «сегодня»: «И если мы доживем до ее (России. — А. А.) воскресения, то не мечтайте, что ее границы будут прежними. Она будет — Великороссией, Украина отделится и т. д.».9
Опять же — ошибемся, подивившись столь необычайной прозорливости поэта. Георгий Иванов лишь экстраполирует опубликованные в нью-йорк-ском «Новом журнале» (1947, кн. XVI) — как раз накануне его визита к Буниным — суждения Георгия Федотова о грядущем падении советского режима (статья «Судьба империй») 10. Так что поэт и тут если и не «общественное мнение» выражает, то все-таки черпает из чужого источника. Правда такого, к которому потянутся многие. (Философ на диво точен: «Россия потеряет донецкий уголь, бакинскую нефть — но Франция, Германия и столько народов никогда нефти не имели», преобладать будет «техническое знание».)
15 (28) июля 1914 года настигает Георгия Иванова в Литве, в Лиде, но уже в начале августа он в Петербурге и тут же вступает в «бой». 6 сентября 1914 года в утреннем выпуске «Биржевых ведомостей» появляется его стихотворение «Вильгельму II»:
В стране солдатчины и Канта
Родился ты, Вильгельм второй —
Завоеватель без таланта
И без призвания герой.
И т. д. — еще шесть уверенно бичующих неприятеля строф с не совсем ясным постулатом: Кант здесь являет собой фигуру, олицетворяющую противоположный, светлый край германского сознания, противопоставлен «солдатчине» или сливается с ней в одном ряду? Из выстроенной системы оппозиций логически должно полагать, что вся строфа построена на обыгрывании контрастов: «настоящий» Вильгельм II понижен до «ненастоящего», всего лишь «второго» (написанного со строчной, а не с прописной буквы) и дальше определен как «завоеватель», в отсутствие к тому данных, и «герой», никем не позванный и не имеющий к героизму никаких склонностей… И все же, поскольку цель всех этих противопоставлений — унизить противника, вряд ли автор хочет оставить ему шанс на спасение, укрепить его диспозицию Кантом. Скорее всего, его задача — продемонстрировать солидарность с настроениями русского общества, с философом Владимиром Эрном, напечатавшим в том же сентябре прогремевшую статью «От Канта к Круппу». Да и в литературном плане Георгий Иванов следует здесь за Пушкиным, за его эпиграммой на Каченовского «Клеветник без дарованья…». Не имея своего выстраданного мировоззрения в вопросах гражданских, Георгий Иванов легко выражал мнение «общественное». Так, собственно, и называли его среди петербургской богемы той поры — «Общественное мнение»: «собственного мнения» по животрепещущим вопросам у него не обнаруживалось.
Пройдя у Гумилева в «Цехе поэтов» превосходную ремесленную выучку, Георгий Иванов легко дотянул и до «мастера» — в написании сочинений, утверждающих повсесердно «style russe». Затеянный еще при Александре III, на закате империи он обещал стать противовесом «декадансу». Как расхожую монету его пустили в оборот мировой войны, но прока от него русская словесность не дождалась. Хотя ежедневным, сиюминутным целям этот стиль до поры до времени служил исправно.
С первых же дней войны Георгий Иванов приступил к сочинению духоподъемных виршей без всякого труда и забот по части «содержания»:
Сеет дождь. В окопах тесно,
Докучает ядер вой.
Ветер сказ ведет унылый
О родимой стороне.
Вдруг — зажегся свет чудесный
И, сквозь дым пороховой,
Мчится всадник огнекрылый
На небесном скакуне…
«Чудесен» в этом стихотворении «Закат в окопах», напечатанном 26 нояб-ря (9 декабря) 1914 года в вечернем выпуске популярнейших «Биржевых ведомостей», не «всадник огнекрылый». «Чудесна» сама реальность, дозволяющая потомку военных в энном поколении, недавно еще учившемуся в кадетском корпусе, пороха не нюхать. Георгий Иванов настолько поглощен поэзией, что ему невдомек: ядра уже с середины XIX века вышли из арсенала боевых средств. Так что при помещении стихотворения в отдельный ивановский сборник «ядра» пришлось менять на «пушки»: «Пушек гром и ветра вой».
Нелепостей, скорее всего — велеречивых бездумностей, хватает и в других стихах Георгия Иванова военной поры, что ему и припомнили — в том числе Владимир Набоков (тогда В. Сирин) в «Даре». Во второй главе этого романа — с описанием дней войны в России — следует перечисление: «…артист Феона развлекал солдат фарсовыми песенками; на любительских спектаклях играли └Вова приспособился“; в журналах печатались стишки, посвященные войне:
Теперь ты бич судьбы над родиною милой,
Но светлой радостью заблещет русский взор,
Когда постигнет он германского Аттилы
Бесстрастным временем отмеченный позор!»
Автор этой строфы Набоковым не указан. Кто бы и вспомнил, что она из стихотворения Георгий Иванова «Войне», появившегося некогда, 18 февраля 1917 года, в «Ниве» и нигде никем не перепечатывавшегося? В «Даре» строфа даже улучшена: сомнительное написание имени Аттила (в иванов-ской публикации — «Атилла») приведено к норме.
К лубочной народности в годы брани и витийств тянуло, естественно, не одного Георгия Иванова, в двадцатилетнем возрасте вкусившего «славки» и гонораров на страницах «Лукоморья».
Лучшей трибуны Георгию Иванову трудно было и вообразить.
Первый номер этого столичного еженедельника вышел незадолго до начала войны, 16 апреля 1914 года. Руководил им М. А. Суворин, сын известнейшего издателя «Нового времени». Редактор — А. М. Селитренников, печатавшийся под псевдонимом А. Ренников фельетонист «нововременской» ориентации. Как и Георгий Иванов, в середине 1920-х оказался в Париже, продолжая и там высмеивать былых противников из «левого лагеря».
«Суворинской» прессы правого толка новая модернистская литература, как правило, сторонилась. Но и сама эта пресса нельзя сказать чтоб ее приветствовала и привечала. Однако «Лукоморье» решили издавать «по образцу наиболее распространенных заграничных журналов», о чем и были оповещены читатели и будущие авторы.- Представление об отечественных модернист-ских течениях как выражающих западные тенденции в русской культуре надоумило издателей привлечь к новому проекту новых авторов. Резон в этом был: в области изобразительных искусств и архитектуры «русский стиль» благополучно вписывался в общеевропейский «ар нуво» («art noveau»), своего рода орнаментальный извод модерна.
Издательский замысел был подкреплен гарантированно щедрой оплатой и прекрасной полиграфической базой. Первый номер открывался стихотворением Сергея Городецкого «К жаворонку», помещенным под репродукцией картины А. М. Васнецова. В том же номере напечатано стихотворение Николая Гумилева «Пролетела стрела…». С третьего номера и до последних дней существования «Лукоморья» Георгий Иванов был одним из ведущих поэтов журнала, печатал он на его страницах и прозу. Стал настолько заметен, что на вопрос, почему в «Лукоморье» не печатается Блок, в редакции ответили в таком духе: мол, «Ну что Блок, когда у нас имеется Георгий Иванов!»
Сам поэт затею с «Лукоморьем» интерпретирует и живописует так:
«Когда в 1914 году весной М. Суворин открыл └Лукоморье“, по литературным кругам пошел глухой └ропот“: Суворин хочет купить русскую литературу. К волнению тех, кто особенно └благородно негодовал“, явно примешался вопрос: └А если купил, то купит ли меня?“
Удался ли Суворину его └адский план“? Если он
состоял в том, чтобы привлечь в свой журнал многих известных писателей и
художников, печатать их вещи и платить хорошие гонорары, то да, удался.
Сологуб, Кузмин, Городецкий, Судейкин, Нарбут, Чехонин — └все были там“.
Кое-кого не было, конечно, например Блока. За отказавшимися
редакция особенно не гонялась. Тех, кто согласился, обставили материально очень
хорошо и └идейно“ не притесняли. В последнем, впрочем,
не было и надобности: началась война
и все, └объединившись“, стали писать только о ней».11
В ряду «объединившихся» Георгий Иванов стал одним из первых. «Словчив», по простодушно точному выражению Ирины Одоевцевой, и избежав фронта, поэт, на манер Тютчева, настраивал публику на завоевания, издавна нам лакомые. И, главное, делал это на диво оперативно. Едва Турция официально вступает в войну на стороне Германии 16 (29) октября 1914 года, как в «Лукоморье» появляются ивановские томительные упования на грядущее возвращение христианскому миру Константинополя:
Надежды не обманут нас,
Не минет вещая награда,
Когда в обетованный час
Падут твердыни Цареграда.
В 1915 году издательством «Лукоморье», за полгода до аполитичного, изданного модернистической «Альционой» «Вереска» выпущен «Памятник Славы»12, о котором Георгий Иванов впоследствии предпочитал не распро-страняться, да и в момент выхода приватно оценивал достоинства книги, как теперь бы сказали, амбивалентно. Однако надписывалась книжка, эффектно оформленная Егором Нарбутом, не кому попало, преподносилась людям особенно ценимым: «Чудесному поэту Анне Ахматовой, не без конфуза — Георгий Иванов. Пг. 1915. Май».13
Разлад между «правдой» и «поэзией» — очевиден и нельзя сказать, что самим поэтом он не осознавался. В позднем письме к В. Ф. Маркову, защищая ушедшего на войну Гумилева, Георгий Иванов шутливо, но все-таки признается: «…Гумилева шпыняете совершенно понапрасну. Вот меня <…> могли бы кольнуть. Что делал паршивый аполлоновец, когда наш гений изнемогал от чесотки и зуботычин. Увы — уклонялся, да еще как позорно — был прикомандирован к канцелярии Министерства Высочайшего Двора, начальником которой был его крестный свитский генерал А. А. Мосолов. Ай, ай. Ну и прошлое! И еще жалованье за это получал. Ну и тип!!»14
И еще одна характерная подробность. Освободившееся после Гумилева в «Аполлоне» место куратора поэзии осталось за Георгием Ивановым. Место, позволявшее всех «презирать» «└с высоты“ своего, казавшегося мне тогда наивысшим в мире, звания постоянного сотрудника └Аполлона“, заместителя Гумилева…».15
И по собственному разумению, и по условиям воспитания уклоняться от службы царю и отечеству молодому поэту никак не следовало бы, как не уклонялись от нее его предки. Что-то должно было сильно подгнить в николаевском царстве, если из такой семьи, как ивановская, дети ударялись в поэзию и, хуже того, в откровенный декаданс.
Поскольку характерным симптомом, тайной родовой чертой любого декаданса является душевный произвол как норма существования, «русский стиль» у поэтов «серебряного века» в большей степени носил черты экзальтированной самовозбужденности, чем откровения.
У Георгия Иванова эта самовозбужденность более или менее органично смешивалась с пассеизмом, с «любовью к родному пепелищу, любовью к отеческим гробам». Во всяком случае, когда дело дошло до издания в «Лукоморье» отдельного сборника, он подошел к качеству отбираемой продукции серьезно, газетные стихи вроде «Вильгельму II» отбросил, а те немногие, что включил, подверг тщательной редактуре (тот же «Закат в окопах»).
По единственному, стилистически адекватному военным опытам времен Первой мировой войны, позднему стихотворению 1956 года все же ясно: память о «боевой славе предков» в поэте жила:
Кавалергардский или Конный полк —
Литавры, трубы, боевая слава,
Простреленных штандартов дряхлый шелк,
Ура… Урра!.. Равнение направо!..
И Государь, в сияньи, на коне…
Кругом ни шороха, ни дуновенья…
…Так издали рисуются — не мне! —
Империи последние мгновенья.
Характерно и другое – зарисовку эту в составленный им итоговый сборник «Стихи 1944—1958» Георгий Иванов не включил. Но защищал ее от критики В. Ф. Маркова существенным для нашего сюжета образом:
«Ну литавры Вас возмутили напрасно. <…> Никогда не видел тех литавров, которыми делают гром в симфониях. Я подразумевал литавры, которые так-же естественны в конном строю, как седло или ладунки, или какия нибудь выпушки. Литаврщик имел два этаких вроде барабана, пристроченные к каждой стороне седла. Употреблялись в конной гвардии и (насколько помню) в некоторых армейских кирасирских полках. Я ведь, хотя и мало интересуюсь этим, всосал все подобные штуки └с молоком матери“. Все мои от старшего брата, отца, дедов, прадеда и глубже были военные. И, конечно, Вы правы инстинктивно, продолжаю чувствовать ко всему такому некую тягу. Напр<имер,> смотреть не могу как французы ездят верхом – собака на заборе. └Не мне“, конечно, ужимка. Но ведь если сказать └мне“ — получится верноподданный лубок».16
Широко печатавшимся в «Лукоморье» Федору Сологубу или Михаилу Кузмину Георгий Иванов не уступал ни в лирическом пафосе, ни в патриотической ангажированности. Его стихи в содержательном (равном бессодержательному) плане звучали легче и ярче не всегда прилежных экзерсисов старших мастеров. О «простодушных березках», «знаменах войны» и ее «милых героях», что улетают «в золотое сиянье», у него получалось безыскуснее, чем у твердокаменного Сологуба или явно халтурившего Кузмина, как бы ни расхваливал в ту пору их военную продукцию сам Георгий Иванов. (Однако тому же Сологубу попенял, что тот свой сборник «Война» составил без всякого предварительного отбора: «…Федору Сологубу не следовало издавать свои военные стихи отдельной книжкой. По-видимому, чтобы получилась даже эта тоненькая тетрадка — поэту пришлось собрать все свои └отклики на события“, и балласт слабых стихотворений слишком дает себя чувствовать».17)
Вопрос, какими заботами вызван пафос его статей о «военных стихах» в «Аполлоне» 1914—1915 годов, неожиданно уводит от боевой проблематики в иные области. Бессознательно поэт обнаруживает: больше чем завоевания Константинополя его душа чает опрощения и соответствующей ему эстетики. В глубине души он никакой не «модернист», о чем, быть может, и сам себе прямо не признается. Хотя именно «модернизм» сделал его — в плане выражения — поэтом.
В первом же абзаце своей первой статьи о «военных стихах», напечатанной в «Аполлоне», проговорено, в чем счастье новой стихотворной темы: «…военные стихи наших дней — не только простой отклик на события, всех взволновавшие. Они несут в себе признаки, пусть слабые, но очевидные, подлинного перерождения нашего одряхлевшего модернизма».18
Модернизм в 1914 году «одряхлел» ничуть не меньше любых других литературных направлений. И в статьях своих Георгий Иванов отстаивает именно его плоды, противопоставляя их продукции «всех этих Рославлевых и Ладыженских», «врагов модернизма»… Даром, что похвалы Георгия Иванова людям своего цеха порой не менее курьезны, чем сами приводимые образчики. Например, о том же Кузмине: «Ряд очаровательных военных стихотворений написал М. Кузмин…» Не знаем, что еще более нелепого можно придумать о военных стихах, чем назвать их «очаровательными»? Куда как хороша и сама эта поставленная автором в пример «очаровательная» воинственность Кузмина: «Метнув в мадонну дерзкий дротик, / Не вскрикнуть, не затрепетать …».19 И . п.
Непредумышленно, но появляется в этой статье и «пример из Достоев-ского»: «Поклонник Фета, автор мечтательных, нередко вялых стихов — Борис Садовской нашел нужные слова, сильные образы, замечательную энергию выражения. Его стихотворение на смерть Самсонова должно быть отнесено к числу лучших созданий этого рода».20 Но вот что написано в «лучшем создании этого рода» о гибели покончившего с собой командующего 2-й армией А. В. Самсонова, чей труп нашли в лесу неприятельские солдаты: «Пробушевал свинцовый град, / И мертвым пал ты под шрапнелью. / Кре-стясь, покрыл тебя солдат / Своею серою шинелью». Виновник этой гибели, по Садовскому, немецкий летчик: «Коварным знаком с высоты / Он пушкам указал героя…» Не достойнее ли было и Садовскому писать о «трелях соловья» вместо «свинцового града»?
С этими забавами известных мастеров, конечно, не сравнить стихи «Памятника Славы», с самых первых строчек как минимум более энергичные, музыкально организованные, стремительные:
Теперь, когда быстрее лавы
Текут блистательные дни,
Пред гордым «Памятником Славы»,
Поэт, колена преклони.
За честь и правду гибнут люди,
Полмира в дыме и огне,
И в эти дни, как весть о чуде, —
Над медью лавров и орудий
Суровый ангел в вышине.
Проиллюстрируем тональность этого сборника еще хотя бы одним стихо-творением. Предварительно оно появилось в «Аполлоне», а потому обладало для поэта достоинством бесспорным:
Георгий Победоносец
Идущие с песней в бой,
Без страха — в свинцовый дождь,
Вас Георгий ведет святой,
Крылатый и мудрый вождь.
Пылающий меч разит
Средь ужаса и огня,
И звонок топот копыт
Его снегового коня.
Он тоже песню поет,
В ней — слава и торжество.
И те, кто в битве падет,
Услышат песню его.
Услышат в последний час
Громовый голос побед.
Зрачкам тускнеющих глаз
Блеснет немеркнущий свет!
Не будем эти достижения преувеличивать — в отдаленной от «Лиссабонского землетрясения» перспективе не за них поэту «поставят памятник». В письме к В. Ф. Маркову от 11 июня 1957 года Георгий Иванов рассудил о своих военных стихах так: «У меня есть целая книга Памятник Славы в <…> роскошных ямбах <:> ура ура ура за русского царя. И многие, напри<мер> В. Брюсов, весьма хвалили»21.
Печатный отзыв Брюсова нам не известен; не факт, что он и вообще существовал.
Как на самом деле «Памятник Славы» был воспринят современниками событий, сейчас посмотрим.
На вышедший за месяц до начала войны второй сборник Георгия Иванова «Горница» один из откликов появился уже тогда, когда военные стихи поэта стали печататься в периодике. И вот что заметил безымянный рецензент одного из возникших для нужд военного времени еженедельников: «Война несколько оживила этого поэта, и его текущие стихи в журналах лучше этой книги».22
Противопоставлением военных стихов Георгия Иванова не только стихам из «Горницы», но и из последовавшего за «Памятником Славы» «Вереска» занялся и Сергей Городецкий — в том же «Лукоморье»:
«По-видимому, этот поэт собрал жатву цеховой работы в предыдущей своей книге └Памятник Славы“, здесь он много сильнее, чем в └Вереске“. В └Памятнике Славы“ звучит голос юноши, которого события сделали взрослым. В └Вереске“, наоборот, есть что-то старческое, желающее помальчишествовать».23
Вторили Сергею Городецкому и в Витебске — рецензент, подписавшийся буквой «С.»:
«Был один момент в литературной жизни этого поэта, когда показалось, что он заговорил новым для него бодрым и обещающим языком: это было в начале войны, когда г. Иванов стал было увлекаться военной тематикой. Однако это увлечение прошло, кажется, совсем бесследно для его последующего литературного развития…»24
Все же общие оценки «Памятника Славы», несмотря на всю его наглядную «народность» и незамутненный «патриотизм», оказались вполне умеренными. В «Ниве», также регулярно печатавшей Георгия Иванова, отозвались так:
«В книжке Г. Иванова почти не найти технических недостатков. Стихи очень гладкие, нередко красивые. Но поэт не ставит своей задачей увлечь читателя, выразить глубокое душевное движение. Нет. Он довольно умело пользуется своим искусством, чтобы изобразить облюбованную сценку, популяризовать какую-нибудь мысль. <…> Менее самостоятелен раздел стихов, посвященных Петрограду. В них есть какая-то напыщенность, чуждая дарованию автора».25
Не раз запечатленный в мемуарной прозе поэта Александр Тиняков начал свой отзыв просто:
«Литературное дарование Г. Иванова представляется нам столь же несомненным, как и скромные размеры этого дарования». Из всех стихов «Памятника Славы» он выделяет стихотворения «Рождество в скиту» и «Суженый», находя, что они «созданы настоящим поэтическим чувством». В стихах же, посвященных собственно войне, Тиняков не видит «ни поэтической силы, ни вкуса» (замечание, по отношению к автору, прославившемуся в литературных кругах своим безупречным вкусом, болезненное, но, увы, в данном конкретном случае справедливое). Впрочем, заключает Тиняков, «поэтическая сила» поэта еще может окрепнуть, а вкус «развиться и облагородиться».26
И Городецкий и Тиняков — известные, вдобавок лично Георгию Иванову известные, писатели. Что же касается текущей газетной критики, то она, как обычно в современной поэту России, была безжалостна. Вот что писала о «Памятнике Славы» кадетская «Речь», раньше других перешедшая на новый Григорианский календарь, но не осведомленная в тонкостях авторского замысла относительно заглавия книги, набранного в газете как «Памятник славы»:
«Изящная книжечка свидетельствует о превыспренних чувствах автора, обуреваемого жаждой быть певцом не только в стране русских воинов, но и в стране всех наших союзников (авторская или корректорская глухота: нужно └в стане“ — по Жуковскому, — а не └в стране“. — А. А.). Но все это не творчество, а пустозвонная словесность. Особенно забавны интернациональные политические упражнения г. Иванова, который умеет воспевать подвиги решительно всех народов».27
Автор рецензии имеет в виду раздел «Памятника Славы» «Знамена друзей» с «Песнями союзных солдат», «Голосами славян» и другими стихотворениями.
Вернувшись к Достоевскому, обобщим: желая добиться чего-либо от поэтов в дни катаклизмов, мы требуем лишь того, чтобы они подражали в эти мгновения «пушек грому». Но гром этот до потомков вряд ли донесется. Лучше уж следовать заветам: «Когда говорят пушки, музы молчат». И не только музы — молчат и законы, если верить Цицерону: «Inter arma silent leges».
Для Георгия Иванова, в конце концов и войн, существенно не то, что во всемирной бойне «надо понимать», а то, что «понимать не надо», то, что сегодня, здесь и сейчас «выше пониманья». Как и написалось в 1944 году:
Каждой ночью грозы
Не дают мне спать.
Отцветают розы
И цветут опять.
Точно в мир спустилась
Вечная весна,
Точно распустилась
Розами война.
Тишины всемирной
Голубая тьма.
Никогда так мирны
Не были дома
И такою древней
Не была земля…
…Тишина деревни,
Тополя, поля.
Вслушиваясь в слабый,
Нежный шум ветвей,
Поджидают бабы
Мертвых сыновей:
В старости опора
Каждому нужна,
А теперь уж скоро
Кончится война!
«Вечная весна», которой «никогда не было», и «война», которая «скоро кончится» для «мертвых», — вот в чем поэт ищет следы гармонии. И находит — ибо гармония нематериальна. Вместо рационального постижения причин и следствий мировых катаклизмов, вместо рассуждений «кто виноват и почему», Георгий Иванов сопрягает в одно неосязаемое мгновение последний военный год с написанным Федором Сологубом до обеих мировых войн «Много было весен…» (1899).28 И выводит оба стихотворения на мировую орбиту поэзии — гетевско-лермонтовские «Горные вершины…». Эта, безначальная и бесконечная вязь творений и есть та стихия, в которой жил Георгий Иванов. Процитировав полностью в «Петербургских зимах» стихотворение «Много было весен…», поэт дал к нему такое резюме: «Те же цветы, та же смерть. В стихах этих — ключ ко всему Сологубу».29 Представляется, что и к стихотворению Георгия Иванова: «Те же цветы, та же смерть». А то и к его поэзии в целом — с ее «закатами и розами» и пеплом, «что остался от сожженья».
Скажем о его военных стихах и совсем просто: сто лет тому назад Георгий Иванов гремел о войне лучше многих. Но себе довлеют в его поэзии не политические страсти, не историософия, а неокончательные, живые, перетекающие из одного состояния в другое антиномичные ощущения. И помним мы из него прежде всего вот это:
Что-то сбудется, что-то не сбудется.
Перемелется все, позабудется…
Но останется эта вот, рыжая,
У заборной калитки трава.
…Если плещется где-то Нева,
Если к ней долетают слова —
Это вам говорю из Парижа я
То, что сам понимаю едва.
1 Арьев А. Ю.
«Свой брат — черносотенец» (Письмо Георгия Иванова к Ю. В. Крузенштерн-Петерец)
// Зарубежная Россия: 1917—1945. Кн. 3. СПб., 2004. С. 323. Здесь
и далее в цитируемых письмах сохранены орфография и
пунктуация оригинала.
2 Достоевский Ф. М. Г-н —бов и вопрос об искусстве // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Т. 18. М., 1978. С. 76.
3 Там же.
4 Яновский В. С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 121.
5 Все стихи Георгия Иванова цитируются по изданию: Георгий Иванов. Стихотворения (НБП). СПб.; М., 2010.
6 Иванов Георгий. Распад атома. Париж, 1938. С. 17.
7 Померанцев Кирилл. Георгий Иванов — неизвестное стихотворение // Континент. 1987. № 51. С. 359.
8 Пэон четвертый — в русской поэзии четырехдольные стопы в ямбической или хореической строчке с единственным акцентированным слогом.
9 Даже в эмигрантском трехтомном издании дневников Буниных составительница Милица Грин, видимо, посчитала подобные «пророчества» настолько нелепыми, что вовсе исключила приводимый фрагмент из текста (см.: Устами Буниных: Дневники. В 3 т. Франкфурт-на-Майне, 1982. Т. 3. С. 187). Цитируем его по любезно переданной нам Ричардом Дэвисом ксерокопии оригинала из Русского архива в Лидсе: MS. 1067/423.
10 Благодарю за указание на эту публикацию Б. М. Парамонова.
11 Иванов Георгий. Редакции // Звено. [Париж] 1925. № 133, 17 августа (Цит. по: Иванов Георгий. Китайские тени. Сост., предисл., коммент. С. Р. Федякина. М. 2013. С. 229.)
12 В подавляющем большинстве поздних перепечаток и работ, посвященных Георгию Иванову, «Слава» пишется со строчной — «Памятник славы». Однако автор имел в виду название открытого в 1886 г. (в 1930-м разобран, в 2005-м восстановлен) в Петербурге монумента Славы перед Троицким собором на Измайловском проспекте в честь победы в русско-турецкой войне. Отец поэта «малость изувечен» был как раз на ней — 19 августа 1877 г. под Плевной. Благодарю Татьяну Зенн, разыскавшую эту дату.
13 Оригинал в библиотеке московского Литературного музея.
14 Ivanov Georgij / Odojevceva Irina. Briefe an Vladimir Markov. 1955—1958. Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Kӧln—Weimar—Wien, 1994. С. 15—16.
15 Иванов Георгий. <О Ремизове> // Опыты. [Нью—Йорк] 1957. № 8. С. 129.
16 Ivanov Georgij / Odojevceva Irina. Briefe an Vladimir Markov… C. 35. Цит. по ксерокопии автографа, любезно представленной Хансом Роте — с восстановлением неразобранного публикаторами слова «глубже». «Ладунка» — патронташ, в кавалерии.
17 Иванов Георгий. О новых стихах // Аполлон. Март 1915. № 3. С. 51.
18 Иванов Георгий. Испытание огнем (Военные стихи) // Аполлон. Октябрь 1914. № 8. С. 52.
19 Там же. С. 53—54.
20 Там же. С. 54.
21 Ivanov Georgij / Odojevceva Irina. Briefe an Vladimir Markov… С. 72.
22 Аноним. Обзор вышедших книг // Голос жизни. 1914. № 2. С. 18.
23 Городецкий С. Поэзия как искусство // Лукоморье. 1916. № 18, 30 апреля. С. 20.
24 С. Г. Иванов. Вереск (рец.) // Витебский вестник. 1916. № 222, 7 октября. С. 4.
25 Аноним. Памятник Славы (рец.) // Ежемесячное литературное и популярно-научное приложение» к журналу «Нива». 1915. Т. 2. С. 458.
26 Тиняков А. Памятник Славы (рец.) // Новый журнал для всех. 1915. № 9. С. 59—60.
27 Н. А. Памятник славы (рец.) // Речь. 1915. № 176, 29 июня (12 июля).
28 Наблюдение Вадима Крейда.
29 Иванов Георгий. Федор Сологуб // Последние новости. [Париж] 1927. 13 декабря (Цит. по: Иванов Георгий. Китайские тени. С. 156.)