Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2014
«Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде чем там наступил экономический расцвет», — когда-то писал смиренный Солженицын в укор жестоковыйным соотечественникам, и все-таки «На примере брата» Уве Тимма (М., 2013) — едва ли не первая по-настоящему честная книга из всех, что мне пришлось читать об этом облаке. Ибо Уве Тимм пишет не о туманных, как облако, «грехах отцов», но о грехах собственного отца и собственного старшего брата, носившего домашнее прозвище Кудряш. Автор много лет не решался прочесть отрывочные записи и письма Кудряша с Восточного фронта, страшась и увидеть причастность брата к истреблению мирного населения (брат пошел добровольцем в войска СС), и не увидеть об этом ничего как о не стоящем упоминания, — в конце концов сбылось второе опасение: евреи в дневнике вообще не упоминаются, а русские, хоть сколько-нибудь отделившиеся от неразличимой массы, упоминаются лишь однажды: «75 м от меня Иван курит сигареты, отличная мишень, пожива для моего МГ».
Зато бомбардировки родного Гамбурга сразу пробуждают его чувствительность: «Просто в голове не укладывается, чтобы 80 % Гамбурга сровняли с землей, у меня, хоть я тут всякого навидался, слезы стояли в глазах»; «…какая же это война, когда это просто убийство детей и женщин, и потом — это же негуманно» (курсив, разумеется, мой).
Маленького Уве, мечтавшего поскорее перестрелять всех русских и смыться, много лет воспитывали на примере павшего геройской смертью старшего брата, разумеется, никак не причастного к преступлениям против человечности: это же были нормальные войска, честно выполнявшие свой долг. И вообще, исключая считанных козлов самоочищения (эта шайка, эти преступники, воспользовались мальчиком, злоупотребили его юношеским идеализмом), честными были все. Честный люфтваффе, где служил отец рассказчика, романтичный скорняк с обаятельными манерами, ради которых дамы некоторое время еще заказывали ему шубы, когда он уже явно отставал от моды. Честный вермахт, в октябре 1941-го получавший честные приказы честного генерал-фельдмаршала фон Райхенау: «Солдат обязан проникнуться полным пониманием исторической необходимости сурового, но справедливого возмездия, свершаемого ныне над презренным недочеловекоеврейством». И честные ветераны, стоявшие до конца и после войны годами перетиравшие, кто отнял у них победу — Гитлер, Генштаб, предатели, позволившие английской армии ускользнуть в Дюнкерке…
«На что не было спроса, так это на мужество сказать └нет“, мужество возразить, мужество ослушаться приказа». Хотя тех, кто отказывался от участия в массовых расстрелах, всего лишь перебрасывали на менее ответственный участок — и все-таки не отказывался почти никто. Тем более почти никто не желал отказаться от принадлежности к расе господ.
«С Америки началось унижение, посрамление поколения отцов. Про Россию говорилось: страна многонаселенная, но обескровленная войной. Зато Америка была, несомненно, больше и сильней. Ее ценности, ее культуру и стали перенимать. Какое оскорбление для тех, кто двинулся походом завоевывать весь мир, мня себя избранной расой! А теперь они были вынуждены кланяться каждому американскому чинарику и подвергаться перевоспитанию. Одно слово чего стоит: перевоспитание, reeducation».
«Ребенок смотрел на взрослых, которые поднимают брошенные американцами окурки. Мужчины, которых совсем недавно полагалось приветствовать во фрунт, которые привыкли отдавать распоряжения командными голосами, вдруг заговорили шепотом и уверяли, будто ничего └такого“ не знали, ничего └такого“ не хотели и вообще, дескать, тут не обошлось без измены.
Отец отвергал американскую музыку, кино, джаз. Потеряв командную власть в общественной жизни, они тем истовее раскомандовались дома, в своих четырех стенах».
Похоже, борьба отцов с джинсами детей была в Германии пояростнее, чем у нас. В Западной Германии, разумеется, поскольку в Восточной сразу было принято разделение на обманщиков-капиталистов и обманутых барашков-трудящихся, хотя любой солдатик возвращался с фронта с гордостью приобретателя новых земель — которые, правда, еще предстоит очи-стить от недочеловеков.
Сразу после войны вполне можно было рассказать в приятной компании, как ты пристрелил парочку русских пленных, чтобы не тащиться с ними по жаре. «В те годы русские были по-прежнему всего лишь врагами — теми, кто насиловал немецких женщин, сгонял немцев с родных земель, до сих пор морил голодом немецких военнопленных, и никто особенно не задумывался над вопросами о вине, о причинах, о временнЛй последовательности зверств. Сами-то что, сами-то мы только по приказу. Все, от рядового до генерал-фельдмаршала Кейтеля».
Поэтому Уве Тимм считает тех, кто твердил о своем незнании того, куда вдруг исчезли евреи и откуда взялись поношенные вещи, в том числе и детские, сохранившими остатки совести: им все же требовалось этой наивной ложью заглушить ее уколы. А вот его гордый отец не прибегал к подобным уверткам, он то апеллировал к собственным страданиям — нам-де тоже досталось, значит, и мы жертвы, — то размазывал вину на всех: почему-де «западные демократии» не бомбили подъездные пути к Освенциму, почему-де они не впускали евреев к себе, когда это еще было возможно?..
Как будто подлость западных демократий (удесятеренная их последующим нежеланием признать и на себе хоть пятнышко еврейской крови) уменьшает чью-то личную вину — ведь раскаиваться можно лишь в том, что ты совершил лично. Однако каяться начали только те, кому каяться было не в чем.
Виновные не каялись. Они лишь использовали наполнившее Германию облако в качестве дымовой завесы.
За которой укрылся и весь либеральный Запад — к чему сыпать соль на царапины тех, в ком еще не умолкла совесть? Взять, скажем, прекрасную (без иронии) Францию, чья государственная мудрость в предвоенные годы требовала не высовывать носа из-за «неприступной» линии Мажино (тем самым давая понять Гитлеру, что он может не опасаться удара в спину). Но, когда Франция была в считанные недели разгромлена, де Голль, улетая в Лондон, прихватил с собой, по словам Черчилля, и честь Франции.
Если все окутать облаком забвения, может и впрямь показаться, что действия одного человека способны перевесить действия миллионов во главе с законным правительством. Которое в антиеврейском рвении на первых порах даже опережало нацистских хозяев — к некоторому их ревнивому недовольству. А после воцарения де Голля при всей суровости расправ над коллаборационистами участие тысяч французов в уничтожении евреев было тоже погружено в облачный отбеливатель, чтобы не пятнать воодушевляющую картину многотысячного французского Сопротивления, противостоящего жалкой кучке изменников. В одном романе Ромена Гари знаменитый ресторатор потчует оккупантов изделиями утонченной французской кухни с гордостью: этим он тоже сохраняет французские ценности (что, впрочем, не так уж и смехотворно: если в мире все сделаются бойцами, он утратит массу вещей, придающих жизни прелесть).
Французский прозаик Филипп Делерм в своей небольшой книжке «Первый глоток пива и прочие мелкие радости жизни» (М., 2012) их и воспевает — прелести повседневного предметного мира, почти полностью отсутствующие в романе-размышлении Уве Тимма. Коротенькие главки так и называются — «Нож в кармане», «Пакет пирожных в воскресное утро», «Лущение горошка», «Рюмочка портвейна», «Яблочный дух»…
«Запах яблок мучительный. Запах и вкус настоящей жизни, какой мы больше недостойны». Делерм далеко уступает в мастерстве таким чемпионам зоркости и пластичности, как Бунин, Пруст, Катаев, Олеша, Набоков, но это дает ему и неожиданное преимущество. Их словесная виртуозность переносит наше восхищение с реальности на изображение, которое у Делерма не настолько великолепно, чтобы заставить нас забыть об оригинале: у него можно учиться не любви к слову, а любви к миру, что большинству читателей и требуется. Делерм учит прятаться от ужаса мира в облако забвения, похоже, не менее умело, чем это делают более изощренные художники, среднему читателю малодоступные.
Утренняя газета. «Это парадоксальная роскошь. Погружаться в бурный мир, сидя в уютном уголке и вдыхая аромат кофе. Газета — это сплошные ужасы, войны, катастрофы». Но — «разворачиваешь и кое-как пристраиваешь ее на кухонном столе между грилем и масленкой. Да, ты скользишь глазами по строкам, пропитанным раздирающей наш мир жестокостью, но ее сглаживает запах смородинового джема, какао, поджаренного хлеба.
Сама газета как вещь сродни успокоительному средству. Ты не видишь событий воочию, ты просто читаешь └Либерасьон“, └Фигаро“, └Уэст-Франс“ или └Депеш-дю-Миди“. Страшные бедствия сегодняшнего дня меркнут под этими неизменными └шапками“ и превращаются в пикантную приправу к неторопливому обеду».
Пожалуй, именно комфортабельная стабильность, а вовсе не притворное раскаяние — лучшая трава забвения национальных унижений.
Хотя самые страшные наши унижения не социальные, но экзистенциальные: миру, природе ничего не стоит не только убить нас, но и сделать жалкими, беспомощными, отталкивающими — именно с ужасом перед нашей материальностью и борется культура, стараясь оттеснить наш анатомический, физиологический образ образом высоким и прекрасным даже в поражении и несчастии. Забвению нашей материальной природы служит в искусстве трагедия, а в быту благотворительность. На это облако в сегодняшней Европе средств не жалеют, и очень правильно делают, хотя неизбалованным россиянам кое-что может показаться излишеством — когда, скажем, с тяжелейшим ментальным инвалидом-колясочником обращаются как с наследным принцем, чего он явно оценить не может.
«Когда-то во французском интернате, — пишет в своей книге └Искры, летящие вверх“ (СПб., 2012) Елена Вяхякуопус, много лет занимающаяся помощью инвалидам, — меня поразила одежда детей. У всех них был тяжелый аутизм с сопутствующими множественными заболеваниями, они не ходили и не говорили. Но девочки были в красивых платьях, с кружевными воротниками, в туфельках с разноцветными пряжками. Мальчики в костюмах и даже жилетках. Их кормили не в кроватках, а привозили в столовую, где обедали и персонал и сам директор, и там перед ними ставили красивые тарелки и сок наливали в стаканы не из пакетов, а из хрустальных кувшинчиков…» И этим современные европейцы защищают от поругания человеческий образ, посылают миру сигналы, что с человеком нужно обращаться уважительно, какому бы глумлению ни подвергла его равнодушная природа.
Как ни странно, государственные символы закон защищает, а самый главный символ, на котором стоит цивилизация, — образ человека, можно оплевывать как кому вздумается, лишь бы оплевывающий более или менее чтил Уголовный кодекс.
«Легко ли слышать, как тебя или твоего ребенка называют олигофреном, умственно отсталым, дебилом, └необучаемым“, └не готовым к реабилитации“? Иногда специалисты не говорят таких слов клиентам в лицо, но пользуются этими терминами на рабочих совещаниях и в профессиональных беседах. Есть университеты, где все еще висят таблички: └Кафедра олигофренопедагогики“. Привыкнув считать человека дебилом и олигофреном, трудно отнестись к нему как к уникальной и ценной личности, не менее заслуживающей жизни и счастья, чем все остальные люди».
Вот это облако нам действительно необходимо — облако высокого отношения к каждому, рожденному женщиной. Оно бы помогло нам всем пореже вспоминать и о нашей бренности и уязвимости.