Исторический роман
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2014
21 ФЕВРАЛЯ, 1774. МОНТИСЕЛЛО
Тот памятный день начался с приятного сюрприза: сеньор Альберти, нанятый Джефферсоном для музыкальных занятий, явился на урок с новым дуэтом Луиджи Боккерини для скрипки и клавесина, только что присланным из Парижа. Марта, несмотря на беременность, согласилась оставить полуторогодовалую Патси на попечении кормилицы Урсулы, и они с увлечением музицировали втроем два часа в достроенном крыле главного дома. Юпитер растопил камин с раннего утра, запах сосновых поленьев висел в нагревшемся воздухе.
Весь прошедший год был окрашен для Джефферсона Италией. Новый альбом великого Палладио приплыл из Лондона, и он сверялся с гравюрами в нем, проектируя архитектурные детали для левого крыла. Ноты произведений Вивальди, Корелли, Джеминиани, Локателли уже не умещались на отведенной для них полке. С поселившимся неподалеку виноделом из Сиены он имел возможность упражняться в итальянском, обсуждая перспективы разведения виноградников в Вирджинии. Марта подсмеивалась над ним, когда видела, что даже списки огородных посадок он составляет не на англий-ском: «Ты думаешь, что чеснок будет лучше пахнуть, если его назвать Aglio di Toscana? А бобы станут быстрее расти под звучным именем Fagiuoli d’Agusta?»
После ланча Джефферсон заставил себя погрузиться в финансовые отчеты. Отец Марты умер год назад, и полученная ею доля наследства увеличила их состояние чуть ли не втрое. 11 тысяч акров земли и 135 рабов перебросили их в верхние ряды вирджинских богачей. Правда, оказалось, что поместье старого Вэйлса было обременено многими долгами и для покрытия хотя бы части их половину земли пришлось тут же продать. Кроме забот о своем имении Джефферсон принял на себя хлопоты по делам внезапно овдовевшей сестры и ее четырех детей, а также незамужних сестер, еще живших с матерью в Шедвеле. Недоразвитая тридцатилетняя Элизабет вызывала в нем особенное сострадание и тревогу. Что ждет ее в будущем?
Сделав копию месячного отчета по расходам на Шедвел, он вложил ее в конверт и отправил Юпитера отвезти послание матери. Раньше он ездил с отчетом сам, и это было удобным поводом выразить сыновью почтительность. Но в декабре пришли новости из Бостона, и стена, всегда отделявшая его от матери, выросла еще выше.
— Я не могу понять, Томас, как вы можете выступать в защиту пиратов, выбросивших в море груз чая с британских судов! — восклицала она. — Вы всегда были защитником собственности. Представьте себе, что кто-то по политическим мотивам поджег бы груз табака, отправляемого вами за океан?
Насколько он знал, во многих вирджинских семьях «Бостонское чаепитие» стало яблоком раздора. Возможно, тот факт, что миссис Джейн Рэндольф Джефферсон родилась в окрестностях Лондона, сделал ее навеки сторонницей всего британского. Правда, жена Марта родилась в Америке, однако и ее отпугнул разбой, учиненный массачусетскими патриотами. Нет, она не говорила об этом вслух. Но за два года супружеской жизни Джефферсон научился расшифровывать оттенки ее молчания.
Подготовкой очередного судебного иска он решил заняться на следующий день. Адвокатская практика отнимала даже больше времени и сил, чем дела семейные. За шесть лет он заслужил хорошую репутацию в колонии, от клиентов не было отбоя. Но они так тянули с оплатой счетов, что в конце концов получить с них удавалось едва ли треть оговоренной платы. Дошло до того, что они с Патриком Генри и еще четырьмя вирджинскими адвокатами дали объявление в газете, что отныне не будут браться ни за какое дело, пока клиент не уплатит вперед половину причитающегося гонорара.
Попытки разбираться в хитросплетениях расписок, обязательств, нотариально заверенных договоров и завещаний безотказно вызывали у Джефферсона тяжелый приступ мигрени. Необходимо было проветриться. Он натянул сапоги, завязал на горле тесемки плаща, нахлобучил шапку из бобрового меха и вышел на крыльцо. Легкий снежок припорошил ночью облетевшие деревья, и теперь они посеребренными волнами уходили вниз по склону холма. Да, ради такого вида стоило обрекать себя на все мучения, связанные со строительством дома на вершине горы. А сколько ему довелось слышать уговоров-отговоров, призывов образумиться, даже насмешек. Но он упорно, шаг за шагом одолевал силу земного тяготения, телегу за телегой доставлял наверх кирпичи, бревна, камни и возводил свое жилище по трем главным заветам Палладио: удобно, прочно, красиво.
Конечно, до завершения строительства было еще далеко. Лишь половину комнат можно было считать пригодными для жилья. Джефферсона ранили жалобы Марты на постоянные сквозняки, на протекавшую крышу, на чад, поднимавшийся из кухни. Но он призывал ее смотреть вперед и разделять его мечты о множестве гостей, друзей, родственников, которые вскоре заполнят музыкой и смехом их горное обиталище.
За конюшней начиналась тутовая аллея; невольничьи хижины, увенчанные дымками, тянулись под деревьями неровными рядами. От них во все стороны расходились следы работников, с утра отправленных управляющим на разные задания. Работы хватало всем и зимой: прокладывать новую дорогу в Шедвел и Шарлотсвиль, заготавливать дрова, варить мыло, ремонтировать мост через Риванну, копать второй колодец, выпиливать бруски льда из замерзшего пруда для летнего погреба. Он также всерьез обдумывал завести в ближайшем будущем мастерскую по производству гвоздей.
Но вообще-то душа его не лежала к промышленным затеям. Ему мечталось, чтобы мануфактуры с рядами ткацких станков, угольные шахты, корабельные верфи, выплавка чугуна и стали оставались уделом Европы. Земледелие — вот священное занятие, которое должно сделаться основой процветания Америки. А все необходимые плоды тяжелых фабричных трудов можно будет получать из-за океана, посылая взамен пшеницу, рожь, картофель, лен, хлопок, табак, коноплю.
Он решил спуститься в сад и проверить, как гранатовые саженцы перенесли первые заморозки. Тропинка шла через небольшую открытую площадку, посредине которой на перекладине висел медный колокол, сзывавший по утрам невольников на раздачу заданий. В тихую погоду звон его долетал даже до Шарлотсвиля. Разгадать тайну распространения звука в воздухе — это принесло бы не меньшую славу, чем открытие электричества в атмосфере, сделанное Бенджамином Франклином. Иногда Джефферсону казалось, что каждая частица творения таит в себе миллион сверкающих тайн, упрятанных под коркой привычного и обыденного. Загадочно звездное небо над головой, но загадочен и каждый миллиметр холодного воздуха, обтекающего лицо. Как в нем могут уживаться — пересекаться — сливаться, не оттесняя друг друга, — лучи света, волны звука, силы тяжести, магнитные линии? Непостижимо.
Саженцы перенесли холода неплохо — он был доволен. На обратном пути увидел, как из хижин посыпалась негритянская ребятня, затеяла перестрелку высохшими желудями. Сын Бетти Хемингс, восьмилетний Джеймс, опустившись на четвереньки, с лаем гонялся за младшей сестренкой вокруг столбов, на которых лежала перекладина с колоколом. Черты старого Вэйлса проглядывали в его лице так ясно, будто кто-то сделал слепок с мертвеца и просто обтянул его свежей светло-коричневой кожей.
Год назад, сразу после смерти отца, Марта настояла, чтобы Бетти Хемингс с потомством переехала в Монтиселло. И в те же месяцы Джефферсон купил супружескую пару невольников: Большого Джорджа и его жену Урсулу. Это обернулось спасением для маленькой Патси Джефферсон. Потому что первые месяцы после рождения жизнь ее висела на волоске. Простуды, понос, температура, кашель непредсказуемо сменяли друг друга, и врачи не могли найти причину. У Марты явно не хватало молока для ребенка. А приехавшая Урсула как раз кормила новорожденную дочь. Она просто приложила Патси к другой груди, и чудо случилось — девочка начала поправляться на глазах. Вид Урсулы, выпроставшей из расстегнутого платья две шоколадные дыни, чем-то напоминал Джефферсону древнеримскую богиню плодородия Помону, виденную им в альбоме гравюр, присланном из Милана. Но две припавшие к соскам детские головки — черноволосая и светловолосая — разрушали античный образ, переносили сцену в горячий сегодняшний день.
Марта рассказала ему, что у Бетти Хемингс было уже четверо детей от черных отцов, когда она стала наложницей владельца плантации. Вэйлс к тому времени потерял одну за другой трех жен и не надеялся, что какая-нибудь белая дама рискнет стать четвертой. Бетти была дочерью невольницы, изнасилованной капитаном Хемингсом во время перевозки партии рабов из Африки. Так что в детях, рожденных ею Вэйлсу, была только четвертинка негритянской крови.
К вечеру из Шедвела вернулся Юпитер. Воздевая руки к потолку, он стал рассказывать хозяину о том, что слабоумная Элизабет, похоже, совсем утратила остатки разума. Она убегает от всех, кто пытается к ней приблизиться, прячется в темных углах, наваливая на себя одеяла и подушки. Действие чьего-то дурного глаза налицо — в этом не может быть никакого сомнения.
— А еще была дурная примета: прямо перед моим конем дорогу переполз-ли две змеи. Где это видано, чтобы змея выбралась из своей норы в феврале?! Такого не бывало на моей памяти никогда. Масса Томас, прикажите хоть на этот раз сжечь клок овечьей шерсти и окурить углы спальни. Надо верить старикам. Они учили нас, что нет лучшего средства от вредного сглаза и грозящей беды.
Масса Томас велел ему не лезть с глупостями, а пойти и приготовить постель в кабинете. Патси опять покашливала, и встревоженная Марта хотела уложить ее с собой. Подсунув под спину вторую подушку, Джефферсон перед сном полистал ноты Боккерини, тихо напевая мелодию под нос. Музыка — почему она живет своей жизнью, абсолютно неподвластная словам? Все остальное человек может описать словами — только не музыку. Впрочем, нет. Есть еще одна важная вещь, остающаяся всегда невыразимой, всегда вне власти слов, — боль. Можно указать место, где болит, можно говорить «сильнее — слабее», но описать? Будем хвататься за слова-подмены: «режет, тянет, ноет, жжет, дергает». Все не то. То же самое и запахи. Скажем: «пахнет рыбой, левкоем, тухлым яйцом, паленой шерстью». Слух, чувство боли, обоняние — мы пользуемся ими наравне с животными. Не потому ли поневоле становимся бессловесными, как и они?
Сон подкрался незаметно, утянул его в свою бессловесную пучину. Он проснулся посреди ночи от звука колокола. Звон был слабым, нерешительным, медный язычок будто заплетался со сна, не знал, что хотел сообщить. Человеческая рука дергала его или ветер?
Джефферсон не успел додумать.
Раздался звон разбитого стекла.
Прогрохотали, осыпаясь, кирпичи в каминной трубе.
Диван ожил, дернулся под ним, словно лодка, задумавшая выбросить путешественника в воду.
Он вскочил, но и пол начал уходить у него из-под ног.
Шатаясь, хватаясь руками за кресло, за стол, за стены, он бросился в сторону спальни.
В слабом лунном свете увидел Марту, бегущую ему навстречу с Патси на руках.
— Томас! Томас! Что это? Мы гибнем? Рушится дом?! Что происходит?
— Это землетрясение! На двор! Скорее!
Он подхватил одеяло с дивана, набросил его на жену, повел к лестнице. Ступени дергались и пытались выскользнуть из-под их ног.
Сброшенная с петель дверь лежала на полу. Ледяной воздух лился в черный проем.
Они выбежали наружу и остановились под облетевшим кленом, словно надеясь найти защиту под его крепкими ветвями.
Земля под ногами опять затряслась. Казалось, невидимый великан ворочался там во сне, пытаясь устроиться поудобнее. Джефферсон в страхе оглянулся на дом. Нет, постройка выдержала удар. Четкий силуэт крыши упрямо чернел на фоне лунного неба.
Марта тихо плакала и мелко дрожала. Джефферсон забрал у нее полуголую Патси, спрятал к себе на грудь, под халат. Босые ступни быстро немели на снегу.
Со стороны негритянских хижин доносились выкрики, детский плач. Лошади ржали в конюшне. Кто-то вынес зажженный факел. В его свете стали видны фигуры полуодетых слуг, жавшихся друг к другу. Великан, довольный произведенным испугом, затих.
Все же возвращаться в поврежденное здание было слишком опасно. Остаток ночи Джефферсоны провели во флигеле Хемингсов, который почти не пострадал.
При утреннем свете стали видны трещины в штукатурке фасада и колонн. Однако кирпичная кладка выдержала испытание неплохо. Джефферсон послал слуг расчищать комнаты от обломков, вставлять стекла, навешивать двери. Сам же отправился в Шедвел.
Там разрушения оказались незначительными, дом тоже устоял. Но мать и сестры были так напуганы, что начали умолять его увезти их в Шарлот-свиль. Он с трудом убедил их, что, если землетрясение повторится, укрываться в городских постройках будет гораздо опаснее. Потом появилась горничная и объявила, что они нигде не могут найти Элизабет. Джефферсон отправил несколько рабов на поиски сестры, а сам поспешил обратно в Монтиселло. Марта была на седьмом месяце — перенесенное потрясение могло закончиться для нее преждевременными родами.
Подъезжая к тутовой аллее, он заметил на снегу странную черную завитушку. Спешился, подошел, нагнулся. Головка замерзшей змеи была беспомощно откинута, нестрашные зубки нацелены в небесную пустоту. Видимо, коршуны и вороны сами были так напуганы, что еще не успели заметить легкую добычу. Поскольку Юпитер видел выползших змей за несколько часов до землетрясения, не означает ли это, что они в своих норах ощущают подземные толчки гораздо раньше, чем люди? Нельзя ли использовать этот природный феномен как знак, как предупреждение о приближающейся опасности? А непонятный испуг Элизабет? Может быть, и она, взамен утраченной ясности ума, получила способность ощущать тайные движения в глубинах Творения, недоступные обычным людям? Опять тайны, загадки…
Тело утонувшей Элизабет удалось отыскать только два дня спустя. В два-дцати ярдах от нее на берег Риванны выбросило маленькую лодчонку, служившую обитателям Шедвела вместо парома. Река еще не успела замерзнуть, наоборот, вспухла от дождей. Видимо, испуганной Элизабет несущаяся вода казалась менее опасной, чем земля, готовая разверзнуться под ногами, и она пыталась спастись на лодке.
Из-за разлива реки похороны пришлось отложить на две недели. В расчетной книге Джефферсона появилась запись, аккуратно отметившая неожиданный расход: за надгробную службу и похороны он заплатил пастору пять фунтов. Правда, тот согласился вместо наличных получить два приглянувшихся ему книжных шкафа. Для новых фолиантов, присланных из Англии, эти шкафы все равно были малы, пора было заказать новые.
Под крышей Монтиселло снова звучали голоса, стучали молотки ремонт-ников, скрипка пыталась справиться с трудными пассажами Боккерини. А месяц спустя раздался и тонкий крик новорожденной. Девочку назвали Джейн Рэндолф — в честь бабушки.
Из полученных газет стало известно, что подземные толчки ощущались на огромном пространстве от Ричмонда до Северной Каролины, что дома срывало с фундаментов, а церковные шпили падали, как спички. Джефферсон считал, что он вправе гордиться прочностью своей постройки. Но с тех пор под поверхностью всех обыденных событий и новостей, долетавших до них из других колоний, ему стал тоже мерещиться затаившийся великан, который в любую минуту может повернуться и выбить почву из-под ног.
Весна, 1774
«Здесь
в Лондоне страсти против Америки кипят. Готовится билль, который передаст право
королевскому губернатору в Массачусетсе назначать местных администраторов без
согласования с ассамблеей. Любые собрания
будут проходить только с разрешения губернатора. Также изменят порядок назначения
присяжных заседателей. В обеих палатах парламента билль встретит некоторое
сопротивление, но очень мало надежды на то, что он не пройдет. На сегодняшний
день у Америки слишком мало друзей здесь. Генерал Гэйдж
будет назначен вашим губернатором».
Из письма Бенджамина Франклина другу в Бостон
15 июня, 1774
«Британское министерство должно понять, что американцы никогда не согласятся платить налоги, учрежденные без их согласия. Деспотические и жестокие меры, предпринятые им против Бостона, мы всегда будем считать направленными также и против всей Америки (хотя мы и не одобряем поведение тех, кто уничтожил груз чая). Мы не позволим министерству подавлять колонии по отдельности. Одному Богу известно, что ждет нас впереди, когда такое множество угроз нависло над нами сегодня».
Из письма Джорджа Вашингтона Вильяму Ферфаксу
20 июня, 1774
«Новое и важное поприще открывается передо мной — еду участвовать в Континентальном конгрессе в Филадельфии. Это будет собрание мудрейших людей континента. Все они — принципиальные американцы, то есть не признают права парламента облагать нас налогами.
Чувствую себя недостаточно подготовленным для такого важного дела. Мне бы следовало иметь более обширные познания о королевстве, о колониях, о коммерции, о законах и политике. Что можно предпринять? Предложить комитетам собираться ежегодно? Подавать петиции? Королю, Палате лордов, Палате общин? Одни обсуждения не помогут… Идеи людей различаются так же радикально, как их лица. Одни думают, что петиций недостаточно. Так много их уже было отвергнуто с презрением. Другие считают, что пришла пора действовать решительно».
Из дневника Джона Адамса
Лето, 1774
«Каким образом 160 тысяч человек, участвующих в выборах парламента в Англии, могут диктовать свою волю четырем миллионам американцев? Его величество не имеет права посылать солдат к нашим берегам, а те, которые прибудут с нашего согласия, должны подчиняться нашим законам. Короли — слуги народов, а не господа их… Вы, ваше величество, не имеете министров, которые могли бы ведать американскими делами, потому что рядом с вами нет наших представителей. Не приносите в жертву права граждан одной час-ти вашей империи в угоду корыстным интересам другой. Мы, со своей стороны, готовы сделать все разумно возможное, чтобы восстановить добрые отношения с Великобританией. Отделение от нее противоречит нашим желаниям и нашим интересам. Но одно условие остается обязательным: наша собственность и наша земля могут облагаться только теми налогами, которые назначены нашими собственными законодателями».
Томас Джефферсон. «Суммарный взгляд на права Британской Америки»
6 ИЮЛЯ, 1774. НЬЮ-ЙОРК
Мыльная пена наползала на бритву, как снег на лопату. Александр Гамильтон вглядывался в свое лицо в зеркале, заранее примеряя гримасы гнева, изумления, восторга, презрения. Ему еще никогда не доводилось выступать перед такой большой аудиторией. Можно было ожидать, что на митинг, созываемый «Сынами свободы», соберется две-три тысячи человек. Жители Нью-Йорка кипели возмущением против постановления английского правительства о закрытии Бостонского порта. Послать войска, точно в завоеванный город, навести корабельные пушки на дома мирных жителей, оставить их без средств к существованию — это и есть хваленое британское правосудие?!
Ему не следовало забывать, что на митинге будут выступать многие прославленные патриоты, чьи статьи и речи уже передают из рук в руки, чьи имена у всех на слуху. После них кто станет слушать никому не известного девятнадцатилетнего студента Королевского колледжа? Нужно было найти какой-то острый поворот для своей речи, какой-то незамеченный другими болезненный узел противоборства между метрополией и колониями. Но какой?
За год, прошедший со дня прибытия Гамильтона в Америку с маленького острова Санта-Крус Вест-Индского архипелага, он прочел десятки, если не сотни памфлетов, трактатов, отчетов о дебатах в Лондонском парламенте и в законодательных собраниях колоний. Одна вещь бросилась ему в глаза: не только противники, но и сторонники возмутившихся американцев часто сравнивали их с детьми, взбунтовавшимися против своих родителей. Влиятельный пенсильванский депутат Джон Дикинсон призывал соотечественников «жаловаться на незаслуженные наказания, сохраняя почтительность детей к родителям». Лорд Чэтем — Питт Старший — говорил: «Я люблю американцев, потому что они любят свободу… Но в законах, регулирующих торговлю и мореплавание, они должны подчиняться нашей материнской заботе». Британский генерал Бургойн сознавался, что относится к Америке, как «к ребенку, которого мы избаловали своей снисходительностью». Даже знаменитый Эдмунд Берк заявил, что «хрящи Америки еще не затвердели в кости взрослого мужчины». Не пришло ли время кому-то громко крикнуть американцам: «Довольно! Вы больше не дети! Ваши кости достаточно крепки, чтобы пользоваться теми же правами, что и другие подданные Британской империи!»
Гамильтон разложил на кровати все три шейных платка, украшавших его небольшой гардероб. Красный он отверг сразу — цвет британского военного мундира не мог понравиться слушателям. Синий был более уместен — форма нью-йоркской милиции, — но он сольется с цветом рубашки и создаст ощущение монотонности. Нет, лучше всего вот этот, со светло-бежевыми полосками, подаренный ему Китти Ливингстон к Рождеству.
Да, то, что семейство Ливингстонов пригрело его и ввело в круг своих знакомых, было большой удачей. Вильям Ливингстон, бывший нью-йорк-ский адвокат, а ныне — видный нью-джерсийский сквайр, за свою жизнь ввязывался в множество политических схваток, волновавших колонии. Как видный пресвитерианин он противодействовал растущему влиянию англиканской церкви, считал ее орудием усиления королевской власти. В борьбу против незаконного налогообложения кидался с такой безоглядной страстью, что газеты тори дали ему прозвище «нью-джерсийский донкихот». Ко-гда, несмотря на сопротивление пресвитериан, Королевский колледж все же был открыт в Нью-Йорке в 1754 году, Ливингстон с друзьями сумели создать Независимую библиотеку в Манхэттене. Именно там студент Гамильтон получил доступ к трудам Локка, Монтескье, Гоббса, Юма и других политических мыслителей.
Пробелы в своем образовании он ощущал болезненно. Но когда — где — он мог приобщиться к сокровищам мировой культуры? Отец оставил их, когда Александру было десять, его брату Джеймсу — двенадцать. Мать завела продовольственную лавку и в одиночку растила двух сыновей, но вскоре умерла, не дожив до сорока. В четырнадцать лет Александр поступил на службу в торговую фирму, снабжавшую владельцев сахарных плантаций на острове всем, что можно было привезти из Америки и Европы: хлебом, бревнами, мукой, порохом, рисом, рыболовными сетями, свининой, канатами, кукурузой, кирпичами, сидром, салом, виски. Это на складах «Бикмана и Кругера» Гамильтон научился мгновенно переводить в уме английские фунты в датские дукаты, испанские пиастры, голландские гульдены, немецкие талеры. И еще одной важной вещи он научился у прямодушных хозяев: вести дела абсолютно честно. Бикман и Кругер ценили это и доверяли ему настолько, что в какой-то момент на полгода оставили его управлять конторой самостоятельно.
Очень скоро капитаны судов, доставлявших заказанные товары, убедились, что шестнадцатилетний юнец не даст им спуску, что его не удастся ни обжулить, ни запугать. Как извивался тот датчанин, который выгрузил на причал три дюжины рабочих мулов и уверял, что кроме костей и кожи у несчастных тварей после долгого плавания без фуража все же сохранилось достаточно крепких мышц, чтобы тянуть повозку с грузом сахарного тростника. «Либо вы принимаете вдвое меньшую плату, — холодно сказал ему Александр, — либо можете скормить этих призраков акулам».
Был только один товар, торговля которым
Гамильтону не давалась. Раз
в год фирма принимала невольничий корабль и в газетах
появлялось объявление: «Доставлены из Западной Африки триста рабов в
превосходном состоянии. Аукцион состоится в следующий понедельник, во дворе
фирмы „Бикман и Кругер“». В
обязанности молодого клерка входило снабжать вновь прибывших продовольствием и
водой, отделять истощенных и больных, организовывать охрану бараков. Для
придания «товару» большей привлекательности невольников брили перед продажей и
смазывали мышцы пальмовым маслом, чтобы кожа блестела на солнце.
Плантаторы на Антильских островах жили в постоянном страхе перед бунтом рабов. Были учреждены зверские наказания за любую попытку неповиновения. Поднимет руку, чтобы защититься от удара, — ее отрубят. Убежавшему первый раз отрубали ногу после поимки, убежавшему второй раз отрубали другую. Или надевали железный ошейник с шипами, направленными внутрь, чтобы ему невозможно было продираться сквозь кусты. Нападение на белого каралось повешением или обезглавливанием, но перед этим несчастного могли пытать раскаленными прутьями или кастрировать.
Дверь отворилась без стука, и Роберт Троп, отдуваясь, ввалился в комнату, швырнул квадратную студенческую шапочку в угол, повалился на свою кровать.
— Боже милосердный — за что?! Десять утра, а жара уже такая, что пиво закипает во рту. Вот увидишь, никто не явится на твой митинг — все уедут на океан купаться.
— Чем наливаться пивом с утра, засел бы лучше за Аристотеля. Говорят, что ректор Купер на экзамене каждого гоняет либо по «Логике», либо по «Политике». Ну-ка, скажи, какие есть три возможных вида власти в государстве?
На пухлом лице Тропа появилась сначала мина снисходительного презрения. Потом досада на тех, кто способен отравить беззаботное утро заковыристыми вопросами. Потом слабое усилие памяти прорезало лоб морщиной, но в тот же момент губы округлились радостной догадкой, и он пропищал, подражая голосу ректора:
— Есть только одна допустимая Господом, освященная форма власти: парламентская монархия! Да здравствует наш просвещенный и благонравный король, его величество Георг Третий, да продлит милосердный Бог его дни!
Гамильтон не умел сердиться на шутовство своего приятеля. Сколько раз оно выручало его, извлекало из колодца уныния, в который ему было свойственно проваливаться, порой без всякой причины. Наверное, администрация колледжа, помещая их в одну комнату, исходила из того, что оба они рано осиротели, были бедны, жили и учились на деньги благотворителей. Да, неизбежная ревность бедняка к богачу не могла возникнуть между ними. Однако сблизило их не это, а именно разница характеров. Они сошлись, как может сойтись рука с перчаткой, ключ — с замком.
Жизнь на острове Санта-Крус, все время в пестрой толпе, заполнявшей улицы портового города, с малолетства приучила Гамильтона настороженно приглядываться к каждому встреченному человеку: свой или чужой? Одежда, запах, голос, повадка — все таило скрытые черты, по которым можно было произвести этот важнейший отбор. Но в Америке встречные сбивали его с толку. Здесь было так много прилично одетых, чисто вымытых, вежливых людей, которые не сквернословили, не напивались, не расталкивали прохожих, не ковыряли пальцем в зубах, что он готов был всех принять за «своих». И каждый раз, когда всплывала неодолимая разница политических или религиозных пристрастий, он впадал в недоумение и растерянность.
Взять того же ректора Купера.
Поначалу Гамильтон был просто очарован его доброжелательностью, его ученостью, его стихами, его благоговением перед миром книг и произведений искусства. Программа колледжа, подготовленная им, включала изучение латыни и греческого, античной литературы, географии, истории, математики, философии и естественных наук. Строгий распорядок, учрежденный ректором для студентов, не вызывал у Гамильтона протеста. Не разрешалось играть в карты и кости, напиваться, гулять с дамами легкого поведения, заполнявшими по вечерам соседние улицы, и тем более приводить их на территорию кампуса. Сторож у входной калитки запирал ее в десять вечера и докладывал Куперу о всех опоздавших. Александр не видел ничего плохого и в том, что религиозное рвение студентов считалось обязательным условием, и еже-дневно молился в англиканской церкви.
Однако нападки ректора на американских патриотов вызывали в нем гневный, с трудом сдерживаемый протест. А тот не стеснялся в выражениях, когда дело доходило до политической полемики. «Сынов свободы» обзывал «сынами распущенности, раздора и смятения». Бостон объявлял «гнездом саранчи». Введение налога на чай считал справедливым и законным актом. В своих памфлетах он писал, что подданные Британской империи являются счастливейшими людьми на земле, что американские колонии ведут себя недопустимо, что созыв Континентального конгресса только ухудшит ситуацию, что мысли о возможности военного противостояния империи есть предел глупости, невежества и гордыни.
Роберт Троп протянул руку, подхватил с кровати приятеля бежевый платок, поднес его к лицу.
— О, какой аромат! Кто бы это мог быть? Сдается мне, пахнет жимоло-стью. Не из сада ли мистера Ливингстона?
Гамильтон вырвал платок, начал повязывать его на шею, наклонившись к зеркалу.
— Дорогой Александр, — продолжал Троп, поглаживая себя по колышащемуся животу, — твои отношения с прекрасными дамами навсегда останутся для меня загадкой. В одних своих стихах ты наделяешь их неземной красотой, сияющими добродетелями, благоговеешь и трепещешь перед ними. Потом, в других, вдруг кидаешься в обратную крайность и изображаешь каких-то безжалостных кошек, прячущих острые когти в пуховых лапках. Уверяю тебя, с Китти Ливингстон лучше придерживаться благоговейного тона.
— Я могу подробно и откровенно перечислить тебе свойства, которые стану искать в своей будущей жене. Она должна быть молода и привлекательна, иметь хорошую фигуру. Разумная, некоторая доля образованности не помешает. Хорошо воспитана, целомудренна, нежна. Особенно ценю верность и привязанность. С приветливым характером, щедрая, потому что скупых и сварливых одинаково не переношу. Ее политические пристрастия меня не интересуют, ибо я всегда найду аргументы, чтобы перетянуть ее на свою сторону. Необходима некоторая доля религиозности. Она должна верить в Бога и ненавидеть святых. Что касается ее состояния, то чем больше — тем лучше.
Гамильтон порой жалел, что он давал читать свои юношеские стихи приятелям в студенческом кружке. С другой стороны, они были опубликованы в газете, и тщеславие не позволило ему скрыть свой первый литературный успех. Кроме того, стихи честно воссоздавали его растерянность перед вла-стью богини Афродиты. Несколько стрел Купидона уже успели пронзить его сердце еще в отрочестве, и оставленные ими раны до сих пор напоминали о себе. Зов плоти тоже был ему знаком с ранних лет, и портовые бордели давали возможность утолять его за умеренную плату.
Его мать, убежавшая от законного мужа к Джеймсу Гамильтону и потом растившая двух незаконнорожденных сыновей, никак не могла быть примером соблюдения строгих моральных правил. Как совместить тонкую болезненную иглу, прерывавшую ему дыхание при виде лица, при звуке голоса Китти Ливингстон, с тем жарким и темным волнением, которое охватывало его при виде полуночных дам, прогуливавшихся за запертой калиткой колле-джа? Ни стихи, ни романы не могли дать ответа на этот важнейший вопрос.
Роберт уселся на кровати, подхватил отвергнутый красный платок, начал вытирать им щеки и шею.
— А о чем ты собираешься говорить на сегодняшнем митинге? — спросил он.
— Сплочение тринадцати колоний — вот главная задача патриотов на сегодняшний день. До тех пор пока мы не осознаем свое единство, нас можно пригибать и тиранить поодиночке, можно стравливать друг с другом, играть на разнице интересов, на амбициях наших лидеров.
— Если такие речи услышит ректор Купер, ты вылетишь из колледжа в два счета.
— Молчание подданных — главная опора власти тиранов.
— Боже правый, кто это говорит?! Ты пробыл в Америке меньше года и уже готов указывать колониям, как им следует вести себя. Еще полгода назад в этой самой комнате ты восхвалял устройство Британской империи, мудрость английских законов, прозорливость парламента в Вестминстере. Что же произошло?
— Постановление о закрытии Бостонского порта все перевернуло. Именно правительство лорда Норта нарушило священные законы и традиции Англии. Вместо того чтобы разыскать виновных в уничтожении груза чая и предать их суду, они обрекают на тяжкие лишения двадцать тысяч жителей города. Чем это лучше поступка последнего римского императора Феодосия, который за убийство своего наместника перебил семь тысяч жителей Фессалоник? Люди пришли смотреть представление в цирке, а посланные императором легионеры заперли ворота и начали рубить всех подряд, включая старых и малых.
— Древнюю историю ты знаешь лучше меня и всегда сумеешь извлечь из нее красочный пример. Но на сегодняшний день простая правда состоит в том, что бостонцы в любой момент могут прекратить блокаду. Для этого достаточно выполнить вполне умеренные требования парламента: возместить Ост-Индской компании стоимость уничтоженного товара, арестовать злоумышленников и отправить их на суд в Лондон.
— Да неужели ты не видишь…
Гамильтон вдруг понял, что не знает, как опровергнуть это возражение, и умолк. Такое случалось с ним и раньше. Его ум, увлекшись какой-нибудь идеей, кидался на противников ее, как полководец, верящий, что смелая фронтальная атака всегда приносит победу. Такой полководец не хочет тратить время на подтягивание резервов, на подвозку боеприпасов, на разведку. Только вперед! И сколько раз ему доводилось терпеть поражение и потом втайне корить себя за детскую порывистость.
Пять лет назад, на Санта-Крусе, ему запала в голову идея вооружить их торговый корабль пушками. Он пытался убедить владельцев, что это простой и надежный способ обезопасить себя от пиратов. Чем платить страховым компаниям, не проще ли купить за те же деньги четыре десятифунтовых орудия и установить их открыто на палубе? Один вид сверкающих стволов отпугнет разбойников и заставит их удалиться на поиски более легкой добычи.
Владельцы терпеливо объясняли ему, что пушки не стреляют сами, что к ним необходимо приставлять артиллеристов. И это не могут быть те старички, которым поручено извещать горожан о наступлении полудня выстрелом с крепостной стены. Придется нанимать команду профессионалов, которая будет стоить недешево. А где гарантия того, что эти профессионалы в какой-то момент не предпочтут захватить корабль со всеми товарами и не станут сами заниматься пиратским ремеслом?
В глубине души юный Александр признавал резонность их аргументов. Но идея так завораживала его, что он возвращался к ней снова и снова. Могущество, таившееся в орудийных стволах, пленяло его. С детства он любил играть в морские бои, победно проносясь мимо сверстников, осыпая их ядрами и брандсгукелями то с левого, то с правого борта. Его маленький рост переставал что-то значить, если он стоял рядом с заряженной пушкой, держа в руках горящий фитиль. Когда в порту появлялся многопушечный британский фрегат или бриг, он находил любые поводы, чтобы сбегать на причал и полюбоваться ими.
Пора было отправляться на митинг. Приятели, выйдя за ворота кампуса, сразу окунулись в пеструю толпу на Бродвее. Клерки из торговых контор, разноплеменные матросы с кораблей, стоявших в гавани, уличные торговцы, городские чиновники, служанки с полными провизии корзинами, заляпанные известкой штукатуры, загорелые фермеры текли и текли, заражаясь друг от друга настроением дневной деловитости. По мостовой время от времени проезжали верхом посыльные, офицеры городской милиции, плантаторы из Южных штатов. Катили коляски с дамами, укрывшимися под прозрачными зонтиками, в соломенных и фетровых шляпах, копирующих лондонскую моду.
— И всех этих прелестных женщин ты хочешь лишить главной радости их жизни! — воскликнул Роберт Троп. — Если вам удастся добиться бойкота английских товаров, они останутся без этих кружевных накидок, без румян, без шелковых лент, так поэтично трепещущих на ветру, без корсетов из китового уса, так изящно охватывающих их талии. О, как жестоки могут быть начитанные мужчины!
— Твои башмаки, твой жилет, твой ремень с серебряной пряжкой тоже, насколько я знаю, были сделаны не по эту сторону океана. Не о себе ли ты льешь эти горькие слезы сострадания?
Трава на общинном поле должна была сражаться не только с горячим солнцем, но и с тысячами подошв, топтавших ее этим летом каждое воскресенье. Но каким-то чудом она ухитрялась зеленеть до сих пор. Посредине торчал высокий шест, на вершине которого блестело и слегка поворачивалось под ветерком составленное из стальных букв слово «СВОБОДА». Собравшаяся здесь толпа была более однородной по виду, городские франты и модницы остались на Бродвее. Председатель митинга Александр Макдугал, заметив Гамильтона, призывно замахал ему рукой, пригласил подняться на помост и занять одно из кресел, приготовленных для ораторов.
Первым говорил мистер Ливингстон. Описывая тягостное положение колонии Массачусетс, он призвал слушателей вообразить, что бы стало с ними самими, если бы британский парламент приказал блокировать гавань Нью-Йорка. Прекратился бы подвоз всех товаров, доставляемых водой из Вирджинии, Джорджии, Северной и Южной Каролины, Род Айленда. Бревна из Пенсильвании, пенька из Коннектикута, яблоки и сидр из Нью-Джерси, предназначенные на экспорт, начали бы переполнять портовые склады. А ведь у Вестминстера есть прекрасный повод для закрытия: в апреле группа патриотов, подражая бостонцам, переоделась мохавками, захватила британский торговый корабль, стоявший на рейде, и тоже выбросила в воду груз чая.
То, что говорил мистер Ливингстон, было хорошо известно собравшимся. Но слова, прочитанные в памфлете или в газете, в уюте своего дома, не могли так доставать до сердца, как слова, летящие над головами трехтысячной толпы. Будто невидимые магнитные нити натягивались между оратором и слушателями, они сгущались, сдавливали дыхание, преображали сказанное в неопровержимую истину. Гамильтон еле сдерживал себя, чтобы не вскочить и не начать восторженно аплодировать, не дождавшись конца речи.
Другие
выступавшие призывали выразить солидарность с попавшими в беду жителями
Массачусетса. Пусть в Лондоне увидят, что все тринадцать колоний способны
действовать заодно, что их не удастся подавить поодиночке. Через два месяца в
Филадельфию съедутся делегаты, выбранные для участия в первом Континентальном
конгрессе. Этот Конгресс выработает план противоборства с произволом
британского парламента. Наш долг — как и долг каждого американца — принять
активное участие в исполнении
и осуществлении предложенных мер. Конечно, прекращение торговли с Англией,
Ирландией, Вест-Индией будет для многих чревато материальными тяготами. Но,
когда речь идет о защите свободы, материальные интересы должны отступить на
второй план.
Гамильтон, обводя взглядом поднятые лица слушателей, вдруг испытал болезненный толчок в горле и поначалу не мог понять, что произошло. Стал вглядываться снова и тут же напоролся — отыскал — возликовал — испугался: широко открытые глаза Китти Ливингстон сияли ему — да, ему одному! — из-под соломенной шляпки с голубыми лентами. Ведь можно было догадаться, что она не захочет пропустить выступление отца! От волнения он забыл приготовленное начало своей речи и, когда дошла его очередь, начал невпопад, с первого подвернувшегося — с атаки на памфлеты лоялистов-тори:
— …Они хотят заверить своих читателей в том, что ссору с метрополией раздувают несколько смутьянов, придравшихся к трехпенсовому налогу на чай. Близорукие слепцы! Неужели они действительно не понимают, что речь идет о попрании прав и свобод английских подданных? «Великая хартия вольностей» была дана нам шесть веков назад. Но сколько раз англичанам приходилось снова и снова подниматься на борьбу за перечисленные в ней права!..
«Нет, не то… Нужно о главном: о коренном различии между свободой и рабством… Вот, сейчас…»
— Мы не наивные идеалисты, мы не требуем какой-то абсолютной и полной свободы. Свобода человека, живущего в обществе, всегда будет ограничена законами. Иначе это будет торжество беззакония и произвола. Но огромная разница между свободой и порабощением состоит в том, кто будет составлять свод законов. Если народ создает его сам, через своих избранных представителей, в результате получится страна, которую мы по праву назовем свободной. В палате общин Британского парламента нет ни одного делегата, посланного туда американскими колониями. Поэтому попытки этих джентльменов контролировать и регулировать нашу жизнь есть не что иное, как попытки порабощения…
Теперь он говорил легко и увлеченно, голос его далеко разносился над площадью. Любимые, сотни раз продуманные мысли и аргументы сплетались в логическую цепочку, как танцоры в хорошо отрепетированном танце. Под палящим солнцем обильный пот стекал ему в рот и на шею, но он не обращал внимания.
— …Вспомнить только, как много раз мы обращались к лондонскому правительству с петициями и ремонстрациями! Имели они какой-то эффект? Жители Массачусетса обратились к трону с почтительной и верноподданнической просьбой — сменить деспотичного губернатора, которого они считали главным виновником происходящих волнений. И что же? Их петиция была объявлена «скандальной, злонамеренной и лживой клеветой». А один из членов парламента в своей речи заявил, что с американскими колониями нужно поступить так, как Рим поступил с Карфагеном.
Конец его речи утонул в криках одобрения и аплодисментах. Люди подходили, чтобы пожать ему руку, пригласить в гости, попросить текст вы-ступления для публикации в газете. Он благодарил, принимал приглашения, обещал подготовить текст речи. Но при этом все привставал на цыпочки, пытаясь выглянуть из-за широких плеч, поймать взглядом шляпу с голубыми лентами. Пот заливал глаза, и все, что удавалось разглядеть, были бесконечные ряды белых пятен с черными дырами кричащих ртов.
5 сентября, 1774
«Вот вопрос величайшей важности, стоящий перед Конгрессом. Если каждая колония будет иметь один голос, этот метод может привести к великому неравенству и несправедливости, ибо пять маленьких колоний с населением сто тысяч человек каждая смогут взять верх над четырьмя большими с населением по пятьсот тысяч. Если мы дадим голос каждому делегату, тоже возникнет неразбериха, ибо одни колонии прислали больше делегатов, чем другие. Неодолимые трудности возникнут перед нами, если мы попытаемся распределять голоса по важности различных колоний — как ее определить? Может быть, вес и значение колоний должно определяться просто числом жителей? Или объемом производимых ею товаров? Или объемом импорта и экспорта?»
Из дневника Джона Адамса
Осень, 1774
«Единство колоний, продемонстрированное во время заседаний Конгресса, самообладание и твердость выступавших, чувство правоты в борьбе с несправедливостью удивили и разочаровали наших врагов здесь, в Британии… Я раньше высказывался за то, чтобы американцы добровольно заплатили за уничтоженный чай. Но сейчас я придерживаюсь другого мнения. Лучше провести подсчет всех податей, которые были вырваны Парламентом из нас под угрозой вооруженной силы, и вычесть из них стоимость утопленного чая. Уверен, что баланс будет в нашу пользу».
Из письма Бенджамина Франклина
Ноябрь, 1774
«Конгресс, принимая закон о запрете экспорта, наносит урон прежде всего нам самим. Очень маловероятно, что мы причиним такой вред населению Великобритании, Ирландии и Вест-Индии, что они присоединятся к нам в борьбе за отмену актов Парламента. Такой закон прежде всего ударит по американским фермерам, и действие его будет длительным. Английский флот пользуется уважением во всем мире. Английские фабрики производят товары, с которыми никто не может конкурировать. Богатство Англии безмерно, ее народ полон энергии и предприимчивости. Ее купцы очень скоро найдут другие источники поставок товаров, нужных населению. Наша зловредность повредит только нам, а англичане перенесут свою торговлю в другие страны».
Самюэль Сибери. «Письма Вестчестерского фермера»
Февраль, 1775
«Петиция Континентального конгресса королю, обращение к англий-скому народу и другие документы, имеющие отношение к Америке, были оглашены в парламенте нового созыва. Начались горячие дебаты, и на стороне колоний выступили самые талантливые ораторы в обеих палатах. Они призывали к немедленной отмене налогообложения, отзыву войск, открытию Бостонского порта, ибо только такие предварительные шаги могли проложить путь к примирению. Но кабинет министров и значительное большинство в парламенте настаивали на строгих мерах, считая, что только они смогут обеспечить подчинение американцев, восстановить спокойствие и утвердить власть британской короны.
Был принят билль, запрещающий колониям Нью-Хемпшир, Массачусетс, Род-Айленд и Коннектикут заниматься рыболовством вблизи острова Ньюфаундленд. Этот акт произвола оставил тысячи несчастных семейств отрезанными от средств существования. Также торговля южных колоний была ограничена одной только Великобританией».
Мерси Отис Уоррен. «История Американской революции»
18—19 АПРЕЛЯ, 1775. ЛЕКСИНГТОН, МАССАЧУСЕТС
Нет, о своих истинных намерениях Габриэль Редвуд не сказал матери ни слова. Ему просто захотелось навестить дядюшку Джонаса в Лексингтоне — только и всего. В прошлом году тот обещал устроить племянника апрентисом к тамошнему часовщику. Вместо этого родители отправили Габриэля на учение в Филадельфию, и он провел там шесть месяцев в конторе квакера-меховщика, учась сортировать и сшивать бобровые, лисьи, беличьи шкурки. Кому теперь нужны полученные им знания, если Континентальный конгресс вот-вот наложит запрет на экспорт в Англию любых товаров, включая меха? В шестнадцать лет пора было овладевать ремеслом, которое будет иметь спрос здесь, в колониях.
Правда, в Филадельфии он также выучился играть на флейте. Пользы от этого не было никакой, если не считать, что отряд бостонских ополченцев-минутменов стал приглашать его на свои муштровки. Платили, конечно, гроши, но Габриэлю нравилось быть в компании взрослых, серьезных мужчин, затеявших — шутка сказать! — тягаться с самой могучей империей в мире. Он выучил несколько военных маршей, и ополченцы, с палками вместо мушкетов, бодро выбивали подошвами пыль из утоптанной площадки за пивоварней. Особенным успехом пользовался «Марш непокорных» — его он исполнял с преувеличенным старанием.
Мистер Редвуд, успешный лесоторговец и заядлый лоялист-тори, нико-гда не разрешил бы сыну связываться с теми, кого он называл бунтовщиками и смутьянами. Но Габриэль уже научился оставлять родителей в неведении относительно многих важных событий в своей жизни. Конечно, он ничего не рассказал им о девушке Сьюзен, встреченной им в Филадельфии. Уходя на собрания ополченцев, говорил, что приятели позвали его купаться в реке. Впрочем, с прибытием в Бостон британских войск собрания местной милиции были все равно запрещены, и флейта лежала без дела в дорожном мешке Габриэля.
Десять миль до Лексингтона он рассчитывал покрыть за три часа. Однако сначала нужно было выстоять длинную очередь на паром, соединявший Бостон с Кэмбриджем. Британские часовые обычно устраивали тщательный до-смотр пассажиров, очередь двигалась медленно. А в тот день доступ к парому почему-то вообще закрыли на четыре часа. Шепотом передавали слухи: идет перевозка солдат на левый берег Чарльз-ривер, и все транспортные суда забраны для этой цели.
Люди томились под солнцем, напирали на натянутые веревки, глухо ворчали. Габриэль прикрыл глаза и стал ждать появления картинок в волшебной трубе, сохранившейся в его мозгу с детских лет. На этот раз первыми появились паруса изящной рыболовной шхуны. Она приближалась вся в солнечных лучах, разноцветные вымпелы плескались на ветру. Вскоре спущенная с нее лодка приблизилась к причалу, и музыканты на берегу заиграли торжественный гимн. Девушка Сьюзен, одетая в нарядное белое платье, вышла на покрытую ковром лестницу. Ступени уходили в вышину и скрывались в прозрачно-голубом облаке. Из него отчетливо доносилась мелодия «Марша непокорных». Кто-то спускался девушке навстречу, ее прелестное лицо светилось улыбкой ожидания. Вдруг облако рассеялось и спускавшийся стал виден ясно-ясно: блестящие черные сапоги, позолоченный эфес шпаги, треуголка и два ряда медных пуговиц на красном мундире. Волшебная труба тут же погасла; разморенная жарой очередь заняла свое законное место в зримом мире.
Габриэль вгляделся в лица часовых. Много было совсем молодых, видимо, завербованных прямо перед отправкой в Америку. Ополченцы-минутмены, маршировавшие под его флейту, любили хвастать друг перед другом, как они будут подстреливать красномундирников, если дело пойдет всерьез. Но Габриэль, как ни старался, не мог разжечь в себе требуемую ненависть к заморским пришельцам. Даже воспоминание о друге Самюэле, погибшем от их пуль пять лет назад во время уличной стычки, не вызывало в нем нужного гнева. Тогда сам Джон Адамс защищал британских солдат в суде и доказал, что толпа напала на них первая, а они только оборонялись. Габриэль по ночам пытался вызвать призрак погибшего друга и расспросить, как все было на самом деле, но друг не являлся.
Солнце уже начало спускаться, когда Габриэль ступил на Лексингтонскую дорогу. Облака на горизонте раздвинулись, как бы открывая свободный проезд светилу, но потом сомкнулись, взяли его в плен и запылали красным, лиловым, золотым. Люди темные, конечно, стали бы искать в этих горящих силуэтах сражающиеся армии — как предсказание близкой войны. Но Габриэль уже вырос из того возраста, когда верят, будто движение звезд, комет и облаков по небу каким-то образом связано с людскими раздорами на земле. Нет, если Господь захочет предупредить нас о какой-то опасности, он войдет со Своим словом обычным путем — прямо в сердце человека. Так объяснил ему филадельфийский меховщик, когда взял на очередное собрание своих друзей — квакеров.
Габриэлю очень понравилось все, что говорилось на этом собрании. Каждый человек может устроить свою жизнь по слову Христа, помощь священника или пастора ему не нужна. Участвовать в войне, брать в руки оружие — прямое нарушение евангельской заповеди «не противиться злу». Держать кого-то в рабстве, продавать и покупать, как бессловесный скот, — недопустимо. Женщина — такое же создание Божье, как и мужчина, с такой же бессмертной душой. И эта бессмертная душа так ясно светилась во взгляде дочери меховщика, что Габриэлю не было нужды искать других доказательств истинности учения квакеров. Он с радостью вступил в их общину, и книга Джорджа Фокса «Журнал» теперь путешествовала в его мешке, куда бы он ни направлялся.
Конечно, мистер и миссис Редвуд были оставлены в полном неведении о том, что происходило в сердце их сына. Если бы они узнали, что он больше не считал себя принадлежащим к англиканской церкви, их возмущению и горю не было бы границ. Его могли бы проклясть как вероотступника, прогнать из дома, лишить наследства. Другое дело — добрый дядюшка Джонас Кларк, который и сам давно отказался подчиняться епископам и был пастором в пресвитерианской церкви. Габриэль надеялся, что он поймет искания племянника и одолжит ему немного денег, чтобы хватило на дорогу до Филадельфии. Юный флейтист верил, что воспоминание о единственном поцелуе, которым они обменялись с прелестной Сьюзен, будет служить ему путеводной звездой, а вера в Христа Спасителя оградит от всех опасностей, поджидающих на пути.
После двух часов быстрой ходьбы Габриэль почувствовал голод и спустился к придорожному ручью. Достал из мешка запасенную краюху хлеба, вареное яйцо, кусок сыра. Воду зачерпнул кожаным стаканчиком для костей. Азарт-ные игры новоиспеченному квакеру были запрещены, кости он в свое время отдал минутменам-ополченцам, но стаканчик догадался оставить.
Он уже заканчивал ужинать, когда со стороны дороги раздался топот копыт. По звуку было ясно, что лошади несутся во весь опор. Сквозь раздвинутые ветки куста можно было разглядеть трех всадников, пригнувшихся к конским шеям, безжалостно колотящих шпорами по раздутым бокам. Сумерки скрывали лица, только черные силуэты пронеслись один за другим.
Всадники исчезли, но топот копыт не стихал, а наоборот — нарастал. И через минуту из-за поворота появилась новая группа конных. Их красные мундиры светились в вечернем мраке, как угли под пеплом, поблескивали медные пуговицы.
Догонят или нет?!
Обычно британцы не решались удаляться так далеко от Бостона. Что могло заставить их на ночь глядя пуститься в погоню? Чем досадили им трое удирающих американцев?
Всадники промчались, топот стал стихать. Габриэль двинулся дальше. Но теперь он держался ближе к придорожным кустам. И несколько раз ему пришлось прятаться за ними, пропуская очередной британский разъезд. Вдруг откуда-то издалека приплыл слабый звон колокола. Потом донесся звук выстрела. Тревожное ожидание повисло в воздухе, неведомая угроза сгущалась в чернеющем небе.
Дом дядюшки Джонаса стоял на северной окраине Лексингтона. Габриэль приблизился к нему с опаской, постучал почему-то не в дверь, а в окно. Тотчас его ослепил свет свечи за стеклом. Возникшее лицо было искажено пятнами тени до неузнаваемости. Только когда дверь приоткрылась и впу-стила ночного посетителя, круглые щеки дядюшки Джонаса вернули себе приветливо-добродушный блеск.
— Габриэль! Силы небесные! Откуда ты взялся? Что-нибудь случилось дома?
Не дожидаясь ответа, он повернулся лицом к комнате и сказал:
— Ложная тревога, джентльмены! Это мой племянник, Габриэль Редвуд, сын моей сестры Кэтрин. Может быть, он расскажет нам, что происходит в Бостоне.
Пожилой мужчина, в парике и камзоле, вышел из-за занавески, перегораживавшей комнату на две части. Густые черные брови придавали его лицу выражение гневное. Другой человек, помоложе, возник из-за накрытого скатертью стола. В руке он неумело держал большой пистолет. Вилка или перо были бы более уместны в его тонких пальцах. Он смущенно положил оружие на стол и вгляделся в ночного гостя.
— Британцы явно что-то затевают, — сказал Габриэль. — Много солдат переправилось днем через реку. А на дороге полно конных патрулей.
— Вот видите, видите, джентльмены! — воскликнул дядюшка Джонас. — Я был прав, уговаривая вас не появляться в Бостоне в эти дни.
В этот момент с улицы долетел звук быстрых шагов. В дверь постучали — негромко, но настойчиво: три частых удара, и потом — после паузы — еще два.
Младший джентльмен снова схватил пистолет.
Старший гордо откинул голову, всем своим видом показывая, что на этот раз он не унизит себя прятками и встретит опасность лицом к лицу.
Посетитель, впущенный дядюшкой Джонасом, имел такой истерзанный вид, будто ему только что пришлось драться с дикими зверями: одежда изорвана и испачкана, лицо покрыто кровоточащими царапинами, дыхание вырывалось изо рта хрипло и прерывисто.
— Да это же сам Пол Ривер! — воскликнул чернобровый джентльмен. — Вы-то откуда взялись?!
Дядюшка Джонас тем временем наполнил кружку яблочным сидром из кувшина, стоявшего на столе, поднес задыхающемуся Риверу. Тот начал жадно пить, свободной ладонью посылая успокаивающие жесты: сейчас, сейчас все расскажу…
— Послан мистером Уорреном… Точные сведения… Британцы идут на Конкорд… Три батальона под командой подполковника Смита… Здесь, в Лексингтоне, будут часа через два… Приказ — захватить арсеналы в Конкорде… Арестовать членов ассамблеи Массачусетса… Губернатор Гэйдж подготовил прокламацию… Обещает амнистию всем бунтовщикам, которые раскаются… Кроме двоих: вас, мистер Самюэль Адамс, и вас, мистер Джон Хэнкок… Видимо, в ваше раскаянье губернатор уже поверить не может… Британский патруль погнался за нами, но мне удалось удрать… Коня оставил, продирался через кусты…
Четверо расселись вокруг стола, сдвинули головы и начали обсуждать тревожную ситуацию так тихо, что Габриэль с трудом мог разобрать отдельные слова. Все же он понял, что по дороге сюда Пол Ривер предупреждал минутменов в каждом городке. А те вооружались и, в свою очередь, посылали верховых посланцев дальше. И что сейчас, под покровом ночи, отряды американской милиции тоже движутся к Конкорду и Лексингтону. Так что наутро может разгореться настоящий бой.
Дядюшка Джонас встал из-за стола, подошел к племяннику.
— Габриэль, ты помнишь дом моего друга, пастора Макговерна, в Берлингтоне? Я водил тебя к нему два года назад.
— Это там, где нас угощали тыквенным пирогом?
— Вот-вот, он самый. Ты сможешь найти дорогу туда в темноте?
— Думаю, что смогу.
— Я хочу, чтобы ты отвел туда моих гостей. Оставаться здесь им слишком опасно. Пастор Макговерн знает, как спрятать их. И главное: никому ни слова о том, что тебе довелось слышать и видеть этой ночью. Даже родителям. Забудь все имена, прозвучавшие под моей крышей. Обещаешь?
Габриэль привычно хотел поклясться, но вовремя вспомнил, что квакерам это запрещено. «...не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его…» — учил Христос.
— Обещаю, — сказал Габриэль. — Уже все забыл. Как вас зовут? Правда ли, что вы мой дальний родственник? Вот и учителя в школе говорили, что у меня память совсем дырявая.
Беглецы тем временем надели темные плащи, натянули на головы капюшоны. Самюэль Адамс бережно укладывал какие-то бумаги в небольшой сундучок, потом передал его Полю Риверу. Джон Хэнкок повертел в руках пистолет, спрятал его под полой плаща. Прежде чем открыть дверь, дядюшка Джонас погасил свечу. В слабом свете луны четыре темные фигуры вы-скользнули в уличную прохладу, быстро дошли до опушки кленового леса, исчезли в тени деревьев.
Нет, во всей колонии Массачусетс не нашлось бы человека, который мог бы забыть — вычеркнуть из памяти — имена гостей дядюшки Джонаса. Отец Габриэля трясся от гнева, когда кто-нибудь в доме упоминал Самуэля Адамса, этого заядлого смутьяна, произносившего возмутительные речи в Законодательном собрании, формировавшего отряды милиции, создававшего комитеты связи между патриотами в разных колониях. А богатого судовладельца Джона Хэнкока, обвиненного британцами в незаконном ввозе запрещенных товаров, иначе как контрабандистом не называл. Поверит ли красавица Сьюзен, что ему, Габриэлю, довелось помогать столь важным и прославленным джентльменам?
Пастор Макговерн, казалось, ничуть не удивился появлению ночных го-с-тей. Двух беглецов он устроил на ночлег в главной спальне. Пол Ривер объявил, что ему надо двигаться дальше, предупредить минутменов в Бедфорде, Линкольне, Садбери. Габриэлю досталась большая гора сена в амбаре, плюс лошадиная попона и широкое лоскутное одеяло. По привычке он попытался перебрать впечатления прошедшего дня, но сумел дойти только до парома через Чарльз-ривер. Сон упал на него, как глухой черный мешок, и усталое тело, избавившись на время от неугомонного хозяина, принялось своими таинственными путями восстанавливать растраченные за день силы.
Проснулся Габриэль от звука голосов и стука подошв на площадке перед амбаром. В светлом квадрате открытой двери были видны фигуры людей с мушкетами на плечах, проходивших взад-вперед в затылок друг другу. Доносились хриплые команды и проклятья остолопам, не способным маршировать в ногу, размахивающим мушкетами, как граблями, недостойным называться минутменами штата Массачусетс.
Габриэль вышел под открытое небо.
Старик в морской треуголке распоряжался дюжиной местных фермеров и охотников, посланных ему Господом в наказание за всю его грешную жизнь. Казалось, сама идея согласованных совместных движений, подчинения чьим-то командам была настолько чужда этим вольным обитателям полей, лесов, озер, что они не могли относиться к ней без смеха. Они постоянно сбивались с шага, толкали друг друга или застывали вдруг перед стариком, строя испуганные рожи и пытаясь попасть шомполом в дуло мушкета. До тех ополченцев, которые маршировали перед Габриэлем в Бостоне, этим было еще ох как далеко! Неужели такие смогут устоять перед шеренгой британских гренадеров, сомкнувших сверкающие штыки?
Габриэль подтянул к себе мешок, извлек оттуда флейту, поднес к губам. Ритмичная мелодия пронзила утренний воздух, призывно пронеслась над дымками проснувшихся домов. Ополченцы на минуту застыли, повернув головы к музыканту, потом как-то посерьезнели, начали выстраиваться в шеренгу. Старик подошел к Габриэлю, благодарно похлопал по плечу. Его пропеченное морщинистое лицо окрасилось надеждой на непостижимое милосердие Всевышнего. И действительно, откуда как не с небес могла свалиться на него эта неожиданная помощь? Он вдруг снял с себя треуголку и нахлобучил ее на голову Габриэлю.
В это время издалека долетел стук орехов, просыпанных на каменный пол. Потом приплыл звук колокола и вслед за ним — топот копыт. Пригнувшись к гриве коня, из леса вылетел Пол Ривер и, перекрикивая треск отдаленной стрельбы, прокричал:
— На Конкорд! Все на Конкорд!
Умчался дальше.
Ополченцы, не дожидаясь команды, выстроились в маленькую колонну. Старик вопросительно вгляделся в лицо Габриэля, сделал приглашающий жест ладонью.
«Ведь флейта не стреляет, — уговаривал себя молодой квакер. — А к мушкетам и саблям я не прикоснусь никогда».
Он встал впереди, рядом со стариком, заиграл «Марш непокорных», и отряд быстрым шагом двинулся на звуки перестрелки.
Все, что происходило с ним дальше, осталось в памяти Габриэля, словно увиденное сквозь объектив его волшебной трубы.
Вот они идут по лесной дороге, встревоженные птицы перелетают с ветки на ветку. Выходят на открытое поле, пересеченное мирной речкой, спу-скаются к мосту. Какой-то человек в синем мундире лежит лицом в воде. Почему он лежит так долго? Никак не может напиться?
За речкой — каменная ограда. Ополченцы, пригибаясь, бегут к ней, кладут на нее мушкеты дулами в сторону домов на окраине городка. Красные мундиры мелькают там на фоне белых стен. Первый залп бьет по ушам, дым затягивает картинку. Вдруг из дыма появляется старый моряк, опускается перед Габриэлем на колени, протягивает руку. Что ему нужно? Хочет назад свою треуголку?
Кровь капает с пальцев раненого.
Он валится на спину с гневным стоном.
Габриэль, отбросив флейту, склоняется над ним, достает из кармана нож, вспарывает рукав куртки. Рана чуть выше локтя, кровь вытекает из нее толчками. И, словно опытный обученный лекарь — откуда? где подсмотрел? вспомнил, как мать бинтовала порезавшуюся сестру? — Габриэль снимает подтяжки со старика, превращает их в жгут, перетягивает руку тугой спасительной повязкой под самым плечом.
Апрель, 1775
«Полковник Смит со своими батальонами приблизился к Конкорду, и его солдаты открыли огонь по колонистам, убили двоих и ранили несколько, после чего колонисты открыли ответный огонь… Бой продолжался весь день, и множество колонистов, но еще больше солдат было убито и ранено… Невозможно описать, сколько зверств и насилия было совершено британскими войсками, отступавшими обратно к Чарлзтауну. Достаточно упомянуть, что множество домов было ограблено или сожжено, обнаженных женщин волокли по улицам, мирных стариков убивали в их жилищах. Подобные действия должны остаться позорным пятном в анналах любой цивилизованной нации».
Из
отчета Джозефа Уоррена,
председателя Законодательного собрания колонии Массачусетс
17 июня, 1775
«Британцы были бледны как смерть, когда поднимались на десантные суда, потому что видели, что их братьев-красномундирников огонь янки в бою за Чарльзтаун косил как траву. Американцы в большинстве своем были отличными стрелками, они заряжали ружье пулей и пятью крупными картечинами и ждали, когда британцы приблизятся на расстояние в тридцать ярдов. Двое или трое красномундирников падали от каждого выстрела. Пока они смыкали свои ряды, чтобы продолжать наступление, янки успевали перезарядить и снова давали залп с таким же эффектом. Английским офицерам с трудом удавалось поднимать своих солдат в атаку снова и снова».
Из воспоминаний солдата Континентальной армии
25 июня, 1775
«По разным отчетам, в бою за Чарльзтаун у Банкер-хилл англичане потеряли от четырнадцати до пятнадцати сотен убитыми и ранеными… Несколько американцев показали себя настоящими героями. Их было всего восемь сотен, окопы успели вырыть едва на сотню футов, пороха не хватало. Остается только изумляться, что они не были все перебиты. Им невозможно было послать подкрепления, потому что британцы, пользуясь приливом, подвели свои плавучие батареи по обе стороны перешейка и вели непрерывный огонь… Весь город был в огне, так что жар палил сражающихся нещадно, дым застилал им глаза. И вообрази себе, что при всех этих обстоятельствах мы потеряли только шестьдесят человек. Мое сердце ликует!»
Из письма Абигайль Адамс мужу Джону Адамсу в Филадельфию
Июнь, 1775
«Пишу тебе о предмете, который внушает мне беспокойство, потому что я знаю, какой тревогой это событие обернется для тебя. Конгресс постановил, что вся армия, снаряженная для защиты дела американской свободы, передается под мое командование. Чтобы возглавить ее, я должен немедленно отправляться под Бостон. Ты можешь поверить мне, дорогая Марта, что я не только не искал этого назначения, но всеми силами старался избежать его. И не только потому, что не хотел бы разлучаться с тобой и с семьей, но из-за того, что сознаю, насколько мои способности не соответствуют столь огромной задаче… Однако отказаться от предложенного поста бросило бы слишком мрачную тень на мою репутацию и опечалило бы всех моих друзей. А это, в свою очередь, уронило бы меня и в твоих глазах… Прошу тебя, призови всю свою стойкость и решимость и постарайся перенести нашу разлуку, по возможности не впадая в тоску и отчаяние. Услышать от тебя самой, что тебе это по силам, было бы для меня большим утешением».
Из письма Джорджа Вашингтона жене
6 июля, 1775
«Генерал Гэйдж выпустил прокламацию, объявляющую всех колонистов бунтовщиками и предателями, отменяющую действие гражданских законов и вводящую военное положение… Его войска убивали наших сограждан, сожгли город Чарльзтаун и множество домов в других городах, захватывали наши корабли, сеяли опустошение в округе…
Честь, справедливость и человечность требуют от нас, чтобы мы не уступили свободу, доставшуюся нам в наследство от наших доблестных предков. Мы покроем себя позором в глазах наших потомков, если оставим им в наследство тяготы порабощения. Наше дело справедливо, наш союз крепок, наши внутренние ресурсы огромны… Пусть наши сограждане во всех концах империи не думают, что мы замышляем разрыв с ними… Армия, созданная нами, не имеет цели отделить нас от Великобритании и создать независимые государства. Мы не стремимся к завоеваниям и славе. Мы призываем беспристрастного Верховного Судью Вселенной помочь нам настроить наших противников к примирению, спасти империю от ужасов гражданской войны».
Из
«Декларации о необходимости взяться за оружие», составленной
по поручению Конгресса Томасом Джефферсоном и Джоном Дикинсоном
2 ОКТЯБРЯ, 1775. РЕКА ДЕЛАВЕР ВБЛИЗИ ФИЛАДЕЛЬФИИ
Весла галеры плавно опускались в воду и потом выныривали, будто зачерпнув новую порцию солнечного блеска в глубине. Деревья по берегам Делавера только-только начинали желтеть. Джефферсон вглядывался в их силуэты, отыскивал знакомые породы — клен, ива, вяз, ясень, дуб, сосна. А вот и северный гость, которого в Вирджинии можно встретить только в горах, — могучая многолетняя ель. Стоит рядом с рощей, как колокольня рядом с храмом, — так и ждешь, что гроздья шишек начнут испускать молитвенный перезвон.
— Кажется, сегодня нам повезет с погодой, — сказал сидевший рядом с ним Джон Адамс. — Три дня назад мы попытались доплыть до залива, но ветер и начавшийся прилив заставили нас повернуть назад. Капитан был очень огорчен и разочарован.
Семь новых галер были построены Комитетом безопасности колонии Пенсильвания в рекордный срок. Конечно, в открытом океане они не смогли бы противостоять британским фрегатам. Но в тихих водах Делаверского залива их преимущество в маневрировании могло оказаться решающим и принести победу. Особенно если провидение пошлет штиль и парализует парусные корабли. Гордые своей работой пенсильванцы пригласили делегатов Континентального конгресса совершить прогулку на новых боевых судах.
— Мы с вами уже много раз заседали этим летом в различных комитетах, — продолжал Адамс, — но еще ни разу не имели случая встретиться с глазу на глаз. Я рад, что такой случай наконец представился. Мне кажется, у нас найдется много общих тем и помимо политики. Насколько я знаю, мы оба по профессии адвокаты, оба по призванию и сердечной увлеченности — фермеры и садоводы, оба любим музыку, книги, стихи. Мне говорили, что вы знаете французский, итальянский, начали учить немецкий. Здесь у меня безотказно начинается прилив черной зависти. Я пытаюсь учить язык Вольтера, но времени не хватает ни на что. Кроме того, мы оба повязаны семейными узами, знаем, что такое тревога за родных и близких, когда они отделены от тебя сотнями миль. Примите мои соболезнования в связи со смертью вашей младшей дочери. Сколько ей было?
— Почти полтора года. Врачи не смогли определить характер ее недуга. Моя жена уже потеряла сына от первого брака и новый удар перенесла очень тяжело. Уезжая на Конгресс, я оставил ее и старшую в поместье ее замужней сестры, но сердце болит за них непрестанно. А тут еще почта запаздывает на недели, если не на месяцы.
— Я тоже давно не имел известий из дома. В наших краях свирепствует дизентерия, мой брат, капитан милиции, умер в лагере под Бостоном. Трехлетний сын болел очень тяжело, мать моей жены лежит при смерти. Наш городок Брайнтри находится так близко от Бостона, что может быть в любой момент атакован британцами, как Лексингтон и Конкорд. Кроме того, он совершенно беззащитен с океана. Несколько залпов корабельных батарей могут стереть его с лица земли.
— Вы думаете, адмирал Хоу может решиться на такое?
— Чарльзтаун они уже сожгли почти дотла. В вашей Вирджинии губернатор Дюнмор рассылает по колонии агентов, подбивающих индейцев убивать мирных жителей. Черным невольникам обещаны свобода и вознаграждение, если они запишутся в армию короля. Британский парламент в своем высокомерии воображает, что американцев можно вернуть к повиновению только силой и что для этой цели все средства хороши и оправданны. Они не понимают, что разбомбленные дома можно отстроить заново, сожженные поля снова засеять по весне. Одну лишь свободу возродить невозможно. Ее утрачивают раз и навсегда.
Джефферсон покосился на собеседника. Он уже и раньше замечал за Адамсом склонность впускать в повседневную речь высокопарные интонации оратора на трибуне. Однако раздражения это не вызывало. Может быть, потому, что кипучая энергия мысли маленького бостонца изливалась всегда с абсолютной искренностью. Позирование было чуждо ему. Он говорил с одинаковой страстью, обращаясь к заполненному залу Конгресса или к двум-трем членам очередного комитета, или к единственному слушателю.
— Каким образом тори удалось перехватить ваше письмо жене? — спросил Джефферсон. — Воображаю, как вы были огорчены и возмущены, когда они напечатали его в своей газете. Но торжествовали они напрасно. В этом письме так ясно и убедительно перечислены труднейшие задачи, стоящие перед Конгрессом, что многие колеблющиеся американцы, прочитав его, могли склониться на нашу сторону. Да, нам можно посочувствовать. Приходится ломать голову не только над конституцией будущей страны, но также над тем, как оборонять территорию, растянувшуюся на полторы тысячи миль, как договариваться с индейцами, что делать с рабством, как создавать флот, как вооружать и обучать солдат, как регулировать торговлю.
— Наши враги усмотрели в этом письме готовность пишущего к полному отделению от метрополии. Не стану отпираться — такая готовность во мне созрела. Другое дело, что оглашение этих мыслей я считал преждевременным и был раздосадован опубликованием письма. А вы — что вы думаете о перспективах объявления независимости? Созрели американцы для такой кардинальной перемены или нет?
— Колонии уже полгода находятся фактически в состоянии войны с Британской империей. Мы все, собравшиеся на Континентальный конгресс, объявлены бунтовщиками, заслужившими виселицу. Британский парламент не намерен отказаться от права выпускать законы для нас, а я скорее приложу руку к тому, чтобы потопить весь их остров в океане, чем подчинюсь такому порабощению. Но убедить остальных американцев? Мне даже в собственной семье не удалось достичь согласия по этому вопросу. Завидую тому, что ваша жена, судя по всему, полностью разделяет ваши убеждения.
— О да! Могу сказать, что в некоторых вопросах она заходит даже дальше меня. Например, она настаивает, чтобы в будущей конституции было специально оговорено расширение прав женщин. Им должен быть открыт доступ к образованию, разрешено владеть имуществом наравне с мужчинами, даже требовать развода с мужем, если тот жестоко обращается со своей семьей или ведет ее к разорению. Боюсь, в какой-то момент она может потребовать для женщин и права участвовать в выборах. О, извините, — я вижу, что доктор Франклин закончил беседу с делегатами из Джорджии. Воспользуюсь моментом и расспрошу о его взглядах на возможность полного отделения.
Галера тем временем приблизилась к берегу. Две цепи с коротким лязгом опустили якоря в воду: один — с кормы, другой — с носовой надстройки. Капитан поднялся на мостик, поднес рупор ко рту.
— Джентльмены! Мы заготовили для вас небольшое развлечение. Видите тот старый амбар на пригорке? Хозяин давно собирался снести его, чтобы построить новый. Мы предложили избавить его от лишних трудов, да еще приплатили немного за беспокойство. Нашим канонирам необходима тренировка. А делегатам Конгресса важно убедиться, что выделенные ими деньги не были потрачены впустую.
Пушкари тем временем хлопотали у четырех небольших медных пушек, установленных на верхней палубе вдоль правого борта. Движения их были слажены, мешочки с порохом один за другим исчезали в блестящих жерлах, за ними следовали черные ядра. Наводчики, припав к стволам, выверяли точность прицела. Замелькали огоньки фитилей.
Джефферсон подошел к перилам.
От первого выстрела палуба сильно дернулась под ногами зрителей. Стоявший рядом делегат ухватился за его плечо.
Амбар все так же высился на фоне осеннего неба, сияя просветами в сгнивших досках.
Второе ядро тоже просвистело мимо.
Третье разнесло крышу, деревянная труха и солома посыпались внутрь.
Четвертое ударило в нижние бревна, и вся постройка начала оседать и разваливаться с жалобным треском.
Меткий выстрел делегаты приветствовали криками и аплодисментами. Многие впервые видели боевую артиллерию в действии. Устроенное зрелище явно подогрело боевой дух собравшихся. Два-три десятка таких галер — и британскому флоту будет перекрыт вход в устье Делавера!
Джефферсон тоже хлопнул несколько раз в ладоши, но не очень уверенно. Ему никогда не удавалось пробудить воинственный энтузиазм в своей душе. Описания сражений в исторических книгах он часто пропускал, благоговения перед великими полководцами не испытывал. Умом он понимал необходимость и неизбежность грядущей войны, но в мечтах всегда пытался перескочить эту кроваво-грязную полосу дней, месяцев, лет и унестись сразу в будущее царство наступившего благоденствия и справедливости.
Когда дым рассеялся, Джефферсон хотел вернуться к своей скамье, но делегат от Пенсильвании, Джон Дикинсон, перехватил его, взял под локоть, отвел в сторону.
— Я не хотел прерывать вашу беседу с мистером Адамсом. Уверен, что он пытался склонить вас к более радикальной позиции, чем та, которую мы с вами выработали, составляя Декларацию о необходимости вооруженного сопротивления. Позвольте и мне, в свою очередь, представить некоторые аргументы…
— Дорогой мистер Дикинсон, мы просидели с вами бок о бок десятки часов в летней жаре, составляя эту декларацию, и имели достаточно времени, чтобы уяснить взгляды друг друга. Я уступил вашему нажиму, согласился на включение в текст слов «речь не идет об отделении колоний от метрополии» и теперь горько жалею об этом.
— Но Конгресс одобрил предложенный нами текст!
— Да, одобрил. Однако два дня спустя, без консультаций со мной, вы уговорили делегатов отправить королю очередную петицию о примирении. Поймите, логика тиранов проста: если противник просит о мире, значит он слаб и боится меня; нужно только надавить на него посильнее, и он под-дастся.
— Имеем ли мы право уже сейчас заклеймить Георга Третьего словом «тиран»? Он вступил на трон молодым, за пятнадцать лет он не раз демонстрировал способность противодействовать решениям парламента. А ведь обе палаты имеют в своем арсенале множество отработанных приемов давления на волю монарха.
— Вы все еще тешите себя иллюзией, будто король и парламент не единодушны в своем стремлении подавить колонии, лишить их всякой самостоятельности. В «Письмах пенсильванского фермера» вы, в свое время, так ясно обрисовали несправедливость закрытия Законодательного собрания колонии Нью-Йорк, несправедливость запрета производить многие товары в Америке, несправедливость требования покупать в Англии полотно, бумагу, порох и другие необходимые нам вещи. Куда же подевались ваши проницательность и чуткость к утрате наших традиционных прав и свобод?
— Уверяю вас, мистер Джефферсон, я дорожу ими не меньше вас. Но кровавая реальность событий последних месяцев наглядно показала, какую ужасную цену придется платить нашему народу за попытку отделения от Великобритании. Эти сожженные дома, эти разрушенные церкви, трупы, плывущие по рекам, женщины с детьми на руках, оставшиеся без крова, бредущие неведомо куда. И ведь это только начало. Уверен, мы должны, мы обязаны испробовать все пути к примирению — возможные и невозможные.
— В нашей Декларации были слова: «Перед лицом всего человечества мы являем собой народ, подвергшийся свирепой атаке врага, которому не было дано никаких поводов для нападения». Сегодня вы готовы отказаться от этих слов?
— Вовсе нет. Все, о чем я прошу: удержите своих друзей от новых резких заявлений в адрес Короны. По крайней мере дайте правительству в Лондоне время обдумать нашу последнюю петицию и ответить на нее.
— Думаю, что ждать нам осталось недолго. Уверен, что ответ уже прозвучал под сводами Вестминстера и сейчас плывет к нам через океан в сопровождении десятков фрегатов и тысяч солдат.
Дикинсон развел руками и, наклонив голову, отступил от собеседника на несколько шагов. Потом растворился в толпе других делегатов.
Джефферсон перевел взгляд на проплывающий берег. Стая растревоженных стрельбой гусей пролетела над стогами сена, опустилась на водную гладь за кормой. Несколько всадников появилось из-за дубовой рощи. Протуберанцы из перьев грозно вздымались над их головами, стволы мушкетов пока торчали вверх, но в любую минуту, казалось, готовы были опуститься, взять на прицел неведомых пришельцев.
— Вот кто остается для меня загадкой, — незаметно вернувшийся Джон Адамс встал рядом с Джефферсоном. — В Новой Англии индейцев почти не осталось, у меня не было возможности встречаться с ними, изучить их нравы и обычаи. Полтора столетия белые живут рядом с ними и до сих пор не научились мирно договариваться о границах, спокойно и честно торговать, помогать друг другу. Что движет ими? Почему они так часто нападают на нас без всякого повода и причины?
— Еще чаще они нападают друг на друга. Каждый индеец — прежде всего воин. В глазах своего племени индейский юноша — никто, пока он не украсил себя скальпом врага. Вождь может заключить с белыми договор, получить в уплату порох, виски, металлическую посуду, табак. Но его власть над соплеменниками слишком слаба. Он не сможет никого покарать за нарушение договора. Если несколько воинов решат, что пришла пора показать свою доблесть, напав на белокожих, вождь не сможет удержать их.
— Что же делать? Неужели из этого заколдованного круга нет выхода?
— Вот вам трагическая история, случившаяся в Вирджинии полтора года назад. Два индейца из племени шовани ограбили и убили белого поселенца. Как водится, была организована карательная экспедиция. Конечно, в таких обстоятельствах отыскивать виновных невозможно. Каратели убивают тех, кто попадется. Увидели, что пирога с индейцами пересекает реку, затаились, подпустили на двадцать ярдов и дали залп. Убили всех, но оказалось, что в пироге был только один мужчина. Остальные — женщины и дети.
— Какой ужас!
— Это была семья вождя племени минго по имени Логан. Я его
хорошо знал, он бывал у меня в доме. Умел писать и читать, к белым относился с
самыми дружескими чувствами. Но тут, из мести, ступил на тропу войны. А
губернатору Дюнмору послал письмо, которое я бы
причислил к лучшим образцам ораторского искусства. «Найдется ли хоть один
белый, который приходил в дом Логана голодным и не
был накормлен, — писал он. — В течение последней войны Логан
оставался в своей хижине и призывал
к миру. Соплеменники показывали на него пальцами и говорили: „Логан перекинулся к белым“. И вот теперь, мстя за одного
убитого, вы убили всех моих родных. Кто сможет оплакать Логана,
когда придет его время? Никто».
— У вас в южных штатах невольник представляет собой немалую ценность. Я однажды задумался: почему ни один плантатор никогда не попытался обратить в рабство индейца?
— О, это абсолютно невозможно! Индеец скорее умрет, чем позволит надеть на себя ярмо. Мы пытались приучать их к земледельческим трудам, но в них живет глубочайшее отвращение к занятиям пахаря и скотовода. Их шаманы учат, что пахать, то есть терзать тело Земли — матери всего живого, это все равно что взять нож и вспороть грудь собственной матери; добывать руду — это как докапываться до ее костей, косить сено — все равно что сбривать все волосы на ее теле.
Всадники на берегу тем временем исчезли так же беззвучно, как и появились. Устье реки расширялось, ветер с залива усыпал мелкие волны белопенными гребешками. Они колотились о борта галеры, выбивая ритмичную дробь, похожую на топот сотен копыт.
— Я говорил с мистером Франклином, — сказал Адамс. — Вы могли заметить, что в Конгрессе он редко выступал с заявлениями, предпочитал обсуждать все проблемы в узком кругу. В этом он похож на вас, не правда ли? Но сейчас он высказался довольно решительно. «Американцы больше готовы к независимости, чем Конгресс», — сказал он.
— Вряд ли найдется среди нас депутат, который был бы теснее связан с Англией, чем мистер Франклин. Он прожил там много лет, пользуется огромным авторитетом как ученый, дружен со многими министрами. Его сын вот уже двенадцать лет занимает пост королевского губернатора колонии Нью-Джерси. Такой коллизии судьбы не позавидуешь. Заиметь в качестве идейного противника собственного сына! Вот уж кому придется рвать по живому, коли дело дойдет до отделения. Так что, если за независимость открыто выскажется сам Бенджамин Франклин, остальным трудно будет не последовать его примеру.
— А что вы думаете о делегате от Пенсильвании, докторе Раше? Мне кажется, он искренний и убежденный сторонник отделения. Правда, описывая на днях в своем дневнике его выступление в Конгрессе, я охарактеризовал его словами «оратор, но не мыслитель».
— Вы ведете дневник?
— Конечно, с ранней юности. Я не знаю другого способа учиться на собственных ошибках и исправлять их. А вы?
— У меня есть подробные книги расходов по поместью, хроника семейных событий, учет погодных условий. Но настоящий дневник?.. Нет, не получалось. Все самое важное в жизни — отношения с близкими, музыка, размышления о загадках Творения — все это так неуловимо для наших слов. Слова возвращают всё на тот уровень, на котором важность утрачивается.
В это время капитан поднес рупор ко рту и прокричал несколько команд. Нос галеры начал поворачивать налево, боковая волна с неожиданной силой ударила в борт. Палуба дернулась под ногами собеседников, оба поспешно ухватились за перила.
— Я догадываюсь, почему капитан решил закончить нашу прогулку, — сказал Джефферсон. — Мы достигли той точки, где сходятся границы трех колоний. Наша корма еще в Пенсильвании, нос — в Делавере, а весла, полагаю, вторглись в водное пространство Нью-Джерси. В каждой колонии — свои правила судоходства, и капитан опасается нарушить их по неведенью. Если три близких соседа до сих пор не сумели согласовать такую немаловажную деталь, вы представляете, какой гигантский труд предстоит тем, кто попробует соединить в единое целое тринадцать колоний, растянувшихся на две тысячи миль?
Ноябрь, 1775
«Так как многие из наших подданных в различных колониях Северной Америки, поддаваясь призывам злоумышленников и нарушая верность защищавшей их верховной власти, совершили множество противозаконных деяний, ведущих к нарушению общественного спокойствия, обрыву торговых связей, и вылились в открытый бунт, в отказ подчиняться постановлениям властей и законам и во враждебные военные действия, мы решили, по согласованию с нашими советниками, выпустить королевскую прокламацию, объявляющую, что не только наши официальные лица, военные и гражданские, должны приложить все усилия к подавлению бунта и привлечь изменников к суду, но также все подданные королевства обязывются направить все силы к разоблачению преступных заговоров, устроенных против нашей короны и достоинства и сообщать имена и действия злоумышленников соответствующим властям».
Из королевской прокламации, прибывшей в Америку 31 октября, 1775
31 декабря, 1775
«Сегодня — последний день службы солдат, записавшихся в армию в этом году… В нашем лагере под Бостоном — растерянность и смятение… Мы очень страдаем от холода и нехватки дров. Во многих полках доставляемые продукты едят сырыми, потому что нечем топить печи. И это притом что мы уже сожгли все ограды в округе и вырубили все деревья в радиусе мили вокруг лагеря. Лишения солдат трудно описать. Завтра армия ослабеет как никогда».
Из письма генерала Натаниэля Грина
14 января, 1776
«Нам говорят, что Англия — наше отечество. Тогда ей тем более должно быть стыдно за свое поведение. Даже звери не пожирают своих детенышей, и даже дикари не идут войной на своих семейных; так что это утверждение, если бы было верным, обернулось Англии упреком. Но оно, при всем том, и неверно. Выражения «отечество» или «родина-мать» были иезуитски присвоены королем и его приспешниками, чтобы воспользоваться доверчиво-стью нашего ума. Европа, а не Англия, является отечеством для Америки».
Томас Пэйн. «Здравый смысл»
Январь, 1776
«Отчеты о парламентских дебатах по делам колоний, речь короля и отказ в последней петиции Конгресса прибыли в Америку в начале 1776 года. Вместе с ними пришли известия о том, что королевское правительство ведет наем солдат в графстве Гессенском и других европейских государствах и что эти наемники должны будут помогать в окончательном подавлении колоний… Трудно описать возмущение, вызванное во всех слоях общества этими новостями. Речь короля была осуждена и сожжена посреди военного лагеря в Кэмбридже. Колеблющиеся обрели решимость, робкие осмелели, философски настроенные поклонники мира покинули свои умозрительные схемы и облачились в доспехи и шлемы. Решительные действия сделались единственно возможной формой поведения».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
3 марта, 1776
«Дом трясется от рева пушек. Выглянув наружу, я поняла, что огонь ведут наши войска под Бостоном. Заснуть невозможно, мое сердце колотилось в унисон с канонадой всю ночь. День прошел спокойно, но что принесет завтрашний день, знает один только Бог».
Из письма Абигайль Адамс мужу
МАРТ 1776. БОСТОН
Вашингтон приоткрыл один глаз и в свете ночника разглядел стрелки хронометра. Обе вздымались кверху, чуть разойдясь, как руки сдающегося в плен солдата. Билли Ли застелил ему походную кровать в восемь вечера — значит, четыре часа крепкого сна были отбиты у врага. Врага звали бессонница. За восемь месяцев осады он научился предчувствовать ее атаки, обманными маневрами отвоевывать то десять минут, то двадцать. А главное — не впадать в панику при ее приближении.
Нет, проснувшись посреди ночи, он больше не вскакивал, не зажигал свечу, не склонялся над депешами и картами, рассыпанными на столе. Он уже знал, что мозг может обманно удовлетвориться несколькими часами сна, но тело, не получившее свой законный рацион отдыха, потом взбунтуется посреди дня и откажется выполнять простейшие приказы.
Стратегия состояла в том, чтобы теперь занять чем-то проснувшийся мозг. Завтра — решающий день. Все ли они учли на последнем военном совете? Хватит ли собранных подвод и повозок, чтобы погрузить на них все конструкции, тайно заготавливавшиеся в течение двух недель? Успеют ли солдаты и саперы за одну ночь установить их на Дорчестерских высотах? Знают ли британцы, что полковнику Ноксу удалась его отчаянная затея: перетащить шесть десятков артиллерийских орудий по снежному бездорожью, через болота и горы, покрыв расстояние в триста миль?
Когда этот двадцатипятилетний бостонский книготорговец пришел к Вашингтону в октябре и предложил ему свой план, первое впечатление о нем было: типичный книжный фантазер. Форт Тикандерога, расположенный между озером Джордж и озером Шамплейн, был отбит у британцев еще в мае 1775 года, и вся находившаяся там артиллерия попала в руки американцев. Но каким образом преодолеть сотни миль и доставить ее под Бо-стон? Нокс уверял, что зимой, по снегу, это будет возможно. Вашингтон к тому времени так устал от вынужденного бездействия, что решил поддержать дерзкую затею. Он убедил Конгресс выделить деньги на экспедицию Нокса, и тот, вместе со своим братом, исчез в декабрьских буранах. Снова возник в лагере осаждавших только в середине февраля. Приведя с собой длинную вереницу гигантских саней, нагруженных превосходными мортирами, гаубицами, пушками, включая огромную двадцатичетырехфунтовку, весившую больше двух тонн.
С почтительным изумлением слушали штабные повесть о невероятной зимней одиссее. Как уже по дороге к Тикандероге, в городках на берегах озера Джордж, были предусмотрительно оставлены заказы на изготовление специальных саней с полозьями из бревен, нанимались бригады грузчиков и гребцов, упряжки волов. Как, погрузив пушки на баржи, плыли по еще не замерзшему озеру, с трудом выгребая против встречного ветра. Как одна баржа напоролась на скалу и затонула, так что пришлось потерять два дня на извлечение ее со дна и ремонт. Как в Беркширских горах им довелось мерзнуть без крова в ожидании снега. И как на протяжении всего пути местное население помогало экспедиции чем только было возможно: снабжало продовольствием и свежими лошадьми, давало приют и обогрев, выделяло проводников, указывавших кратчайший путь до следующего городка или привала.
Привезенная артиллерия была в свое время изготовлена во Франции для той самой войны, в которой Вашингтон чуть не погиб, попав вместе с отрядом генерала Брэддока в засаду, устроенную индейцами и французами. Англичане захватили форт Тикандерога в 1759 году вместе со всеми пушками. Какая насмешка, какой поворот исторической судьбы! Сегодня их французские стволы все же пошлют ядра именно на тех, против кого они были отлиты двадцать лет назад, — на британцев!
Как и было намечено, обстрел города опять начался в час ночи. Теперь о сне можно было забыть. В соседней комнате Билли Ли уже растопил печурку, кипятил на ней воду для кофе и бритья. Все попытки Вашингтона заставить своих офицеров последовать его примеру и заботиться о своем внешнем виде кончались ничем. Эти янки считали, что умываться на войне необязательно, бриться можно раз в неделю, а стирать одежду для мужчины просто постыдно.
О субординации северяне тоже не имели никакого понятия. Однажды он видел, как пятидесятисемилетний генерал Израэль Патнам, герой битвы за Банкер-Хилл, стоял в очереди к котлу с кашей вместе с рядовыми. Да и чего можно было ждать от армии, в которой солдатом было разрешено выбирать офицеров открытым голосованием? Дисциплина была совершенно чужда фермерам, охотникам, рыбакам, ремесленникам, не привыкшим к тому, чтобы кто-то с утра до вечера говорил, что им следует делать. Если они получали из дома известие о какой-то беде или о необходимости помочь по хозяйству, они просто уходили, не предупредив своего командира, а порой и за-хватывали мушкет и заряды, чтобы при случае подстрелить какую-нибудь дичь по дороге.
Марта Вашингтон спустилась со второго этажа, кутаясь в теплую шаль, разглаживая отпечаток подушки на лице, спросила без улыбки:
— Сегодня?
Вашингтон молча кивнул, потом подошел к жене, виновато обнял за плечи. Бедная! Она приехала к нему в декабре, покрыв шестьсот миль осеннего бездорожья, — и ради чего? Чтобы видеть его день за днем погруженным в мрачную тревогу, выходящим с очередного военного совета с окаменевшими желваками, застывающим над депешей с сообщением об очередном поражении в Канаде, о захвате британцами американского корабля с военным снаряжением или о том, что Конгресс и в следующем месяце не сможет прислать жалованье солдатам? Но как он был благодарен ей за то, что она была рядом в такие минуты! Если бы не она, необходимость постоянно держать себя в узде, сдерживать любые всплески эмоций довела бы его до полной окаменелости души. А этого он боялся даже больше, чем военных неудач.
Канонада вот уже третью ночь не давала Марте спать. Она терпела, пыталась отоспаться днем, но чувствовала, что надвигается что-то важное, опасно непредсказуемое. Однако даже ей Вашингтон не раскрывал плана, составленного пятью генералами. План мог удасться лишь при соблюдении полной секретности. А как добиться ее, когда лоялисты-тори таятся в каждом третьем доме? Вспомнить только доктора Бенджамина Черча! Член Конгресса колонии Массачусетс, сокурсник Джона Хэнкока по Гарварду, произносивший патриотические речи, начальник медицинской службы армии — оказался шпионом. По чистой случайности зашифрованное письмо, отправленное им генералу Хоу с дамой легкого поведения, было перехвачено в сентябре. Черч сидел в тюрьме — но сколько его тайных единомышленников могло разгуливать на свободе? Бывать у них в доме под видом гостей?
Вашингтон понимал, что затянувшееся бездействие было губительным. Осаждающая армия несла больше потерь от оспы и дезертирства, чем от огня и вылазок неприятеля. Попытки привлечь на свою сторону канадцев провалились, атака посланного отряда на Квебек была отбита. Единственно отрадным было сообщение о том, что американский корабль взял на абордаж британский грузовой бриг и захватил тонны военного снаряжения: пушки, мортиры, ружья, пули, две тысячи штыков. Но Бостон оставался неприступным. А весной осажденные могли ожидать прибытия подкреплений из Англии. Раз за разом Вашингтон поднимал на военных советах вопрос о необходимости штурма, и раз за разом его генералы изрекали дружное «нет». О каком штурме может идти речь, если пороха на складе едва хватит солдатам на пять залпов?
В кольце блокады Дорчестетский полуостров был белым пятном, ничейным пространством. С его холмов, расположенных к юго-западу от города, открывался отличный вид на гавань, в которой зимовал британский флот. Американцы понимали, что любая попытка занять эту выгодную позицию вызовет немедленную контратаку противника и отбить врага не удастся, если не будут предварительно выстроены необходимые укрепления. Но как их построить под дулами британских пушек и мушкетов?
И снова, как и в случае с планом Генри Нокса, легший на штабной стол проект поначалу показался плодом безудержной фантазии. Кузен генерала Патнама, подполковник Руфус Патнам, с молодости увлекался чтением книг о войнах и военной стратегии. И в руководстве по фортификации, написанном британским профессором Мюллером, он нашел прелюбопытное описание переносных бастионов. Делались они из двух элементов со странными названиями — фашины и канделябры. Фашины представляли из себя плотные связки сухих веток и палок, каких можно было набрать в любом лесу в не-ограниченном количестве. Из деревянных брусков длиной в пять-шесть футов сколачивались деревянные рамы и стойки — они назывались канделябры. Фашины, уложенные в канделябры, создавали деревянную стену, непробиваемую для мушкетной пули и для картечи.
На военном совете было решено испытать фортификационную новинку. В ней привлекало то, что не надо будет копать промерзшие склоны Дорче-стерских холмов. Выстроить настоящую крепость из деревянных кубиков — почему бы и нет? Три тысячи солдат были отряжены в окружающие леса на изготовление фашин и канделябров.
Пока Билли Ли заканчивал бритье хозяина, служанка накрыла на стол, расставила тарелки, подала дымящиеся оладьи, открыла банки с медом и сметаной. Марта сама заткнула мужу салфетку за ворот мундира, провела прохладными пальцами по гладкой щеке.
— Вчера я разговаривала с Джеки и Элеанор, — сказала она. — Они считают, что сомнений нет: Элеанор ждет ребенка. Неужели Всевышний пошлет мне это счастье — нянчить внуков! Скорее всего, это случится в июне-июле. Как ты думаешь, война может кончиться через полгода?
— Боюсь, что нет. Но, конечно, вы трое — или уже четверо? — вернетесь к тому времени в Маунт-Вернон независимо от того, угодно это будет генералу Хоу или нет.
— Я знаю, что Джеки уже несколько раз просил тебя о зачислении в армию. Умоляю, уговори его отложить этот шаг хотя бы до рождения ребенка. Какие-то суеверные предчувствия возникают во мне каждый раз, ко-гда я слышу пушечную пальбу.
— Хорошо, я сделаю то, что могу. Но мальчику уже двадцать один год. Он самостоятельный мужчина и может поступить по-своему, не спросив моего разрешения.
— Вчера я получила письмо от моей близкой приятельницы, миссис Отис Уоррен, — сказала Марта. — Ты знаешь ее мужа, Джеймса Уоррена, — он возглавляет ассамблею Массачусетса. Так вот, она пишет, что в их городке женщины и дети создали мастерские, в которых они изготовляют селитру и порох.
— Многим депутатам Конгресса в Филадельфии следовало бы поучиться у наших женщин самоотверженности и преданности делу освобождения колоний.
Краем глаза Вашингтон заметил, что рука Билли Ли, начищавшая эфес его сабли, не то чтобы замерла, но на секунду сбилась с ритма. Он понял, что вылетевшие у него слова прозвучали непривычно для уха чуткого слуги. Отношения с Конгрессом были такой больной темой, что Вашингтон старался не показывать окружающим всю меру накипавшего в нем раздражения. Только однажды, пытаясь успокоить Генри Нокса, возмущенного очередными задержками в присылке продовольствия, пороха, денег, обмундирования, Вашингтон попытался обрисовать картину происходящего, как он ее видел.
— Поймите, при всей разнице политических взглядов, люди, собравшиеся в Филадельфии, прежде всего — ярые антимонархисты. Они наделили меня полной властью над армией, но в глубине души опасаются, как бы я не воспользовался этой властью, чтобы объявить себя королем Америки. Я стараюсь при всяком случае демонстрировать им полное послушание, порой жду их приказов, упуская счастливые возможности, предоставленные ошибками противника, — только бы не укрепить их страхов перед военным переворотом наподобие того, который устроил Кромвель после победы над королем. Я глубоко убежден в том, что гражданская власть должна оставаться выше военной, но знаю, что сотни злых языков сеют яд клеветы, обвиняя меня в тайном стремлении к короне.
Пора было отправляться к войскам.
Вашингтон молча обнял жену, вышел на крыльцо.
Канонада продолжалась, и на черном небе время от времени возникали росчерки зажигательных снарядов. Артиллеристы Нокса старались на совесть, у британцев не могло возникнуть подозрения, что вся пальба затеяна лишь для вида, как звуковая завеса, которая должна была заглушить стук колес сотен подвод, доставлявших сейчас на Дорчестерские высоты многотонные грузы: канделябры и фашины, мортиры и гаубицы, ядра и порох.
Билли Ли подвел двух оседланных лошадей. Его шоколадные щеки бле-стели в свете факелов, лицо было спокойным и невозмутимым. Вашингтон предвидел, что и сегодня верный слуга не изменит своему правилу: каждый раз, как они попадут в зону огня, он направит своего коня таким образом, чтобы оказаться между хозяином и мушкетами неприятеля. Никакие выговоры не действовали. Оправдываясь, Билли Ли уверял, что непослушная скотина сама вынесла его вперед, испугавшись близких выстрелов.
Первым делом Вашингтон в сопровождении небольшой свиты отправился на площадь перед колледжем. Следуя разработанному плану, генералы Грин и Салливан выстроили там четыре тысячи ополченцев. Наутро, когда британцы попытаются отбить Дорчестерские высоты, этому отряду предстояло пересечь реку и ударить по прибрежным укреплениям Бостона. Заготовленные лодки и баржи прятались в камышах речной излучины. Громкие разговоры были запрещены, но весть о появлении главнокомандующего прошелестела по выстроившимся рядам радостной волной.
Чтобы достичь места ночных работ, пришлось сделать далекий объезд на запад. От короткого пути через Роксбери отказались, потому что в лунном свете кавалькаду могли заметить британские часовые на укрепленном перешейке. После часа езды Вашингтон наконец расслышал глухой гул, шедший от Дорчестерской дороги. Бесконечная череда нагруженных подвод катилась упорно и деловито. Навстречу им двигалась вереница опустевших — за новой порцией — грузов. В одном месте дорога проходила по низине, в полумиле от британских постов. Этот участок был прикрыт заранее заготовленными стогами сена. Шум колес заглушался неумолчной канонадой, бушевавшей над Бостоном.
Небо начинало светлеть, когда Вашингтон и его свита выехали на вершину Фостер-Хилла. Выросшие за одну ночь деревянные бастионы охватывали склон холма полукругом. Ополченцы Коннектикута и Род-Айленда готовили себе стрелковые гнезда, подкатывали полевые пушки, устанавливали их в оставленных просветах. На других холмах тоже кипела работа. Послед-ние воловьи упряжки с трудом тянули на крутизну дальнобойные орудия, проделавшие трехсотмильный снежный путь от форта Тикандерога. Неужели фантастический план, зародившийся полгода назад в голове Генри Нокса, приблизился к последней, завершающей стадии? Вашингтон боялся дать волю надеждам, но радостное предчувствие овладевало им.
Он поднес к глазам подзорную трубу. Бостонский порт, освещенный первыми лучами солнца, прыжком приблизился к линзам объектива. Мачты сотен кораблей, стоявших на якоре, щетинились, как облетевший зимний лес. Крошечные лодки сновали между высокими бортами, королевские штандарты плескались на ветру. Казалось, в британском лагере еще никто не понял, что произошло за ночь. Самый могучий флот мира вдруг превратился в беспомощную мишень для десятков американских орудий, установленных так высоко, что ответный огонь корабельных батарей не мог достичь их.
Впоследствии стало известно, что генерал Хоу, оглядывая наутро в трубу американские позиции, воскликнул: «Мой Бог! Эти оборванцы за одну ночь возвели такие укрепления, каких моя армия не смогла бы построить за три месяца!»
Его первым импульсом было: «Атаковать! Немедленно! Выбить с высот любой ценой!»
В десять утра британская пехота уже грузилась в десантные баржи, береговая артиллерия готовилась смести огнем деревянные бастионы. Штабные офицеры, помнившие ужасные потери в бою за Чарльзтаун, пытались отговорить генерала, объяснить ему, что фронтальная атака противника, укрепившегося на высотах, кончится катастрофой. Он был неумолим. «Выбить, пока они не успели открыть огонь по кораблям в гавани!»
Обе стороны готовились к тяжелому кровопролитному бою. Но само провидение вдруг вмешалось в людские дела, используя свой проверенный инструмент — погоду. Теплое и ясное небо вдруг начало наливаться грозовой чернотой. Поднявшийся ветер валил ограды, выдавливал стекла в домах. Две баржи с британскими десантниками вынесло на берег. Американцы, укрывшиеся за деревянными стенами возведенных за ночь укреплений, стыли под ледяным дождем. К вечеру ураган бушевал с такой силой, что людские раздоры должны были утихнуть на время.
На следующий день черная туша бури переползла с земли на океан. Ни одно грузовое судно с островов Вест-Индии не смогло достичь гавани Бо-стона. Запасов продовольствия в городе оставалось на две недели. К вечеру восьмого марта из-за бруствера британских укреплений появилось несколько человек с белым флагом. Нет, это не была капитуляция. Принесенное парламентерами письмо не имело ни обращения, ни подписи. Но оно извещало американцев о том, что, если они не будут препятствовать погрузке британцев и лоялистов на стоявшие на якорях корабли, город Бостон не будет предан огню.
Можно ли было верить такому обещанию? Не уловка ли это, нацеленная на то, чтобы выиграть время? Тем более что на следующий же день британские батареи, установленные на перешейке, обрушили шквал огня на укрепления, возводившиеся на Нукс-Хилле. Четверо американцев были убиты, а на склонах холма удалось собрать семь сотен ядер.
В воскресенье, 17 марта, в день святого Патрика, Вашингтон прибыл на Дорчестерские высоты с рассветом. В подзорную трубу ему были видны фигуры британских часовых, торчавших над брустверами. Он перевел окуляр на гавань и с трудом перехватил индейский боевой крик, готовый вырваться из его горла.
Один за другим британские корабли покидали порт.
Ровный попутный ветер наполнял их паруса, выстраивал фрегаты в грозную колонну. Непобедимый королевский флот, казалось бы, готов был сразиться с любым неприятелем, орудия были готовы к стрельбе, канониры ждали приказа. Но где же противник? Неужели этот сброд, оставшийся на берегу, смог вынудить такую армаду к отступлению?
А что же часовые на укреплениях?
Вашингтон повернул трубу в сторону перешейка, соединявшего полу-остров Бостона с материком. Увидел, как конный разъезд род-айлендской милиции осторожно приблизился к британским бастионам. В голубоватом кружочке картинка выглядела нереальной, приобретала вид театрального действа. С балетным изяществом один из кавалеристов извлек свой палаш и толкнул британского часового. Соломенная кукла в красном мундире послушно повалилась набок.
И в этот момент ликующий вопль прокатился по бастионам, окатил Вашингтона тугой волной, отозвался в сердце всплеском счастья. Солдаты и офицеры выбегали из-за деревянных брустверов, скакали, обнимали друг друга, бросали в воздух треуголки и кивера. Билли Ли отирал слезы, затекавшие ему в углы лилового рта.
Освобожденный от врага город лежал у их ног — изможденный холодом, загаженный, разграбленный, дымящийся там и тут, но как будто готовый тут же начать возрождаться под теплым весенним небом.
Вашингтон нашел силы вернуть себе невозмутимый вид, подозвал к себе Руфуса Патнама и сказал:
— Сэр, ваши деревянные крепости сделали свое дело. Поздравляю и благодарю от имени всей армии. Теперь прошу вас — поезжайте к своему кузену, генералу Патнаму, и передайте ему мой приказ: для занятия города составлять отряды только из тех солдат, которые перенесли оспу или сделали прививку. С отплытием британцев болезни могут стать нашим главным врагом.
Март, 1776
«Американцы не препятствовали отплытию британского флота, артиллерийский огонь был прекращен… Генерал Вашингтон с небольшим отрядом въехал в Бостон с развернутыми победными знаменами и наблюдал, как остатки британской армии в панике оставляли город, так долго страдавший под их властью. Бескровная победа, с одной стороны, и постыдное бегство, с другой, были встречены, в зависимости от политических пристрастий, одними — с радостным удивлением, другими — с горестным изумлением».
Мерси Оттис Уоррен. «История революции»
31 марта, 1776
«Город был найден в лучшем состоянии, чем можно было бы ожидать… Мне не терпится услышать, что вы, в Филадельфии, объявите независимость. Видимо, потребуется составить новый свод законов, и я надеюсь, что в нем будут расширены права женщин и что вы будете щедрее к нам, чем ваши предки. Не оставляйте такую неограниченную власть в руках мужей. Помни, что большинство мужчин легко превращаются в тиранов, если только им предоставить такую возможность. Если это не будет сделано, мы поднимем восстание и не станем подчиняться законам, выпущенным без нашего участия. Разумные люди во все века отвергали обычаи, превращавшие нас в ваших вассалов. Так и вы отнеситесь к нам как к существам, отданным самим провидением под вашу защиту, и используйте свое положение для того, чтобы сделать нас счастливыми».
Из письма Абигайль Адамс мужу в Филадельфию
Весна, 1776
«Рождение Америки связано не с Англией, а со всей Европой. Этот новый континент стал приютом для всех преследуемых сторонников гражданских и религиозных свобод из всех европейских стран. Они бежали не от нежных объятий матери, а от жестокого чудовища. В этой стране есть выходцы из Германии, Голландии, Швеции, Дании и других стран, выходцы из Англии составляют хорошо если треть. Та же самая тирания, которая заставила их покинуть Британские острова, преследует их и сегодня. <…> Первым английским королем был Вильгельм Завоеватель, француз, и половина британских лордов ведет свое происхождение от французов; но никто не станет говорить, что на этом основании Англия должна управляться Францией».
Томас Пэйн. «Здравый смысл»
26 мая, 1776
«Огромная военная сила, надвигающаяся на Америку, делает необходимым усилить нашу армию. Нужны новые мотивы для привлечения рекрутов на службу. Если бы Конгресс выпустил закон, обещающий материальную поддержку семьям тех, кто погибнет или будет покалечен в боях, это привлекло бы многих в армейские ряды и вдохнуло бы новое мужество в тех, кто уже служит. У нас остается слишком мало времени для набора достаточного числа новобранцев, и все усилия должны быть направлены на то, чтобы увеличить их приток».
Письмо генерала Натаниэля
Грина,
посланное в Филадельфию Джону Адамсу из военного лагеря
Континентальной армии под Нью-Йорком
4 июля, 1776
«Когда в мировой истории ход событий приводит к тому, что один из народов вынужден расторгнуть политические узы, связывающие его с другим народом, и занять самостоятельное и равное место среди держав мира, на которое он имеет право по законам природы и ее Творца, уважительное отношение к мнению человечества требует от него разъяснения причин, побудивших его к такому отделению.
Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье».
Томас Джефферсон. «Декларация независимости»
ИЮЛЬ, 1776. ФИЛАДЕЛЬФИЯ
Воздух в студии художника был пронизан лучами света, втекавшими не только через два больших окна в стене, но и через застекленный квадрат в потолке. Джефферсон подумал, что такую новинку он был бы не прочь использовать при намеченной перестройке своего дома в Монтиселло. Правда, придется искать какое-то сверхпрочное стекло, чтобы оно смогло выдержать груз снега в зимние месяцы. А может быть, просто прикрывать его крепкими ставнями?
Художник Чарльз Пил обещал ему, что позирование не займет больше часа, что речь идет только о предварительном эскизе, ибо он мечтает — считает своим долгом — написать в конечном итоге портреты всех депутатов Конгресса, проголосовавших за Декларацию независимости. А уж упустить шанс запечатлеть на полотне ее автора — нет, такого он никогда бы не простил себе.
Выглядывая из-за мольберта, бросая быстрый взгляд, нанося несколько штрихов то карандашом, то углем, Пил развлекал гостя рассказами о годах своей учебы в Англии, у знаменитого Бенджамина Веста, потом перескакивал на годы юности, когда он зарабатывал на жизнь ремеслом седельщика в Аннаполисе, и как его кредиторы-лоялисты, узнав, что он вступил в общество «Сыны свободы», сговорились и довели его до разорения, так что ему пришлось на время сбежать в Бостон, и как именно там у него открылись способности к рисованию и он нашел свое настоящее призвание.
Оглядывая висевшие на стенах картины, Джефферсон невольно то и дело возвращался взглядом к портрету женщины, застывшей над кроваткой с мерт-вым ребенком. Пил уже рассказал ему, что его дочь умерла полгода назад от оспы и что Рашель — «моя жена» — захотела иметь память о ней навсегда. Лицо четырехлетней покойницы выглядело неожиданно взрослым, почти старушечьим, чепчик с кружевами обрамлял его светящимся полукругом.
«Захотела бы Марта иметь портрет нашей Джейн? Наверное, нет. Болезненные воспоминания и так живут в ее душе слишком долго, отказываются умирать. А может быть, это она сама не дает им умереть, раствориться в реке забвения? Будто ощущает, что забыть — это предать любовь к умершей? А я? Моя мать умерла всего три месяца назад, а я готов забыть эту смерть уже сегодня. Зато я шесть недель после ее смерти мучился теми дикими мигренями. Не было ли это наказанием свыше за слабость сыновних чувств?»
Его рука время от времени поглаживала портфель, лежавший рядом на стуле. Ему не терпелось перечитать новое издание трактата Томаса Пэйна «Здравый смысл», лежавшее там, но он опасался обидеть художника таким явным невниманием.
— …Однако мы с женой надеемся, что Всевышний пошлет нам обильное потомство, — говорил тем временем Пил. — Нашего сына, которому уже два года, мы назвали Рафаэль. Следующего назовем Рембрандт. Дальше пойдут Рубенс, Леонардо, Тициан. Если, конечно, война не разрушит наши планы. Моя рота ополченцев отправляется под Нью-Йорк послезавтра. Надеюсь, там мне удастся снова встретиться с генералом Вашингтоном. Я побывал у вас в Вирджинии, когда писал его портрет в Маунт-Верноне. Он изображен там в форме полковника вирджинской милиции. Тогда мне казалось удачным сочетание темного камзола с густо-красным жилетом и бриджами. Боюсь, сегодня красный цвет может вызвать только досаду.
— Значит, вас можно уговорить на поездку в дальние края? — сказал Джефферсон. — Приняли бы вы приглашение посетить нас в Монтиселло? Если моя жена даст согласие позировать, я бы очень хотел иметь ее портрет.
— Вы полагаете, у нее могут быть возражения? Я готов прислать ей отзывы нескольких дам, которые были очень довольны тем, как их облик запечатлелся на моих полотнах.
— Ваше мастерство общепризнанно, слухи о нем достигли даже нашего провинциального угла. Но природная застенчивость моей жены с годами только усугубляется. Мне трудно уговорить ее поехать в гости, посетить театр в Вильямсбурге, принять участие в бале. Даже написать письмо сестре или старинной приятельнице для нее — тяжкий труд, к которому надо готовиться неделями.
— С огромным удовольствием посещу ваши края. Как только последний британский корабль отплывет от наших берегов, я буду готов путешествовать по всему континенту. Моя вторая страсть после живописи — коллекцио-нировать растения и чучела птиц. Когда вглядываешься в узоры цветка или птичьего оперения, понимаешь, как безнадежно далеки мы от совершенства Художника, сотворившего все живое. Я мечтаю основать в Филадельфии музей, который отразил бы богатство американской фауны и флоры. В этом музее первый этаж был бы отведен… О, слышу шаги! Скорее всего, это доктор Раш. Он тоже обещал уделить мне час — с одиннадцати до двенадцати.
Бенджамин Раш вошел радостно возбужденный, размахивая шляпой, будто все еще видел перед собой ликующую толпу на площади.
— Победа, мистер Джефферсон, полная победа! В городе праздничные шествия и банкеты, Декларацию зачитывают вслух в церквах, в тавернах, перед полками. Даже для роты недавних иммигрантов из Германии был сделан перевод на немецкий. Лоялистов и прочих сторонников примирения с Британией не видно, никто из них не смеет открыть рта. Не зря мы с вами просиживали дотемна в Конгрессе, доводя текст до предельной ясности. Отпечатанные копии уже отправлены во все колонии. Теперь пути назад нет. Эти четыре странички произведут в стране не меньший пожар, чем сто страниц книги «Здравый смысл».
— Я как раз вчера получил третье издание этого трактата и успел пролистать его, — сказал Джефферсон, уступая пришедшему кресло для позирования. — Вы ведь знакомы с автором, с мистером Пэйном? Мне бы очень хотелось встретиться с ним и задать ему несколько вопросов.
— Нет ничего проще. Он как раз собирался зайти сюда за мной через полчаса. Тогда я вас и познакомлю.
— Мне хотелось бы узнать, почему он убрал с титульного листа слова, которые были там в первом издании: «Написано англичанином».
— Думаю, что, пока Пэйн писал свой трактат прошлой осенью, он все еще чувствовал себя подданным Британской империи. Однако огромный успех книги показал ему, насколько он близок к американцам и складом ума, и настроем души. Хотя он прожил здесь меньше двух лет, круг его друзей и знакомых на сегодняшний день очень широк. И все же я готов сказать, что его читатель, его аудитория — не англичане и не американцы. Как и вы в тексте Декларации, он обращается в своем труде ко всему человечеству.
— Чем он занимался, живя в Англии?
— О, хватался то за одно, то за другое. Какое-то время был матросом на торговом корабле, потом овладел ремеслом отца и занялся изготовлением женских корсетов. Служил сборщиком налогов на алкоголь и табак, однако был уволен за какие-то нарушения. Настоящего образования получить не смог, но зачитывался газетами и журналами. Видимо, к тридцати годам в памяти его скопилось достаточно знаний о текущей политике, чтобы произве-сти благоприятное впечатление на доктора Франклина, когда они встретились в Англии. Рекомендательное письмо от нашего прославленного ученого — вот единственное богатство, с которым Томас Пэйн пересек океан.
— В прошлом году мне попалось в «Пенсильванском журнале» интересное эссе под названием «Купидон и Гименей». Оно было подписано Эзоп, но знающие люди утверждают, что вышло оно из-под того же пера, что и «Здравый смысл». Там Купидон устраивает выговор Гименею, объясняя, что это ему Юпитер поручил соединять любящие сердца в браке, а Гименею оставил только роль мелкого чиновника, скрепляющего союз брачной церемонией. Гименей отвергает такое истолкование своей роли и заявляет, что он устраивает браки в соответствии с распоряжениями бога Плутоса.
— Волнующая тема! Доктор Франклин в свое время тоже опубликовал эссе под названием «Размышления об ухаживании и бракосочетании».
— Возможно, именно на это эссе Томас Пэйн откликнулся своими «Заметками о несчастливых браках», — сказал Чарльз Пил. Он к тому времени уже поставил холст с эскизом портрета Джефферсона лицом к стене («Нет-нет, показывать еще рано!») и теперь набрасывал портрет доктора Раша. — Там он со знанием дела описывает, как взаимная страсть угасает после бракосочетания, как супруги перестают щадить чувства друг друга, как начинают искать приятное общество вне дома, находят его и пускаются в череду любовных связей на стороне, вступив в сговор взаимной покладистости и равнодушия.
— Насколько я знаю, Пэйн был женат дважды, и оба раза — неудачно, — сказал Раш. — Многие считают его неуживчивым, но мне нравится его характер. Уж если он верит во что-то, так станет отстаивать свой взгляд, не считаясь с обстоятельствами. Мы с ним одинаково убеждены в необходимости отделения от Англии, в греховности работорговли, в нелепости передачи титулов по наследству.
— Я слышал, что «Здравый смысл» принес ему и издателю изрядный доход, но он отдал почти все деньги на покупку теплого обмундирования для ополченцев, отправлявшихся в Канаду.
— И это притом что у него нет никакого постоянного дохода. Злые языки утверждают, что Пэйн не начнет писать, не опорожнив бутылку рома. Но я-то вижу и знаю, как долго он оттачивает каждую мысль, каждую фразу. Мне, например, не составляет труда начать и закончить памфлет за один день, в перерывах между визитами больных. А он будет весь вечер корпеть над одной страницей. Конечно, у него есть свои причуды и странности. Но у кого их нет?
— Я встречался с ним несколько раз, — сказал Пил, — и заметил, что он никогда не скажет «здравствуйте», или «добрый день», или «как поживаете». Его форма приветствия всегда одна и та же: «Что нового?!» Похоже, он действительно так жаден до новостей, как будто для него каждый наступающий день таит в себе зернышко чудесного и неведомого. Придя в таверну, первым делом начнет листать свежие газеты и журналы.
Пэйн появился в студии пять минут спустя, и Джефферсон с трудом сдержал улыбку, когда из уст его вылетело предсказанное: «Есть новости?» Самой заметной частью лица вошедшего был грушевидный нос, сильно нависавший над губами. Пожатие руки было крепким и быстрым, острый взгляд за секунду вбирал облик нового человека и отправлял в прочную копилку памяти. Форменная шапка пенсильванского ополченца поблескивала медной пряжкой.
— Мы как раз говорили о вас, Томас, — сказал доктор Раш. — Другой Томас — мистер Джефферсон — сравнивал два издания вашего трактата.
— К нам, в Вирджинию, они пришли с некторым запозданием, но произвели сильнейшее впечатление на меня и на всех моих знакомых. Из разговоров с ними я понял, что взволновало людей больше всего. Отсылка к Ветхому Завету! Для большинства американцев Библия была главным чтением с детства, многие куски они знают наизусть. И вдруг Томас Пэйн посмел прочесть ту же книгу глазами историка и политического мыслителя. Трактат «Здравый смысл» показал, что осуждение королевской власти содержится уже в священных текстах. «...вы узнаете и увидите, как велик грех, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя», — говорит евреям пророк Самуил.
— А как точно предсказал пророк поведение царя! — воскликнул доктор Раш. — «…и поля ваши виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим… и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела… и сами вы будете ему рабами…».
— Но для меня важнейшим местом трактата, почти откровением стала его первая страница, — продолжал Джефферсон. — «Правительство и общество — вещи глубоко различные по сути своей. Ни в коем случае нельзя ставить знак равенства между ними». Я сам давно кружил вокруг этой мысли, но все не мог сформулировать ее с такой ясностью. Общество вырастает из потребности людей в солидарности и содружестве, поэтому оно всегда благо. Правительство возникает как инструмент противодействия нашей злобе и вражде, поэтому оно всегда будет злом. Поиски наилучшего способа правления — это просто поиски наименьшего зла. Никто до вас не смог выразить эту истину так точно и немногословно.
Пэйн слушал, наклонив голову, едва заметная усмешка то и дело кривила его губы.
— Очень рад, очень рад. Услышать слова одобрения от автора Декларации независимости — большая честь. Польщен — да. Но также имею серьезные опасения. Я подумывал включить в последнее издание мое раннее эссе о работорговле в Америке. И если бы я решился на это, боюсь, ваше отношение к моему трактату резко изменилось бы.
— Почему же?
— Прошу извинить меня… Я могу сказать что-то невпопад… Всегда так — ляпну что-то наобум и потом расплачиваюсь… Но все же… Не имел опыта… Ха, до меня только сейчас дошло… Это первый случай в моей жизни… Да-да… Сегодня я впервые пожал руку настоящему рабовладельцу!
Пэйн поднес ладонь к глазам и стал рассматривать ее с таким опасливым любопытством, будто ждал, что она вот-вот начнет покрываться волдырями или пятнами проказы.
Тягостная тишина повисла в комнате.
Джефферсон почувствовал, как горло ему сдавила петля обиды, возмущения, гнева. Или и стыда тоже? Да, ему доводилось слышать не раз обвинения американцев в двуличии. Лондонские газеты постоянно поднимали эту тему. «О свободе и порабощении вопят люди, которые держат в рабстве миллион черных невольников. Торгуют ими как скотом! Отрывают детей от родителей, мужей — от жен!» Депутаты Конгресса от южных колоний получали письма от северян с призывами включиться в борьбу за отмену рабства. «Всевышний накажет нашу страну за этот непростительный грех!» — взывали проповедники из баптистов и квакеров.
Джефферсон задавил гневный порыв и сказал почти спокойно:
— Мистер Пэйн, завтра я передам полторы сотни моих невольников в вашу собственность. Что вы намерены с ними сделать? Немедленно отпустите всех на волю? И будете думать, что это облегчит их судьбу?
— В конце своего эссе я делюсь с читателями мыслями по этому вопросу. Кому-то из отпущенных можно будет выделить участки земли за умеренную ренту. Кого-то обучить ремеслу и устроить на работу в соответствующие мастерские. Старые и больные, конечно, какое-то время должны оставаться на попечении бывшего хозяина. Все это я не выдумывал из головы. У меня перед глазами был пример Мозеса Брауна, богатого квакера из Род-Айленда. Три года назад он отпустил на волю всех своих рабов и помогал им начать новую жизнь.
— Но при этом его брат, Джон Браун, остался активнейшим работорговцем в колонии. Должен ли был Мозес убить брата за то, что тот не последовал его примеру? Законодательное собрание у нас в Вильямсбурге в свое время приняло закон: все освобожденные рабы должны немедленно покинуть Вирджинию. Другой закон объявляет уголовным преступлением попытку обучить раба грамоте. Куда уедут освобожденные вами рабы, не умеющие читать и писать? Или вы предложите мне разогнать плохих вирджинских законодателей и откуда-то набрать новых, разделяющих идеалы христианского милосердия?
— Я не говорю, что желаемые перемены можно осуществить за один день, месяц, год. Но начать стремиться к ним, настаивать на них можно уже сейчас. В тексте же Декларации, подготовленном вами, я не нашел никаких призывов к запрету торговли людьми.
— Текст Декларации? — Джефферсон упрямо нагнул голову, поколебался какое-то время, потом взял со стола свой портфель и начал извлекать оттуда исписанные листы бумаги. — Доктор Раш, вчера вы спросили меня, отчего я не разделяю всеобщего ликования по поводу объявления независимости Америки. Позвольте мне теперь объяснить вам причину.
Он расчистил место на столе, положил рядом две стопки страниц.
— Слева я кладу текст Декларации, который был утвержден Конгрессом. Справа — мою рукопись. В ней отмечены места, не попавшие в окончательный текст. Прошу вас, прочтите их вслух.
Раш взял протянутый ему листок, бросил укоризненный взгляд на Пэйна, начал читать.
— «Английский король поднял жестокую войну против самой природы, попирая священные права на жизнь и свободу жителей далеких африкан-ских стран, которые не представляли никакой угрозы для его государства. Он пленял их и отправлял в рабство в другое полушарие в таких условиях, что многие погибали во время перевозки. Пиратство было всегда прерогативой язычников, но тут этим занялся христианский монарх. Стремясь держать открытым тот рынок, на котором продают и покупают людей, он подавлял все наши попытки законодательными мерами покончить с этой позорной торговлей. А сегодня он подстрекает тех самых людей, которых обрек на неволю, поднять оружие против нас и тем самым купить себе свободу, которой он же и лишил их».
Голос доктора Раша постепенно набирал уверенность, звонкие оратор-ские интонации прорывались на ключевых словах. Чарльз Пил слушал, за-стыв с грифелем в руке. Томас Пэйн качал головой, вздыхал, поднимал глаза к солнечному квадрату на потолке.
— Я предъявлял обвинения не только королю, — сказал Джефферсон. — В условиях парламентской монархии избиратели тоже несут ответственность за действия избираемого ими правительства. Прочтите вот отсюда.
— «Мы взывали к великодушию и справедливости англичан, призывая их воспротивиться узурпаторам, сеявшим раздор между нами. Но на своих свободных выборах они снова избирали этих людей в парламент. И сегодня они не протестуют, когда их повелитель посылает против нас не только своих солдат, но также иностранных наемников. Это вынуждает нас забыть преж-нюю братскую любовь к соотечественникам и отнестись к ним так, как относимся к остальному человечеству: друзья в мирную пору, враги в пору войны. Путь к счастью и славе открыт для нас так же, как и для них».
Томас Пэйн встал со своего стула, направился к Джефферсону, не глядя нащупал его ладонь и начал сжимать и трясти ее обеими руками.
— Да, я согласился на эти вымарывания, — сказал Джефферсон. — Но чувство было такое, будто мое любимое детище у меня на глазах искалечили. Я уговаривал себя смотреть на происходящее как на жертвоприношение. Принести жертву на алтарь единства колоний — это казалось мне оправданным. Если мы все будем держаться только высоких принципов, мы никогда…
— Да ведь и я тоже! — с горячностью перебил его Томас Пэйн. — Тоже не решился включить свое эссе о рабовладении ни в одно из изданий «Здравого смысла». На сегодняшний день… Половина страны живет невольничьим трудом… То, что вызревало в течение столетия, невозможно переделать ни в год, ни в два…
— Особенно посреди полыхающей войны, — сказал доктор Раш. — Мистер Джефферсон, эти два американских патриота через несколько дней отправляются на бастионы, возводимые нынче вокруг Нью-Йорка. Не кажется ли вам, что двум депутатам Конгресса было бы уместно на прощанье хотя бы угостить их хорошим обедом в таверне за углом? И поднять тост за их благополучное возвращение?
12 июля, 1776
«Адмирал лорд Хоу прибыл к берегам Стейтен-Айленда с мощной эскадрой. Имея под своей командой такие силы, он был уверен в успехе. Однако, демонстрируя военную мощь Великобритании, он все еще был в плену иллюзии, что примирение возможно. В выпущенной пышной Декларации он обещал полное прощение главным руководителям колоний, уклонившимся от исполнения своего долга, при условии, что они поспешат вернуться к подчинению власти законного короля, и обещал им возвращение монаршей милости».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
2 сентября, 1776
«Мы высадились на Лонг-Айленд 22 августа, не встретив сопротивления. Отступая, янки сжигали все посевы и угоняли скот и лошадей… Ночью 26-го генерал обошел левый фланг мятежников; я был послан обойти правый, имея восемь батальонов, два отряда лоялистов Нью-Йорка и десять орудий. Утром 27-го я занял выгодную позицию перед укреплениями мятежников. В течение нескольких часов длились стычки и артиллерийская дуэль, которые отвлекли все внимание неприятеля на мой отряд, так что они не заметили продвижения основных сил, пока не были полностью окружены. План этот хранился в абсолютном секрете, так что ни рядовые, ни офицеры не знали направления удара, что принесло нам полную победу… Всего противник потерял примерно три тысячи человек — убитыми, ранеными, утонувшими, взятыми в плен. На нашей стороне всего 50 убитых и 200 раненых, многие из них — легко».
Из письма британского генерала Джеймса Гранта
5 сентября, 1776
«Наши войска в настоящий момент так разбросаны на территории Манхэттена, что любая часть может быть легко отрезана от других. Было ясно, что, если неприятель оккупирует Лонг-Айленд и Говернор-Айленд, защитить Нью-Йорк будет невозможно. Сейчас ему удалось осуществить это. Две трети Нью-Йорка и пригородов принадлежат лоялистам. По моему убеждению, общее и быстрое отступление абсолютно необходимо. Город же и пригороды следует сжечь, чтобы враг не получил удобные зимние квартиры. Если неприятель укрепится в Нью-Йорке, выбить его оттуда без сильного флота будет невозможно».
Из письма генерала Натаниэля Грина Джорджу Вашингтону
Сентябрь, 1776
«Ничто не может сравниться с радостью жителей Нью-Йорка по поводу появления британских войск на их улицах… Некоторых офицеров носили на плечах, женщины и мужчины безумствовали наравне… Флаги Контенентальной армии срывали и топтали, вместо них поднимали британский флаг… Город, который эти хвастливые джентльмены так долго укрепляли с таким старанием, был сдан в два-три часа, без всякого серьезного сопротивления».
Из письма британского офицера
Ноябрь, 1776
«Так как я был с войсками в Форте Ли на западном берегу Гудзона и по—том отступал вместе с ними через Нью-Джерси до самой Пенсильвании, я хорошо знаком с обстоятельствами этой кампании. Наши силы были в четыре раза слабее того, что генерал Хоу мог выставить против нас. Поблизости не было армии, которая могла бы прийти нам на помощь. Запасы пороха, легкая артиллерия и военное снаряжение были вывезены, чтобы они не попали в руки неприятеля. 20 ноября разведка донесла, что неприятель совершил высадку на берег в семи милях вверх по реке, прибыв туда на двухстах судах. Через три четверти часа появился генерал Вашингтон и повел войска в сторону моста через реку Хакенсак. Противник не преследовал нас и дал возможность переправиться по мосту и с помощью парома».
Томас Пэйн. «Американский кризис»
22 декабря, 1776
«Нет ли возможности, мой дорогой генерал, для наших войск совершить нападение или диверсию против Трентона? Чем больше мы посеем тревоги, тем лучше… Не стану скрывать своих чувств: мы находимся в положении отчаянном и безнадежном, и если мы не нанесем какой-то удар по врагу теми войсками, какие есть сейчас в нашем распоряжении, наше дело можно считать пропащим. Дальнейшая отсрочка будет равна полному поражению».
Из письма Джорджу Вашингтону от его адъютанта Джозефа Рида
25—26 ДЕКАБРЯ, 1776. ТРЕНТОН, НЬЮ-ДЖЕРСИ
К ночи небеса отыскали в своих глубинах новые запасы снега и ветра и обрушили их на полки, скопившиеся на западном берегу Делавера. Баржи с солдатами исчезали одна за другой во мраке, потом возвращались за новыми ротами. Гребцам приходилось лавировать между льдинами, расталкивать их веслами. Лошади жались друг к другу, порой испускали негромкое ржание. Но это был единственный звук, различимый в вое ветра. Громкие разговоры, пение, барабаны были запрещены настрого.
Зато костры жечь разрешалось. И чем больше — тем лучше. Если враже-ские лазутчики ведут наблюдение, пусть думают, что лагерь американцев просто готовится к очередной ночевке на правом берегу реки. Добровольные шпионы лоялистов могли заниматься своим гнусным ремеслом даже в Рождественскую ночь.
Александр Гамильтон вгляделся в артиллеристов, толпившихся вокруг огня. Его батарее предстояло переправляться последней, ждать придется еще долго. Одетые в пестрое рванье солдаты по очереди приближались к языкам пламени, впитывали его спасительный жар то спиной, то грудью, потом уступали место другим. Знакомые лица делались неузнаваемы в пляшущих отблесках, но он знал, что, за исключением нескольких новичков, остальные были ветеранами, прошедшими с ним весь страшный путь отступления по нью-джерсийским дорогам. А несколько человек участвовали даже в самом первом бою, на южной оконечности Манхэттена.
Когда это было? Неужели прошло уже полгода?
О, он запомнит тот день на всю жизнь.
Еще накануне город ликовал под треск барабанов и мушкетов. По приказу генерала Вашингтона Декларация независимости была зачитана перед полками на том самом поле, где Александр Гамильтон ораторствовал когда-то перед Китти Ливингстон и еще тремя тысячами слушателей. Потом возбужденная толпа бросилась срывать королевские гербы со всех зданий, с вывесок пивных, повалила конную статую Георга Третьего, отрубила Георгу голову, подняла ее на пику. Свинцовую тушу коня с монархом отправили в Коннектикут для переплавки на пули. Какой парадокс! У солдат короля появится шанс заполучить частичку своего повелителя в собственную плоть!
А на следующий день все переменилось. Город будто вымер. Как гордо и спокойно два британских фрегата отделились от армады, бросившей якоря у Стейтен-Айленда, и, распахнув паруса попутному ветру, двинулись вверх по Гудзону. Как безмятежно их борта украсились белыми шариками дыма. И как трудно было поверить, что есть какая-то связь между этой изящной ажурной белизной и грохотом рухнувшего здания таможни за спиной артиллеристов, горящими бревнами, стонами раненых.
Но нет — они не дрогнули, не побежали в укрытие. Все месяцы до прибытия британцев в залив перед Нью-Йорком Гамильтон безжалостно муштровал свои расчеты, готовил их к встрече с врагом. Но много ли он мог сделать с мальчишками и стариками, завербованными агентами Конгресса в окрестных деревнях? Едва половина из них являлась на утренний сбор. Остальные либо валялись в тифозном жару, либо напивались в городских тавернах, либо разбегались по домам и фермам.
И все же британцам не удалось проплыть безнаказанно мимо его батареи. Он сам проверял наводку каждого орудия и потом видел, как первые ядра пробили паруса одного фрегата, как полетели щепки из кормы другого. Артиллерийская дуэль начиналась всерьез. Наконец-то мистическое могущество медных стволов, завораживавшее его с юности, было у него в руках, подчинялось ему. Сейчас, вот так, чуть правее — еще один залп!
Взрыв оглушил, отбросил его, ударил о лафет. Голова кружилась, глаза слезились. Кругом были только дым, языки огня, яростная ругань раненых, беготня уцелевших.
«Неужели я убит? — успел подумать Гамильтон. — Как это, оказывается, легко и быстро. И совсем не больно».
Вдали британские фрегаты победно удалялись вверх по Гудзону. Но у их канониров не было никаких оснований гордиться метким выстрелом. Оказалось, что взорвалась не вражеская бомба, а крайняя правая пушка. Трое мальчишек, управлявших ею, вошли в такой азарт, что забыли все уроки капитана Гамильтона. После очередного выстрела они не стали вычищать банником горящие остатки пакли из ствола, а сразу заколотили туда следующий пороховой заряд. Двоих убило взрывом на месте, над третьим уже склонялся Габриэль Редвуд, пытаясь унять кровь, хлеставшую из шеи.
Да, этого Редвуда Гамильтон никогда бы не взял под свою команду, если бы не вмешательство полковника Нокса. Ему хватало возни с пьяницами и больными. На черта ему нужен был еще желторотый квакер? «Люди меняются, — уговаривал его полковник. — В юности генерал Грин тоже был квакером — и взгляните на него сегодня. А Габриэль под Бостоном показал себя отличным санитаром. Также на батарее вам не обойтись без конюха. Еще он умеет играть марши на флейте. Найдутся и другие необходимые дела, которые он сможет делать, не прикасаясь к оружию. Плюс ко всему моя семья была дружна с семьей его матери. Хотелось бы проявить заботу об этом юноше».
Гамильтон не мог отказать своему командиру и впоследствии ни разу не пожалел об этом. Габриэль обладал настоящим талантом не мозолить глаза, когда он не был нужен, и возникать только тогда, когда мог быть полезным. Санитар — да, конюх — да, плюс повар, плюс флейтист, подбадривавший солдат на долгих маршах. Но с наступлением холодов в нем открылся еще один бесценный талант. Благодаря учебе у меховщика он выучился делать из оленьих шкур шапки, варежки, мокасины и все свободное время на привалах обшивал и обувал своих товарищей по батарее. В роте Гамильтона не было ни одного босого артиллериста, они не оставляли кровавых следов на снегу, как другие.
За стеной летящего снега негромко прозвучали слова «победа или смерть» — сегодняшний пароль для всей армии. Габриэль Редвуд, словно вынырнув из воспоминаний Гамильтона, появился во плоти, ведя за собой лошадь, впряженную в запасной зарядный ящик. Лицо его, мокрое от снега, светилось улыбкой.
— Сэр, они все же успели починить колесо! Теперь мы сможем погрузить и увезти все канистры со шрапнелью. Когда назначена переправа? Успею я покормить лошадей? Или будет привал на пути? Пехота получила по шестьдесят зарядов на человека и галеты на три дня. Наверное, предстоит дальний поход?
Вопросы звучали вполне невинно, но Гамильтон понимал их скрытый смысл. Куда нас посылают? Какова конечная цель? Для людей, идущих навстречу смертельной опасности, это не было праздным любопытством. Но он поклялся самому главнокомандующему хранить все в секрете. Разыграть неведение не составляло для него труда.
— Габриэль, мы пойдем туда, куда нам прикажут, и будем идти столько, сколько потребуется. Чем морочить мне голову пустыми вопросами, лучше бы заглянул в свою волшебную трубу и сам рассказал, что ждет нас впереди.
На самом деле Гамильтон — единственный из младших офицеров — был посвящен в отчаянный план. Вчера, идя по вызову в штаб-квартиру Вашинг-тона, борясь с начинавшейся лихорадкой, он с тревогой перебирал в памяти последние промахи, которые могли бы послужить поводом для разноса. Отмороженные пальцы солдата, стоявшего ночью в карауле? Жалобы фермера, у которого украли изгородь на дрова? Потасовка его артиллериста с вир-джинским ополченцем?
Но нет — ни о каком разносе не было и речи.
Полковник Нокс встретил его в дверях, подвел к столу с расстеленной на нем картой.
— Сэр, вот капитан, которому предстоит командовать второй батареей во время штурма.
— Я помню капитана Гамильтона по бою под Брансвиком, — сказал Вашингтон. — Ведь это ваши пушки удерживали неприятеля на переправе через Раритан? Отличная работа, сэр, великолепная выдержка. Благодаря вам нам удалось отступить почти без потерь.
Гамильтон почувствовал, что от похвалы щеки его предательски наливаются жаром. Недоставало еще перед главнокомандующим пустить мальчишескую слезу. Только и смог выдавить пересохшим горлом:
— Благодарю вас, ваша светлость.
— Под Брансвиком у нас был шанс задать им жару, — сказал Нокс. — Если бы те два полка согласились провоевать еще неделю, генералу Корнваллису не поздоровилось бы. Но нет: срок службы истек, и они отправляются по домам посреди войны. С такой армией не смог бы победить ни Юлий Цезарь, ни Ганнибал, ни Александр Македонский.
— Будем надеяться, что завтра наши солдаты не подведут. Их маловато, зато это ветераны, прошедшие тяжелую школу. Капитан, поклянитесь че-стью офицера, что ни одна душа не узнает о том, что мы собираемся вам поведать.
— Клянусь, — поспешно сказал Гамильтон.
— На совете генералов было решено пересечь реку и совершить внезапное нападение на вражеский гарнизон в Трентоне. По полученным данным, там находится около полутора тысяч гессенцев под командованием полковника Рала. Это заслуженный офицер с огромным опытом войны в Европе. Мы должны быть готовы к тому, что враг окажет отчаянное сопротивление. И тем не менее…
Голос Вашингтона звучал ровно, и Гамильтону было нетрудно укладывать в памяти все детали намеченной атаки. Он внимательно следил за карандашом генерала, скользящим над планом улиц Трентона — «…ваша батарея нужна мне здесь, на перекрестке Кинг-стрит и Пенингтонской дороги, причем с хорошим запасом пороха и картечи…» — но при этом невольно окидывал мысленным взором череду поражений, которые они терпели одно за другим последние шесть месяцев, и заново — в который раз — изумлялся способности этого человека выдерживать удары судьбы. В чем его секрет? Закалка, сила воли? Уверенность в правоте их дела? Простое упрямство — не признавать себя побитым ни при каких обстоятельствах? Презрение к опасности, усвоенное в далекой молодости, в боях с французами и индейцами?
А то, что опасность ежеминутно висела над головой каждого американ-ского офицера, заново подтвердилось пленением генерала Чарльза Ли, случившимся две недели назад. Каким образом британский разъезд мог взять в плен командира четырехтысячного отряда, остановившегося на привал в Морристауне? Ли служил английскому королю в Европе и в Америке, его военные таланты были признаны и при дворе, и в Конгрессе, его сторонники даже призывали заменить им терпящего поражения Вашингтона. И так глупо попасться в руки врагу! Британцы ликовали, ибо в их лагере Ли считался единственным американским командиром, представлявшим серьезную опасность.
Правда, одна за другой всплывали детали этого печального события, будившие сомнения в умах скептиков. Слишком много совпадений должно было сплестись в трагический пучок, слишком много вопросов оставалось без ответа.
Зачем генералу понадобилось в ночь с двенадцатого на тринадцатое декабря заночевать в таверне, расположенной в трех милях к югу от лагеря его армии?
Почему именно в эту ночь из Трентона был выслан разведывательный отряд британских драгун?
Каким образом этот отряд, покрыв за ночь расстояние в тридцать пять миль, прибыл точнехонько в деревню Баскин-Ридж, где ночевал беззаботный генерал?
Говорили, что местонахождение генерала выдал местный лоялист. Но в этом случае лоялист сначала должен был доскакать до Трентона, и на это ушла бы вся ночь. На сам рейд времени тогда не осталось бы.
Если это была обычная разведка, почему командовать двадцатью пятью драгунами поручили не лейтенанту, не капитану, а полковнику? Не потому ли, что полковник Вильям Харкорт в свое время служил в Португалии под командой генерала Ли и хорошо знал его в лицо?
Гамильтон не решился бы высказать свои подозрения вслух, но от самого себя не мог скрыть версию обдуманного предательства. В случае поражения американцев, которое многим казалось неизбежным, генерала Ли, изменившего своей присяге королю, ждала виселица. С его точки зрения, было бы вполне разумным предложить свои услуги британцам заранее, пока в них была нужда. Просто перебежать на их сторону не годилось. В этом случае все принесенные им секреты обесценились, потому что американцы знали бы, что они раскрыты, и приняли бы свои меры. А так у них оставалась надежда, что пленник мужественно откажется делиться с противником важной информацией. Не от самого ли генерала полковник Харкорт узнал, в какую ночь и в какой городок надо скакать его отряду?
Габриэль Редвуд тем временем снова возник в свете костра, неся в одной руке железную кочергу, в другой — котел с остатками утренней каши. Двое солдат ухватили кочергу за концы, подвесили котел над огнем. Остальные, не имея права громко выразить свой восторг, только хлопали нежданного кормильца по спине и плечам. Роль доброго самаритянина была ему явно по душе, и на каше она еще не закончилась. Он подошел к Гамильтону и достал из-за пазухи маленький сверток.
— Сэр, пока они чинили колесо, я успел закончить маленький подарок для вас. Хоть чем-то должны же мы отметить Рождество.
Гамильтон всмотрелся в двух пушистых зверьков, лежавших на развернутой тряпице.
— Наушники из беличьей шкурки. Они соединены ремешком, вы кладете его под шапку — вот так, — надеваете на уши, а потом застегиваете ремешок под подбородком. От пули не спасут, но ведь в такую ночь — мороз страшнее.
Расстроганный Гамильтон не нашел что сказать, только погладил меховые уши и попытался изобразить на лице предельную меру восторга и благодарности. Редвуд, довольный произведенным эффектом, нырнул обратно в снежный буран.
Погрузка батареи на баржу началась только в полночь. Лошади опасливо ступали на обледеневшие доски помоста, перекинутого над черной водой. Каждое орудие обвязывали веревками — чтобы иметь возможность быстро вытащить, если оно соскользнет в реку. Льдины ударяли в корму и борта; солдатам, толкавшим колеса, приходилось хвататься друг за друга, чтобы удержаться на ногах.
Открытый речной простор будто добавил ветру злобы и воя, который вдруг пронзил одежду тысячами ледяных игл.
Факелы на противоположном берегу, казалось, не приближались, а, наоборот, удалялись с каждым гребком весел.
Выгрузка заняла еще больше времени, чем погрузка. Одежда артиллеристов промокла, покрылась льдом. А впереди было еще несколько часов марша по неровной лесной дороге.
Этот марш запомнился Гамильтону как непрерывный бой с собственным телом, которому хотелось только одного: чтобы ему дали право — возможность — прекратить все движения и раствориться в блаженном покое. Холод перестал быть врагом, притворился отрадным убежищем. Врагом были по-следние очаги тепла в теле — горло, жадно хватавшее воздух, глаза, упрямо вглядывавшиеся в спину лошади впереди, колотящееся сердце, уши, прячущиеся под беличьим мехом. Если бы не этот враг, не его безумное упрямство, как хорошо было бы прилечь рядом с придорожным бревном, наполовину укрытым снежной периной!
По расчетам Вашингтона и Нокса, восьмимильный марш должен был занять три часа. Но обледеневшие спуски и подъемы дороги замедляли движение армии. Артиллеристам много раз приходилось выпрягать лошадей и скатывать орудия вручную. Колеса застревали в снежных заносах.
«Не так ли боевые слоны Ганнибала перебирались когда-то через снежные Альпы», — мелькнуло в голове Гамильтона. Если он когда-нибудь вернется к писанию стихов, надо будет использовать этот образ. Или сравнить его орудия с огнедышащими драконами из сказок и мифов.
По плану штурм Трентона должен был начаться на рассвете. Но полки вышли к окраинам городка лишь тогда, когда летящий снег уже весь был насыщен светящейся утренней белизной.
При первых звуках мушкетных выстрелов Гамильтон испытал знакомый болевой толчок в висках. Нет, это был не страх — за месяцы войны страх в нем притупился, сделался чем-то вроде привычной мозоли, неудобством, с которым придется жить ближайшие годы. Скорее это было некое смешение вражды и злобы, овладевшее им при виде неприятельских кораблей на Гудзоне, горящих домов Манхэттена, при свисте ядер в небе над Брансвиком.
«Ах так! — хотелось крикнуть ему. — Вы — так?! Ну погодите!..»
В этом закипавшем чувстве было что-то звериное. Оно существовало на уровне инстинкта. Наверное, так бизоны заранее ощущают приближение волков и койотов и спешат сомкнуться нарасторжимым строем.
Стрельба усиливалась.
Слезящимися глазами Гамильтон вглядывался в белесую пелену.
Ага, вот и шпиль церкви!
На плане Трентона она размещалась как раз на перекрестке, указанном ему главнокомандующим.
Артиллеристы катили пушки на указанную позицию. Сзади них Габриэль Редвуд с трудом удерживал выпряженных лошадей.
Кинг-стрит полого уходила вниз, к реке.
Полуодетые гессенцы выскакивали из домов, на ходу пытаясь заряжать мушкеты.
— Заряд забивай! — командовал Гамильтон. — Картечь забивай! Фитили зажечь! Наводи! От стволов! Пли!
Первый залп окутал батарею дымом, ударил по ушам тугой волной.
— Прочищай! Заряд! Картечь! Наводи!
Банники мелькали в привычных руках заряжающих, наводчики снова припали к стволам.
Ветер унес пороховой дым, открыл мостовую, заваленную ранеными и убитыми.
Выскакивавшие из домов гессенцы пытались выстроиться в боевой порядок.
— Пли!
Улица опять опустела, уцелевшие исчезали в боковых переулках.
Гамильтон обернулся на топот копыт.
Кавалькада всадников приближалась по Пеннингтонской дороге.
Знакомая фигура вынырнула из снежной пелены.
— Браво, капитан! — прокричал Вашингтон. — Задайте им еще!
Мушкетная стрельба приближалась. Буран из смертельного врага вдруг превратился в союзника — бил защитникам города в лицо.
Несколько человек в конце улицы выкатили медную кулеврину, стали наводить на нападающих, но не успели. Очередной залп разметал их, как кегли.
С победным криком, выставив штыки, американцы ринулись преследовать бегущего врага.
Впоследствии, читая отчеты о бое под Трентоном, Гамильтон не мог поверить, что он длился всего сорок пять минут. Еще труднее было поверить в то, что потери американцев ограничились четырьмя ранеными и двумя замерзшими насмерть во время похода. Противник потерял около сотни ранеными и убитыми, более девятисот человек были взяты в плен. Победителям достались большие запасы пороха, продовольствия, обмундирования, мушкетов, несколько орудий.
Командовавший гессенцами полковник Рал умер от полученных ран. В кармане его мундира нашли записку, предупреждавшую о приближении американской армии. Видимо, кто-то из лоялистов успел заметить переправу, доскакать до Трентона и передать сообщение полковнику, праздновавшему Рождество со своими офицерами. Однако поверить, что какие-то безумцы затеют проводить военную операцию посреди снежной бури? Кроме того, полковник не знал английского, но не любил признавать этот факт и обращаться к услугам переводчиков.
Январь, 1777
«После победы под Трентоном бои продолжались еще некоторое время. Первый раненый, представший передо мной, был солдат из Новой Англии. Его правая кисть держалась на руке только на полоске кожи. Она была отстрелена ядром. Я направил его в дом на берегу реки, где мы оборудовали полевой госпиталь. К вечеру там собралось около двадцати раненых, и мы с другими докторами и хирургами перевязывали их и оперировали. Ночью нам пришлось спать на соломе вместе с нашими пациентами. Впервые война предстала передо мной во всем своем ужасном обличье. Нет слов передать боль моей души, измученной криками, стонами и конвульсиями людей, лежавших рядом со мной».
Из заметок доктора Бенджамина Раша
Март, 1777
«Если положение с госпиталями не улучшится, наши полки уменьшатся до рот к концу летней кампании. Те бедолаги, которым повезет выжить, рассеются по стране, так что отыскать их будет невозможно, а разысканные будут не годны для службы. Нам придется искать подкрепления не в колониях, а в мире ином… Я понимаю опасения предоставить главнокомандующему слишком много власти. Могу лишь добавить, что критическая болезнь требует радикальных средств лечения. Бог свидетель, что у меня нет жажды власти, и, как всякий человек на нашем необъятном континенте, я буду счастлив возможности перековать мечи на плуги».
Из письма Вашингтона председателю Конгресса Джону Хэнкоку
11 сентября, 1777
«Вскоре стало очевидно, что обе армии имели своей целью Филадельфию. Генерал Вашингтон направил бЛльшую часть своих войск на защиту этого элегантного города, а отдельные подразделения вели атаки на британцев, продвигавшихся от реки Элк к городку Брэндивайн. Именно у этого местечка произошло генеральное сражение. Обе стороны показали отменное мужество; но фортуна была не на стороне американцев. Генерал Хоу получил возможность достичь поставленной цели. В этом бою пало много до-стойных офицеров с обеих сторон. Был также опасно ранен молодой французский аристократ маркиз де Лафайет».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
30 сентября, 1777
«Мой лучший друг! Давно у меня не было возможнсти написать тебе, и, боюсь, ты сильно тревожилась обо мне. Утром 19-го, когда еще все спали, пришло письмо от мистера Гамильтона, одного из адъютантов генерала Вашингтона, извещавшее, что неприятель захватил брод через реку Скулкил и лодки, так что он может достичь Филадельфии через несколько часов. Бумаги Конгресса, Военного комитета, Финансового отдела были накануне отправлены в Бристоль. Председатель Конгресса и остальные депутаты, включая меня, отправились туда же. Мы ночевали в Трентоне, потом до-стигли Истона, оттуда направились в Вифлеем и далее — в Рединг, в Ланка—с-тер, в Йорктаун на берегу Саскуэханны, откуда я и посылаю это письмо. Кон-гресс будет заседать здесь в ближайшие месяцы».
Из письма Джона Адамса жене
Окончание следует