Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2014
Посвящается Эльвире Мизюкановой — малолетней свидетельнице сталинградской трагедии.
Вокзальная встреча
Шел август 1982 года. У меня случилась командировка в далекий южный город в низовьях Волги. Глянув на карту, оценил его отдаленность. Ехать и ехать, отсчитывая километры. Самолетом, конечно, быстрее, но без всякого удовольствия. «Все гляжу я в окошко вагонное — наглядеться никак не могу». Тем более участком этой дороги я уже когда-то ездил. Захотелось повторить прошлое.
А прошлое было далеким. Таким далеким, что трудно поверить. Шел конец мая 1942 года. Наш маленький семейный табор переезжал из Ставропольщины в Уральск. Там оказалось Одесское пехотное училище, где служил мой папа. Сначала мы его потеряли и попали в эвакуацию на Кубань. Потом папа нас разыскал и вызвал к себе в Казахстан. Наш маршрут проходил через Сталинград.
Кому-то покажется сомнительным, но помню все отчетливо. Шестой годик — солидный возраст. Ночная пересадка на Тихорецкой при полной светомаскировке. Разговоры о возможной бомбежке. Потом пересекли Дон у Ростова. Город возвышался слева, большой, спокойный. Войной, как говорила мама, совсем не пахло. Весь день ехали степью, зеленой, просторной. Как вскоре оказалось, идеальной для движения немецких танков. В Сталинграде были утром.
Мой поезд из Москвы прибыл в то же время. Такое случайное, но знаковое совпадение. На подходе диктор объявил по вагонной трансляции торжественно и значительно, с нотками нескрываемой гордости: «Наш поезд прибывает в город-герой Сталинград». Обратил внимание, что город был назван по-старому, не какой-то Волгоград, а город Сталина. Мы притерлись вплотную к вокзалу. Вышел на перрон и разволновался. Все показалось знакомым. Высокое безоблачное небо. Тот же вокзал — приземистый, округлый. Хотя старый, точно знал, был разрушен до груды кирпича.
В том далеком мае 1942-го мы высадились на ту же платформу: мама с бабушкой, я с недомерком братиком — бесколесные прицепные вагончики — и дедушка за паровозик. Посадки, пересадки, билеты — все на нем. Наше знакомство с городом ограничилось вокзалом. Пересадка на Уральск была короткой, и мы просидели все это время на вещах. Запомнилась привокзальная площадь, небольшая, аккуратная, как арена цирка. По ее периметру стояли старые, по-моему, деревянные дома. Не то что в Одессе, где они были каменными, из пористого известняка. Но зато через площадь тащился трамвай, набитый до подножек. Два зеленых вагона повизгивали колесами, огибая площадь. После Одессы я год не видел трамваев и глядел не отрываясь, будто никогда не встречал.
Было тихо, спокойно, ухожено. Ходили люди, фыркали лошади, сигналили машины. Город казался спокойным, полусонным, словно войны не было в помине. А я успел ее увидеть и услышать. Даже испугаться и пописать в штанишки. Поздно вечером 22 июля немцы засыпали Пушкинскую бомбами, и наш дом подпрыгивал, как живой. А Пушкинская была рядом, ближе чем за квартал.
Я знал светомаскировку, переезды в теплушках, видел дом, разваленный бомбой, с внутренностями наружу. Немецкий самолетик, прилипший к прожекторной дорожке.
На перроне суетились. На ближнем пути пыхтел паровоз, набираясь сил. Выбрасывал белые хлопья, похожие на пушистые усы. Из какой-то паровозной трубки вытекала горячая желтая, как лошадиная моча, жидкость, и ее набирали в котелки, чайники вместо обычного кипятка. Дедушка набрал, и мы завтракали, запивая этой гадостью.
Мимо нас вместе с мамой прошла девочка моего возраста в матроске и лакированных туфельках. Мама на девочку сердилась и что-то ей выговаривала. Дело в том, что девочка не шла спокойно, а все время прыгала, будто играла в классики. Прыгнет вперед, развернется — и назад. Туда-сюда, туда-сюда. Такая попрыгунья, не могла идти спокойно. За это, видно, мама ее и отчитывала. Я, помню, на девочку уставился и пошел следом. Она, заметив мое внимание, зафасонила и показала во всю длину язык. Ее мама, увидев такую шалость, громко отчитала: «Как не стыдно. Идет война, а ты, как маленькая, дразнишь эвакуированного мальчика». Девочка перестала прыгать, язык спрятала и ответила серьезно, по-взрослому: «Война, мама, нас не коснется. Ты сама говорила, что товарищ Сталин объявил, раз наш город носит его имя, то немца до него не допустит». — «Говорил, — подтвердила мама, — товарищ Сталин за зря слова не скажет. Он свое слово держит. А язык все равно казать не надо. Ты же культурная девочка, а не какая-то босявка». Девочка угомонилась и пошла нормально. Моя мамочка, человек с юмором, главный наш двигатель в эвакуации, услыхав разговор дочки с матерью, не сдержавшись, сказала бабушке: «Повезло людям, что Царицын назвали Сталинградом. Фрицы сюда не сунутся. Кто их пустит. Вот если б нашу Одессу тоже переименовали, скажем, в Сталиноморск, мы бы себе в ус не дули, не драпали куда-то в Казахстан, а остались на лето на Большом Фонтане».
Вскоре подали наш поезд. И поехали мы подальше за Волгу, а языкастая девочка осталась в своем мирном безопасном городе.
Не ждали
А в это самое время немецкая танковая армия Клейста в 100 километрах южнее Харькова форсировала тот же самый Северный Донец в районе города Изюм и двинулась на север вдоль восточного берега реки, по зеленой ровной степи, такой же точно, что я видел, подъезжая к Сталинграду. Немецкие танки мчались, долго не встречая никакого сопротивления. Как майский снег, обрушились на южный фланг армий Тимошенко и вскоре, соединившись с 4-й танковой армией Гота, замкнули окружение. В «котле» оказались пять советских армий. В плену — почти 235 тысяч солдат и командиров.
А пока наступило лето. Быстроногая девочка ходила, наверное, купаться на Волгу, прыгала через скакалку, играла в классики и по воскресеньям направлялась с мамой на вокзал, кого-то встречать. А что еще на вокзале делать? Поезда ходили регулярно, даже из Ростова, Майкопа, Грозного. Лето стояло, как обычно в этих местах, жаркое. Появились ранние фрукты и первые помидоры. Все шло своим чередом. Зеленели букеты укропа, хвосты морковки, на рынке торговали клубникой, черешней, вишней.
Шел июнь 1942 года. Немцы стояли у Дона, готовясь к новому наступлению. Чем оно закончится, не знали ни они, ни Сталин, ни девочка в лакировках, ни ее мама. Немцы надеялись на бессмысленное упорство русских, чтобы устроить очередной «котел» в огромной излучине тихого Дона. Сталин рассчитывал укрепить позиции, нанося немцам значительный урон. Ведь по законам военной стратегии потери наступающих должны превосходить в три раза урон обороняющихся. Главное — ни шагу назад.
Сталинградская девочка беды не ждала. Дома, как обычно, в конце лета мама поедет с ней в Суровикино к бабке и деду лакомиться сахарными арбузами. Но к деду она не поехала. Помешали немецкие генералы Гот, Клейст, Вейсх и Лист. Все произошло довольно скоро после моей встречи с девочкой на вокзале. Почти через месяц, 28 июня, немцы нанесли удар между Курском и Харьковом, совершенно неожиданный для Сталина. Фронт был прорван, и танковые армии устремились к Дону. За десять дней они одолели 140 километров. Скорость приличная, если учесть, что с боями. Но более тяжелая беда случилась на пять дней раньше под Ростовом, то есть через месяц после того, как я видел город из вагона. Снова, как и под Харьковом, не повезло маршалу Тимошенко. Следуя наставлению Сталина Ростов отстоять любой ценой, он удерживал город из последних сил и позволил немцам окружить 240 тысяч красноармейцев. Я своими глазами видел, какой простор за Ростовом открывался немецким танкам. Степь, зеленая, бескрайняя, распоротая балками. Июнь, сушь. Ни весенней, ни осенней непролазной грязи, которая, по мнению немецких генералов, помешала в 1941-м за-хватить Москву. А тут ни грязи, ни Красной армии. Отдельные разрозненные части, без артиллерии, поддержки с воздуха. Стояли насмерть, как сказал Шолохов в романе «Они сражались за Родину». Через много лет прочитал у английского историка Лиддела Гарта признание фельдмаршала фон Клейста, командующего в тех местах 1-й танковой армией. Клейст утверждал, что могли взять Сталинград уже в июле 1942 года, если бы 4-я танковая армия, наступавшая левее прямиком на Сталинград не была повернута приказом Гитлера на помощь в предгорье Кавказа. В помощи Клейст, по его словам, не нуждался, части 4-й армии лишь забили дороги, по которым наступали его войска. Когда через две недели 4-ю армию вновь повернули на север, русские уже успели подбросить войска под Сталин-град. Продвижение 4-й армии замедлилось. За ней шли пехотные дивизии 6-й армии генерала Паулюса.
22 августа в штаб 14-го танкового корпуса поступила радиограмма: «Боевая группа 79-й роты 16-й танковой дивизии первой среди немецких войск в 18 часов 35 минут достигла Волги. Затем мотопехота вошла в Спартановку, встречая сначала слабое, но затем усиливающееся вражеское сопротивление». Утром 23 августа танки 16-й танковой дивизии устремились к Волге, четко намеченной на картах всех танковых экипажей. Они двигались к Сталинграду с севера, где их почему-то не ждали. Их не ждали не только в северных предместьях. Не ждали в центре, не ждали на южных окраинах. Немцы сваливались как снег на голову на мирный, раскаленный солнцем город. Люди ходили на работу, отоваривали карточки в магазинах, толкались на переправах. Зеленые трамваи, скрипя на поворотах, развозили горожан. Их в этот вечер в городе было почти три четверти миллиона. Коренных сталинградцев, беженцев из области, с Украины, Ленинграда…
А немцы почти без выстрела заняли пригородный поселок Спартановку. Вероятно, их увидела мама девочки, возвращаясь с работы. Несколько мотоциклов с солдатами в форме ехали по середине улице. Двигались спокойно, не спеша, внимательно поглядывая по сторонам. Прохожие на них глядели без признаков беспокойства. Никто не убегал, не спешил скрыться. Мотоциклисты, доехав до перекрестка, развернулись и двинулись обратно, так же спокойно, как на прогулке. Исчезли, будто их не было. Так в Сталинград заглянула беда.
Тут самое время напомнить разговор девочки с мамой, когда, ссылаясь на товарища Сталина, она повторяла, что немцев в их город не пустят из-за его названия.
К концу мая Сталин на такую тему еще не высказывался. Молва события опережала. Ленинград врагу не отдали, чем их город хуже. Бросят все силы и отобьются. Однако вопрос о защите Сталинграда Сталиным действительно ставился. Причем жестко и однозначно. Город его имени не будет сдан врагу. Такое заверение или указание Верховный главнокомандующий высказал в ночь на 20 июля 1942 года в телефонном разговоре с первым секретарем Сталинградского обкома Чуяновым. Позвонил в три часа ночи. Обратим внимание на дату беседы. В момент утверждения Сталиным, что немцев не пустят в Сталинград, те после захвата Воронежа и Ростова и пленения пяти советских армий беспрепятственно мчались широкой степью к неприступному городу. Знал ли об этом Верховный или опасности не представлял? Чего он мог не знать — так это о переводе 4-й танковой армии Гота со сталинградского направления на Северный Кавказ. Останься армия Гота на прежнем курсе, как раз где-то в двадцатых числах июля немцы могли бы подойти к Сталинграду. Но разговор с Чуяновым был. Во-первых, что очень любопытно, Сталин сурово потребовал от секретаря обкома категорически покончить с паническими и эвакуационными настроениями среди руководства и гражданского населения. Всем известно, что паникеров и болтунов он терпеть не мог, не переносил. В Москве 16 октября 1941 года, когда паника достигла предела, велел паникеров выявлять и расстреливать без суда.
Кое-кто пытался утверждать, что Сталин запретил эвакуацию населения. Это, разумеется, не верно. Он просто об этом не упомянул, даже не намекнул, не заострил внимания. А по неписаным законам партийной дисциплины однозначно понималось, что такая задача не стоит. Тем более говорилось о борьбе с паникерами. Зато Сталин настойчиво потребовал ускорить вывоз стратегического оборудования и переправу через Волгу крупного рогатого скота.
Скот переправляли через Волгу круглые сутки. Кроме него эвакуировали детские сады и, сговорившись с руководством областного НКВД, чтоб не «стукнули» в Москву, семьи партийных и советских работников. Всего к 22 августа переправили за Волгу 100 тысяч человек. Остальные оставались в обреченном городе. В их числе и девочка с мамой. Девочка не ходила в детский сад, потому что с ними жила глухонемая бабушка — родная сестра деда.
С этой девочкой мы встретились через 60 лет. А может быть, не с той, а похожей. Моей ровесницей в такой же матроске. Такую матроску носила каждая вторая довоенная девочка. Но какое это имеет значение? Куда важнее и серьезнее другое — жила-была в Сталинграде летом сорок второго. И с ней случилось то, что произошло с десятками тысяч мальчиков и девочек, которые находились в городе 23 августа.
Летом, особенно к осени, на Нижней Волге дожди редкость. Солнце постоянно в отличной форме и запекает степь до трещин. Даже Волга не несет прохлады. А небо постоянно ясное, если в облаках, то очень высоких. Удобное для самолетов. Над городом они в войну летали редко. Немцы не бомбили, не пугали налетами. Уже с ночи на 23 августа с северных окраин была слышна стрельба. Поползли слухи: немцы высадили десант и захватили Спартановку. Их оттуда выбивают. Черные тарелки нередко передавали сводки о событиях на соседних фронтах. Про свои военные дела ни слова. Говорили о подготовке к новому учебному году в школах города и области. Рассказали об уборке урожая. Пшеница уродилась богатая, помидоры и арбузы тоже. Но стрельба продолжалась, и город заволновался. Это стало видно на переправах. Туда стал стекаться народ. Везли пожитки на тачках, тащили на себе. Тут же теснились гурты крупного рогатого скота, которые не успели переправить. Серой дымкой повисла пыль. Она немного спасала от солнца. Часть переправ перекрыли. С того берега пропускали военных. Людей перевозили на легких катерах и лодках. Первому секретарю Сталинградского обкома Чуянову и секретарю горкома Пряхину доложили о скоплении на переправах. Чуянов помнил свой разговор со Сталиным и спросил у Пряхина по телефону: «Как дело со скотом?» Пряхин ответил вопросом: «Что с народом делать? Уходят в основном женщины с детьми, старики». — «Панику пре-секайте, — напомнил по-сталински Чуянов. — Не должно быть паники. Привлеките милицию, комсомол». Пряхин не удержался от вопроса: «Откуда немец взялся? Как снег на голову». Чуянов выругался крепким матом. «У них надо спросить. Будем отбиваться, чем можем. — Добавил уверенно: — Вчера утром их близко не было. А тут выкатились к Волге». Договорились поехать к Спартановке, на завод «Баррикады», что был рядом. Оценить обстановку, связаться со Ставкой.
Мирный, тихий еще вчера город вдруг оказался на линии огня.
«Про…ли, — мучился Чуянов. — Хорошо, что семью отправил за Волгу». Но к жителям обратился по радио только 25 августа. Два дня выжидал, чем кончатся бои у Спартановки. Вдруг немцев отгонят к Дону? У нас же такое преимущество в живой силе и технике. По личному составу превосходили гитлеровцев в полтора раза, по артиллерии — вдвое, по танкам — втрое. Но и такого преимущества не хватило. Немцы закрепились и двинулись на город. Тогда он решился выступить, предупредить об опасности. Успокаивал, призывал к стойкости, мужеству. Напомнил про оборону Царицына и роль товарища Сталина.
Вряд ли его кто-то услышал. Город уже превратился в руины, а уцелевшее население укрылось в подвалах и землянках.
Все было вокруг голубым и зеленым
Мама девочки не собиралась эвакуироваться. Куда ехать с дитем и больной бабкой? Живут же ленинградцы в немецкой блокаде, а город не сдают. Она работала табельщицей на заводе, и к тому же ее бы никто не отпустил. Завод выпускал минометы и другую военную технику. «Как другие, так и мы», — размышляла мама. А девочка 23 августа сидела дома, как ей было велено, и наряжала огромную красивую куклу, довоенный подарок отца, которую тот привез из Москвы. Кукла была ростом с девочку и говорила «ма-ма». Такой куклы у подружек не было, и девочка очень ею хвасталась. Выносить на улицу куклу не разрешали, и девочка показывала ее с балкона, наклоняя и выпрямляя, чтобы кукла говорила, словно живая. Глухонемая бабка нашила кукле разной одежды из обносок. Одежка по фасону деревенская, в какой бабка разбиралась: сарафаны, юбки, блузки, что носили в Суровикино. Суровикино — станица на рыбной речке Чир, что катила в Дон. Оттуда были мама Маруси, дед Бондаренко Федор Дмитриевич, бабка Марфа Васильевна. История у них получилась особая. Дед был из семьи зажиточной, хотя и не кулацкой. Имели в хозяйстве коров, овец, коня. А ему приглянулась сиротка Марфа — полная бесприданница. Одним словом — голытьба. Родители пригрозили, что, если приведет Марфу, благословения не дадут и лишат наследства. Но дед родителями пренебрег и повел сиротку под венец. Пошел на железную дорогу, там устроился обходчиком. Дали ему хатку и при ней большой надел земли, как подсобное хозяйство. Завели молодожены бахчу, богатый огород овощей. Время было еще нормальное, когда свое не считали общим. До Гражданской войны успели родить дочь Марусю, Марию Федоровну, мать девочки. Повзрослев, та уехала в недалекий от Суровикино Сталинград. Там познакомилась с добрым молодцем Мизюкановым Федором. Был он красив, статен, широк в плечах. Русский богатырь из пензенских краев. Работал на реке, занимался боксом. Видно, очень упешно, если ездил в Москву на всесоюзные первенства. Маруся в него влюбилась и на себе женила, хотя многие девицы желали того же. Был он на пять лет старше и выглядел надежно. А в положенный срок родилась девочка, та самая, о которой речь. Хотя время было безбожное, шел тридцать шестой год, с которого начался социализм, девочку решили покрестить и увезли для этого в Суровикино, где еще крестили без оглядки. Мама Мария решила назвать девочку Эльвирой. Бабка Марфа про такое имя не слыхала и давала другое, деревенское, понятное — Галя. Так и говорила: «Она будет Галочка». Дочь Марфы тоже была с характером и крепко стояла на своем. Понесли дите в церковь. Мать велела батюшке крестить Эльвирой. Тот развел руками, заявив, что такого имени в святцах нет. Тут бы и стать девочке Галочкой, в угоду родной бабке. Но упорная Мария стояла на своем. Святцы, разумеется, никак не обойдешь. Спорили, рядились, пока не порешили крестить девочку Валерией. А в метрику записали Эльвирой. «Л» и «р» девочка долго не выговаривала, называя себя одними гласными: «Эа». Бабка Марфа называла ее по-своему. Обычные милые житейские неувязки. Водила внучку, когда та приезжала, в церковь, показала, как надо креститься на иконы, ставить свечки, повторять молитвы. У девочки оказался хороший слух и приятный тоненький голосок. Она подпевала: «Иже еси на небесех». Хорошо было в станице — легко, привольно. Поила ее бабка топленым молоком, кормила творогом и холодной тугой сметаной, жарила блины на летней плите, подтапливая кизяком. Варили бражку, а девочке доверяли снимать пенку и слизывать с ложки. Водили ее на Чир, где выкапывали раков, зарывшихся в ил под толстые коряги. Дед научил, как их хватать, чтоб те не цапнули за пальцы. Раков брали много: зеленых и черных. Когда их кидали в кипяток, они делались пунцовыми, как спелый помидор. Дед показал, как их лущить, вытягивая белую сочную мякоть. За вишней, черешней, желтыми абрикосами лазали по деревьям безо всякого страха. Не пугались быка, горластых гусей с красными, будто помороженными лапками. Их бабка Марфа учила остерегаться, чтоб не нащипали клювами синяков. Горластых гусей она сама побаивалась. Ходила к ним с хворостиной. Когда-то давно они напали на сестру деда, которая взяла поиграть гусенка. Налетели стаей и так перепугали, гогоча и махая крыльями, что та лишилась на всю жизнь речи.
Девочка Галя-Элла-Валерия купалась в Чиру, гоняла гусей, лазала по деревьям, ездила с дедом верхом на лошади, дружила с собаками, помогала белить хату — росла самой смелой и веселой на свете. Все ей в радость, все в удовольствие. В Сталинграде они въехали в новую квартиру в двухэтажном доме. Комната была большая, с высокими потолками. Даже папа не мог до них достать. Привезли вещи на грузовике. Она помогала носить горшки с цветами. В квартире был балкон с деревянными перилами. Девочке нравилось на балконе гулять и поглядывать на дворовых мальчишек. Она казалась себе летчицей. Ей хотелось быть еще выше, чтоб мальчишки завидовали. Тогда она решила забраться на балконные перила и пройти по ним, как акробаты в цирке. Она же не какая-то обыкновенная девочка. Что захочет, то и делает. Кое-как забралась, поглядывая на мальчишек. Сделала шаг, другой. На третий ее не хватило. Пошатнулась, замахала руками, как гусыня крыльями, закричала: «Мама», — и свалилась. К счастью, на цветочную клумбу. Тогда она впервые испугалась.
Узнав о ее полете, мама, ощупывая дочку, плакала и смеялась: «Какая же ты дура. Не галка, а глупая ворона». В остальном все было как в кино. Которое показывали в Доме культуры, что находился напротив. Сначала ее туда водила по выходным мама. Потом она бегала сама на дневные сеансы. Контролеры ее узнавали и пускали без билета. Особенно ей понравился фильм «Музыкальная история». У нее был слух, и она любила петь. А в этом фильме пел сам Сергей Лемешев. Девочке шел к тому времени пятый год, и она запомнила его имя и фамилию. Но особенно голос. Такой сладкий, такой красивый, что она ходила на этот фильм каждый день, пока он шел. Дома она повторяла, что помнила из его песен: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» Мама улыбалась, папа хохотал. Глухонемая бабка тоже. Видно, что она что-то слышала. Случилась с этим фильмом печальная история. Фильм шел долго. Начался показ зимой, а закончился весной. Зимой девочка ходила в шубке, а к теплу ее спрятали в шкаф, и девочке дали легкое пальтишко. Пошла она в нем в кино, а контролерши решили пошутить и стали говорить, что ее не знают. «Та девочка была в шубке, а эта без нее». Значит, другая девочка. А другую они без билета не пустят. Как девочка ни доказывала, что она это она, та самая, а не другая, контролерши не уступали. Тогда девочка побежала домой и решила надеть шубку, в которой она — это она. Полезла в шкаф, а немая бабушка шубку не дает. Какая шубка, когда тепло? Кончилось все плохо. Девочка распсиховалась, схватила полено для печки и стукнула бабушку по голове. После чего сама заревела и стала бабку лечить. Потом пришла мама, и девочку наказали: велели два дня сидеть дома и даже не выходить на балкон. Мама девочку очень любила, хотя была строгая. Она у мамы была единственная, такой и осталась. Наверное, росту семьи помешала война, но сказались и другие причины. Папа был красавцем писаным и пользовался большим успехом. Девочка запомнила ссоры между родителями. Мама сильно любила Федора и переживала из-за его легкомыслия. Девочка слушала, как подруги советовали укладывать папу спать у печки на коврике или выйти за другого. Говорили, какая она симпатичная, и сватали за директора завода Величко. Но мама не ушла к директору, а терпела и семьи не разрушала. Конечно, тогда такие житейские повсе-дневности девочка не брала в голову. У нее были живая кукла, шубка, туфельки-лакировки. Кино находилось напротив. Она смотрела все подряд. А фильмы тогда показывали замечательные, хотелось глядеть не раз: «Волга-Волга», где пели про Волгу, и она слова запомнила: «Красавица народная, — как море, полноводная, как Родина свободная, — широка, глубока, сильна». Папа с мамой, глядя на нее, мирились и подпевали дуэтом. Сколько раз она смотрела «Цирк» и тоже подпевала: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Поэтому слушать ее родителям доставляло особое удовольствие. Не пение, а цирк: «Касавица наодная, — как мое, поно-водная».
По выходным ее возили на трамвае, катали на лодочке по Волге. Широка, глубока была Волга, как в песне. Прозрачная, спокойная, от берега до берега целых три километра. Папа как-то размахнулся и погнал лодочку не вдоль берега, а на ту сторону через ширь. Река золотилась бликами, лодочка рассекала воду, разгоняя ее по сторонам. Папа сидел спиной к ходу, заносил весла далеко за спину, аккуратно, чтоб не брызгать, окунал в прозрачную глубину и резко наклонялся вперед, вытаскивая весла из воды. После его гребка лодочка резво набирала ходу. Маму с дочкой отбрасывало назад. Папа, радуясь своей силе, кричал, чтоб держались покрепче. Выжидал пару секунд и снова откидывался назад, занося весла на всю длину рук. Их обогнал речной трамвайчик, люди им махали и что-то кричали. А папа замахал веслами чаще, пытаясь не отстать. Волны от винта раскачали лодочку, и мама с девочкой, пугаясь, пищали, но больше не от страха, а от удовольствия. Чего было бояться, когда с ними был папа с богатырскими плечами и мускулами на руках величиной с дыньки? Устав, папа опустил весла, зачерпывал огромной ладонью воду и брызгал на лицо, плечи и грудь. Девочка тоже окунала ладошки в реку, прохладную и приятную, как утренний воздух. Течением их снесло вправо, и папа подгребал левым веслом. Течение, особенно на середине, давило на лодочку сильно, хотя могло показаться, что Волга не течет, а стоит. Папа греб не меньше часа, пока лодочка не уткнулась в берег. Девочка увидела свой город со стороны. Он стоял на высоком откосе, большой, белый, красивый, залитый солнечным светом. Таким она его помнит до сих пор. Город ее детства, с молодыми папой и мамой, с первыми радостными впечатлениями и голосом артиста Лемешева из «Музыкальной истории».
23 августа в 16 часов 45 минут детство девочки кончилось. Неожиданно, внезапно. Будто в светлой уютной комнате кто-то щелкнул выключателем и все исчезло в потемках.
В подвалах Сталинграда
Трудно сказать, случайно или спланированно, но два трагических события совпали с точностью почти до минуты. В тот момент, когда танки 16-й дивизии вермахта, не встретив никакого сопротивления, к 16 часам 23 августа выкатились к Волге, в ту же самую минуту с прифронтовых аэродромов в воздух поднялись армады бомбардировщиков Ю-87, взяв курс на Сталинград. Погода стояла идеально летная, лучше не бывает. Солнце опу-стилось на западе и светило летчикам в спину. Эскадрильи шли эшелонами. При возможной дальности полета до 3 тысяч километров им предстояло преодолеть какие-то 200—300. При скорости 470 километров в час — минут двадцать-тридцать полета. Летели они довольно низко. Зная от разведки о слабости зенитной обороны и слабом истребительном заслоне, они позволяли себе полетный горизонт от трех до четырех километров. К 16:30 они сделали заход над городом. В этот момент открылись бомбовые люки и первые черные капли, весом от 250 килограммов до тонны, полетели вниз.
А где же была в эти минуты маленькая девочка? На балконе своего дома. После того как мама увидела немецких мотоциклистов, выходить во двор девочке не разрешалось. Девочка играла. Во что — не помнит. Она услышала странный гул, хотя грозы не намечалось. Хотела сказать бабке, но вспомнила, что та глухая. Потом девочка услышала грохот. В квартире задрожали стекла и стеклянные висюльки на люстре. Девочка испугалась и убежала в комнату. Ей, можно утверждать, повезло. Город далеко вытянулся вдоль Волги, да и вширь подался в степь. А немцы бомбили поквадратно, порайонно. И до девочки 23 августа не дотянули. На севере и на западе город накрыло плотным черным колпаком, подсвеченным факелами огня.
Много позже девочка узнала, что на город обрушился 8-й воздушный корпус генерала Фибига из 4-го воздушного флота Рихтгофена — элита немецких ВВС. Он располагал 1200 самолетами, и они совершили 1500 вылетов, сбросив тысячи тонн бомб. Налеты продолжались непрерывно, днем и ночью, каждый продолжительностью в 45—50 минут с интервалом в 10—15 минут. Пилотам никто не мешал. Наша зенитная артиллерия противника не атаковала, авиация тоже. Немцы летели спокойно, не нарушая строя, торжественно, как на параде. За неделю налетов они потеряли всего три машины. Никогда еще им не было так комфортно. Единственное, что мешало бомбардировкам, — густой дым пожарищ, накрывший город. Пришлось поднять горизонт полетов с трех до пяти километров. Но бомбы не знали промаха.
Ангелом-хранителем для Маруси, бабки и девочки стал тот самый Дом культуры, где шли веселые, замечательные фильмы. Главное — он находился рядом и весь, включая подвал, был сложен из старого кирпича. Он стал для них на долгое время защитой.
Когда окончательно стемнело и гул самолетов отдалился, Маруся, прихватив для храбрости девочку, заскочила в их брошенный, но пока уцелевший дом. Электричество уже отключили, и их комнату освещали горевшие поблизости здания. Мама стала собирать вещи, самые любимые и ценные: несколько праздничных платьев, зимнее пальто. Все это укладывала в покрывало, увязывая накрепко узлом. А девочка собирала свое: конечно, огромную куклу, лакировки, осенние ботики, пуховую жилетку. Кукла в узел не помещалась, не укладывалась при ее росте. Мама куклу решила оставить, но, глянув на притихшую зареванную дочку, упрятала куклу в коробку и позволила забрать с собой. Они вынесли в подвал одеяла, подушки, в валенки уложили помидоры, в наволочки картошку, какая была, крупу. То же самое делали соседи, несли в подвал что могли. Брали с собой кошек, певчих птичек в клетках, несколько собачек. Появились люди из других домов. Двухэтажки строили без подвалов. Слава богу, что без них. В больших домах, где подвалы имелись, они превратились в братские могилы, в которых задохнулись тысячи людей. Все они грозно назывались бомбоубежищами. Это слово большими буквами писалось на стенах со стрелой-указателем. Но, кроме названия, они ничем не отличались от подвалов для хранения дров. Во-первых, не имели принудительной вентиляции, во-вторых, запасов хотя бы воды и сухой еды на несколько дней. Но главное, за редчайшим исключением, подвалы не имели второго выхода даже под этим домом, не говоря уже о специальном ходе на соседнюю улицу или пустырь.
Если крупная бомба падала на большой дом, он разрушался сверху донизу, заваливая подвал тоннами обломков, естественно, закупоривая единственный выход. Пробиться к заживо погребенным было крайне сложно из-за отсутствия как соответствующей техники (скреперов, бульдозеров, экскаваторов), так и необходимого числа спасателей. Я видел такие развалины в Одессе. Стены стояли, а внутри — горы кирпича. Но мой город румыны бомбили штучно, как бы сберегая для себя. Сталинград же уничтожался целиком.
Жители Сталинграда стали заложниками имени города. Гитлера оно приводило в бешенство. Ни один город Советского Союза не подвергся такой массированной бомбардировке. В руины был превращен Севастополь, но в результате длительных уличных боев. В 1941-м немцы могли нанести невосполнимый урон Ленинграду. Имели для этого все возможности — артиллерию и авиацию. Остановило желание, захватив, заполучить бесценные сокровища. Когда убедились, что захватить не могут, попытались разрушить, но не получилось. Сталинград как богатый трофей ценности не представлял. Город как город, но с ненавистным именем. Его надлежало, в отместку, стереть с лица земли. Так беспощадно немцы пытались бомбить Лондон. Но дистанция полета была длиннее, и английская авиация и зенитная артиллерия выглядели куда надежней, чем у защитников Сталинграда. Потери английского населения за год бомбардировок оказались меньше, чем среди сталинградцев за пять дней.
В первый день бомбежки, 23 августа, когда людей ни полсловом не предупредили, что немцы на северной окраине и надо быть начеку, ожидая любой беды, была убита 71 тысяча сталинградцев. 142 тысячи получили увечья, травмы, контузии, нервный шок. Гигантский человеческий муравейник беспомощных, беззащитных людей запылал, зажженный с четырех сторон. Город был на две трети деревянный, и в августовскую жару дома вспыхивали спичечными коробками. Тысячи людей сгорали заживо. Пожарной техники катастрофически не хватало. Только та, что имелась до войны. То же самое с машинами «скорой помощи». Да и какая эффективная помощь, когда запылал весь город. Немецкие асы восклицали, оглядывая сверху пожарище: «Мы превратили город в огненный ад». Те дома, что пощадили бомбы, поджигал ветер, разнося фейерверк искр на уцелевшие постройки. Так сгорел дом девочки. Задымил с крыши и сошел на нет. Люди, выбегая из подвала, пытались огонь сбить. Вода в колонке еще была, но много ли натаскаешь ведрами? Выгорел дом дотла, остались печные ребра, черные, как смола.
Жизнь во мгле
Что касается нашей маленькой девочки, ее мамы Маруси и глухонемой бабки, то они как могли обустроились в казенном подвале Дома культуры. Успели занять целый угол в ближнем от выхода отсеке. Не рядом, чтоб не оказаться на проходе, но так, чтобы доходил воздух. Если с позиций государственного историзма, на который нажимают некоторые отечественные ученые, это выглядело малосущественным, то для семейства Мизюкановых имело жизненное значение. Дело в том, что подвал не имел вентиляции. Он не планировался для людей. Сюда складывали предметы неодушевленные, для которых без разницы, есть чем дышать или нет. А людям нужен был воздух. Особенно когда их в подвале набралось много. Сколько именно, девочка не знала. Да и кто их считал по головам? Имелись подвалы, например на Республиканской, № 69, где нашелся руководящий товарищ, который для выдачи хлеба население подвала пересчитал. Там оказалась тысяча человек. В бомбоубежище под Драмтеатром имени Горького собралось после начала бомбежек около четырехсот человек. Для нашего подвала предположим нечто среднее — шестьсот. Помещение не могло быть маленьким, ведь над ним возвышался Дом культуры. Но не станем сгущать краски. Девочка только помнит, что ступить было некуда даже ее небольшой ножке. Люди сидели и лежали вплотную, как шпроты в банке. В этом районе домов с подвалами имелось мало, и все погорельцы спасались здесь. Дверь держали открытой, иначе бы просто задохнулись. Спасал закон физики: дым от горящих домов не стелился по земле, а поднимался вверх, скапливаясь в тучи над пепелищами. Но запах гари проникал в подвал и вызывал коллективный кашель. Словно все заболели коклюшем. Особенно мучились дети. От ча-стых приступов кашля девочка скоро осипла. Если в пустом подвале в летнюю духоту бывало нежарко, то в набитом людьми делалось невыносимо. Люди обливались потом, как в общем вагоне южного поезда или в подводной лодке, севшей на грунт. Все время хотелось пить. Но с 24 августа водопровод не работал, и вода имелась только в Волге. Целая река воды. Но река не текла под боком. До нее надо было добраться. Однако через день бомбардировок это была совсем не та Волга, в которой когда-то купалась девочка. Теперь она не пахла свежестью и не удивляла своей прозрачностью. Воду затянуло нефтью из лопнувших нефтехранилищ, она стала мутной от грязи и пепла. Такую воду боялись пить, хотя нестерпимо хотелось. Ее надо было кипятить. Но бомбы рвались беспрерывно, и не хватало дров. Поэтому пили керосиновую воду, процеживая ее через тряпки. Вскоре началась дизентерия…
Опять же с позиции государственного историзма это всего лишь человеческий фактор. А люди, естественно, явление временное. Но так уж они устроены. Им надо есть, пить и ходить в нужник. А с тем и другим получилась беда. Разумеется, в подвале туалет не предусматривался. Какой туалет в нежилом помещении? Но даже при самом скудном питании без него не обойтись. А оно с каждым днем становилось все хуже. Сначала в подобные подвалы приносили хлеб из расчета по 250 граммов на человека. Многие взрослые «подвальщики» продолжали трудиться на предприятиях оборонки и кормились там. Как, к примеру, мама Маруся. Норма в четверть килограмма крайне мизерная. Меньше давали только иждивенцам в блокадном Ленинграде, да и то лишь зимой 1941-го — начала 1942-го. Для устройства туалета в подвал принесли из квартир ведра, кастрюли и ходили в них. Взрослым это было, мягко говоря, неловко. Отгораживались одеялами, простынями. А некоторые так и не смогли привыкнуть и, рискуя жизнью, выбегали по нужде на улицу.
Ночами ходить по нужде боялись, и запах в подвале стоял соответствующий. Кто имел одеколон, экономно на себя брызгал, пытаясь перебить запах. Вскоре в подвал стало трудно пробираться из-за этих, скажем так, «пищевых отходов». Создали бригады для уборки территории. Естественно, патриотичней писать о мужестве, стойком преодолении трудностей. Но…
Страшное случилось на второй или третий день бомбежек. Точно девочка не помнит. Для нее, попрыгуньи и вертушки, самым трудным была теснота. Не то что бегать, шагу не могла ступить. Нашла все же выход — прыгала на месте, лицом к стенке. Конечно, выручала кукла. Правда, занимала много места, но девочка ставила ее на ноги и прислонялась к стенке. Беседовала с ней, рассуждала, спрашивала, что болит, рассказывала сказки. Наверху гудели самолеты, нудно, постоянно. Вдруг так ударило, что она оглохла. Только слышала в голове звон. Со стен посыпалось. Видела раскрытые рты детей, взрослых. Поняла, что все кричали, кто расширив, а кто зажмурив глаза. Сколько так продолжалось, она не представляла. Бабка за нее испугалась и стала трясти. К ней вернулся слух. Весь подвал выл.
Но главной беды не случилось. Потолок выдержал удар большой бомбы. Не треснул, не обвалился, выход не завалило. Дома культуры не стало. Только стены, мусор и повисший тряпкой экран. Зато появилось топливо — разбитая мебель. Мама возвращалась к вечеру, принося что-то из еды. Но горячего они не ели. Только всухомятку, запивая вонючей водой.
Так продолжалось с неделю. 29 августа самолеты не прилетели и стало непривычно тихо. Тишине долго не верили. Ждали, что снова налетят. Дети дергали взрослых, требуя выпустить из подвала. Детей набралось в подвале немало, не меньше двухсот. Многих девочка знала. Хватало грудных младенцев. Взрослые решились детей выпустить.
Какой это был праздник! После недельного заточения оказаться на воле. Картина, которую они увидели, многих сделала старше. Город, где они родились, научились ходить, говорить, где они купались в Волге, посещали цирк, кино, ели эскимо, пили газировку, — вдруг исчез. Они увидели что-то страшное, незнакомое. Пропали улицы, деревья, дома превратились в черные головешки или каменные пустые коробки. Но дети оставались детьми, и даже такой изувеченный город был лучше подвала. За дымом синело небо, с неба светило солнце, пусть подкопченное, но жаркое, знакомое, и они стали играть в войну. Прятаться в пепелищах, устраивая засады, брать «немцев» в плен. Тем более с севера и с юга до них доносилась канонада. Там шли настоящие бои, с настоящими немцами, но им это казалось далеким и непонятным. Как все дети, они жили настоящим.
Они не представляли себе, что такое почти мирное время будет для них продолжаться еще целых три дня. Мама Маруся даже разрешила девочке приходить к ней на завод за хлебом. Дорогу девочка знала — туда и обратно вприпрыжку полчаса. Девочка сбегала раз, два. А потом случилась беда. Да такая, что врезалась на всю жизнь в память. Девочка, к счастью, речь не потеряла, но шок остался на всю жизнь.
Шок
Случившееся покажется невероятным, почти вымыслом с поправкой на военную память. Лет через двадцать-тридцать после войны о немцах стали говорить и писать мягче, разделяя на злых и не очень. Перестали показывать фильм «Радуга», удостоенный в годы войны американского «Оскара», где фашист на глазах матери убивает грудного ребенка. Короче, смягчились. Еще в самом конце войны Сталин велел писателю Эренбургу смягчить перо в отношении врага. Так и сказал: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается». В наших фильмах о войне появились немецкие солдаты с «человеческим лицом». Разумеется, в дни сталинградского сражения хороших немцев не было и в помине. Все смотрелись на одно лицо: враги, до-стойные смерти или плена. Политруки читали Эренбурга: «Убей его. Он разорил твой дом, он убил твою мать, твоих детей…» В конце концов «он» дошел до нашей Волги (только в той точке, где находится Сталинград). Того немца надо было убивать, с ним сражаться, не пуская его в город. Что многие непризванные в армию уже немолодые рабочие и совершали, погибая с оружием в руках.
Пока с севера, запада и юга немецкие войска вели бои на городских окраинах, в средней части тридцатикилометрового Сталинграда с 29 августа по 3 сентября было относительно спокойно. Девочка уходила к маме утром, а засветло возвращалась в подвал. Мама трудилась в две смены и приходила затемно. На заводе рабочих подкармливали в том числе и горячим. Мама, естественно, делилась с дочкой. Так поступали многие. Детей с завода не гнали. Лишь бы не вертелись у станков. Какие формальности, когда немец рядом?
На дорогу мама давала девочке пайку хлеба. Не только свою, но и что полагалось на семью, наказав девочке буханку беречь, не ронять и покормить бабку. Магазинов больше не было. Хлеб выдавали на заводе. Была ли у девочки сумка, авоська, она не помнит. Помнит, как мать велела буханку дорогой не щипать, а донести в целости. Конечно, девочка не удерживалась, от «кирпичика» отщипывала, но знала меру.
В тот день, получив буханку и наказ беречь хлеб, девочка отправилась домой. Дорога была мощеная, по бокам — сточные канавы, какие бывают на окраинах. Солнце еще припекало. Самое начало сентября в этих местах — душное лето. В садах яблоки, сливы, груши, айва. На бахче арбузы, снаружи полосатые: белые, темно-зеленые, а внутри — красные, как помидоры. Мама сказала девочке, что в Суровикино немцы. Лопают дедовы арбузы.
Многие дома на улице сгорели, а сады уцелели. Сорвала девочка яблоко, а оно какое-то странное — не зеленое, не красное, а коричневое, мятое. Надкусила и выплюнула. Яблоко спеклось от пожаров.
Улица, точнее ее мостовая, была пуста. Иногда встречались прохожие. Местные погорельцы успели нарыть во дворах землянок и поселились там.
Шла себе девочка, иногда вприпрыжку, пощипывая хлеб. Чего-то напевала. Мама тоже любила петь. Когда-то даже ездила в Киев поступать учиться на актрису. Что именно напевала, девочка не помнит. Много чего она знала и из фильмов, и от мамы, и от бабки. Может быть, из фильма, где пел ее любимый Лемешев, может, что-то мамино, украинское — не детское: «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю…» Где-то далеко бухали пушки. С Волги слышались гудки. Паромы вывозили из сталинградских госпиталей послед-них раненых бойцов. «Очухались, — говорила об этом мама, — раненых оставили под немецкие бомбы». А может, увозили остатки зерна и гурты скота. Ничего этого девочка не знала. Не ее ума дело. Но вот звук, что ударил ей в уши с неба, не мог не напугать. Гул приближался, становясь громче. Она оглянулась, задрав голову. Этого можно было не делать. Потому что самолет летел не высоко, а над самой дорогой. Она успела подумать, что он хочет сесть на дорогу и забрать ее с собой. Самолет был небольшой, с крестами на крыльях. Девочка стояла на его пути, вцепившись покрепче в буханку.
Конечно, все продолжалось секунды. «Мессер» имел скорость под 500 километров. Он был, действительно, небольшой — длиной меньше десяти метров; но с тремя пулеметами с боевым запасом в 500 патронов. Для маленькой девочки больше чем достаточно. Но пулеметы молчали. Летчик не стрелял. Девочка его разглядела и даже запомнила. Из-за духоты он был без гермошлема. Светловолосый, не старый. Он глядел на застывшую девочку и улыбался. Широко, вполне довольный собой. Самолет просвистел, чуть не сдув девочку с дороги. Какой-то мужчина толкнул ее в канаву. Разминувшись с девочкой, самолет свечой пошел вверх. Девочка, придя в себя, радовалась, что удержала буханку, не уронила ее в грязь.
Через семьдесят лет она помнит тот самолет, а главное — летчика, который улыбался ее страху.
Огонек во мгле
10 сентября части вермахта отрезали 62-ю от 64-й армии, выйдя к Волге в районе поселка Купоросное. С 13 августа начались бои в центре Сталин-града. В итоге Паулюсу удалось изолировать 62-ю армию от других соединений, прижав вплотную к Волге. Город с большей частью населения был практически оккупирован. По разным подсчетам, под немцев попало свыше 200 тысяч человек. Остальные укрывались на нашей территории. Там же оказались Маруся с дочкой и глухонемой бабкой.
Условия жизни, точнее выживания, и у немцев и у своих мало чем отличались. Возможность погибнуть была равной. На верхних разбитых этажах воевали солдаты, в подвалах укрывались старики, женщины, дети. Официально никто этим людям не помогал. Ни едой, ни водой, ни медицинской помощью. Но разница все же была. Немцы пытались избавиться от населения. Более крепких отправляли на работу в Германию, немощных женщин и детей вывозили из города в специальный лагерь за колючей проволокой под Белой Калитвой, где до окружения их как-то подкармливали и разрешали днем искать еду в ближайших селах или на полях.
На нашей территории у кромки Волги заботиться о населении было просто некому. 62-й и 64-й армиям было не до этого. Они вели бои днями и ночами, выдерживая натиск немецких войск. У них была единственная задача — выстоять. Оба командарма, и Чуйков и Шумилов, находились на правом, смертельном берегу, хотя могли руководить боями, перебравшись на левый. Фельдмаршал Паулюс был искренне поражен, узнав после пленения, что штаб Чуйкова находился практически на передовой.
Имелась еще одна довольно существенная разница в положении населения под немцем и у своих. Немцы бомбили и обстреливали наши развалины, под которыми прятались женщины и дети.
А наша дальнобойная крупнокалиберная артиллерия с левого берега била по обломкам зданий, где засели немцы, но в подвалах этих руин укрывалось и наше гражданское население. Сколько его погибло от таких обстрелов, можно лишь предполагать. Одно известно — после окончания боев из подвалов извлекли сотни разложившихся трупов женщин, стариков, детей.
Семье Мизюкановых повезло. Свои по их подвалу не стреляли. Хватало немецкого огня. Бои шли рядом, слева, справа. «Улицы больше не измеряли кварталами, домами, метрами. Мерой служили трупы — не только воюющих солдат… Сталинград перестал быть городом. Он превратился в огромное горящее облако, слепящий дым; это огромная печь с бушующим пламенем, где горит железо. Идет бесконечная борьба от полудня до глубокой ночи. Все скрыто в облаках дыма, пыли. Вокруг потоки запекшейся крови, фрагменты мебели и человеческих существ». Так описал сталин-градское побоище один из немецких офицеров.
Статистики подсчитали, что в среднем избегать смерти или увечья удавалось не больше суток. Из легендарной дивизии генерала Родимцева, попавшей в Сталинград в середине сентября, к завершению боев из «стариков» уцелело всего 300 человек. А высаживалось 12—13 тысяч.
Поэтому предлагали переправляться лодками. Рыбацкими или прогулочными. Вроде той, на которой в далекое мирное время папа перевозил жену с дочкой через Волгу. Кое-кто на такое решался и больше не возвращался в подвал. Про это говорили разное: может быть, сгинули по дороге к реке, может, погибли на берегу или утонули. Много ли такой лодочке надо? Никакого прямого попадания. Рядом разорвется снаряд, мина или бомба, поднимут волну и опрокинут лодочку. Кто станет искать ночью, когда думают об одном: как бы самим проскочить. Девочка помнила ту волну, что пошла от прогулочного трамвайчика и качнула их лодочку так сильно, что она зачерпнула воды.
«Ну нет, — отвечала мама на такие разговоры. — Лучше тут подохнуть, чтоб сховали в землю, чем пойти на корм рыбам».
Некоторые семьи уходили из подвала не к Волге, а к немцам, чтобы потом перебраться в степь. Там кто-то имел в станицах родню, знакомых или просто надеялся переждать. Там чистая вода, дрова, хоть скудная, но еда. А главное, нет такого грохота и вечного страха погибнуть или получить увечье. Второго опасались больше. Ранение было хуже смерти. Никакая санитарка или врач не пойдут в подвал. Кто им позволит выйти из боя, где они в ответе за бойцов?
Мария знала из разговоров на заводе, что в центральном Ерманском районе к началу бомбардировки на 55 тысяч жителей приходилось 25 сандружинниц с запасом бинтов и йода на несколько человек. Уйти в Суровикино к родителям она сначала не могла. С оборонного предприятия не отпустят. А когда отпустили, боялась идти через немцев. Она продолжала работать табельщицей. Ходила знакомой дорогой. Линии фронта не существовало. Где-то немец был дальше, где-то рядом. Как-то, возвращаясь с работы, сильно напугалась. Немцы заняли ближние к дороге развалины. Они ей что-то кричали. Она разобрала: приглашали к себе. Не помня ничего, бросилась бежать. Потом ходила другим путем.
После случая с самолетом она запретила девочке приходить на завод. Да и бои приблизились вплотную. Глубокой ночью, когда грохот ненадолго стихал, кое-кто выходил подышать. К концу сентября, что могло, уже сгорело, и темень была непроглядная, как бывает на юге. Дышали будто про запас, набирая побольше воздуха. К тому же ночи уже сделались прохладными, и им радовались, как праздникам. В подвале из-за духоты сидели и лежали по-пляжному, не обращая внимая на соседей. К непотребному запаху уже привыкли. Ночами на улице он отпускал, но с возвращением казался еще гуще. Они пропитались насквозь этой вонью, собственным потом. Выходить из подвала сразу всем было опасно. Вдруг начнется обстрел или бомбежка — не успеешь вернуться. Поэтому установили очередность и следили, чтоб никто не схитрил. Попытались подвал убрать, чтоб очистить воздух. Но запах шел от людей. Хотя питались впроголодь, в основном овощами, без горячей пищи. Больше страдали из-за отсутствия воды. Едва находили для питья, а о помывке хотя бы раз в день рук, лица не было и речи. В Ленинграде выручали Нева и частые дожди. В Сталинграде до октября дождь — большая редкость. А волжская вода чище не становилась. Она горела не хуже керосина. Грудных детей протирали слюной, в ход даже шла свежая моча. Собирали тряпками росу и смывали у малышей опрелость. Естественно, появились вши, чесотка. Волосы у Марии и девочки спутались в колтуны и не поддавались гребешку. Себя Мария обкорнала, а дочку выстригла ножницами «лесенкой». Так поступили многие и напоминали теперь тифозных. О стирке только мечтали. Самые смелые пробирались к Волге, рискуя жизнью, полоскали белье.
В конце сентября пару раз прошли грозы. Из-за канонады грома не услышали, туч не разглядели. Но зигзаги молнии напомнили о дожде. Молились, чтоб он не ушел стороной, и он хлынул, короткий, но обильный. К общему сожалению — до затишья. Но зато остались лужи. Из них пили, черпая кружками, а девочка — по-собачьи, став на четвереньки. Другие дети тоже. Кстати, о собаках. Собаки из города исчезли. Их видели у Волги, плывущих на тот берег.
В подвале начались повальные болезни. Неизбежные при такой тесноте. Особенно досталось детям, прежде всего грудничкам. Из-за голода молоко у мамочек пропадало, и малышей кормили чем придется. Разжевывали еду и пихали детенышам в ротики. Разыгрались голодные поносы, дизентерия. Медпунктов для подвального контингента не организовывали. Если удавалось добраться до армейской санитарки, то там умели только бинтовать, накладывать шину и ставить укол от столбняка.
Малыши начали умирать. Орали. Орали до пупочной грыжи и на крике умирали. О кладбище не думали. Заворачивали в одеяльце, прикрывая головку, и закапывали поблизости, где земля помягче. Ставили отметку, чтоб потом, если сами не помрут, схоронить по-человечески.
В подвале была врач-пенсионерка с домашним градусником и трубкой для прослушивания. Она могла поставить диагноз. Определяла брюшной тиф, сыпняк, пневмонию. Весной 1942-го обнаружила холеру. Но тогда имелись кое-какие лекарства, а в подвале по соседству — никаких.
К концу сентября днем еще было жарко, но ночами делалось свежо, а под утро прохладно. В октябре стали мерзнуть. Кое-что из теплого люди взяли из дома, но таких вещей не хватало. С тревогой думали о ночных заморозках. В ноябре могло подмораживать днем. Слушая грохот, надеялись, что скоро немцев отгонят и все кончится. Некоторые прикрепили к стене портрет Сталина и на него молились. Кто еще мог выручить своих побратимов? Он дал городу свое имя и не мог их не вызволить. Сказал, что врагу Сталинград не отдаст, и держал свое слово. Армия не ушла за Волгу, а стоит до последнего. Многие верили Сталину больше, чем себе, и ждали помощи. Мария тоже надеялась, но с тревогой глядела на дочь. «Это не моя девочка, — говорила она себе, почти как те билетерши в кино. — Моя девочка чистенькая, ладненькая, веселая. А эта замарашка, грязнулька в чесотке и коросте, да еще растопырка». Растопырками стали почти все дети подземелья. Из-за холода, грязи они обросли фурункулами. А фурункулы, засевшие под мышками, вынуждали держать руки врастопырку. Веселая была картинка, когда они выходили из подвала и оказывались рядом. Не то марширующие пингвины, не то балеринки, изображающие кукол. Мария запомнила такой танец в каком-то балете — не то «Щелкунчик», не то «Спящая красавица». Фурункулы болели, не давая ни лежать, ни сидеть. Чтобы как-то отвлечь дочь, Мария ей напевала, рассказывала сказки. Разрешила надеть лакировки, упрятанные до лучших времен. Но девочка морщилась и хныкала, боясь пошевелиться.
Но как-то произошло чудо, когда девочка обрадовалась, улыбнулась и даже позабыла, как ей плохо.
Часть отдела агитации и пропаганды Сталинградского обкома партии, перебравшаяся через Волгу еще 16 августа, не сидела сложа руки. Они думали о красноармейцах и оставленном населении. Думали оригинально, с элементами творческой фантазии, используя свою любимую идею: не хлебом единым… Установив на левом берегу громкоговорители, стали транслировать пластинки с выступлениями знаменитых музыкантов и певцов страны. Концертные бригады на тот берег не пошлешь, а пластинки — в любом количестве. Волга широка, но не настолько, чтобы не долететь звуку. Обкомов-ские агитпроповцы предпочитали включать трансляцию в часы затишья, то есть ночью. По совпадению, когда из подвалов выходили отдышаться. Появилась и девочка, больная, забывшая обо всем хорошем. Стояла и хныкала. Вдруг замерла, прислушалась, стихла. Повернулась к Волге. Она услышала того, кого запомнила и в кого влюбилась в фильме «Музыкальная история». Он был где-то рядом и пел для нее. Маленькой, неухоженной, скрюченной болезнями девочке. Летел его чудный голос в звездной ночи, над разбитым городом для всех, кто жил в его развалинах, задыхался в подвалах, гнил в землянках; для бойцов, командиров, своих и немецких. Летел, растворяясь в человеческих душах, освобождая от зла и ненависти. Голос пел о России:
…Вижу горы-исполины,
Вижу реки и моря, —
Это русские картины,
Это Родина моя!
«Мама, — обращалась девочка и обнимала ее, — это он, это Лемешев. Он к нам приехал».
А голос улетал к самым звездам:
Слышу песни жаворонка,
Слышу трели соловья, —
Это русская сторонка,
Это Родина моя!
Представьте, никто не стрелял. Может, из-за «тихого часа». А может быть, и не только.
Мой папа, воюя под Сталинградом, слышал, как немцы в своих окопах пели: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек!» Почти никто из них своей родины больше не увидел.
Переправа
Во второй половине октября в подвале стало сыро и холодно. Девочке становилось все хуже и хуже. Мария не переставала верить в Сталина, поглядывая на его отсыревший портрет. Но очень боялась, что дочь его помощи не дождется. Таяла девочка на глазах, превращаясь в комочек грязи. Мария надумала пробиваться за Волгу. Все, что успела взять из дома, решила закопать. Лопат хватало, ими рыли могилы. Мария тащила узел, а девочка несла куклу. Большую любимую куклу, которую подарил папа. Совсем даже не грязную, потому что ее прятали в коробке. В коробке решили и схоронить. Земля за их сгоревшим домом была еще мягкая, рыхлая. Мама копала глубоко, чтоб чужие не нашли. Перед тем как упрятать куклу в землю, девочка открыла коробку. Поставила куклу на ноги. Та, как всегда, сказала свое «ма-ма». Девочка ее обняла, поцеловала и успокоила, сказав, что ее не бросает и обязательно за ней вернется. Коробку с куклой опустили в яму, засыпали землей, потом утоптали и поставили знак.
Девочка часто оглядывалась, когда они возвращались в подвал. Надо было забрать бабку. Но бабка с ними не пошла. Мария умоляла, объясняла на пальцах, пыталась тащить. Бабка что-то кричала, упиралась. Не шла. А время бежало. «Тихий час» подходил к концу. Надо было успеть к Волге. Они ушли вдвоем, оставив бабку на соседей.
Больше они с нею не встретятся и никогда не отыщут куклу и вещи, зарытые в землю. Или забылось то место, или кто-то откопал спрятанное. Скорее всего, первое. Бродили они весной 1944-го по знакомому пепелищу, ковыряя лопаткой землю, но без толку. Кукла стала безвозвратной потерей. Приезжали они за вещами не специально, а по дороге в Суровикино, где зимой умерла Марфа — мать Маруси. Скончалась она еще в январе, но Марусю не отпустили с завода в Саратове, куда они прибились из Сталинграда.
Хорошо то, что хорошо кончается. Конечно, не так, как хотелось, но могло ведь и куда хуже.
В ту последнюю ночь они удачно добрались до Волги. Светлой струей огибала она город. Воду подсвечивали догорающие развалины и немецкие осветительные ракеты. Они, как небесные люстры, превращали ночь в день. По реке, во всю ее ширь, заметные как на ладони, двигались десятки лодок, катеров и несколько паромов. Двигались будто участники спортивной регаты на дистанции от берега до берега. Некоторые шли с того берега на этот. Отличие от спортивного состязания заключалось в одном. Там борьба велась за первенство, здесь — за жизнь. Там все лодки доходили до финиша только с разницей во времени, здесь для некоторых финишем служило речное дно. Сколько плавсредств там оказалось, точно не установлено.
Марусю с девочкой усадили под обрывом и велели ждать. Вместе с ними под обрывом, защищающим от обстрела, сидело и лежало много людей. Не только беженцев, но и раненых бойцов. Все как один глядели на воду, словно зрители на гребных гонках. Обычно тут катера обгоняли лодочки, лодочки друг друга. А на воде между ними все время взлетали белые фонтаны воды. С обрыва это выглядело красиво, впечатляюще. Фонтаны, в зависимости от калибра снаряда, подымались на разную высоту. Иногда вместе с ними взлетали обломки лодок и куски людей. Иногда, опускаясь, фонтан падал в лодку, и она исчезала в реке. Если это случалось близ берега, с обрыва различали барахтающихся людей. Их редко спасали, потому что лодочки из-за перегрузки сидели по борта в воде.
К счастью, этой ночью не слишком бомбили. Но и наших самолетов не было видно. Никто не прикрывал переправу. Об этом толковали на Марусином заводе. Парторг объяснял, что самолеты куда нужнее фронту.
Вне
очереди переправляли раненых. Спускали к реке, рассаживали на берегу.
Гражданских вызывали через трех раненых. При таких темпах Марусе с девочкой
пришлось бы ждать следующей ночи, поскольку днем переправа прекращалась. Помог
случай. Маруся увидела знакомого моряка, который знал ее мужа. Тот тоже ее
узнал и повел ближе к реке до места, где было почти безопасно. Оттуда до Волги
оставалось метров тридцать. Когда подплывала лодочка или мелководный катер,
отдавалась команда: «На посадку». Что-то вроде спортивного старта.
Приготовились, замерли. Ждут… Тут мог случиться так называемый фальстарт,
когда кто-то стартует раньше отмашки. Знакомый моряк так и поступил, понимая,
что иначе лодочку займут другие. Едва она уткнулась в берег, моряк схватил
девочку на руки
и побежал к реке. Он-то успел добежать первым и усадить девочку в лодочку. Но
Мария отстала. Немного, но этого хватило, чтоб ее опередили санитары с
ранеными. Ее оттерли, и двух бойцов усадили в лодку. Разумеется, Мария кричала,
плакала, убеждала, какая она худышка и не потопит лодку. Ей предложили не
создавать паники, а забрать девочку и дождаться следующей отправки. Но тут
Маруся забыла о себе, подумала о дочке, которая уже в лодочке и может попасть
на тот, тихий берег. Тем более моряк как мог ее обнадеживал, что и ее
переправит на другой берег.
Лодочка немедля отчалила, разворачиваясь носом к течению. Маруся шла по воде следом и кричала как могла: «Оставайся на берегу. Никуда не ходи. Меня не ищи. Я тебя найду».
Лодочка уплывала быстро. Гребли двое. У каждого по веслу. Лодочка не рыскала, а равномерно шла по курсу. Чтоб нос лодки не зарывался, девочку, как самую легкую, усадили на переднюю скамейку лицом к городским развалинам. Ей было очень холодно из-за ветра, что дул в спину. После каждого гребка в лицо брызгала вода. Так она и сидела врастопырку, дрожа, не переставая плакать.
Немцы с Мамаева кургана, где сейчас мемориал Славы, каждую ночь в бинокль могли наблюдать за шлюпочной регатой на Волге. Лодочки, катера будто наперегонки стремились пересечь бесконечную ширь реки. Насколько хватало глаз, от Латошинки до Акатовки на севере и до Бекетовки на юге, лодочки-букашки ползли по водному полотну. Туда, где случалось их скопление, немцы направляли огонь. Раскусив такую убойную методику, гребцы старались по возможности не сближаться, отрываться друг от друга. Лодочкой с девочкой управляли, видно, мастера гребли. Они развили такую скорость, что ушли от других лодок. Девочка сидела лицом к городу и отчетливо видела взлетающие копны воды.
Им повезло. Спасла скорость или просто удача. Против ветра и волны добирались на тот берег больше часа. А девочке казалось — целую ночь. Она ничего не запомнила из-за боли и холода. Да еще насквозь промокла. Гребцы ее вынули из лодки, наказали никуда не ходить, ждать мать. Сами побежали греться. На весла сели двое других.
Девочка осталась одна у черной волнистой воды. Вокруг суетились люди: бойцы, санитары, беженцы. Все со своими заботами, бедами, проблемами. Она потихоньку выла и стучала зубами. Ее била дрожь. К ней подходили, спрашивали, чего тут на холоде сидит. Кто-то даже пытался увести куда-то в тепло. Но девочка, как ей было велено, дожидалась маму. Из темноты появились лодки, переполненные ранеными. Некоторые в крови, получившие увечье уже во время переправы. Их подхватывали санитары и куда-то уводили. Девочка подбегала к лодкам и, не видя мамы, ревела громче.
Не зря говорили, что Мария родилась в рубашке. Уцелела в подвале, спаслась и на переправе. Морячок сделал, как обещал. Пристроил Марусю в лодку. На берегу она долго искала дочку. Ее лодку снесло течением много правее. Она шла вдоль берега, спрашивая каждого встречного, не видали ли девочку, маленькую растопырку. Потом уже не шла, а бежала, думая о самом плохом. При переправе две лодки с людьми утонули. Учета никто не вел ни на этом, ни на том берегу. Может быть, девочку увезли. Пожалели растопырку-замарашку и пристроили где-то, куда свозят потеряшек. Уже совсем отчаялась, потеряла надежду, когда вдруг сначала услышала плач, а потом увидела свою девочку. Та уже не сидела, а бегала вдоль берега и звала маму.
На этом для них двоих самое плохое кончилось. На этом берегу был уже почти порядок. Их накормили, обогрели. Девочку осмотрела врач. Глядела на усохшее, все в нарывах тельце и, хоть ко всему уже привыкла, едва сдерживала слезы.
Их хотели отправить за Урал. Но Мария решила ехать к знакомым в Саратов. Отыскали попутный грузовичок и отправились на север, подальше от войны. Уезжали ночью и далеко за Волгой видели свой любимый город, похожий на тлеющее длинное бревно. Синие, желтые, красные огоньки — как иллюминация 1 Мая или 7 Ноября. Красивое это было зрелище, чуть ли не праздничное, если глядеть со стороны, если не знать, что это братская могила для полумиллиона мирных жителей, погибших из-за стратегических просчетов Верховного главнокомандующего, заверившего, что Сталинград не сдадут и местных партийных и советских функционеров, живших его умом. Если пересчитать количество жертв среди мирного населения от общего числа жителей Сталинграда к началу бомбардировок 23 августа, то они окажутся наибольшими среди всех городов во Второй мировой войне. Если в Ленинграде за три года блокады от голода, холода, обстрелов умерло около трети населения, то в Сталинграде за сентябрь, октябрь и ноябрь — две трети. Такой беды не испытали даже сильно пострадавшие Варшава, Белгород, Дрезден, Ковентри.
«Какие же мы, мать, сволочи!»
3 февраля, на второй день наступившей здесь оглушительной тишины, в Сталинград вернулся первый секретарь обкома Чуянов. Преодолевая буераки и овраги, он объехал весь город, от Бекетовки до Тракторного и обратно, за десять с половиной часов.
Поздним вечером, зная, что Сталин предпочитает самую тяжелую правду приукрашенной лжи, изложил ему все, как увидел. Тем более не сомневался: если о чем-то умолчит, Верховному донесут другие, не из желания изобличить, а просто по долгу службы. Сталин слушал не перебивая и не торопя, посапывая ритмично в трубку. Чуянов докладывал обстоятельно, не вдаваясь в шокирующие подробности. Набрасывал общую картину. Начал с главного. Город лежит в руинах. Рабочие поселки догорают. Дал понять, что их надо срочно восстанавливать. Сталин тут же коротко заверил его: «Поможем». Чуянов перешел к основному: не сохранилось ни одно из 126 предприятий. При этом 48 заводов полностью стерты с лица земли. Сталин переспросил: «Неужели все?» Чуянов стал называть крупнейшие: «Красный Октябрь», «Баррикады», Тракторный… Сталин глубоко вздохнул. Без упрека произнес: «Жаль. Не уберегли». Особенно огорчило разрушение Тракторного завода. Дитя сталинских пятилеток. Для народа он значился как тракторный, хотя здесь производили танки. Никакого обмана в названии: тракторы и танки на одну букву. Сталинградский тракторный был хороший завод — мощный. За полгода в 1940-м наклепал 4500 боевых машин. Даже в дни боев в городе умудрились сделать 200. Теперь — никакой пользы. Для себя пометил: Тракторный поставить на ноги. Тут же озадачил Чуянова: «Тракторный поднимайте первым! Танки нужны позарез. В боях за Сталинград мы потеряли четыре тысячи триста сорок одну машину». Спросил, видно, дорожа временем: «Что там еще, товарищ Чуянов? Выкладывайте как на духу. Товарищ Сталин выдержит». Чуянов вздохнул и продолжил: «Фашистские захватчики уничтожили сорок одну тысячу домов, более девяносто процентов городского жилого фонда». Он сделал паузу, ожидая вопроса. Но Сталин молчал. Потом сказал: «Слушаю. Продолжайте». Чуянов зачастил: «Выведены из строя железнодорожный узел, речной порт, средства связи, водопровод, радиосеть. Трамвайные и шоссейные мосты взорваны. Нет электричества». Сталин неожиданно для Чуянова спросил: «Как люди? Не паникуют? Не ругают товарища Сталина и его правительство?» Чуянов на секунду растерялся, не зная, говорить или не говорить правду. Люди не кирпич, не лес, не цемент, без которых не поднять город. Людей Сталин не пришлет. Они нужны фронту. Людей заменят пленные. Поэтому он ответил грамотно: «Народ не разуверился, стойко переносит трудности, гордится великой победой и ее вдохновителем и автором, дорогим товарищем Сталиным. Желает ему сил и здоровья». Сталин, покашляв в трубку, велел Чуянову при случае или по радио передать героическим жителям привет и благодарность за мужество и стойкость.
Положив трубку, Чуянов какое-то время сожалел, что не сказал Сталину всей правды. Что жителей в городе фактически нет. В центральном, раньше густонаселенном Ерманском районе зарегистрировали лишь 33 человека: 20 взрослых и 13 детей.
Чуянов, участник первых строек социализма, закаленный в партийных чистках, не раз задавался вопросом: могли ли избежать таких потерь, превышающих число погибших от атомной бомбардировки в Хиросиме? Отвечая своей партийной совести, признавал, что могли. Начни эвакуацию хотя бы с середины июля, отдав предпочтение старикам, женщинам и детям вместо гуртов крупного рогатого скота. Тогда переправы были целы и 28 паромов регулярно пересекали Волгу.
Он понимал это не умозрительно, а на примере эвакуации мирного населения Кировского, не занятого немцами района Сталинграда. Занимался этим секретарь горкома Пиксин, наделенный чрезвычайными полномочиями. Эвакуацию наметили на вторую половину октября, когда немцы могли в любой момент овладеть центральной частью Сталинграда и двинуться в Кировский район. Угроза была рядом, бЛльшая, чем Сталинграду в середине августа.
В районе создали специальную рабочую комиссию. Разбили его на 11 участков, установили три пункта отправки населения. С 23 октября участ-ковые комиссии начали обход каждого двора, каждой квартиры, оповещая граждан, на какой день в каком пункте запланирована для них переправа через Волгу. Выяснялись потребности семей в транспорте для подвозки к месту отправки. Убеждали в необходимости эвакуации, обещая сохранность квартир. Согласовали с предприятиями вопрос о возможности отъезда всех работающих, кроме самых незаменимых. Таких оказалась всего тысяча. С остальными немедленно производился расчет с правом вернуться на ту же работу. Для подвоза к пунктам переправы было мобилизовано 7 машин, 20 подвод. Нижневолжское речное пароходство выделило один речной трамвайчик, три баркаса с дощаниками и два буксирных парохода. В день они могли перевезти до 3000 человек. Неохотно, но помогала армия. Из поселка Татьянка при помощи 57-й армии 1500 человек вывезли за два дня.
За период с 25 октября по 14 ноября с территории Кировского района в организованном порядке и самостоятельно эвакуировалось около 25 тысяч человек. Чуянов, просматривая отчеты Пиксина, сокрушался: кировцы, имея один речной трамвайчик, три баркаса, два буксирных пароходика да два десятка лодок, сумели перебросить на тот берег почти две дивизии беженцев. А сколько бы могли спасти народа, работая днем и ночью, до немецких бомбежек и уничтожения всех причалов и пристаней…
Выпив как-то пару лишних рюмок, жене, тоже старой партийке, он сказал в сердцах: «Какие же мы, мать, сволочи!» Что он имел в виду, не по-яснил. Может быть, персональный бункер, вырытый московскими метро-строевцами в Комсомольском садике в самом начале войны для работников обкома и горкома? Может, что другое — не уточнил.
Эпилог
Для Маруси и девочки война кончилась в Саратове. Они отыскали семью дяди Коли Киселя, который был директором завода. Того самого Киселя, чья жена дружила с Марусей в Сталинграде и советовала ей бросить мужа за его шуры-муры. Кисели встретили беженок как родных. Поселили у себя в пятикомнатной квартире, определили Марусю на работу сначала в термоцех, а потом заведующей заводской столовой. Девочку первым делом отмыли, так что она снова стала прежней девочкой с замашками озорного мальчишки. Потом подлечили, избавив от всех болячек. Она снова могла размахивать руками и прыгать на одной ножке. Мама брала иногда девочку с собой на работу в термоцех, а потом в столовую, где от души ее подкармливала.
В цеху девочка снова увидела немцев. Разумеется, пленных. Они были за чернорабочих. В одном из них она признала летчика. Того самого, что мчался над ней в самолете и улыбался. Сейчас она, вспоминая прошлое, все-таки сомневается, что это был тот самый летчик. Во всяком случае, очень похож. Тот же цвет волос — светло-каштановый, та же улыбка. Он заулыбался, заметив, что маленькая девочка уставилась на него. Она рассказала об этом маме, доказывая, что немец тот. Мама не верила в такое совпадение. Однако чего в жизни не случается. Она незаметно глянула на немца и подумала без злости, что парень ничего, но уж больно тощий.
Когда перешла в столовую, стала его подкармливать то супчиком, то кашей, а то и лишней пайкой хлеба. Не только его одного, но и других пленных. Потом взяла его к себе в подсобку. Все хотела выпытать — летчик он или нет. Как спросить, не зная языка, да и тушевалась. Потом решила — какая разница. Немец оказался умелым и сделал для Маруси табуретку, такую прочную, что цела до сих пор.
В конце войны завод перевели во Львов. И Маруся там осталась до конца своих дней. А девочка Эллочка, повзрослев, вышла замуж и уехала в Сева-стополь. Потом, по личным мотивам, оказалась в Калифорнии.
Весной 1944-го обе, как упоминалось, побывали в Сталинграде. Девочка рвалась к кукле, а Маруся на могилу маменьки Марфы.
Больше в Сталинграде они ни разу не были. Не тянуло, не хотелось. Слишком горькие воспоминания оставались в памяти и на сердце. Временами к ним возвращался трупный смрад, запах гари и нечистот.
Маруся писала подругам в Сталинград, получала ответы, но и то и другое нерегулярно. Подруги уверяли, что все хорошо. Вырастили детей, растят внуков. Города не узнать. Отстроили заново. Ничего от старого, даже название. На Мамаевом кургане мемориал с самой высокой скульптурой в Союзе. Почти пятидесятиметровая женщина с огромным мечом, поднятым над головой, как призыв к атаке. Приезжают иностранцы, фотографируют, удивляются. Некоторые снимают обувь и идут на курган босиком.
Приглашали приехать и самим посмотреть. Такое зрелище, особенно ночью! Писали, что живут хорошо, весело. Кто из мирного населения пережил бои, даже дети, получают надбавку к пенсии. Конечно, не густо, но главное, о них помнят. Подписывались: ваши сталинградки в память о прошлом и любимом товарище Сталине. Поминального огня по всем погибшим жителям пока нет, но они сами зажигают каждый год 23 августа в храмах поминальные свечи. Вот так и живут!
* * *
Что касается товарища Сталина, то он побывал в Сталинграде на год с лишним раньше девочки и Маруси. В конце ноября 1943 года по дороге на Тегеранскую конференцию. Был вариант проехать поездом до Астрахани, чтоб меньше лететь самолетом, но хотелось лично повидать легендарный город. Он видел кадры кинохроники с эпизодами исторической битвы, представлял, во что немцы превратили Сталинград, но решил посетить его сам, ступить на святую землю. Тем более четверть века там не был, после обороны Царицына.
Литерный поезд от Москвы сопровождали, меняясь, эскадрильи истребителей. Хотя фашистов уже загнали за Днепр, нельзя было терять бдительность. Состав поставили на северной окраине, так как старый вокзал лежал в руинах. Сталина встречало партийное руководство во главе с первым секретарем Чуяновым. Две девушки по-военному в гимнастерках преподнесли на казацком рушнике хлеб-соль. Сталин немного отщипнул и пожевал. Военный оркестр негромко сыграл туш. Почетный караул в честь Верховного «взял на плечо» винтовки и прошел мимо, чеканя шаг. Музыканты, также в полтона, отыграли марш. Соблюдали конспирацию. Поэтому в город направились на обкомовских легковушках, не дожидаясь разгрузки сталинского бронированного «паккарда». Сталина усадили на заднее сиденье рядом с обкомовцем Чуяновым.
Город за девять месяцев привели в порядок. Очистили от трупов, освободили от обломков. Выровняли дороги для нормального проезда. На улицах зажгли фонари. По маршруту следования кортежа стояли свечками солдаты войск НКВД. Эстафетно отдавали честь. Сталин поглядывал в окошко и поглаживал усы. Он был в маршальской шинели, но фуражку держал на коленях. Чуянов давал пояснения: «Здесь был театр, здесь Дом культуры, здесь горбольница». Все через слова «был», «была», «находилась». Сталин попросил не «быкать». Понятно, что были, если их нет. Чуянов перестроился и стал называть руины их прошлыми именами: кинотеатр «Родина», Парк культуры, Центральный универмаг. Тут Сталин попросил остановиться. Он помнил, что именно здесь скрывался и был пленен фельдмаршал Фридрих Паулюс. Постоял, огляделся, спросив, где именно Паулюса взяли. Чуянов показал. Сталин исторически заметил: «Всех фашистских генералов, дай срок, ждет такая судьба». В маршальской шинели Сталин казался выше, значительней. Чуянову даже почему-то захотелось стать на одно колено и поцеловать ему руку. Он подумал: какое счастье находиться рядом, видеть, слышать, чувствовать его дыхание. Он общался с исторической личностью, чье имя останется на века как руководителя и победителя в Сталинградской битве. Чуянов растрогался и заботливо спросил: «Товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, вы бы побереглись. На улице холодно, морозит. Сели бы в машину». Сталин хмыкнул, тронутый заботой. Успокоил: «Не волнуйтесь, Алексей Семенович, товарищ Сталин не кисейная барышня. Три зимы просидел в Туруханске».
Поехали дальше. Чуянова беспокоило, будет ли Сталин выступать перед партактивом или захочет показаться народу. Высказать благодарность, поздравить с победой. Это бы людей окрылило, скрасило бытовую неустроенность. Он решился и спросил, сказав, что народ соберут быстро. Все продумано. Активисты наготове. Ждут сигнала.
Сталин задумывался о таком варианте еще в Москве, прикидывал по дороге в поезде. Во-первых, где он сможет выступить? Сейчас убедился — все разрушено. Ни кола ни двора. Поставить деревянную трибунку, неказистую, как 2 февраля. Туда тогда забрались Микита, Чуйков, несколько генералов. Момент был подходящий для такого митинга. Праздник с похмелья. В восемнадцатом он бы с удовольствием выступил с такой трибунки. Но время не то, и он уже не тот. Одно дело обратиться к народу, стоя на Мавзолее 7 ноября 1941 года, совсем другое — с неказистой трибуны почти через год после разгрома немцев. Он давно отучился митинговать. Его слово тихое, но весомое. Да еще грузинский акцент. Поэтому ему больше нравились письменные обращения, которыми он неплохо владеет и где его акцент не чувствуется. Об уличном выступлении не могло быть и речи. Сталин в маршальской шинели и брюках с лампасами посреди руин…
Правда, Чуянову он ответил несколько иначе, заметив, что он как опытный конспиратор не может раскрываться, направляясь в Тегеран. Хмыкнул: «Товарищ Берия, ответственный за мою безопасность, ни за что не разрешит. Вы же знаете этого товарища». Чуянов понял и огорчился. Но Сталин его обнадежил: «Вот кончится война. Разобьем Гитлера. Сталинград станет лучше, чем был. Вот тогда товарищ Сталин обязательно приедет и встретится с народом. Так и передайте. Обнадежьте».
Но Сталин больше никогда в Сталинград не приезжал. Были, видно, дела поважней…