Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2014
— Бросил работу? Ты что — шутишь?
— Нет, не шучу.
Алексей нарочито спокойно наблюдал за реакцией отца. Тот еще не до конца поверил услышанному, но уже начинал закипать.
— Немедленно звони и проси, чтобы тебя не увольняли.
— Не будет этого.
— Пока ты живешь в моем доме, я решаю, что будет. Знаешь, чего мне стоило впихнуть тебя в эту фирму? Своим поведением ты позоришь меня.
— А мне плевать, позорю я тебя или нет.
Взгляд отца стал тяжелее, на переносице появилась складка — такая же, как у Алексея. Мать всегда умиляло их сходство, Алексея же раздражало одно упоминание об этом. Еще больше ему не нравилось то, что друзья семьи, бывая у них в гостях, каждый раз непременно находили повод объ-явить отцу: «Весь в тебя, Сергей Иванович». Алексей презирал их, как презирал всех военных. Ему были противны добровольное рабство, трепет перед высокими званиями, ограниченность ума. Как бы они удивились, узнав, что он о них думает. Все, кроме отца. Отец знал, что Алексей стыдится его, однако он хотел, чтобы сын считался с его мнением, и Алексей как мог сопротивлялся этому. В их ссорах отец нередко напоминал сыну о том, что до сих пор содержит его, тогда как все его сверстники давно уже работают. Еще недавно Алексей злился на отца за эти напоминания, чувствовал себя униженным. Однако, встречая бывших одноклассников то за прилавком в продуктовом магазине, то за рулем такси, он мало-помалу перестал чувствовать угрызения совести — не для того он заканчивал институт, чтобы работать кем попало.
Виталик, добродушный простак, которому Алексей покровительствовал в школе, теперь работал в баре. Алексей часто заходил туда. Виталик, завидев Алексея, всегда радостно окликал его, махал ему рукой как желанному гостю: «Тебе сегодня как обычно?» При этом сидящие за столиками оборачивались посмотреть на Алексея, девушки улыбались ему. Он с достоинством усаживался возле стойки, слушал бодрую болтовню Виталика, успевавшего в то же время подавать выпивку и соленые орешки посетителям, наблюдал, как он быстро убирает со стойки использованные бокалы и тут же принимает новый заказ, добродушно улыбаясь, — и думал: теперь Виталик хоть как-то может отблагодарить его за все хорошее. Хотя не в одной только благодарности дело — какая-то логика была в том, что Виталик прислуживает другим, делает грязную работу… Алексей обменивался с Виталиком парой шуток, обязательно оставлял хорошие чаевые и уходил с чувством собственного превосходства. Раз он все же спросил у Виталика из любопытства, почему тот не попробует найти что-нибудь получше. Виталик, смущенно улыбнувшись, ответил:
— Я и не думал, что так получится. Они тогда бармена уволили — воровал. Администратор — мой сосед, попросил поработать, пока нового бармена не найдут. А теперь не отпускают, говорят, со мной у них тише стало. Столько раз хотел уйти — каждый раз отговаривают. Да и сам я уже привык: и к тому старику с зонтиком, что почти каждый день приходит рассказывать новости о своем сыне, и к угрюмому инженеру, который, выпив, тут же звонит бывшей жене…
Алексей ухмылялся: кто был дураком — дураком и останется.
Несколько месяцев назад отец устроил Алексея в фирму своего приятеля. Алексей не испытывал интереса к холодильному оборудованию, но бизнес процветал, и скоро должен был открыться новый филиал, в котором Алексей — кто знает — мог бы занять должность руководителя. Однако Алексей недолго продержался на новом месте: работа казалась ему невыносимо скучной, и он не мог скрыть этого. Отношения с сослуживцами не ладились, начальник был им недоволен, и сегодня утром Алексей решил, что с него хватит. Он позвонил на работу и сказал, что увольняется…
Отец тяжело встал, уперев сжатые кулаки в стол.
— Убирайся вон!
На крик отца в кухню вбежала мать. Она уже знала, что Алексей бросил работу.
— Сережа, успокойся, — попросила она, но отец все смотрел на сына исподлобья, хрипло дыша. Алексею хотелось выглядеть спокойным, но его губы дрожали, и насмешливая улыбка не получалась.
— Вот, мать, опять он меня выгоняет, — сказал Алексей. — Думал, будет все решать за меня, а я буду лишь подчиняться. Только мной командовать не получится. Уйду хоть сейчас, если ему угодно. — Он встал и пошел к двери.
— Подожди, Алеша, куда ты, — волнуясь, сказала мать. — Пожалуйста, не горячись, лучше сядь и давай поговорим.
— Хватит разговоров, мне уже двадцать восемь…
— Не устраивай спектакль, — мрачно сказал отец. — Ты прекрасно знаешь, что не прав. В двадцать восемь пора становиться на ноги…
— А, так ты решил, что мне пора! — зло засмеялся Алексей. — Пора вкалывать под началом какого-нибудь самодура?
— А ты хочешь быть нахлебником? — крикнул отец.
— Я нахлебник! А как насчет моей сестренки?
— Оставь Катю в покое. Она хотя бы делает то, что ей говорят.
— Потому что своих мозгов у нее нет, — презрительно перебил Алексей. — Мне надо было тоже родиться дурачком, чтобы можно было сесть вам на шею и свесить ножки.
— Хватит! — рявкнул отец. — Уходи, пока я не потерял терпение.
— Я уйду, только как бы вы об этом не пожалели! — Алексей хотел сказать что-то еще, но на столе зазвонил телефон.
Отец поднял трубку:
— Да, Катюша!
«Идите к черту со своей Катюшей». Алексей вышел в прихожую. Ему было неприятно, что разговор повернулся таким образом: у него как раз закончились деньги, и попросить их теперь он не мог — нужно было выдержать характер.
«Ничего, — думал Алексей, — сейчас, как всегда, выйдут и начнут уговаривать меня остаться». Он стал неторопливо обуваться, достал куртку, нарочито хлопнув дверцей шкафа. Никто не выходил. Алексей прислушался — в кухне было тихо. Стало не по себе. Алексей медленно оделся, сел на банкетку, еще немного подождал — и вдруг разозлился: «Делают из меня дурака!» — вскочил, шагнул к кухонной двери и рванул ручку. Отец сидел за столом, опустив голову. Он все еще держал в руке телефон. Напротив стояла мать: ее руки лихорадочно перебирали кухонное полотенце.
— В чем дело? — пытаясь придать голосу безразличие, спросил Алексей.
Мать повернула к нему лицо — такого ее лица он прежде не видел — и с трудом выговорила:
— Катя сбила человека на переходе. Его увезли в больницу.
Алексей побледнел — но тут же будто опомнился и злорадно ухмыльнулся:
— Катя? Та, что никогда вас не огорчала?
— Не смей! — прошептал отец.
— Ты и теперь ее защищаешь? Все, с меня хватит! Пошел обратный отсчет! — выпалил Алексей и выбежал из квартиры.
Бесцельно покружив по окрестным улицам, он зашел в бар. В последнее время он все чаще бывал здесь, расслабляясь за стаканом виски и заводя необязательные знакомства. Но теперь ему плохо думалось и от выпивки не становилось легче. Было еще около полудня, и в баре с прокопченными стенами почти никого не было. Алексей сел за столик и стал смотреть в широкое, на полстены, окно. Солнце, в кои-то веки пролезшее сквозь ватную серость, имело странный кровавый оттенок, придававший облезлому осеннему дню что-то зловещее. «Может, таким вот и будет конец света. А может, будет ясный день, как на поздравительной открытке. Никаких громов и землетрясений. Просто всему придет конец. И тогда все эти никчемные люди бросят свои бессмысленные занятия, забегают, засуетятся… А я буду сидеть здесь и с наслаждением наблюдать за агонией этого мира!» — думал Алексей.
«Что за чушь лезет в голову. Надо бы еще выпить, чтобы успокоиться. Ничего, посмотрим, чья возьмет. Мать не выдержит, позвонит — а я не буду брать трубку. Отец, конечно, звонить не станет, да мне и не о чем с ним разговаривать. Всю жизнь тупо выполнял чужие приказы — разве такой способен понять? Даже думать о нем не хочу».
Он отхлебнул из стакана. «Как они остолбенели, когда узнали про сестру. Вляпалась ваша Катюша. Может, теперь будете меньше ее облизывать. С детства оберегали, как сокровище, умилялись всем ее глупостям. Она всегда была └Катюша“, а я — всего лишь └мужик“, который должен уступать ей во всем. Никогда не забуду, как отец выпорол меня за то, что я ударил ее — ударил за дело. И теперь то же самое — я плохой сын, нахлебник. А ей все можно — машину в кредит, курсы психологии и никому не нужного дизайна… Но теперь они увидят. Она же беспомощна: окажись в тюрьме — дня не проживет. Помню, как в школе на выпускной она вдруг нацепила огромные красные банты. Я сказал ей, что она похожа на дуру с этими бантами, а она только смеялась и скакала вокруг отца, целуя его, и отец смеялся, а потом все прятал слезы, делая вид, что звонит по телефону. Раньше отец не был таким сентиментальным. Хотя он всегда баловал ее. И мать до сих пор за-плетает ей косу. А эта слюнтяйка все принимает как должное. Она, похоже, решила, что с ней никогда не произойдет ничего плохого. Совсем как в детстве, когда на лету спрыгивала с качелей и кричала: └Ловите меня!“ — и верила, что кто-нибудь обязательно поймает ее. И ведь всегда кто-то ее ловил…»
Алексей раздраженно застучал пальцами по столу. Надо искать работу — но где? Он снова посмотрел в окно. «И кому пришло в голову назвать это убожество городом? Город, в котором даже солнце появляется лишь изредка, брезгливо скользит по линялым фасадам, заборам и мусорным бачкам и исчезает, как крыса в норе. А здешние люди — их даже отличить друг от друга нельзя: на каждом лице отпечаток звериной жизни, глаза — хищные щелки. И все только притворяются живыми, хотя уже умерли давно… Вот именно! Нет, не останусь в родительском доме. Нужно поскорей убираться отсюда: ехать в Москву — или сразу в Штаты! Почему бы и нет? Я на многое способен, я не хочу зря пропадать тут, как все другие, не желаю!»
Алексей попытался представить себе, как изменится его жизнь, но что-то мешало ему; мысли об утренней ссоре, о случившемся с сестрой не оставляли его, тревожили, как больной зуб. «Какое мне дело? Пусть отец теперь побегает, денег потратит для своей доченьки. Говорил же им, что не нужно ей машину!»
То и дело в памяти всплывало бледное лицо матери, ее тихое «сбила человека» — и Алексею становилось холодно, будто кто-то враждебный приближался к нему и пытался заглянуть в глаза. Желая избавиться от этого ощущения, он переместился от столика к барной стойке и стал опустошать стакан за стаканом. «Виталик, еще!» — командовал он, и бармен, хмурясь, всякий раз исполнял его требование. Алексея потянуло на разговор, но рядом никого, кроме Виталика, не было, и пришлось говорить с ним. Пожаловался на отца, потом упомянул о сестре: мол, вляпалась, дура, — а теперь кто-то должен все это расхлебывать. Однако Виталик, вместо того чтобы согласиться с ним, стал обеспокоенно спрашивать о том человеке, которого сбила сестра, — это не понравилось уже опьяневшему Алексею, и он оборвал Виталика: «Мне по барабану, сдох этот тип или нет. Может, он специально под колеса бросился — денег срубить. Прибить бы его, чтобы не мешал жить людям». Алексей замолчал, со злой усмешкой глядя на Виталика. Тот заволновался, стал уговаривать Алексея не горячиться. Алексей нехотя слушал Виталика, и вдруг неожиданная мысль уколола его: «Что это он себе позволяет: учить — меня?!»
— Счет! — хмуро бросил он, не дав Виталику договорить.
Виталик подсчитал и грустно пошутил насчет нового рекорда. Алексей полез в карман и замер — там оказалась только мелочь. Денег-то у отца он так и не попросил! Черт бы побрал и отца, и этого болтливого Виталика! Последний ждал денег и добродушно улыбался, будто уже все знал.
— Я, похоже, кошелек дома оставил. За мной не заржавеет, — небрежно произнес Алексей. Язык его заплетался.
Из-за спины Виталика показался администратор.
— Платить отказываемся? — со зловещей улыбкой произнес он.
Алексею показалось, что это прозвучало необычайно громко.
— Вы не смеете, — возмущенно проговорил он, вставая со стула и стараясь держаться прямо, — не хватало еще, чтобы его приняли за какого-то пьянчугу. — Я постоянный клиент! — И, видя, что это не произвело на администратора впечатления, начал стаскивать подаренные матерью часы.— Вот, возьмите! — Он все никак не мог расстегнуть браслет.
— Все в порядке, я заплачу, — вдруг сказал Виталик администратору.
Алексей удивленно уставился на него, а потом, нагло ухмыляясь, спросил:
— А если я не отдам?
Виталик только вздохнул и ответил:
— Ну, не отдашь — и не отдашь.
Что-то в его тоне показалось Алексею неприятным, обидным. Он все еще ухмылялся — и вдруг, перегнувшись за барную стойку, закатил Виталику пощечину. В ту же минуту здоровенный охранник схватил его за шиворот. Алексей не сопротивлялся ждал, что охранник сейчас ударит его, даже жаждал этого удара как освобождения от того унизительного положения, в котором теперь оказался. Охранник действительно занес над ним кулак — но Виталик выбежал из-за стойки и вцепился в руку охранника. Тот недовольно оглянулся, однако что-то в глазах Виталика убедило его опустить руку.
— Да как ты смеешь, мразь! — в бешенстве закричал Алексей и рванулся к Виталику, чтобы ударить его еще раз. Однако охранник крепко держал Алексея за шиворот и уже тащил его к выходу. Виталик шел рядом, и Алексей все время пытался дотянуться до него кулаком.
На улице охранник наконец отпустил Алексея.
— Иди, я сейчас приду, — сказал Виталик охраннику.
— Да он только того и ждет! — ухмыльнулся охранник и, не получив ответа от Виталика, махнул рукой: — Разбирайся сам.
Алексей посмотрел вслед охраннику, мстительно улыбнулся и вдруг ударил Виталика кулаком в лицо. Виталик упал, и Алексей в бешенстве стал пинать его. Он словно желал растоптать его, отомстить ему за то, что его самого только что волокли за шиворот на улицу, будто нашкодившего щенка. И вдруг ему явственно представилось, что это он сам на земле корчится от боли: он даже ощутил носок ботинка, впивающийся ему под ребра. Алексей замер, с ужасом глядя на задыхающегося Виталика, пытающегося что-то сказать ему, и бросился бежать.
Увидев изрядно помятого Виталика, охранник покачал головой:
— Эх ты, дурак!
— Ничего, ничего, — пробормотал Виталик и, подойдя к стойке, сказал администратору:
— Я сегодня больше не смогу работать.
Администратор только закивал, испуганно оглядывая распухшее, с кровоподтеками лицо Виталика.
Виталик вышел на улицу. Фигуру Алексея еще можно было различить вдалеке…
Сергей
Иванович привез Катю домой. По дороге они не сказали друг другу ни слова.
Сергей Иванович все ждал, не скажет ли чего Катя, смотрел в зеркало, пытаясь
угадать что-нибудь по ее лицу. Вжавшись в сиденье, она молчала в оцепенении и лишь дома, в объятиях матери, разрыдалась и
долго не могла остановиться. Потом мать стала готовить ужин, качаясь, ходила по
кухне, как сомнамбула, а Катя сидела за столом и все думала: «Как странно — все
на своих местах, и мама в своем синем халате — будто ничего не случилось.
И когда меня осудят, тут так же будут колыхаться занавески при открытой
форточке, а на плите будет свистеть чайник и мама с папой будут
есть, разговаривать, может, чему-то смеяться…»
И снова Катя вспоминала тело на асфальте с вывернутой рукой, стоящих рядом сотрудников милиции. Как страшно ей было! Ее допрашивали, давали что-то подписывать, заставляли дышать в какую-то трубку — так по-хозяй-ски, будто она принадлежала этим посторонним людям. Даже теперь, дома, она чувствовала их власть над собой: сейчас позвонят, вызовут — и она долж-на будет снова делать все, что ей говорят.
— Мама, меня будут судить?
Мать обняла ее.
— Главное — ты цела. Не знаю, что бы с нами было, случись что-нибудь с тобой.
Алексей шел, ничего не видя перед собой, сталкиваясь с прохожими. Некоторые недовольно оборачивались, но, увидев выражение его лица, спешили дальше. Сцена в баре стояла у Алексея перед глазами. «Оказывается, я обыкновенная сволочь, — думал он. — И избил я его лишь за то, что он показал мне это». Страх не оставлял его. А ведь прежде Алексей считал, что ничего не боится! Животный страх он всегда презирал в других: в сослуживцах, спешащих выбиться в мелкие начальники и потому готовых вылизывать директорские ботинки, в подобострастно улыбающихся рыночных торговцах, в этом неизменно добродушном Виталике, собирающем использованную посуду с барной стойки… Виталик никогда не мог за себя постоять ни в школе, ни на улице, был всеобщим посмешищем. Алексей и за человека-то его не считал — тот напоминал ему забитую неприметную дворнягу, жмущуюся по углам. Но однажды Алексей полез в драку с парой лбов на два года старше его, когда они забавы ради собирались отметелить Виталика. Алексей сделал это лишь потому, что всегда был на ножах с этими парнями. Однако, когда Виталик стал благодарить его, Алексей вдруг понял, что ему нравится эта роль спасителя, хозяина. Он стал пользоваться своей властью над Виталиком, весело понукал им, получая от этого все больше удовольствия. Он никому не позволял бить Виталика, потому что тот был его собственностью, преданным рабом. И если кто из одноклассников оскорблял Виталика, то оскорблял и его, Алексея, который не терпел оскорблений…
С отцом Виталика — матери тогда уже не было в живых — Алексей познакомился в тот день, когда Виталика здорово поколотили и Алексею пришлось вести его домой. Они зашли в подъезд старой двухэтажки рядом с заводом, и Виталик толкнул дверь на первом этаже, которая была не заперта. Лежалый, сундучный запах ударил в нос, и Алексей хотел уже было уйти, но чей-то тусклый голос спросил: «Кто это с тобой?» — и Алексею пришлось остаться. В комнате было сумрачно из-за задернутых штор и хорошо был виден только накрытый клеенкой стол, на котором стояла лампа, пузырьки с клеем и стопки конвертов. Грузный, бесформенный отец Виталика сидел в инвалидном кресле и отечными пальцами сгибал лист бумаги.
— Почему так долго? Садись, — сказал он сыну.
— Не могу. У меня пальцы выбиты, — виновато ответил Виталик.
Отец, прервав работу, поднял на сына мутные глаза:
— Но одному мне не успеть.
— Давайте я помогу, — сказал Алексей, мучительно краснея.
Сев к столу, он стал складывать заготовку для конверта. Только третий конверт у него вышел похожим, а после десятого Алексей отложил работу: почувствовал, что задыхается в этой комнате. Придумав какую-то отговорку, он тогда сбежал от конвертов… Через несколько месяцев Алексей узнал, что отец Виталика умер, и долго избегал самого Виталика, то ли потому, что не знал, о чем с ним говорить, то ли из боязни, что Виталик заставит его заглянуть в свою душную одинокую жизнь. Но Виталик, наверное, понимал это. Во всяком случае, он даже не подходил к Алексею и лишь издали устало улыбался ему. Но все то неприятное постепенно забылось, и Алексей снова покровительствовал Виталику…
А сегодня он набросился на своего бывшего раба… «Как он смеет не защищаться, не бить в ответ?! Он же человек!» — вдруг возмутился он. Но это его возмущение теперь было не вполне искренним. В глубине души он понимал: смеет! И это право Виталика, и эта его правда были для Алексея, может, и нелепыми, неправильными, но не менее вескими, чем его собственные. Там, в баре, Виталик как-то заставил охранника остановиться — и это не поддавалось объяснению. Единственное, что ясно почувствовал Алексей, — это то, что Виталик оказался совсем не таким, каким представлялся, что в нем проявилась какая-то неведомая Алексею сила. Этого Алексей не мог простить Виталику, потому что слишком привык считать, что сильный всегда он, Алексей, а Виталик — бедолага, когда-то взятый им под крыло. «А действительно ли я был ему так нужен?» — вдруг спросил он себя — и понял, что ответ на этот вопрос был ему всегда известен. Ведь это он, Алексей, решил, что Виталик нуждается в его покровительстве, а правда заключалась в том, что Виталик ему, а не он Виталику был всегда нужен. Алексей чуял в нем что-то… главное. Именно оно, это главное, и толкало Алексея заступаться за Виталика в школе, а теперь таскаться в этот бар то-гда, когда была смена Виталика. «Что же такого важного, необходимого для меня может быть у этого увальня, всегда готового услужить, этого тюфяка, даже здесь, среди пьянства и ругани, не впитавшего ни капли грязи?»
Алексей снова вспомнил о Кате, об аварии: пострадавший, конечно, потребует денег, и денег немалых. Наверняка будет вымогать побольше, ставить условия, глумиться. Ведь это особое наслаждение: унижать, уничтожать себе подобных. Алексею стало представляться, как отец продаст дачу, отдаст последнее, только чтобы спасти дочь. «Но если этот человек умер, никакие дачи не помогут», — пришло ему в голову. Ускоряя шаг, Алексей двигался к городской больнице, будто боясь опоздать. «Но что я там буду делать? Умолять его? Пугать? А может, мне сразу убить его?» — спрашивал он себя.
Катя сидела у себя в комнате. Слышала, как в кухне тихо переговариваются мать с отцом. Смотрела на стоявшую на полке фотографию — она была сделана несколько лет назад. В этой фотографии не было ничего особенного — одно из стандартных свидетельств семейного отдыха, какие вы-ставлены в каждом доме рядом с лакированными фигурками из ракушек: они вчетвером на фоне моря, цветные шорты, дружно обгоревшие на солнце плечи — только Алексей стоит чуть в стороне. Однако сейчас эта фотография показалась Кате драгоценной, как и день, в который она была сделана — тогда все они были счастливы. А теперь все по-другому. Кате снова вспомнился человек, лежащий на асфальте. Она не смогла тогда заставить себя выйти к нему из машины — только смотрела издалека, как его погрузили в скорую и увезли. А сейчас она вдруг подумала: «Ведь и у этого человека есть родные. Что если он умер? Им-то каково? Каково было бы мне, если бы я лишилась родителей или брата?» Отец сказал ей, что у них с Алексеем утром произошла ссора и тот ушел из дома. Ей захотелось срочно увидеть его или хотя бы убедиться в том, что с ним все в порядке. Катя набрала номер Алексея, но он не брал трубку. Она стала звонить снова и снова, и с каждым гудком усиливался ее страх. Внезапно ей пришло в голову: а вдруг с Алексеем тоже что-то случилось? Вдруг его отнимут у нее в расплату за то, что она сделала? Катю так поразила эта мысль, что она забыла о том, чем сегодняшняя авария грозила ей самой. Все происходящее представилось ей ужасающе логичным. И, как часто делают люди, которым не на что надеяться, она вдруг почему-то решила без всякой на то причины: «Если тот человек в больнице жив, то и с Алексеем ничего не случится!» Катя суеверно повторяла эту спасительную формулу, как заклинание, будто это могло защитить ее брата. Но она чуствовала, что этого недостаточно, что нужно что-то сделать. «Сейчас же ехать в больницу!» — внезапно решила она.
Катя вышла к родителям. Мать плакала, отец пытался ее успокоить.
— Я должна знать, что с этим человеком, — сказала Катя.
Отец подошел, обнял ее:
— Завтра же утром поедем и все узнаем, а сейчас тебе нужно успокоиться, отдохнуть…
— Надо ехать сейчас!
— Прошу тебя, Катя, — вздохнул отец, — иди к себе, я принесу тебе чаю, а потом мы вместе поговорим о том, что делать завтра.
Он пошел на кухню и несколько минут спустя, осторожно неся перед собой любимую чашку дочери, вошел в Катину комнату. Кати в комнате не было.
Больничный вестибюль гудел сдержанными голосами — был приемный час. Алексей подошел к окошку регистрации.
— К вам должны были привезти потерпевшего. Его сбила машина. Он живой? — нетерпеливо спросил он у дежурной.
— Живой, но состояние тяжелое, — сказала та, подозрительно оглядывая Алексея.
— Мне надо его увидеть.
— Он в реанимации, решайте с главврачом.
Алексей, будто не слыша ответа, приблизил лицо к окошку и с угрожающей настойчивостью повторил:
— Мне срочно надо его увидеть.
Дежурная недовольно посмотрела на него:
— Все ясно. Нажрался среди бела дня. Иди проспись сначала, а то охрану позову.
Алексей зло посмотрел на дежурную, сжал кулаки — но тут же словно забыл о дежурной и вышел на улицу, сопровождаемый ее подозрительным взглядом. Как одержимый, пошел вокруг больницы, ища другой способ попасть внутрь, — и вдруг прямо перед ним открылась какая-то дверь, и женщина в синем халате, видимо уборщица, понесла куда-то мешки с мусором. Дверь осталась приоткрытой.
Отделение реанимации было на четвертом этаже. Алексей никого не встретил по пути, и это было хорошо — он не знал, что сделает, если кто-то попытается его остановить. Увидев дверь реанимации, он решительно открыл ее и оказался в большой белой комнате, в которой все было на колесиках — столики с пузырьками лекарств, стойки с какими-то аппаратами, кровать, стоявшая посередине. Эта общая готовность к движению придавала палате некоторое сходство с залами ожидания на вокзалах — все здесь будто ждало сигнала, чтобы ожить, тронуться с места и отправиться куда-то. На кровати лежал мужчина, по грудь укрытый простыней. Его безжизненные руки были обвиты кольцами трубок, которые, казалось, не поддерживали больного, а высасывали его силы. Возле окна стояла Катя и смотрела на медсестру, вглядывавшуюся в показания приборной панели.
— Алеша! — крикнула Катя, бросилась к Алексею, прижалась к нему, обхватив его за шею так же, как обычно обнимала отца, когда тот возвращался из командировки. Сергей Иванович молча смотрел на сына.
Алексей застыл, будто наткнувшись на невидимое препятствие. Тишина сгущала воздух в палате, давила, замедляла время. Ровным пунктиром звучал аппарат искусственного дыхания, и не было ничего неумолимее этого звука. «Похож на падающие капли… и на что-то, что уже слышал раньше… Нужно вспомнить — и все откроется — только скорее, пока звучит └так-так-так…“ Обратный отсчет! Вот это что!»
Никто не двинулся с места, но что-то вдруг изменилось — так бывает в кинотеатре, когда меняют пленку при показе старой картины: на мгновение гаснет экран, вспыхивает череда загадочных иероглифов, и фильм снова продолжается. Вошла медсестра и начала выключать приборы. Теперь у кровати стало совсем тихо. «Ничего нельзя изменить», — услышал Алексей и не понял, кто сказал это — он сам или кто-то другой. Ему показалось, что он сейчас задохнется. Нет, это не палата — это ловушка, куда его заманили, чтобы обрушить на него действительность, в которую он не желал, не мог верить! И тут он услышал вздрагивающий шепот Кати:
— Слава богу, все хорошо.
— Что хорошо? — спросил он громко, желая стряхнуть с себя эту жуткую тишину.
— Тише, — сказала медсестра. — Он умер.
— Все, все хорошо, — продолжала бормотать Катя, изо всех сил прижимая его голову к своему лицу.
Алексей
слышал только бессвязное бормотание сестры, чувствовал, как ее горячие ладони
гладят его волосы, словно пытаются заглушить, успокоить растущую в нем в боль,
и отказывался понимать только что услышанное. А Катя все бормотала и бормотала
что-то ласковое, утешительное. Прежде Алексей не позволил бы ей этого, но
сейчас у него не было сил сопротивляться. Ему даже хотелось стоять вот так,
рядом с Катей, не двигаясь, не говоря ни слова и ничего не понимая.
Прикосновения сестры, влажное тепло ее лица, давно знакомый запах ее волос
словно обволакивали его. Его память вдруг вспыхнула, высветив эпизод из его
детства: он, потеряв любимый паровозик, плачет на коленях у матери, а она вот
так же, как Катя, гладит его по голове. Он вдруг увидел младенца в новенькой
кроватке, изгнавшей его коня-качалку в кладовую, мать, бегущую от его кровати
на плач только что появившейся в доме его маленькой сестры… Он всегда видел в
Кате соперника, без спроса вторгшегося в его жизнь и
забравшего себе все родительское внимание.
А сейчас он наконец понял, что сестра выросла — и,
словно мать, успокаивает его — безутешного Алешу, капризного ребенка, который
так и не стал взрослым. И главное — он вдруг осознал, что рядом с ними —
мертвый человек, за смерть которого им всем теперь придется ответить.
— Теперь тебя посадят! — хрипло сказал он.
— Не бойся. Я выдержу, только не бойся, — повторяла Катя. — Главное, что ты здесь и мы вместе.
Дверь палаты распахнулась. На пороге стоял Виталик. Глядя на него, Алексей вдруг почувствовал облегчение — так человека, заблудившегося в ночном городе, успокаивает неожиданно замаячивший в небе купол знакомой церкви или каланча. Виталик кинул взгляд на Алексея, потом на укрытую простыней кровать — и вопросительно уставился на Катю. Катя жалко улыбнулась ему. Виталик зажмурился, как от боли, и, опустив голову, вышел из палаты.
Выйдя из больницы, он сел на скамейку возле входа в больницу. «Хорошо, что с ним сейчас Катя», — думал Виталик, вспоминая, какое лицо было у Алексея там, в палате, и с улыбкой кивая каким-то своим мыслям, словно человек, наконец получивший ответ на мучивший его вопрос.