Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2014
Для того чтобы составить себе более отчетливое представление о том, как вписывался первый, написанный по-английски роман Набокова «Истинная жизнь Себатьяна Найта» в англоязычный литературный процесс первой половины XX века, обратимся к трем получившим широкое признание романам: «Мост короля Людовика Святого» Торнторна Уайлдера, «Конец романа» Грэма Грина и «Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во. Переклички и соответствия между этими произведениями и романом Набокова представляют интерес по ряду причин. Главная из них заключатся в том, что публикуя свой первый англий-ский роман, Набоков, к тому времени известный русский прозаик, намеревался войти в иноязычную литературу, зарекомендовать себя в качестве английского (а впоследствии американского) писателя. Набоков искал новые языковые средства. Английским Набоков владел с детства, он окончил Кембридж, но перейти с родной речи на язык английской литературы, не теряя творческой индивидуальности, сделать более ощутимой ту особую связь, которая подспудно всегда присутствовала в сознании выросшего в трехъязычной литературной традиции писателя, было непросто.
Мнения по поводу достоинств и недостатков романа «Истинная жизнь Себастьяна Найта» расходятся. Эдмунд Вильсон, известный критик, с которым Набоков в течение многих лет находился в дружеских отношениях, по некоторым свидетельствам, считал этот роман лучшим произведением Набокова на английском языке.1 Большинство критиков, включая самого автора, придерживалось другого мнения.2 Вне зависимости от оценки этого романа, особенно на фоне будущих, принесших Набокову славу англоязычных произведений, «Истинная жизнь Себастьяна Найта» дает представление о том, что Набоков проявлял интерес к некоторым темам и вопросам, которые в это время привлекали внимание западных литераторов. Роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» представлял собой не только вступление Набокова в англо-американскую литературу, но и начало того, что станет его уникальным вкладом в культурное наследство мировой литературы.
Рассказчик «Истинной жизни Себастьяна Найта», известный нам как В., — единокровный брат недавно скончавшегося писателя. После смерти своего брата В. решается написать его биографию. Он встречается с людьми, близко знавшими Себастьяна, и делает необычайные усилия, чтобы разыскать его таинственную возлюбленную. В. не просто любитель-биограф, он мечтает по-настоящему проникнуть в жизнь писателя Себастьяна Найта, составить по материалам биографии подлинный портрет одаренного и одинокого человека, приблизиться к своему недоступному брату, которого при жизни он знал мало.
В отличие от других вышеупомянутых произведений, роман Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого» был написан до создания «Истинной жизни Себастьяна Найта». Более того, этот роман входит в число книг, помещенных Набоковым на книжную полку Найта. На первых страницах речь идет о католическом монахе, брате Юнипере, который взялся за описание жизни тех, кто стал жертвой крушения моста. Участь брата Юнипера, писавшего свой труд во времена инквизиции — как сообщает нам автор, была трагична. Он был сожжен вместе со своей книгой на городской площади Лимы, и лишь одна ее копия сохранилась.
Взявшись за написание книги, брат Юнипер поставил своей задачей доискаться до смысла трагического происшествия, в результате которого погибло пять человек. Он собирает сведения о погибших, встречается с людьми, знавшими их, пытается обнаружить некий план, доминирующий рисунок человеческой жизни. «Если бы во вселенной был какой-то План, если бы жизнь человека отливалась в каких-то формах, их незримый отпечаток, наверное, можно было бы различить в этих жизнях, прерванных так внезапно. Либо наша жизнь случайна и наша смерть случайна, либо и в жизни и в смерти нашей заложен План».3 Вопрос о случайности и предназначении давно занимал Набокова, о чем свидетельствуют уже его ранние рассказы «Случайность» и «Катастрофа», а тема судьбы, благоприятной по отношению к молодым героям, является одной из ключевых в романе «Дар». В «Себастьяне Найте» Набоков обыгрывает мотивы, использованные им в «Даре». Так, по описанию В., роман Найта «Успех» сосредоточен на приемах человеческой судьбы. Задача автора — установить, что побудило соединить две линии жизни молодой пары: «…в сущности, вся книга есть не что другое, как чудесная, но рискованная игра в причины и следствия или, если угодно, попытка приоткрыть этиологическую тайну алеаторных событий».4 Как видим, и Уайлдера и Набокова интересует причинность, казалось бы, случайного, а в романе «Мост короля Людовика Святого» — рокового события, от которого зависит судьба героев повествования.
Другая доминирующая в романе Уайлдера тема посвящена психологиче-ским изменениям, происходящим с героями. В процессе работы над книгой о жертвах рухнувшего моста брат Юпитер решительно меняет свои взгляды: «…вера расходится с фактами больше, чем принято думать». Ему придется заплатить жизнью за свои изыскания и выводы. Трансформации подвергаются и его персонажи. Писавшие об этом романе Уайлдера, кажется, не заметили, что все произведение представляет собой рассказ-притчу о раскаявшейся грешнице, актрисе Камиле Периколе, с которой в той или иной степени связаны судьбы героев книги.
Одна из первых глав романа посвящена маркизе де Монтемайор. После отъезда в Испанию единственной дочери, привязанность к которой доходит у маркизы до болезненной крайности, она начинает писать ей письма. Эти письма станут «памятником испанской литературы». В повседневной жизни маркиза представляла собой безобразную, неряшливую пожилую женщину, страдающую заиканием, сильно пьющую и вызывающую брезгливые насмешки. В отсутствие дочери она, казалось бы, должна была опуститься еще ниже, но произошло нечто иное. Несчастная одинокая старуха под действием страстной материнской любви превратилась в талантливую писательницу — мастера эпистолярного жанра. «Эти ее письма стали в нашем удивительном мире хре-стоматийными текстами для школьников и муравейником для грамматиков. Донья Мария выработала бы в себе гений, не будь он врожденным, — так необходимо было для ее любви вызвать интерес, а может быть, и восхищение далекой дочери». Нечто похожее происходит с братом-биографом Себастьяна Найта. В. глубоко переживает потерю брата в особенности оттого, что при жизни между ними не было близости, и, как бы желая восполнить этот вакуум, он берется за жизнеописание Себастьяна. Этот труд навсегда изменит В. Ординарный, ничем не выдающийся человек станет автором увлекательной и искусно написанной книги, книги достойной памяти писателя Найта.
Глава книги Уайлдера «Эстебан» сосредоточена на теме братской любви. У Тонторна Уайлдера был брат-близнец, скончавшийся при рождении. У Владимира Набокова тоже был брат, младший брат Сергей.5 Легко и соблазнительно приписывать Набокову чувство вины по отношению к Сергею, чей образ жизни он не одобрял, но они не были близки даже в детстве. Если Набоков и испытал чувство сожаления о своей отчужденности, то, скорее всего, оно пришло значительно позже, после написания романа и было вызвано трагиче-ской смертью Сергея, арестованного за гомосексуализм, в концлагере во время немецкой оккупации. В «Других берегах» он напишет: «Дружбы между нами не было никакой <…> и со странным чувством думается мне, что я мог бы подробно описать всю свою юность, ни разу о нем не упомянув».6
В романе «Мост короля Людовика Cвятого» братья-близнецы не только неотличимы внешне; их близость доходит до такой степени, что «любовь не выразит безмолвного, почти стыдливого единства братьев». Эта доходящая до экстремальности потребность друг в друге исключает какие-либо иные привязанности и увлечения. Можно допустить, что Набоков не обошел вниманием этот мотив Уайлдера, когда работал над «Сценами из жизни сиамских уродцев». Необычайная близость братьев сказывалась в том, что телепатия была обычным явлением в их отношениях: «Если один возвращался домой, другой чувствовал его приближение за несколько кварталов». Герой-повествователь Набокова убежден в глубинном знании характера своего брата, более того, он не сомневается, что в таком-то и таком-то случае он поступил бы точно также: «Мне как-то случилось наблюдать теннисную игру двух братьев, первоклассных игроков; удары их были совершенно различны, и один был куда как сильнее другого; но в том, как они носились по всей площадке, сказывался тот же самый ритм движений, и если бы возможно было вычертить, то получилось бы два одинаковых рисунка. <…> у нас с Севастьяном тоже была некая общность ритма» (63).
Отношения между братьями представляют собой тематический центр романа. Погружаясь в биографию Себастьяна, его брат меняется сам. Он оказывается способным проникнуть не только во внешнюю жизнь известного писателя, но и в тонкости его художественного мастерства. Чем была вызвана такая решительная трансформация? По мнению некоторых критиков, она не могла произойти без постороннего, вернее потустороннего, вмешательства. Владимир Александров, например, считает, что замысел создания биографии Себастьяна принадлежит не самому В., а его покойному брату.7 С самого начала отношения между братьями были неравными: с одной стороны, имела место детская привязанность младшего брата, с другой — полное равнодушие старшего, Себастьяна. Ребенком В. шел на различные ухищрения и проказы, лишь бы обратить на себя внимание Себастьяна: «Я вытягиваю губы, выдавливаю белый плевок, который падает все ниже и ниже, но всегда мимо Севастьяна; и делаю я это вовсе не для того, чтобы ему напакостить, а просто из унылого и тщетного желания заставить его заметить мое существование» (39). В определенном смысле создание биографии Себастьяна для В. есть не что иное, как попытка оправдать собственное существование, которое в какой-то момент сливается с судьбой горячо любимого брата. К концу романа личность Себастьяна совершенно овладевает его младшим братом — не в такой, впрочем, зловещей форме, как в повести Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» (кстати, включенной Набоковым в курс лекций по литературе). Этот процесс относится к области метемпсихоза, реинкарнации, или переселения душ.
Братья по характеру и темпераменту очень не похожи; кроме того, один из них — писатель с именем, тогда как другой — лишь робкий поклонник таланта знаменитого брата. Неровность отношений между ними, чувство превосходства и отчужденность старшего и почтительное, бессловесное обожание младшего брата приводят к тому, что даже во взрослые годы между ними нет близких отношений. Для Себастьяна В. принадлежит к тому «очевидному и обыкновенному» миру, которому он многие годы не придавал значения. Только на пороге смерти Себастьян понимает, что его застенчивый брат — единственный по-настоящему близкий ему человек.
В., напротив, никогда не терял интереса и привязанности к Себастьяну, хотя и бывали минуты, когда он испытывал нечто похожее на зависть к успеху и славе Себастьяна-писателя (268). Все же преобладающими чувствами в отношении его к брату оставались восхищение и уверенность в том, что Себастьян обладает каким-то особым, никому другому недоступным знанием. Спеша к постели умирающего Себастьяна, В. надеется услышать от него некоторую последнюю, «исключительно важную истину» (297), но, когда ему наконец удается приблизиться к больному, к которому его направили по недосмотру вместо брата, все мысли об абсолютной истине теряют значение в переполняющем его чувстве сострадания и любви. «Мой странный сон, вера в то, что Севастьян откроет мне перед смертью некую исключительной важности истину, — все это казалось теперь туманной отвлеченностью, канувшей в теплый поток более простых, более человеческих переживаний, в волнах любви, которую я испытывал к тому, кто спал за притворенной дверью» (298). Эти несколько минут, по признанию рассказчика, решительно изменили его (300).
В
романе «Мост короля Людовика Святого» смерть
брата-близнеца приводит к роковой перемене в характере Эстебана (обратим попутно внимание на анаграмматическую
перекличку имен Эстебана и Себастьяна8).
Испытывая
угрызения совести за попытки вмешательства в интимную жизнь Мануэля,
повлиявшие на его раннюю смерть, страдая от одиночества, Эстебан
теряет ощущение собственной индивидуальности. Когда ему задают вопрос, кто он, Эстебан называет имя своего умершего брата: «└Ты скажешь
мне, кто ты?“ — └Мануэль“, — сказал Эстебан». Тоска по брату, с которым при жизни они были
неразлучны, приводит Эстебана к полному
отождествлению с покойным. У Набокова сходная тема реинкарнации,
вызванной потерей сводного брата, развивается более искусным и сложным путем:
«Душа есть только образ бытия — а не неизменное состояние.
<…> любая душа может быть твоей, если найти
частоту ее колебаний и вписаться в нее. <…> Я — Севастьян,
или Севастьян — это я, или, может быть, оба некто,
кого ни тот ни другой из нас не знает» (300).
Трудно судить, был ли Набоков знаком с более легким вариантом темы метемпсихоза в повести Ги де Мопассана «Доктор Гераклиус Глосс», впервые опубликованной только в 1921 г. в «La Revue de Paris». Это саркастический рассказ о человеке с репутаций «мудреца», который в поисках истины обнаруживает рукопись, навсегда изменившую его метафизическое мышление. Он начинает верить в метемпсихоз и убеждает себя в том, что в другой инкарнации он был Пифагором: «Пифагор — это я».9
Попав в лечебницу для душевнобольных, Гераклиус Глосс знакомится с автором рукописи, считающим, что именно он был Пифагором и прошел множество воплощений: «Я последовательно был философом, архитектором, солдатом, земледельцем, монахом, геометром, врачом, поэтом и моряком». Мопассан разрабатывает тему метемпсихоза в ироническом ключе (ср. с рассказом Набокова «Сказка», где фрау Отт повествует о своих многочисленных перевоплощениях»). В романе «Истинная жизнь Себастьяна Найта», при всей его интригующей развязке, такой иронии нет: «Мир иной — это, может быть, полномерная способность сознательно жить в любой выбранной душе, в любом количестве душ, не сознающих этого взаимозаменяемого бремени. Посему: я — Севастьян Найт. Я словно играл его роль на освещенной сцене, по которой проходили люди, которых он знал, — неясно различимые фигуры немногих его друзей: филолога, поэта, художника» (300).
Следующий англоязычный роман, к которому мы обратимся, написан Грэмом Грином, впоследствии оказавшим поддержку Набокову, включив «Лолиту» в число трех лучших произведений 1955 г.10 В своей книге «Конец одного романа» Грин вывел в качестве протагониста популярного писателя Мориса Бендрикса. В самом начале знакомства его будущая возлюбленная Сара интересует его лишь как жена чиновника, которого Морис хочет изобразить в новом романе. Бендрикс намерен создать карикатуру на типичного, хоть и высокопоставленного администратора, показав его смешным, заурядным и скучным человеком. Его значительность сравнивается со значительностью слона, это «значительность, к которой очень трудно относиться всерьез».11
В
характере главного героя романа Грина подчеркнуты черты высокомерия и
презрительности по отношению к обыкновенным людям. Нечто похожее наблюдаем у
Себастьяна с его желанием создать пародийный портрет заурядного человека для
своей незаконченной книги. Себастьян дает объявление в газету в поисках фотопрототипа. На приобретенных им фотографиях представлен
господин N. на различных стадиях своего существования. Просматривая эти снимки,
брат Себастьяна видит неприятного, почти отвратительного человека: «…довольно
отталкивающего, бульдожьего вида, делающегося все толще и толще на фоне
фотографических задников и настоящих палисадников» (72). По отношению к даже близким ему людям Себастьян нередко
снисходительно равнодушен, а иногда и просто жесток, например
когда порывает с преданной и любящей его Кларой. Писатель-протагонист Грина
тоже прене-брежителен к окружающим. Только после смерти Сары с ним происходит
духовная перемена, религиозное прозрение, которое открывает ему глаза на
страдания и беззащитность других. Он впервые понимает, что его жалкий соперник,
нелепый и смешной муж Сары, отчаянно несчастлив, потеряв любимую жену, и
нуждается в его помощи. В свою очередь, Себастьян лишь накануне смерти
осознает, как много он упустил, ограждая себя от родных и друзей, от всего, что
кажется простым, повседневным, но на самом деле является наиболее ценным в
жизни. В своем последнем письме к брату он пишет: «У меня
оскомина от всяких вычурностей, особенно же от узоров моих выползин,
и теперь я нахожу поэтическую отраду в очевидном и обыкновенном, в том, чего я
почему-то не замечал всю свою жизнь. Мне, например, хочется спросить
тебя, что ты делал все эти годы, и рассказать тебе о себе» (275). «Конец одного
романа» относится
к глубоко религиозным, католическим произведениям Грэма
Грина. Забавно, что много лет спустя при встрече Грина с Набоковым оказалось, что Грин, на
основании одного из мест «Лолиты», считал Набокова католиком.12
Можно отметить еще одну параллель между этими романами. Оба протагониста оплакивают потерю самого близкого им человека. Морис — свою возлюбленную, В. — любимого брата. В романе Грина обида за смерть молодой женщины оборачивается у Мориса ненавистью и злобой. В тот момент, когда он уже готов соблазнить мало знакомую ему девушку, прекрасно при этом понимая, что перед ним невинная жертва, и чувствуя вину «еще до преступления», на него нападают сомнения, наступает отрезвление, он обращается к умершей Саре: «Я попросил Сару: └Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня <…>. Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя“.
Седая женщина спешила ко мне по лужам.
— Вы не мистер Бендрикс? — спросила она.
— Да.
— Сара мне говорила… — сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить. — Она говорила, что вы ее лучший друг».
Исследователи творчества Набокова отмечали незримое присутствие Себа-стьяна в поступках и рассуждениях его биографа-брата.13 Беседуя со студенче-ским товарищем Себастьяна, В. находится под впечатлением, что «дух Севастьяна витает над нами» (90). Выразительный пример вмешательства духа Себа-стьяна в происходящее — неожиданная встреча его брата с господином Зильберманом, как раз в то время, когда В. уже отчаялся разыскать последнюю возлюбленную брата. Внезапное появление этого маленького болтливого человека внушает В. надежду, что ее все-таки удастся найти. Подобно матери Сары в романе Грина Зильберман выступает в качестве чудесного медиатора между живыми и мертвыми.
Тематическое сходство между этими произведениями можно проследить и дальше. В одном из романов Себастьяна Найта имеется рассуждение об исключительности любви: «Отчего это так, что это за таинственная исключительность такая? Можно иметь тысячу друзей, но только одну любимую. Гаремы здесь ни при чем: я говорю о балете, а не о гимнастике. Или может существовать такой невообразимый турок, который каждую из своих четырехсот жен любит, как я тебя? Ведь если я скажу └две“, то тем самым поведу счет, и этому конца не будет. Есть только одно-единственное число — Единица. И, видимо, любовь есть лучший пример этой единственности» (174). В «Конце одного романа» Морис, подобравший молоденькую проститутку, понимает, что он не испытывает к ней ни малейшего вожделения: «Глядя на нее поверх стакана, я думал: как странно, что меня совершенно к ней не тянет, словно после всех этих распутных лет я вдруг стал взрослым. Любовь моя к Саре навсегда убила похоть. Больше я не смогу получать наслаждение без любви». Со смертью Сары это чувство становится еще более ощутимым.
Перейдем
к третьему из англоязычных романов, на который хотелось бы обратить внимание в
связи с «Истинной жизнью Себастьяна Найта».
«Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во — роман об утерянном рае и обретенной вере. Рассказчик,
он же протагонист, Чарльз Райдер в молодости был
близок с семьей лорда Марчмейна, в особенности с его
сыном Себастьяном и дочерью Джулией. В романе Во не
все остается досказанным. Можно принять на веру слова Клары, итальянской
подруги лорда Марчмейна, относящей близость Чарльза
и Себастьяна к «романтической дружбе англичан». Отметим попутно, что
платонические отношения между молодыми мужчинами в те времена не были
редкостью. Достаточно вспомнить трогательные страницы, посвященные Муни, в «Некрополе» Владислава Ходасевича.
Хотя Себастьян Найт и мало похож на Себастьяна Флайта, между ними есть нечто общее. Они оба учились в английских университетах (Кембридж и Оксфорд) в период, последовавший за Первой мировой войной; им обоим свойственна некоторая эксцентричность характера; с каждым из них происходит глубокая внутренняя перемена, но самое главное — это то влияние, которое они оказывают на других.
Наиболее разительная перемена совершается с Себастьяном Флайтом. Расточительный ветреный красавец, он, превратившись сперва в неизличимого алкоголика, заканчивает жизнь смиренным полумонахом.
Значительны перемены, затрагивающие и повествователей обоих романов. Поворотный пункт в жизни В. наступает, когда ему наконец удается попасть в госпиталь к больному, которого он по ошибке принимает за брата: «Его присутствие в соседней комнате, едва доносившееся дыхание сообщали мне чувство безопасности, мира, дивного облегчения» (297). В «Возвращении в Брайдсхед» предсмертная сцена также является ключом к духовной трансформации Чарльза. Умирающий лорд Марчмейн упорно отказывается, несмотря на просьбы родных, принять последнее причастие, и Чарльз, еще недавно разделявший его взгляды, вдруг осознает, что не может не присоединиться к тем, кто молится за спасение его души: └О бог, если бог есть, прости ему его грехи, если такая вещь, как грех, существует“ <…> Внезапно я почувствовал, что всей душой хочу этого знака, пусть даже только из учтивости, пусть даже только ради женщины, которую я люблю и которая, я знал, в эту минуту, стоя впереди меня на коленях, молилась о знаке. Казалось, то была совсем пустячная просьба — всего лишь кивок в благодарность, взгляд узнавания в толпе. <…> На всем свете склонялись люди перед бесчисленными крестами, а тут разыгрывалась драма с двумя участниками, скорее одним, находящимся на пороге смерти, всечеловеческая драма, в которой был лишь один актер»14 (перевод последнего предложения мой, в цитируемом переводе оно опущено).
Вступление в англоязычную литературу не означало, что Набоков отказывался от своего русскоязычного наследия. По наблюдению Омри Ронена, Нина Берберова была одним из прототипов la femme fatale Себастьяна Найта: «Портрет ее души во второй половине 30-х годов я нахожу отчасти в образе Нины Туровец, Нины └de Rechnoy“ (она же Madame Lecerf) из романа └Подлинная жизнь Себастьяна Найта“. Недаром Набоков водил Нину Берберову завтракать в парижский └Медведь“; я думаю, что он не радовался ей, как она оптимистически предположила в конце 4-й главы └Курсива“, а бесстрашно изучал опасное очарование женщины, разбивающей судьбы, той равнявшейся на пошлейшую современность, отрекающуюся от всего, что было свято для Ходасевича, незабываемой и смертоносной └любительницы жизни“, к которой обращены слова самого потрясающего любовного стихотворения XX века: └Кентаврова скорее кровь / В бальзам целебный превратится, / Чем наша кончится любовь“».15
Одна из главных стоящих на пути В. загадок в поисках «подлинной» биографии Себастьяна заключатся в его попытках разыскать эту роковую женщину. Владимир Александров указал на связь между портретом Себастьяна, вглядывающегося в свое отражение в пруду, и образом мадам Лесерф, так как на портрете вместо женщины, которую хотелось изобразить художнику, нарисован водяной паук, а именно паучок выдает мадам Лесерф, скрывающую, что она русская.16 Можно предположить, что образ паучка на шее молодой женщины в эпизоде, где В. разыгрывает мадам Лесерф («А у ней на шейке паук…»), в сочетании с мотивом Нарцисса и паучка как синекдохи женщины в зпизоде с портретом Себастьяна («подобно Нарциссу») появился у Набокова не без влияния двух стихотворений Ходасевича под общим названием «Про себя». В первом из этих стихотворений поэт сравнивает себя с пауком-крестовиком на шее своей испугавшейся возлюбленной:
<…> И вот — живу, чудесный образ мой
Скрыв под личиной низкой и ехидной…
Взгляни, мой друг: по травке золотой
Ползет паук с отметкой крестовидной.
Пред ним ребенок спрячется за мать,
И ты сама спешишь его согнать
Рукой брезгливой с шейки розоватой.
И он бежит от гнева твоего,
Стыдясь себя, не ведая того,
Что значит знак его спины мохнатой.
Ср. у Набокова: «— А у ней на шейке паук, — сказал я тихо по-русски. Ее рука взлетела к затылку, она круто повернулась <…>. Я чувствую, j’ai quelque chose danse le cou… — сказала мадам Лесерф» (257).
Во втором стихотворении Ходасевича акцентирован мотив поэта-Нарцисса:
Нет, ты не прав, я не собой пленен.
Что доброго в наемнике усталом?
Своим чудесным, божеским началом,
Смотря в себя, я сладко потрясен.
Когда в стихах, в отображенье малом,
Мне подлинный мой образ отражен, —
Все кажется, что я стою, склонен,
В вечерний час над водяным зерцалом. <…>17
Вот отрывок из описания портрета Себастьяна работы Роя Карсвела: «Эти глаза и самое лицо написаны в такой технике, словно они, подобно Нарциссу, отразились в прозрачной воде: на впалой щеке легчайшая рябь — это водяной паучок-серебрянка только что резко остановился на бегу и теперь табанит назад. <…> Так: Севастьян вглядывается в свое отражение в пруду.
— Я было хотел обозначить женщину где-нибудь позади или над ним <…>. Но я боялся, что тогда выйдет повесть вместо картины» (182—183). Эти текстовые параллели подтверждают наблюдение Ронена о Берберовой как одном из прототипов Нины Туровец. Убедившись, что перед ним та самая женщина, которая разбила жизнь Себастьяна, В. внезапно уезжает, не объяснившись с ней. «Вопрос, который я хотел задать Нине, остался неспрошенным. Я хотел спросить ее, понимала ли она, что этот осунувшийся человек, присутствие которого было ей в тягость, — один из самых замечательных писателей своего времени» (259).
Свободно владевший тремя языками Набоков прекрасно ориентировался как в русской, так и в западной литературе. Уже в этом первом английском романе обозначилось глубокое родство Набокова с тем, что занимало мысли его англо-американских собратьев по перу. Со временем эта способность отзывчивости и проникновения в литературное и культурное наследие Запада в сочетании с его собственным неповторимым творческим даром сделали возможным для Набокова стать писателем особого склада. В своих рассуждениях о роли Набокова в мировой литературе Омри Ронен отмечает его способность сталкивать и соединять различные литературные традиции в некое двойное, двуязычное целое, совершенно уникальное и не имеющее прецедентов в истории западной словесности. Набоков, согласно Ронену, сумел воплотить в своем творчестве межлингвистическую, сверхнациональную литературу. Литературу, которую он, пользуясь неологизмом из «Ады», называет «амерусской».18
1 The Nabokov—Wilson Letters: Correspondence between Vladimir Nabokov and Edmund Wilson, 1940—1971. Ed. Simon Karlinsky. New York, 1979. P. 21.
2 См. предисловие Набокова к его книге воспоминаний «Другие берега»: Набоков Владимир. Собрание сочинений русского периода. В 5 т. Т. 5. СПб., 2000. С. 144.
3 Уайлдер Торнтон. Мост короля Людовика Святого. Мартовские иды. День восьмой. М., 1983. Пер. В. Голышева. См.: http://lib.ru/INPROZ/UAJLDER/bridge.txt.
4 Набоков Владимир. Истинная жизнь Севастьяна Найта. Пер. Геннадия Барабтарло. СПб., 2008. С. 150. Далее роман цитируется по этому изданию с указаниями страниц в тексте статьи.
5 Вышедшая в 2011 г. биография Сергея Набокова (Russel Paul. The Unreal Life of Sergei Nabokov) получила в печати прекрасные отзывы.
6 Набоков Владимир. Собрание сочинений русского периода. Т. 5. С. 213.
7 Alexandrov Vladimir Е. Nabokov’s Otherworld. Princeton. New Jersey, 1991. Р. 146. По мнению некоторых исследователей, у Себастьяна на самом деле не было брата (как и указано в его биографии, написанной Гудманом). Одним из аргументов этой гипотезы служит то, что, говоря об отце, В. называет его «мой отец», а не, как ожидалось бы, «наш отец» (Sis—son J. B. The Real Life of Sebastian Knight, The Garland Companion to Vladimir Nabokov. Еd. Vladimir E. Alexandrov. New York—London, 1995. Р. 635). Здесь можно возразить, что в «Войне и мире» Толстого княжна Марья в разговоре с братом говорит «mon père».
8 Набоков очень часто
прибегал к анаграммам, к разнообразной игре слов. Самый яркий
пример использования анаграммы как ключа к роману о Себатьяне
Найте описан в статье Г. Барабтарло
«Тайна Найта» (Набоков Владимир. Истинная жизнь Севастьяна Найта…
С. 302—348).
9 Мопассан Ги де. Полное собрание сочинений. В 12 т. Т. 10. М., 1958. См.: http://rusbook.com.ua/russian_classic/mopassan_gd/doktor_irakliy_gloss.9960/?page=17.
10 Boyd Brian. Vladimir Nabokov, The American Years. New Jersey, 1991. Р. 293.
11 Грин Грэм. Конец одного романа. Пер. Н. Трауберг // Иностранная литература. 1992. № 5—6; см.: http://lib.ru/INPROZ/GREEN/roman.txt.
12 Boyd Brian. Vladimir Nabokov, The American Years… Р. 398.
13 Cогласно Дж. Б. Сиссону, «Истинную жизнь Себастьяна Найта» можно причислить к образцовым рассказам о привидениях (см. примеч. 7; Р. 637).
14 Во Ивлин. Возвращение в Брайдсхед. Пер. Инны Берншейн. См.: http://knijky.ru/books/vozvrashchenie-v-braydshed?page=237=238.
15 Ронен Омри. Из города Энн. СПб., 2005. С. 47—48.
16 Alexandrov Vladimir E. Nabokov.s Otherworld. Р. 121.
17 Ходасевич Владислав. Стихотворения. Л., 1989. С. 100—101. К этим стихам Ходасевича Набоков обращался дважды — см. его раннее стихотворение «Смерть» (см.: Ронен Ирена. Стихи и проза: Ходасевич в творчестве Набокова // Звезда. 2009. № 4. С. 190—191.
18 Ronen Omry. The Triple Anniversary of World Literature. Goethe, Pushkin, Nabokov // Nabokov at Cornell. Ed. by Gavriel Shapiro. Ithaka—London, 2003. Р. 173.