Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2014
Еще в 2005 году, наблюдая торжества, посвященные 60-летию Победы, я остро ощутил свою принадлежность к уходящему поколению, к людям, пережившим войну, которых с каждым днем становится все меньше и меньше. После ухода этого поколения, к сожалению, останется пафос лозунгов и официозных описаний, идущих не от ощущений и чувств, а от сознания и разума; все пережитое станет исторической абстракцией. Я не могу поручиться за абсолютную точность хронологии своих мемуаров (хотя старался по возможности сверяться с историческими датами и свидетельствами). То, что я написал, — ощущения и впечатления подростка, оказавшегося во время войны в одном из окопов, которым стал старенький дом в Ленинском районе Ленинграда.
* * *
Июнь 1941-го… Мы едем на дачу в Суйду 14-го числа. Идет мелкий снег — колючая крупа. Холодно и ветрено. Для мальчишки, которому идет трина—д-цатый год, это даже интересно. Впрочем, через один-два дня погода установилась. Ярко засветило солнце.
В один из последующих дней, когда время уже близилось к закату, с ярост-ным ревом на бреющем полете над поселком промчалось звено истребителей. Это было необычно и как-то тревожно. В прошлые годы в небе летало много самолетов, поднимавшихся с военного аэродрома недалеко от станции Сиверская. Но на бреющем над населенными пунктами самолеты никогда не летали.
Дачное лето закончилось очень скоро. Откуда пришло известие о начале войны, не помню. Радио у нас не было. Видимо, у кого-то из местных был приемник. Никто из сверстников не воспринял эту весть всерьез, но помрачневшие лица взрослых, их внезапно наступившая молчаливость за-ставили присмиреть и всех нас, мальчишек.
Решение было принято сразу и, по-видимому, почти всеми дачниками, поскольку уже через два-три дня началось массовое обратное переселение в город.
Городская жизнь в конце июня шла в обычном темпе, хотя ощущались общая нервозность и напряжение. Все постоянно прислушивались к радиосообщениям, пристально вглядывались в газетные заголовки. В обиходе все чаще говорилось о мобилизации, призывных пунктах, формировании отрядов добровольцев. Несколько раз объявляли воздушную тревогу. По радио сообщали о воздушных боях на подступах к городу. Идут разговоры об эвакуации из Ленинграда, в первую очередь детей. «Направления рассредоточения» — Кировская, Вологодская области, Лужский район Ленинградской, где всегда были хорошие пионерские лагеря. В эти дни еще ничего не было известно об укреплении Лужского рубежа, и в этот район было отправлено довольно много ленинградских детей. Мои родители от эвакуации отказались.
В радиосводках все чаще звучат мрачным рефреном слова: «После упорных и продолжительных боев наши войска оставили…» Мелькают очень знакомые названия — Выборгское, Псковское, Кингисеппское направления… Радиорепродукторы в квартире и на улицах не выключаются. В перерывах между передачами и в ночное время мерно стучит метроном. При объявлении воздушной тревоги он начинает частить, как пульс у лихорадочного больного. В начале июля на площади у Кировского райсовета выставлен подбитый нашими летчиками и захваченный «юнкерс»-88. Конечно, ездили смотреть на него. Рядом стоял и подбитый броневик, разрисованный свастиками.
На улицах много военных с оружием, ходят патрули. Введен комендантский час — с 24 до 4 часов утра передвижение по улицам возможно только по спецпропускам. Во всех домах установлены обязательные посты у ворот, а позднее введены и дежурства на крышах и чердаках. Всем выданы противогазы. Ребята вроде меня, лет по 12—14, активно участвуют в этих делах. Надо сказать, что противогазы примерно через месяц были выброшены, а их место в сумках заняли алюминиевые миски, оловянные ложки и металлические кружки для похлебки, которую иногда удавалось получить по спецталонам в столовых. В середине июля в стране введена карточная система. Норма выдачи хлеба в Ленинграде составляла 800 г для рабочих, 600 — для служащих, 400 — для детей и иждивенцев.
Все мы старательно завешивали окна светонепроницаемыми шторами, наклеивали на оконные стекла бумажные полоски — считалось, что они будут предохранять от разлетания осколков при ударной волне во время бомбежек. Надежда эта оказалась весьма наивной, так же, впрочем, как и советы держать окна при бомбардировках широко открытыми. Самые заметные здания города закрылись маскировочными сетками. Надет чехол на Адмиралтейскую иглу, закрашен защитной краской купол Исаакиевского собора, затянуты сетками Смольный, Мариинский дворец и другие здания.
В июле как-то очень быстро немцы подошли в Лужскому рубежу. Участились воздушные тревоги, кое-где стали сбрасывать бомбы, в основном зажигательные. Жильцам домов было предписано очистить чердаки от лишних вещей, всего горючего. Были разобраны деревянные перегородки, разделявшие чердаки на индивидуальные клетушки, закрепленные поквартирно и предназначенные для сушки белья. Стропила покрывали какой-то белой краской, которая должна была предохранять их от возгорания. Были установлены ящики с песком, бочки с водой. Во время воздушных тревог дежурные находились на чердаках и гасили в случае попадания зажигательные бомбы, хватая их в буквальном смысле за хвост и засовывая шипящей, как бенгальский огонь, мордой в песок. Мальчишки довольно быстро освоили эту немудреную технологию и вместе со взрослыми несли боевое дежурство.
В двадцатых числах июля (всего через месяц после начала войны) по радио и в газетах прозвучал призыв превратить каждый дом в неприступную крепость. В открытую заговорили о возможности уличных боев. Многие окна первых этажей начали закладывать кирпичами, оставляя узкие амбразуры для стрельбы. При этом в моем окружении не чувствовалось страха. В городе не было слышно о случаях паники. Все занимались своими повседневными делами, но стали какими-то более молчаливыми и сдержанными. Папу вызывали в военкомат. Мы снарядили и провожали его как идущего на фронт. Однако на следующий день он вернулся. Как ему сказал военком, его специальность при воинском звании инженера 2-го ранга запаса пока не востребована. К тому же он имел броню по месту своей работы.
В конце августа по радио и в газетах стали открыто говорить об опасности проникновения немецких войск в город. Объявлен обязательный «всевобуч» (всеобщее военное обучение). На предприятиях и в школах, где предполагалось скоро начать занятия в старших классах, учили приемам штыковых ударов, стрельбе из винтовок, метанию ручных гранат.
Тяжелейшее впечатление оставила одна из ночей конца августа (позднее я выяснил, что это было 26-е). По проспекту Огородникова (Рижский проспект) мимо нашего дома со стороны порта шли наши солдаты, прорвавшиеся на кораблях из Таллина. Они шли молча, не в ногу, жадно хватали кружки с водой, которые им выносили женщины из ближайших домов, и полушепотом спрашивали, нет ли в городе немцев. Известие о том, что в городе, в общем, спокойно, встречали радостно.
Бои шли под Колпино, в районе Мги, прекратилась эвакуация по железной дороге. Во многих домах города прекратилось снабжение электроэнергией. В нашем доме свет погас ненадолго. Дом был, видимо, подключен к линии местного электроснабжения. Говорили, что это связано с его близким расположением к фабрике Гознака. В квартире у Александры, маминой сестры, довольно долго работал даже телефон. До сих пор помню его номер — 183-66.
В начале сентября сокращена норма выдачи хлеба населению. Теперь по рабочей карточке выдается 600 г, по служащей — 400, по иждивенческой и детской — 300 г. Начались артиллерийские обстрелы города. Ближайший к нам снаряд разорвался на Глазовской (проспект Константина Заслонова) улице. Ездили смотреть. На втором или третьем этаже — развороченный оконный проем, через который видны засыпанные битым кирпичом домашние вещи, кругом в ближайших домах выбиты стекла. На улице немногочисленные любопытные, главным образом мальчишки вроде меня. Сколько таких картин пришлось увидеть спустя совсем немного времени! Странно вы-глядит Невский проспект с витринами, заложенными мешками и забитыми досками. Народу на улице немного. Это, наверное, была моя последняя прогулка по Невскому, вплоть до весны 1942 года.
Сентябрь наступил незаметно. Не было обычного торжественно-веселого перехода от свободного летнего каникулярного времени к школьным занятиям, к встрече со сверстниками-одноклассниками. Наша школа на Приютской улице (бывшая 1-я образцовая школа, размещавшаяся в прекрасном здании приюта принца Ольденбургского) закрыта. В ней разместилась какая-то воинская часть (как и во многих других школах). О начале занятий где-то в другом месте речь не шла.
К воздушным тревогам, которые объявлялись почти ежедневно, все попривыкли. Нервировала методичность авиационных налетов, тревоги объявлялись с «немецкой» точностью в одно и то же время, около 19 часов. Однако серьезных бомбардировок, по крайней мере в нашем районе, пока не было. Тем неожиданнее и страшнее показался массированный налет 8 сентября. Оглушительно трещали зенитки, завывали пикирующие самолеты, слышались разрывы бомб. Когда окончательно стемнело, на южной стороне неба разгорелось огромное зловещее зарево. Как вскоре стало известно, горели продовольственные Бадаевские склады, где хранились большие запасы продуктов питания, в том числе сахар. В этот же день немцы перерезали послед-нюю железнодорожную связь города с Большой землей. Ленинград оказался в кольце блокады. Сохранилась только водная трасса по Ладожскому озеру. Трудности с отовариванием продовольственных карточек сразу возросли. Хлебный паек уменьшился до 500 г для рабочих, до 300 г для служащих, до 250 г для иждивенцев и детей. В булочных начались перебои с выдачей хлеба. Приходилось занимать очередь с самого утра, чтобы получить свой хлебный паек, иначе хлеба могло не хватить и не всегда была гарантирована его выдача на следующий день. В городе полностью прекращена подача электроэнергии для бытовых нужд, во всех домах свет отключили, так как линии передач от Волховской и других расположенных за пределами города ГЭС были перерезаны. Нашему дому повезло, он оказался на кабеле какой-то местной станции, и свет продержался, наверное, еще целый месяц.
С этого дня начались ежедневные ожесточенные бомбардировки города. Теперь каждый вечер «в час назначенный» (около 19) по сигналу воздушной тревоги пришлось спускаться в подвал, считавшийся бомбоубежищем. Уходя из квартиры, брали документы, деньги, кое-какие ценности. Все это для каждого члена семьи было упаковано в специально сшитый пояс или в нагрудный мешочек. Конечно, брали с собой электрический фонарик, поскольку везде было темно. Одевались потеплее, осень была прохладная, в подвалах сыро. Если бомбы падали в непосредственной близости, дом над головами раскачивался. Большая бомба угодила почти рядом с нашим домом, в центр улицы между трамвайными путями. По счастью, она не взорвалась. Наутро приехала группа саперов для ее обезвреживания. Вытаскивать бомбу не стали. Она так и пролежала под землей до конца войны. Кажется, ее вытащили только во время строительства гостиницы «Советская».
Бомбардировки города методично повторялись почти в одни и те же часы, главным образом в вечернее и ночное время. Это очень изматывало, постоянно хотелось спать. Подвал нашего четырехэтажного дома казался очень ненадежным укрытием. Мы стали на ночь уходить в подвал дома № 18 (наш дом — № 14). Спустя какое-то время перебрались к папиной сестре на Подольскую улицу. Она жила в восьмиэтажном доме. Но жить «в гостях» было очень неудобно. Родители днем работали, периодически направлялись на окопные работы. Этот вид оборонных работ вскоре прекратился — немцы обстреливали работающих людей с самолетов, а затем подошли вплотную к городу. Через некоторое время мы снова перебрались домой и обнаружили, что дом № 18, в котором совсем недавно прятались от бомбежек, полностью разрушен прямым попаданием тяжелой бомбы. Людей, находившихся в подвале-бомбоубежище, спасти не удалось. Ежедневные бомбежки все продолжались, и мы поселились в доме № 3 у старушки Руткевич, которая была старинной подругой моей бабушки. Она как-то встретила маму на улице и предложила ночевать у нее. Квартира, где она жила, находилась на первом этаже (может быть, даже в полуподвале, точно не помню). Толстые стены и сводчатые потолки старого здания, когда-то принадлежавшего фабрике Гознака, создавали иллюзию надежности и некоторого покоя. Главное, не надо было по сигналу воздушной тревоги никуда бежать. Спали на полу, на каких-то тюфяках не раздеваясь. В октябре дядя Володя (мамин брат) предложил переехать на время бомбежек в Лесной. Там имелась возможность поселиться в комнате одного из пустующих жилых зданий Политехнического института, прямо в парке. К тому же можно было «прикрепить» продовольственные карточки, получение продуктов по которым стало очень затруднительным, к столовой Дома ученых в Лесном и получать там по ним трехразовое питание. Район Лесного почти не подвергался бомбардировкам. Переехав туда, мы получили некоторую передышку. Из окна комнаты было видно ночное зарево над городом, шарящие в небе прожектора, мелькающие в их лучах самолеты. Один раз видели даже ночной бой над городом между нашим истребителем и немецким самолетом. Исход его остался неизвестным — самолеты скрылись за горизонтом.
В начале ноября вдруг почти прекратились воздушные налеты. Мы вернулись домой. Видимо, в это время еще ходили трамваи. Квартира встретила холодом и темнотой. Света в домах уже не было. На смену электроплиткам пришла появившаяся откуда-то керосинка. Керосин выдавали по талонам на Лермонтовском проспекте в керосиновой лавке, недалеко от булочной. На фабрике, где продолжал работать папа, ему смастерили печку-буржуйку из листов кровельного железа. Печку в комнате топили еще некоторое время остатками дров, сложенных во дворе, но их скоро не стало. Готовить пищу стали на буржуйке. Топили табуретками, старыми журналами, книгами. Например, в топку ушло дешевое издание Гауптмана в мягкой обложке (приложение к «Ниве»), которое я даже не успел прочитать. Для освещения использовали сначала свечки, а затем перешли на коптилки, которые были сделаны из баночек от горчицы, ватного или марлевого фитиля, удерживаемого петлей из маминой шпильки. В баночки наливали керосин, а когда он кончился — олифу, оставшуюся от предвоенного ремонта квартиры. В общем, быт наладился. Вот только хлебный паек еще более сократился. С 13 ноября стали по карточкам выдавать по 300 г рабочим, по 150 г всем остальным категориям. С 20 ноября норма хлеба установлена в размере 250 г для рабочих, 125 г для всех остальных. Немногим более получали и бойцы на фронте. По карточным талонам в магазине не продавали ничего. Лишь примерно раз в 10 дней по радио (оно всю блокаду работало бесперебойно) объявляли, что по решению Продовольственной комиссии Ленгорисполкома разрешено отпустить населению по талону номер такой-то некоторое, очень ограниченное количество муки, крупы, иногда масла, сахара. Этих объявлений ждали с нетерпением и надеждой. Фамилия зампредседателя Ленгор-исполкома Андреенко, звучавшая в конце каждого такого сообщения, наверняка памятна всем ленинградцам-блокадникам. Время от времени выдавали также табачные изделия (табак или дешевые папиросы) и водку. Выдача продуктов начиная с конца ноября (ледовая Дорога жизни по трассе Осиновец—Кобона начала функционировать уже с 23 ноября) целиком зависела от поступления их через Ладожское озеро. Папиросы и водку старались обменять на хлеб. Меновая торговля происходила на Клинском рынке, недалеко от Технологического института. На рынке можно было выменять буханку хлеба за несколько пачек папирос, за мужской костюм или даже купить за 800—1000 рублей. Продавалась там также земля с места пожара Бадаевских складов. Говорили, что цена на «сладкую землю» была разной, в зависимости от глубины, с которой ее выкапывали.
Несмотря на голод (по ночам временами снилась вкусная довоенная еда) и постоянный холод, мама настояла на том, чтобы я регулярно читал школьные учебники за шестой класс, уверяя, что весной надо будет сдать соответствующие экзамены. Это было непросто, замерзали руки, чернильницу приходилось отогревать на крышке самовара, надо было преодолевать лень и апатию. Но, наверное, наличие цели, строгий режим дня были важными факторами выживания в блокаде. Режим и распорядок дня оба моих родителя соблюдали очень строго. Три раза в день (утром, днем и вечером) кипятили самовар (он теперь в переделанном виде живет на даче), пили горячий чай или кипяток. Помнится, несколько дней чай пили почти сладкий, добавляя в него по чайной ложке глицерина, бутылочку которого обнаружили где-то дома. Сахар выдавали крайне редко, его кололи на мелкие кусочки и хранили в спичечных коробках. Так было удобнее — пить чай вприкуску. Хлебный паек делили также на три приема. В обед к кусочку хлеба добавляли какую-нибудь похлебку, если была выдача крупы. Некоторое время ели студень из столярного клея, несколько плиток которого случайно обнаружили на антресолях. Во время еды грели руки у самовара, а в обед всегда топили буржуйку, так что в кухне становилось почти тепло. Несколько раз мне удавалось выкопать из-под снега картофельную шелуху около кухни солдатской казармы на 9-й Красноармейской улице. Эти очистки мыли, перемалывали через мясорубку и пекли «картофельные» лепешки. На ужин доедали остаток хлеба, запивая его горячим чаем.
Иногда по талонам выдавали дрожжи. Их также поджаривали на сковородке в виде полужидких оладий. В качестве топлива для буржуйки и самовара удавалось приносить разные обломки из разрушенных домов. Лучшей находкой оказался развороченный паркетный пол в здании одной из школ на Лермонтовском проспекте. Дубовые паркетины давали хороший жар. Правда, их было трудно выковыривать из асфальтоподобной основы и потом распиливать на три части, чтобы бросить в буржуйку, или на четыре — для самовара.
Напряженно прислушивались ко всем сообщениям по радио. Сводки Совинформбюро звучали неутешительно. Голоса ленинградских дикторов Выгодского и Петровой и, конечно, незабываемого Левитана узнавали безошибочно. Звучали хорошие музыкальные записи, концерты, песни довоенные и новые. За душу брали стихотворения Костантина Симонова, Ольги Берггольц. Передачи часто прерывались воем сирен воздушной тревоги или словами дежурного по местному штабу ПВО: «Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекратить. Населению укрыться». После этого включался учащенный стук метронома.
Из-за отсутствия света и тепла многие организации, не имевшие прямого оборонного значения, прекратили свое существование. Папа одно время приносил домой какие-то расчеты, которые надо было превратить в чертежи. При дневном свете это можно было делать, несмотря на холод. Температура в квартире вне сферы влияния буржуйки была около 7—8 градусов ниже нуля. Чертежи что попроще поручались мне. Это была своего рода школа черчения. Мама также работала надомницей в какой-то артели, которая шила рабочие рукавицы. Жили, не снимая верхней одежды, которая состояла из невесть откуда появившихся ватных штанов и солдатских ватников. Поверх ватников надевали довоенные зимние пальто, благо уменьшившийся объем тела позволял все это на себя напялить. На ночь снимали только пальто и ватники. Укрывались всеми имевшимися одеялами и спали, прижавшись друг к другу. Папа научился подшивать проносившиеся валенки кусками сукна из старой шинели, привезенной дядей Володей еще с Финской войны.
Осень и зима 1941 года были очень морозными — до минус 28—30╟. К декабрю прекратилась подача воды, замерзла канализация. За водой каждое утро ходили с кастрюлями и чайниками (ведра были не у всех) к водоразборному крану в соседнем доме № 16. Иногда вода и там замерзала, тогда надо было идти на речку Фонтанку к проруби. По счастью, такое было нечасто. В какие-то дни (это уже в конце ноября, в декабре) выходили вместе с другими жильцами дома на расчистку двора и прилегающей улицы от снега. От парадных расчищали тропинки к водоразборному крану, к помойке, куда сливали по утрам помои и нечистоты, которые мгновенно замерзали на лютом морозе. Это было спасением, так как избавляло от запаха и распро-странения заразы. Конечно, тропки расчищали к булочной и магазину.
Вечерами и ночами город выглядел призрачным, безлюдным, притаившимся. Под яркой луной снег сверкал и искрился. В конце нашей улицы одиноко стоял занесенный снегом, застывший на путях после отключения электричества трамвай. В ноябре и декабре почти не было в нашем районе бомбежек. Артиллерийские обстрелы также производились эпизодически. При воздушных тревогах перестали спускаться в подвалы, а при обстрелах просто старались держаться подальше от окон.
В конце декабря, почти перед Новым годом, ночью неожиданно раздался стук в дверь. Открывая, не ждали ничего хорошего. Однако оказалось, что пришел дядя Володя, мамин брат. Он почти с самого начала войны находился на казарменном положении на своей службе в Доме ученых в Лесном (у Политехнического института). Дом ученых в период блокады был переведен на обслуживание офицерского состава базировавшейся неподалеку одной из летных частей Ленинградского фронта, защищавшей город от налетов. Весь путь от Политехнического института до нашего дома на проспекте Огородникова Владимир проделал пешком. Как он признался, застать нас живыми почти не надеялся. Он принес в рюкзаке «экономию» своего военного пайка: несколько кусков зачерствевшего хлеба, кусок какого-то твердого жира, называвшегося «гусалин», и две литровые банки замороженных остатков солдатской каши: слоями были сложены пшено, перловка, что-то еще. Принесенные им продукты разделили с Александрой и ее дочкой, маленькой еще Еленой (связь с ними осуществлялась перестукиванием через смежную стенку наших квартир). Эта ночь в конце декабря при свете коптилки запо-мнилась почти как праздник. Принесенную еду распределили на несколько дней. Наутро Владимир также пешком отправился в обратный путь к месту своей службы.
Конец 1941 года, несмотря на все трудности и лишения, ознаменовался добрыми вестями. Радио сообщало о наступательных операциях на Тихвинском направлении (в декабре Тихвин удалось отбить), о начале битвы под Москвой. Эти события оказали положительное влияние на работу Дороги жизни, а также привели к некоторому затишью на городских улицах (стало меньше обстрелов, почти прекратились бомбежки). Особенно радостным было радиосообщение 25 декабря о прибавке к нормам выдачи хлеба населению: работающим установлена норма 350 г, иждивенцам и детям — 200 г. С тех пор у меня день 25 декабря стал ассоциироваться не только с прибавлением света после зимнего солнцестояния, но и с появлением некоего просвета на горизонте обыденной жизни. Встречу нового 1942 года почему-то совершенно не помню. Наверное, это был один из обычных блокадных дней и ночей.
В первых числах января, кажется, «с подачи» одной из соседок по дому, был в одном из детских домов около Балтийского вокзала, где за тарелку чечевичного супа с полчаса играл для детишек на пианино пьески из детского альбома, которые в далекое довоенное время разучивал со своей учительницей музыки. Детишки, кажется, радовались незапланированному развлечению, но ни у меня, ни у руководства это мероприятие удовлетворения не вызвало.
В тот же период произошла случайная встреча с
матерью одного из моих школьных товарищей. Упоминаю о ней, потому что потом на
протяжении января с ее помощью удавалось по какой-то баснословной цене
несколько раз доставать фуражный нечищенный овес. Это
было в ту пору настоящим спасением. Именно в январе стало все больше умирать
людей от истощения. Умирали в квартирах, в подъездах, на улицах. Часто тела,
завернутые в простыни или какие-нибудь занавески, вывозили на детских санках в
направлении ближайшей больницы им. Урицкого на Фонтанке и оставляли по дороге,
будучи не в силах довезти до морга. Надо сказать, что трупы довольно бы-стро
убирали. Этим занимались отряды дружинниц МПВО. Эти отряды, состоявшие из
молодых женщин и девушек, сделали очень много для нормализации жизни в городе.
Они разгребали завалы после бомбежек и обстрелов, спасали умирающих,
организовывали эвакуацию тех, кого можно было вывезти из города по Дороге жизни
или на транспортных самолетах. Весной 1942 года именно они спасли город от
возможных эпидемий, своевременно сколов с помощью ломов и лопат все
накопившиеся за зимние месяцы во дворах нечистоты, и обеспечили их вывоз еще в
замерзшем состоянии. Об этих героических женщинах мало что написано, а труд их
был очень тяжелым
и крайне необходимым.
Так вот, об овсе. Его вместе с шелухой мололи в мясорубке и из получившейся муки варили довольно сытную кашу-размазню или делали овсяный кисель, который можно было есть и в холодном виде. (С тех пор, надо сказать, не люблю овсянку.)
Огромный всплеск радости был при известии о разгроме немцев под Москвой и успешном наступлении наших войск.
С началом нового года вновь усилились артиллерийские обстрелы города. Они происходили ежедневно. Противный визг снарядов и следующий за ним разрыв свидетельствовали о том, что смерть пролетела над головой и поразила кого-то другого. К обстрелам как-то привыкли. Если они заставали на улице, заходили на время в ближайший подъезд и ждали даже не полного прекращения, а определяемого на слух относительного удаления разрывов.
Авиационные налеты стали редкими. Наиболее близким к нам было попадание бомбы в довольно большое здание на Лермонтовском проспекте, напротив булочной. Дом был наполовину разрушен, начался пожар. Он продолжался дня два или три. Пожарные только сдерживали огонь, не давая ему распространяться. Были ли жертвы, не помню.
Несмотря на декабрьскую прибавку хлебного пайка, голод и алиментарная дистрофия давали себя знать. Люди слабели. Все больше говорили о смерти соседей, родных, знакомых. Люди падали на улице, иногда не донеся до дома только что полученный по карточке кусок хлеба. Тем не менее Дорога жизни продолжала функционировать. По ней в город везли продовольствие и боеприпасы, на Большую землю — умирающих взрослых и оставшихся сиротами детей. В городе работали специальные отряды, обходившие дома и квартиры, обнаруживавшие умерших или умирающих, подбиравшие беспомощных детей для определения их в детские дома-приемники. Много лет спустя о работе на Дороге жизни мне рассказывал институтский шофер И. М. Власов. Он водил по льду Ладоги военные полуторки с продуктами и людьми. Рассказывал о почти постоянных налетах немецких самолетов, которые стреляли из пулеметов, сбрасывали бомбы. И без того непрочное ледовое покрытие зияло черными водяными дырами, трещинами. С кабин грузовиков шоферы снимали дверцы, чтобы можно было выскочить, если машина уходила под воду. Можно себе представить удовольствие езды в открытой кабине при пурге и тридцатиградусном морозе! Под кузов поперек машины подвязывали бревна, которые задерживали ее при провале в трещину.
У нас стала развиваться цинга — кровоточили десны, шатались зубы, отекали руки и ноги. У меня на ногах и на пальцах рук образовались цинготные язвы. В аптеках появился хвойный настой, который по радио настоятельно рекомендовали к употреблению в качестве противоцинготного средства. Это было очень правильное и своевременное решение городского руководства. Кроме хвойного экстракта можно было приобрести и просто сосновые иглы, из которых сами готовили и пили настойку.
Родители продолжали работать: мама по-прежнему надомницей, папа стал кочегаром в котельной готовящейся к открытию бани на Измайловском проспекте, недалеко от Обводного канала. Бани были крайне необходимы городу. Ходили слухи о появлении вшей и даже о заболеваниях сыпным тифом. Подтверждение этим слухам нашел в замечательной книге Бурова «Блокада день за днем». Своевременно принятые жесткие противоэпидемические меры предотвратили возможную вспышку эпидемии. Надо отметить, что в эти самые трудные месяцы в городе поддерживалась дисциплина, соблюдался порядок. Не помню, чтобы между жильцами дома, существовавшими в одинаковых, «экстремальных», как сказали бы теперь, условиях, возникали какие-нибудь конфликты. Напротив, люди старались хоть как-то помочь друг другу, поднять упавшего, вытащить застрявшие в снегу санки… Большего никто, пожалуй, не ждал, сил и возможностей просто не было.
В конце января объявлена новая прибавка хлеба: рабочим — 400 г, служащим — 300 г, иждивенцам и детям 250 г. В середине февраля эти нормы были еще раз увеличены до 500, 400 и 300 г соответственно категориям. В феврале удалось пойти в баню. При входе каждому вместе с билетиком давали кусочек серого хозяйственного мыла. В бане было совсем не жарко, но была горячая вода, можно было тереть себя мочалкой и смыть наросшую за многие недели грязь! После этого посещать баню стали регулярно, хотя и не каждую неделю. Горячая вода с мылом и мочалкой очень благотворно действовала на цинготные язвы — появились первые признаки заживления.
В этот же период произошло в семье еще одно важное событие — мама нашла работу в школе медсестер при больнице им. Урицкого (18-я школа медсестер). Ее приняли в качестве преподавателя латинского языка. Помню, она очень волновалась, поскольку латынь учила в гимназии и потом совсем немного — в Педагогическом институте. Тем не менее она с работой справилась. Спустя полтора или два года стала в городе считаться одним из лучших методистов по этому предмету. Папа перешел на работу в организовавшееся в городе ремонтно-строительное управление (за точность названия ручаться не могу). Там он был прорабом. Его бригада, состоявшая главным образом из женщин, занималась поддержанием в боеспособном состоянии амбразур в окнах первых этажей жилых домов, разборкой завалов после обстрелов, минимальным аварийным ремонтом инженерных сетей. (Руководством города было намечено восстановление канализации и подачи в дома воды.)
Наверное, в начале марта вместе с папой участвовал в объявленной мобилизации по заготовке топлива. Работали в районе Обводного канала. Разбирали полуразрушенные деревянные строения, вытаскивали доски и бревна из-под обломков. Работа давалась с трудом. Все люди были ослаблены, передвигались медленно и неуверенно. После выполнения задания было разрешено нагрузить обломками ручную тележку для собственных нужд. Это было очень кстати, так как почти не осталось запасенного для буржуйки паркета. Кухонный стол и табуретки тоже успели сжечь.
Хотя и с перерывами, я все же продолжал заниматься по учебникам 6-го класса. Кроме того, много читал. Мне казалось, что это надо делать как можно быстрее, потому что хорошие книги из нашей небольшой домашней библиотеки очень быстро таяли, уходя в обмен на продукты питания. Читал все подряд: Шекспира, Гоголя, Шиллера, Гончарова, Мельникова-Печер-ского, Гарина… Из тех книг до сегодняшнего дня дожили только Пушкин, Лермонтов, Некрасов и Гоголь.
Во время одного из обстрелов (наверное, это было в марте) снаряд попал в стену нашего дома, в тот флигель, где жили Александра с Еленой (Жорж, муж Александры, в это время был призван в армию и направлен на фронт). К счастью, никто не пострадал. Комната, в окно которой попал снаряд, пу-стовала. В нашей квартире вылетели все стекла вместе с наклеенными на них бумажными полосками. Я в это время сидел спиной к окну и грел руки над буржуйкой. Осколки стекол воткнулись в спину ватника, который оказался хорошей защитной одеждой. Часть стекол удалось заменить, так что дневной свет в квартиру по-прежнему поступал. Фрамуги окон забили фанерой.
Жизнь продолжалась. Приближалась весна. Март был еще очень холодным. Во второй его половине начались большие работы по очистке города от снега и нечистот. На почти ежедневных субботниках работали все, кто был в силах передвигаться. Родители участвовали в этих работах по месту службы. Я выходил на улицу вместе с другими жильцами дома. Задача была очень простой по смыслу и очень трудной по выполнению: надо было во дворе ломами расколоть превратившуюся в ледяной монолит гору нечистот. Сделать это надо было до того, как вся эта масса растает и потечет, распространяя заразу. Лом казался неимоверно тяжелым, а ледяные торосы непробиваемыми. Работали по несколько часов в день, сменяя друг друга. Когда приехали грузовики для вывоза льда за пределы города, сделано было еще не все. Очень многое осталось на долю дружинниц МПВО, о чем я уже говорил. Ценой огромного напряжения город был полностью очищен и от нечистот, и от остатков снега до начала весеннего таяния. Современному комплексу ЖКХ с его техникой можно было бы поучиться организованности, которая существовала в период самых трудных дней ленинградской блокады.
В апреле потеплело. Через трещины в асфальте кое-где стала пробиваться зеленая травка. Работы по уборке города продолжались. Теперь надо было расчищать улицы. Появились бригады водопроводчиков. В домах начала действовать канализация. Это было огромным достижением. Через некоторое время заработал даже водопровод и наконец — о радость! — возобновилась подача электроэнергии. Она была лимитирована, но, вопреки всем запретам, появилась возможность использовать для приготовления пищи электроплитки и для обогрева тот самый рефлектор, который сейчас хранится на антресолях.
Еще большей радостью для всего города стало восстановление трамвайных линий и движения трамваев. По нашей улице, где всю зиму простоял занесенный снегом трамвайный вагон, пустили маршрут № 9. Веселый перезвон трамваев звучал как победная музыка. Произошло это 15 апреля 19-42 года. С этого дня с удвоенной силой стали происходить артиллерийские обстрелы всех районов города. Видимо, увидев, что город не только пережил тяжелейшую зиму, но даже восстановил то, что было нарушено холодом и голодом, немцы решили уничтожить его снарядами. В некоторые дни огонь бывал буквально ураганным. Спасало то, что его можно было переждать в углу квартиры, между входными дверями, где была толстая капитальная стена, на лестничной площадке, а во время передвижений по улице — в ближайшей подворотне. Через несколько минут шквального огня зона обстрела, как правило, перемещалась в другой район города, и можно было продолжать заниматься текущими делами. На обстрелы города быстро и успешно реагировали тяжелые дальнобойные орудия кораблей, стоявших на Неве и в Кронштадте. Их залпы довольно быстро подавляли вражеские батареи, хотя и ненадолго. Основные удары немецкой авиации были сосредоточены на кораблях флота. Говорили, что при бомбардировках получили серьезные повреждения крейсеры «Киров» и «Марат», линкор «Октябрьская революция». Но корабли продолжали стрелять. Глухие раскаты их залпов хорошо различались в тре-ске разрывов. В самом конце апреля над южной окраиной города прогремела весенняя гроза. На газонах бульвара Дровяной улицы появилась трава. Начали собирать листья подорожника, одуванчика, кое-где можно было найти крапиву и лебеду. Все это шло на приготовление «салатов», супов или травяных «котлет». Еды по-прежнему было мало, хотя нормы выдачи значительно увеличились. В рационе появились американские консервы — тушенка, свиной жир «Лярд», невиданный ранее яичный порошок, из которого после смешивания с водой пекли яичницу-драчену. В мае начали по карточкам выдавать спички. Это было очень существенным событием, так как зимой спичек не было. После того как закончились их домашние запасы, огонь добывали самым первобытным способом. В обиход вошли трут и огниво. Трут делали из веревочного шнура или из пакли. Кончик его обжигали. Искру высекали из кремня с помощью железного брусочка-огнива. Это было очень муторное занятие. Искры высекали, пока не начинал тлеть трут. Теперь его надо было раздуть и от тлеющего, как кончик папиросы, огонька поджечь бумажку. Далее все происходило просто: от бумажки к растопке в печурке или к коптилке. Позднее появились солдатские зажигалки. Некоторые были сделаны из патронных гильз. Чем-то подобным некоторое время пользовались и мы. Потом нашлись какие-то старые дореволюционные зажигалки в домашних «закромах». Они тоже пошли в ход и верой и правдой помогали разжигать огонь. И вот наконец возобновилась продажа спичек. Они были в виде сложенных плоских пакетиков, в которых помещались штук 20 плоских лучиночек с серными головками.
Под действием регулярного мытья в бане, поглощения зеленой травы и регулярного приема хвойного экстракта стали исчезать симптомы цинги, меньше кровоточили десны, постепенно эпителизировались язвы.
Серьезную проблему весной и на довольно долгое последующее время составляла для меня обувь. Из своих ботинок за зиму я успел вырасти. Какие-то ботинки пришлось «реквизировать» у папы, что-то отдала Александра из обуви Жоржа, ее мужа. На некоторое время это стало приемлемым решением. В дальнейшем, уже ближе к осени, удалось купить солдатские кирзовые сапоги, которые носил довольно долго. Брюки тоже стал носить отцовские. Они были коротковаты, но надежно заправлялись в голенища.
Начавшиеся летние месяцы оказались весьма насыщенными. Было предложено заняться индивидуальным огородничеством. Всем жителям выделили места для огородов. Выдали семена — салат, морковка, репка, укроп и др. У нас было даже два места: одно на Дровяной улице, второе довольно далеко — на Митрофаниевском кладбище. Обработать их стоило огромного труда не только потому, что было мало сил. Надо было выворачивать булыжную мостовую на улице, а на кладбище сдвигать старые могильные плиты. Тем не менее по две небольших грядки удалось сделать на выделенных угодьях. Отдача оказалась очень незначительной. Как только показались первые рост-ки, появились и мародеры, снимавшие урожай раньше законных владельцев. От этих набегов страдали не только мы. Это было общей бедой. Все же некоторой количество свежих витаминов удалось получить. В количественном отношении более продуктивными были поездки в Лесной к Владимиру, который продолжал работать в Доме ученых. Там в парке можно было набрать много свежей травы, лебеды, подорожника, одуванчиков. Кроме того, Владимир собирал для нас остатки каши из военной столовой. Все это было существенным подспорьем и дополнением к скудным пайкам.
В июне я сдавал экзамены за 6-й класс. К моему удивлению, результаты оказались вполне хорошими, хотя экзаменов было довольно много. Сдавал русский язык (письменный и устный), литературу, естествознание, физику, алгебру, геометрию, немецкий язык, историю. За русский язык и литературу получил «отлично», за остальные предметы «хорошо». В школе выдали справку — постановление педагогического совета — о переводе в 7-й класс. Этот успех имел, наверное, большое психологическое значение. Появились пер-спектива и уверенность в ее осуществимости: таким же образом подготовиться к экзаменам за 7-й класс и получить аттестат о неполном среднем образовании, дающий право на поступление в среднее учебное заведение. Реально это могла быть на тот момент школа медицинских сестер или какое-либо из военных училищ.
А пока продолжались артиллерийские обстрелы. Трагически воспринимались известия о прямых попаданиях снарядов в трамваи. Надо сказать, что трамвайное движение, останавливавшееся на время обстрелов, работало бесперебойно, число маршрутов постепенно увеличивалось. Бегающие по городу трамваи были как живые существа, видеть их на улицах было очень радостно.
По радио шли сообщения о непрерывных боях на подступах к городу, о подготовке немцев к решающему штурму. В начале июля наши войска оставили Севастополь. Немцы приближались к Волге и Сталинграду. Были и радостные сообщения — об успешной работе Ладожской переправы, о прокладке через Ладогу электрического кабеля от Волховской ГЭС.
В Филармонии 8 августа была исполнена Ленинградская симфония Шостаковича. Концерт транслировали по радио. В этот день почти непрерывной была канонада корабельных орудий, но зато не было ни обстрелов, ни бомбежек.
С приближением осени стали с тревогой думать о том, что скоро закончится навигация и опять снабжение города пойдет по ледовой трассе. Как это скажется на снабжении фронта и населения? За летние месяцы по водному пути многих ленинградцев эвакуировали.
Осенью (кажется, это было в августе) папа был призван в армию. Через несколько дней мы узнали, что он находится в бывших казармах Литовского полка (там теперь расположен Военный институт физической культуры), где был распределительный пункт, откуда новобранцы направлялись в различные воинские части и подразделения. Там мы с ним встретились и имели возможность около часа поговорить. Папа был призван рядовым и направлен в одну из частей, располагавшихся пока где-то в северных пригородах Ленинграда, в качестве минометчика. Уходя, он оставил мне свои карманные часы, которые перед войной получил в качестве премии. Они очень хорошо ходили. Я их носил до самого конца войны. Они и сейчас, по-моему, лежат в каком-то ящике у нас дома. В дальнейшем сведения о его службе в армии получали только в виде солдатских треугольничков, время от времени приходивших по почте. Это продолжалось до середины 1943 года, когда он после ранения на Синявинском участке фронта попал в госпиталь в одном из зданий Военно-медицинской академии.
Наступила осень. Начинался второй год жизни в блокированном городе. Как ни странно, этот второй год оказался менее тягостным, чем предыдущий. Было налажено хотя и скудное, но стабильное снабжение города продовольствием. Карточки отоваривались регулярно. В домах были восстановлены системы жизнеобеспечения, работала канализация, подавалась вода. Правда, надо было все время следить за тем, чтобы вода в трубах не замерзла. Поэтому водопроводный кран все время зимой держали приоткрытым: надо было, чтобы непрерывно текла живая струйка воды.
Осень оказалась затяжной, лед на Ладожском озере окреп только в самом конце декабря. С наступлением зимних холодов мы с мамой переселились в кухню, где по вечерам топили плиту. На ней можно было потом спать, было тепло. Пищу готовили (разогревали) преимущественно на электриче-ской плитке. Карточки сдали на так называемое котловое довольствие в школу медсестер, где мама продолжала работать. Там мы обедали. Я ходил в эту школу ежедневно, не только ради обеда в столовой, но и для того, чтобы заниматься подготовкой по программе 7-го класса. В школе было теплее, чем в квартире. Комнаты не отапливались совсем, мы согревались только вечерами на кухне, растапливая либо плиту, либо все еще действующую буржуйку.
По-прежнему много читал. Почему-то хорошо запомнил, что, сидя в одном из классов школы, читал «Илиаду» и «Одиссею». Там были прочитаны многие произведения по школьной программе. Из Горького кроме обязательных «Песни о Буревестнике» и романа «Мать» с удовольствием читал сказки и мелкие рассказы. «Песню о Соколе» знал наизусть. Трудно давались занятия по химии и особенно по физике. Объяснить принцип решения задач было некому, кое-как разбирался самостоятельно. В порядке «практики» по французскому языку выучил «Марсельезу», текст которой нашел в какой-то книжке.
В декабре по радио слушали, а потом и читали в ленинградском издании «Пулковский меридиан» Веры Инбер. Покупали иногда небольшие книжки, издававшиеся в городе. Кроме уже упомянутого «Пулковского меридиана» дома появились книжки стихов Всеволода Азарова и Михаила Дудина. Си-стематические ежедневные обстрелы города продолжались в течение всего осенне-зимнего периода, они различались только большей или меньшей продолжительностью. Иногда немцы выпускали несколько снарядов по одному участку города, потом переходили на соседние и отдаленные районы. Такая тактика создавала ощущение непредсказуемости каждого следующего попадания и действовала на нервы.
22 декабря 1942 года по радио было передано сообщение об учреждении медали «За оборону Ленинграда». Вскоре после этого началось составление списков на представление к награждению медалью. Эта работа проводилась на предприятиях и в домохозяйствах.
В январе 1943 года развернулись решающие бои по прорыву блокады. 18 января было передано историческое сообщение о соединении войск Ленинградского и Волховского фронтов. Это была огромная радость, хотя всех последствий и решающего значения для снабжения города оценить, конечно, никто из жителей был не в состоянии. Первым результатом явилось еще большее усиление артиллерийских обстрелов города. Казалось, они были проявлением мести за поражение на фронте и провал плана на удушение города голодом. Потом появились сообщения о восстановлении железнодорожного сообщения города с Большой землей через Волховстрой—Шлиссельбург, минуя остававшуюся у немцев Мгу. Первый поезд по этой трассе пришел в город уже 8 февраля. За короткое время после прорыва блокады не только была проложена колея, но и построен железнодорожный мост от Шлиссельбурга на правый берег Невы. Поезда ходили под обстрелами и бомбежками, но это был устойчивый путь по твердой земле, а не по зыбкому льду озера. Да и пропуск-ная способность железной дороги была намного больше, чем у автомобильной трассы.
Вскоре после открытия железной дороги у нас дома появился неожиданный гость — с творческой фронтовой бригадой приехал друг нашего свойственника Сергея Григорьевича Ярова артист МХАТа <Николай? — Ред.> Яхонтов. Московский художественный театр с начала войны находился в эвакуации в Свердлов-ске, но после разгрома немцев под Москвой довольно быстро вновь переехал в Москву. И вот теперь группа артистов театра приехала для выступлений на Ленинградском фронте и в Ленинграде. Яхонтов привез нам небольшую посылку от Яровых. Конечно, это были сухари и кое-какие продукты. Он дал нам с мамой билеты на концерт в Филармонию! В зале был холод, но зрителей, сидевших в зимних пальто, засунув руки в рукава, было довольно много. Видеть на сцене знаменитых артистов, одетых в белоснежные манишки и фраки, было очень непривычно. Особенно запомнилось выступление Качалова, с потрясающей выразительностью читавшего стихо-творения Пушкина. У многих зрителей на глазах были слезы. Более торжественный концерт трудно было себе представить.
В феврале поздравляли друг друга с победой под Сталинградом. Несколько недель до этого с напряжением вслушивались в короткие сводки Совинформ-бюро. Казалось, что уже скоро должен наступить конец войне. На самом деле впереди было еще много очень трудных месяцев.
В начале 1943 года меня зачислили в штат сотрудников 18-й школы медицинских сестер при больнице им. Урицкого. Работал я в должности делопроизводителя. Обязанности были самыми разнообразными. Главным в нашей работе было, пожалуй, составление описей имущества, поврежденного во время бомбежек и обстрелов как в самой школе, так и в некоторых отделениях больницы. Кроме того, вместе с завхозом школы Яковом Михайловичем Груном приходилось выходить и в другие школы города, которые в блокаду были законсервированы.
Весной пришлось подналечь на учебники, так как открылась реальная возможность, получив свидетельство об окончании 7-го класса, поступить в фельдшерскую школу Северо-Западного водздравотдела на Фонтанке, 154. Школа работала на базе больницы им. Чудновского («больница водников») и военно-морского госпиталя Балтийского флота.
Экзамены за 7-й класс сдавал в школе на Курляндской улице. Перед допуском к экзаменам был обязан пройти сокращенный курс обязательной военной подготовки: метание гранаты, штыковые приемы, стрельба из малокалиберной винтовки, ознакомление с ручным пулеметом и противотанковым ружьем. Экзамены сдал не без труда, но вполне успешно. Полученное свидетельство давало право поступления в среднее специальное учебное заведение. Я подал заявление в фельдшерскую школу, уволился с работы в школе медсестер и был принят на первый курс с первых чисел июня 1943 года, несмотря на то что занятия на курсе начались с февраля месяца. С этого момента начался новый этап моей блокадной жизни. После сравнительно большого перерыва я снова оказался среди учащейся молодежи. Правда, это не были мои сверстники. Большинство студентов школы составляли девушки и женщины, имевшие за плечами опыт работы в дружинах МПВО, а некоторые и фронтовой жизни. Наиболее молодые были на 4—5 лет старше меня. Несмотря на разницу в возрасте, на курсе сразу установились очень добрые товарищеские отношения. В женском коллективе кроме меня оказалось еще несколько парней. Их имена помню до сих пор — это были Борис Михеев, Валя Кондратьев и самый старший по возрасту Комендантов (он, правда, вскоре отчислился). Чуть позже появился еще один представитель мужского пола, очень тихий и малоразговорчивый человек, которому было лет 30—35. Фамилия его была Добрего. Он не подлежал призыву в армию из-за своего очень маленького роста, хотя карликом он не был. Проучился с нами он недолго. Осенью 1943 года перед началом боев по прорыву блокады его все-таки мобилизовали и направили на фронт. Мне он почему-то напоминал Платона Каратаева из «Войны и мира». Из девушек мы дружили и вместе занимались с Люсей Трошиной, Надей Кудряшовой, Катей Кутеповой, Ритой Ликиной.
Из учебных занятий, которые часто прерывались из-за обстрелов, больше всего запомнились занятия по анатомии. Нам приносили препараты костей и некоторых внутренних органов, которые мы самостоятельно должны были изучать с помощью учебников. Мне это давалось легко, чего не скажешь о большинстве учащихся, для которых латинская терминология и обилие незнакомых слов и названий были очень трудны. Впечатляющими были занятия по десмургии. Их проводила пожилая интересная дама (не могу назвать ее по-другому). Фамилия ее была Тарновская. Она была очень опытной медицинской сестрой, работала в операционной больницы им. Урицкого. Поражала ее эрудиция, а рассказы о ее прошлой работе до революции в составе сестринской общины Кауфманской больницы (дореволюционное название больницы Урицкого) были интересными и яркими. Повязки она накладывала виртуозно, они были красивыми, ровными, почти как гипсовый слепок соответствующей области. Она внимательно следила за тем, чтобы ее ученики хорошо освоили навыки наложения повязок. Уже учась в медицинском институте и потом работая на хирургических кафедрах, я много раз с благодарностью вспоминал уроки десмургии в фельдшерской школе. Жаль, что этому разделу совсем не уделено внимания в программах ни по хирургии, ни по травматологии.
Для отопления школы нужны были дрова. В начале лета к набережной Фонтанки около школы пришвартовалась баржа, груженная бревнами. Несколько дней мы все занимались ее разгрузкой. Работа была нелегкой, бревна были сырыми и скользкими. Их надо было вытаскивать из трюма, поднимать через парапет набережной и перетаскивать во двор школы для укладки в штабели.
Летних каникул не было, занятия и так велись по сокращенной программе. В августе был объявлен приказ о временной мобилизации и направлении всех учащихся сначала на уборку моркови в совхоз «Лесное» за Политехническим институтом, а затем на овощную базу Ленинградского фронта около железнодорожной станции Пискаревка.
Технология выдергивания и затаривания моркови была освоена быстро. Надо сказать, что за прошедшие несколько десятилетий после окончания войны она совсем не изменилась и студенты 1-го ЛМИ на полях совхоза «Федоровское» в 70-х и 80-х годах прошлого века повторяли то же, что мы делали в 40-х. Отведенные нами поля были сравнительно небольшими, и вскоре мы были переброшены на овощную базу. Здесь работа была более разнообразной, но и более тяжелой. Сначала мы разгружали вагоны с картошкой, которые подавались на базу со станции Пискаревка тотчас по прибытии продовольственного состава в город. В отличие от моркови сырая картошка была непригодна для подкормки. А в еде все мы нуждались очень сильно. Дело в том, что и в совхоз, и теперь на базу приходилось каждый день ездить к 9 часам утра, а вечером возвращаться домой. По талонам на работе давали только овощной суп из зеленой хряпы и какую-нибудь кашу. Дома снабжение продуктами тоже продолжало оставаться все еще недостаточным. Поэтому в полях, конечно, ели морковку. Этого никто не запрещал. Нельзя было только ничего выносить с собой. За этим администрация и военная охрана следили очень строго. Выгружая картошку, мы лишились пищевой добавки. Правда, иногда в вагонах с картофелем вдруг обнаруживались яблоки. Как и почему они попадались в картошке, никто не знал, но это становилось большой удачей. Находка тут же делилась между разгрузчиками и доставляла всем огромное удовольствие. Немного позже стали прибывать вагоны с кочанной капустой, и нас перевели в цех сортировки и обработки капусты. Надо было отрезать зеленые листья, которые шли на засолку, отсечь длинные кочерыжки и переправить очищенные кочаны в соседний цех. Конечно, все перерывы в работе, которые устраивались каждые два часа, мы проводили, закусывая принесенные с собой куски и кусочки хлеба с солью хрустящими капустными листьями. Со временем мы научились выбирать для еды наиболее сочные и сладкие кочаны, подобно тому как это делается с арбузами. Работали довольно споро. Время от времени нашу бригаду переводили в соседние цеха, где в огромных чанах, глубиной более двух метров, квасили хряпу и уже нашинкованную машинами белую капусту. Квашеная хряпа на вкус была малопривлекательной (хотя щи из нее пользовались большим успехом еще долгое время). Зато настоящая кочанная капуста в квашеном виде была деликатесом. Добыча ее была связана с некоторыми трудностями, так как на ее заготовке работали кадровые рабочие, а цеха охранялись. Тем не менее при доброжелательном отношении к нам со стороны охранников мы имели возможность пополнять свой рацион этим лакомством.
Рабочий день на базе был 8—10 часов. С работой мы вполне, по-видимому, справлялись. Не помню, чтобы были какие-нибудь претензии к нам со стороны администрации. Большую проблему составляли ежедневные переезды из дома на работу и обратно. Утром приходилось вставать в 6 часов. Потом на трамвае № 9 я доезжал до площади Искусств (у Михайловского театра), где было кольцо «двадцатки». Ее брали почти штурмом, было очень много желающих. Иногда ездили на подножках с обратной стороны вагона старого образца. «Двадцатка» доходила до Политехнического института. Мы высаживались у Круглой бани (на современной площади Мужества). Отсюда предстоял пеший переход до овощной базы, которая находилась немного ближе Пискаревских захоронений (теперешнего Мемориального кладбища). Если не было обстрела (утром они бывали довольно редко), добраться до базы удавалось примерно часа за 2. Обратная дорога оказывалась подчас намного сложнее. Конечно, бывали и удачи, например, если военный грузовик с картошкой или капустой ехал в направлении юго-западных рубежей города. Шоферы безотказно подсаживали в кузов по три-четыре человека из наших бригад и подвозили «попутным рейсом». Полуторки были тихоходными, они были оборудованы так называемыми газогенераторами, заменявшими бензин. Эти приспособления представляли собой два металлических цилиндра с крышками, укрепленных по обеим сторонам от водительской кабины. В эти цилиндры закладывались деревянные чурки, которые при медленном сгорании под крышками выделяли газовую смесь (в основном угарный газ), поступавшую в двигатель. Полуторки чихали, дымили, на все-таки передвигались по городу. Иногда, правда, при подъеме на Литейный мост приходилось вылезать из кузова и толкать машину сзади, помогая ей подняться на горку. Шоферы рисковали (вместе с нами, пассажирами) продолжать движение даже при артналетах. Самый неприятный эпизод был, когда артиллерийский обстрел начался во время переезда через Литейный мост и снаряды на наших глазах взрывались в невской воде по обеим сторонам от моста. Второй нормальный вариант дороги домой был зеркальным повторением трамвайно-пешеходного утреннего маршрута. Хуже обстояло дело, когда по ходу трамвайных путей в результате обстрела обрывались провода. В этих случаях приходилось почти весь путь проделывать пешком. Можно представить переживания наших родителей и близких, когда вместо положенных 7—8 часов вечера удавалось добраться до дома только часам к 10—11. Ведь мобильных телефонов и даже городских автоматов в те времена не было. На следующий день все начиналось сначала.
Работу на овощной базе закончили, наверное, в конце сентября, потому что, помню, были уже заморозки. Капуста была покрыта инеем и отчаянно замерзали руки.
Сразу приступили к занятиям. За летние месяцы от книг отвыкли, приходилось заставлять себя прочитывать необходимые материалы. Был период, когда я совсем перестал читать художественную литературу. Только по прошествии некоторого времени снова потянуло к книгам.
В октябре обстрелы города стали особенно ожесточенными, они продолжались иногда по несколько часов в день с небольшими перерывами. Несколько раз объявляли воздушную тревогу, но серьезных бомбардировок при этих авианалетах не было. Для нашего дома самым страшным оказался один из обстрелов в начале ноября. Кажется, это произошло 6 ноября. Обстрел был, что называется, ураганным. В наш дом попало более десяти снарядов. По счастью, никто из жильцов не пострадал. Мы с мамой не стали спускаться в подвал и стояли между дверями, выходящими на лестничную клетку, где стена была наиболее толстой и находилась на той стороне, куда попадание снарядов считалось наименее вероятным. При одном из разрывов со звоном вылетели все стекла из оконных рам, ударной волной распахнуло все двери. Через некоторое время треск разрыва раздался, как казалось, прямо над нашими головами. Квартира наполнилась пылью и дымом, запахло порохом и гарью. Потом стало слышно подозрительное потрескивание и в конце коридора в образовавшейся пробоине показался огонь. Пожар начался в пу-стой квартире на четвертом этаже, как раз над нами. К счастью, уже начало темнеть, и обстрел поутих, а вскоре и прекратился. На дворе собрались все жители дома, притащили несколько ведер, большие кастрюли, бачки. Кто-то успел добежать до пожарной части, которая была совсем близко — на углу проспектов Огородникова и Лермонтовского. Но еще до приезда пожарных все начали тушить пламя. К жильцам присоединилось несколько прохожих, среди них было двое или трое военных. Быстро организовали цепочку и стали по ней передавать воду к парадной, а затем таскать ведра на четвертый этаж. Огонь почти погасили, когда приехали пожарные, они окончательно ликвидировали очаг огня. Выгорела только часть расположенной над нами квартиры. Но пробоина в потолке оказалась значительной. Полкоридора и часть нашей большой комнаты были засыпаны обломками. Под завалом оказались остатки нашей библиотеки, мой письменный столик, помещавшийся в углу коридора; опрокинулся и развалился платяной шкаф, принявший на себя удар взрывной волны. В общем, можно сказать, что разрушения были сравнительно не очень большими. Но впереди была зима, а в «крыше над головой» зияла большая дыра, окна стояли без единого стекла.
Начался еще один новый этап жизни в блокаде. Проблема выбитых стекол была решена очень быстро и оперативно. Уже через несколько часов после обстрела по распоряжению местного штаба ПВО аварийная бригада заделала рамы фанерой. Дружинницы даже забросали пробоину в потолке со стороны вышерасположенной и разбитой теперь квартиры сначала сетками от сломанных кроватей, а затем разными обломками. Эти меры были предприняты не только в порядке первой аварийно-восстановительной помощи, но и для предупреждения проникновения в пострадавший «объект» каких-нибудь незваных гостей. Восстановить электрическое освещение мне удалось собственными силами. Пришлось перерезать провода, ведущие в поврежденную часть квартиры, после чего освещение на кухне возобновилось. Для дальнейшего существования на так внезапно сократившемся жизненном пространстве надо было еще устранить повреждение водопроводной трубы над нами. Она оказалась перебитой осколком. Так как трубы в те времена были еще свинцовыми, заклепать с помощью молотка поврежденный конец не составило большого труда. Таким образом, на следующий день кухня, превратившаяся в своеобразную берлогу, была мало-мальски обустроена. Были свет и водопровод, можно было топить плиту или буржуйку. Спальными местами стали плита и старая кушетка, издавна стоявшая на кухне. В пер-спективе надо было решать вопрос о том, оставаться ли в таком помещении на неопределенное время или переселяться в одну из пустующих квартир в близлежащих домах. Как в одном, так и в другом случае требовалось много согласований и разрешительных подписей — в домоуправлении, ремонтно-строительной конторе, райсовете и пр. Ребята из фельдшерской школы очень быстро нашли пустую комнату в доме № 3 (этот дом расположен как раз напротив нашего), предложили помощь в случае нашего переезда. Мы решили пока не торопиться, и мама начала хождения по инстанциям. До конца дело довести не удалось, потому что в конце ноября ударили морозы, выпал снег, и в один «прекрасный» вечер маму почти на руках доставили домой двое прохожих, подобравших ее недалеко от дома. Оказался перелом надколенника. Все жилищные вопросы отпали сами собой. С помощью все тех же друзей и соучеников по школе маму перевезли на санках в больницу Урицкого, где ей наложили гипсовую повязку и оставили на стационарном лечении. Это было хорошим выходом, так как в создавшихся условиях обеспечить уход дома было бы практически невозможно. Кроме того, в больнице питание было много лучше, чем в столовых общепита, где мы чаще всего отоваривали наши карточки. Мне одному пришлось начинать зиму в полуразрушенной квартире с забитыми фанерой окнами. Для утепления окно кухни завесил матрасом, второй матрас повесил на дверь из кухни в коридор и комнаты. Днем ходил на занятия, забегал в больницу, забирал в столовой еду для себя и к вечеру возвращался домой. Почти каждый день слегка топил плиту, потом на нее, еще теплую, можно было положить постельные принадлежности и почти с комфортом выспаться. Пока плита остывала до приемлемой температуры, пытался читать учебники для 8-го класса. Мысль о завершении среднего образования все время была в голове. К сожалению, общеобразовательные предметы в фельдшерской школе хотя и полагались по программе, на практике, по существу, не преподавались. Программа по понятным причинам была сокращена и уплотнена до предела. Занимался с трудом. С большим удовольствием читал художественную литературу. Именно в это время в первый раз прочитал Мережковского, с увлечением читал Сенкевича. Несколько раз мои сокурсники и сокурсницы водили меня на танцы. Тогда уже работал Мраморный зал на Васильевском острове и Дом культуры НКВД на Полтавской улице. Танцевать я не умел, обувь в виде кирзовых сапог не способствовала усвоению танцевальных уроков, но эти «выходы в свет» были некоторым развлечением. В темные декабрьские вечера возвращение домой проходило под грохот канонады тяжелых орудий.
Запомнилась встреча нового 1944 года. Встречали в складчину. Каждый сдавал часть карточных талонов. Кто мог, приносил спиртное. У меня был большой запас водки, которую выдавали по талонам, а обменять ее на продукты не всегда удавалось. Встреча происходила на Съездовской линии в квартире, по-моему, у Кати Кутеповой. Собралось нас человек двенадцать. Водки и даже вина было вдоволь. Закуска выглядела скромно, но стол накрыли белой простыней, веселья было достаточно. В 12 часов был исполнен по радио новый гимн, заменивший «Интернационал». Настроение было хорошее. Праздновали почти до утра. Остаток ночи досыпали на полу, так как других спальных мест не было. На следующий день вечером слушал дома по радио «Хозяйку дома» К. Симонова. Стихотворение очень понравилось, я его скоро выучил наизусть.
Через несколько дней после встречи Нового года нас срочно сняли с занятий и направили на Варшавский вокзал для расчистки железнодорожных путей от снега. Это было малопонятно, потому что обслуживаемое им направление бездействовало. Обстановка прояснилась, когда к вечеру, перед самым завершением нашей работы, вдруг появились обложенные мешками с песком товарные платформы, на которых стояли тяжелые пушки, несколько пулеметов и зенитных установок. У орудий стояли бойцы и махали нам руками. Платформы толкал укрепленный металлическими плитами паровоз. К нему был прицеплен бронированный вагон с пулеметами в амбразурах. Видимо, это был бронепоезд, которому предстояло участвовать в боях за освобождение города.
В середине января мы организовали культпоход в Александринский театр. Там в течение всего блокадного времени шли спектакли Театра музыкальной комедии. В тот вечер была «Принцесса цирка». В театре холодно, все в пальто. Но зал полон, и на сцене артисты играли в своих театральных костюмах, играли с полной отдачей сил. Все арии и танцевальные номера вызвали аплодисменты. Возвращаясь домой, слушали усилившийся грохот канонады, небо полыхало от залпов катюш. Это было начало решающих боев по освобождению города от блокады. На следующее утро узнал, что надо маму срочно забрать из больницы. Все больные, способные хоть как-то передвигаться, срочно выписывались, был получен приказ о подготовке к приему раненых. Маму поставили на костыли, и мы потихоньку добрались до дома.
В сводках среди названий освобожденных населенных пунктов замелькали с детства родные Ропша, Русско-Высоцкое, Красное Село…
Еще несколько дней город подвергался беспорядочным обстрелам. Наконец немцы были отброшены за Пулково, освобождена Гатчина, потом Луга. Когда 27 января было официально объявлено о том, что немцы отброшены на 65—100 километров и город освобожден от блокады, люди высыпали на улицу. Многие плакали и обнимались с незнакомыми прохожими. В 20 часов впервые за много месяцев в Ленинграде прозвучали 24 залпа праздничного салюта. Мы впервые увидели яркие звезды фейерверка, за которым наблюдали, стоя на перекрестке Лермонтовского проспекта и проспекта Огородникова. Отсюда было хорошо видно, как за Фонтанкой, в той стороне, где находятся Адмиралтейство, Петропавловская крепость и корабли на Неве, взлетали и рассыпались на черном небе разноцветные огни салюта. Они ярко полыхали, радостно нарушая все еще действующий строгий закон военного затемнения города. Вспоминали, что с этого же места 8 сентября 1941 года, повернув головы в противоположную сторону, с трепетом смотрели на роковое зарево над горящими Бадаевскими складами. Потом еще долго ходили по улицам, стараясь осознать, что больше не нужно прислушиваться к объявлениям о начале артиллерийского обстрела или воздушной тревоги.
* * *
Блокада закончилась. Жизнь стала входить в новый ритм. Появились новые проблемы и задачи. К весне 1944 года удалось добиться, чтобы в квартире разобрали завал. Ремонтная бригада даже заштукатурила потолок. Занятия в фельдшерской школе шли своим чередом. В мае успешно сдал экзамены за первый курс. К сожалению, этого нельзя было сказать об экзаменах за 8-й класс, которые я все же попытался сдать, несмотря на явно неудовлетворительную подготовку. В результате получил по всем предметам «посредственно» (кроме русского языка и литературы — их оценили на «отлично»). Алгебра, геометрия и химия были провалены безнадежно. По этим трем дисциплинам была назначена переэкзаменовка на сентябрь месяц. Но до этого было еще далеко: с июня студенты фельдшерской школы были объявлены мобилизованными на заготовку топлива для электростанций города и направлены на торфопредприятие «Шувалово».
До Озерков нас доставил трамвай, оттуда на грузовиках подвезли к торфоразработкам. Для жилья был отведен деревянный барак с двухэтажными нарами. Были выданы матрасы, байковые одеяла, подушки и даже постельное белье. Немногочисленных представителей мужского пола разместили на верхних нарах в одном из концов барака. Все остальное заняли наши девушки. Распорядок дня был жесткий: вставали в половине восьмого, быстро умывались у расположенных на улице умывальников, в соседнем бараке-столовой получали чай или эрзац-кофе с соевым молоком, кусочек хлеба и кашу. Потом отправлялись на торфяные поля. Сначала нас поставили на подборку так называемого брикетированного торфа. Его добычу осущест-вляла машина, которая с помощью ковша-экскаватора вычерпывала полужидкую массу из заболоченного котлована, отжимала ее, прессовала и вы-брасывала в виде брикетов. Эти брикеты надо было, идя за машиной, подбирать и складывать небольшими штабелями по 8 штук крест-накрест для просушки на солнце. На этой работе нас продержали, по счастью, недолго. Ходить за машиной по болоту без резиновых сапог было невозможно, жесткие брикеты обдирали руки без защитных рукавиц. Такая спецодежда была только у кадровых рабочих предприятия. Нас перебросили на уборку фрезерного торфа. Его добыча происходила по другой технологии. По осушенным площадям торфяного болота, с которых был предварительно снят травяной слой, несколько раз проезжал трактор с культиватором (с дисками и бороной). В результате разрыхления образовывалась торфяная пыль. Ее слой достигал в глубину сантиметров 20—25. После этого на поле выпускали другой трактор, который формировал борозды, как на картофельном поле, только более широкие. Наша задача заключалась в том, чтобы эти борозды собрать в большие «сугробы», которые потом погружали на машины с высокими бортами и увозили в котельные на электростанции. Работали звеньями по 4 человека. Один человек с помощью деревянного «толкача» заталкивал торф в тележку, устроенную по типу совка для подборки мусора. Второй член «звена» периодически встряхивал тележку, а когда она заполнялась, вываливал торф к подножию основной кучи. Еще два человека с широкими лопатами забрасывали подвезенный торф на ее вершину. В воздухе стояла густая торфяная пыль, особенно в ветреную погоду. Вот когда пригодились противогазы! Из них вырезали очки для защиты глаз. Носы и рты закрывали платками. В процессе работы менялись друг с другом местами. В середине дня приезжала солдатская полевая кухня, привозила похлебку, кашу, соевое молоко, лепешки из шрота. От двух последних блюд часто болели животы. Вечером возвращались в барак, съедали в столовой скудный ужин и укладывались спать.
В середине июля получили известие о ранении отца. Он был только что переведен в госпиталь на территории Военно-медицинской академии. Меня отпустили с работы на 2 дня, так что нам с мамой удалось с ним увидеться. Ранение было в голову и лицо множественными мелкими осколками. По счастью, оно оказалось нетяжелым, но на долгое время остались синие крапины от внедрившихся пороховых частиц. Примерно через месяц его перевели в батальон выздоравливающих, а потом, как не годного к строевой службе, в строительный батальон, который базировался в Петропавловской крепости. Там он прослужил почти до конца войны, пока не был демобилизован по ходатайству Спецкартонной фабрики, возвратившейся из эвакуации и нуждавшейся в специалистах по оборудованию.
На торфоразработках я проработал до конца августа. Меня отпустили на неделю раньше других наших ребят в связи с предстоящей переэкзаменовкой за 8-й класс. Экзамены эти я, по-моему, сдал только потому, что муж-ская школа-десятилетка была открыта только одна на три района города. Меня зачислили в 9-й класс. Родители настояли, чтобы я попытался получить аттестат зрелости. Я согласился довольно легко, тем более что в фельдшерской школе наш курс был переведен на вечерние занятия. Весь учебный год (это был уже 1944/1945) так и проучился в двух школах, даже экзамены сдал вполне успешно. Сессии проходили в радостной обстановке сразу по-сле дня Победы.
9 мая 1945 года — день, которого все ждали с нетерпением и надеждой. Но пришел он все-таки неожиданно. Мы встретили его в Лесном, где позади Политехнического института Владимиру выделили место под грядки. Туда мы и приехали накануне 9 мая, а утром узнали о капитуляции Германии. Радость этого дня могла сравниться разве что с днем освобождения города от блокады, только во много раз значительнее и глубже. Закончился самый тяжелый период жизни.
Дальше все было просто. Весь 1945/1946 учебный год я продолжал учебу в двух школах.
5 сентября 1945 мне вручили медаль «За оборону Ленинграда». В школе я был единственный награжденный ученик. Весной 1946 года возникла дилемма: экзамены на аттестат зрелости или государственные экзамены на ди-плом фельдшера? Обе сессии явно было не вытянуть. Я был одним из кандидатов на получение золотой медали, дававшей право поступления в любой вуз без экзаменов. От сессии в фельдшерской школе пришлось отказаться. Начиналась новая жизнь.