Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2014
Опыт на себе
В Йемене произошло одно событие, ставшее потом легендой.
— По интеллигентскому Питеру в 1970-х годах долго ходила легенда про то, как Михаил Пиотровский со своим учителем Петром Грязневичем на спор прошли по йеменской пустыне очень тяжелый путь. Чтобы подтвердить маршрут одного из древних караванных торговых путей, нанесенного на карты в незапамятные времена, — вспоминает Яков Гордин, — они его сначала теоретически вычислили, нанесли на карту, а потом — в поисках подтверждений — прошли своими ногами. Наверное, километров двести пятьдесят. Но Пиотров-ский-то был еще молод, а Грязневич, говорят, в этом знаменитом походе подорвал здоровье… Жена Петра Грязневича, Людмила, журналистка, со слов мужа записала его воспоминания о том походе. Они сейчас у Пиотровского. Хорошо бы их опубликовать. Спросите о них у Михаила Борисовича…
— Грязневич не мог подорвать здоровье в том походе, — не соглашается Пиотровский. — Он вообще был спортивный здоровяк. А погиб случайно — в автомобильной катастрофе. К нашей экспедиции по Хадрамауту его смерть не имела никакого отношения. Но мне нравится эта городская легенда.
Пиотровский находит в домашних бумагах и приносит историю того легендарного путешествия, записанную со слов учителя его талантливой женой-журналисткой.
ПО ХАДРАМАУТУ
«Ответьте быстро: где находится Хадрамаут? Покажите на карте! То-то… Сначала — маленькая справка: Хадрамаут — провинция республики Йемен. Стало быть, Аравийский полуостров», — так начинается хранящий интонацию веселого и умного рассказчика текст под названием «Пешком со скоростью верблюда».
Один из пунктов обширной йеменской исследовательской программы предполагал изучение «древних торговых путей и культурных связей Южной Аравии с соседними странами». Кульминацией этого и стал почти 250-километровый поход пешком, предпринятый главой и создателем Йеменской экспедиции Петром Афанасьевичем Грязневичем и Михаилом Борисовичем Пиотровским.
Он случился в пятом экспедиционном сезоне, когда велись раскопки не существующего сегодня древнего порта Кана и большого города Рейбун. Лагерь стоял как раз возле Рейбуна, в глубине страны. Грязневич и Пиотровский были уверены, что между богатейшей долиной и морем должна быть древняя дорога. О ней остались легенды. (И не только о дороге, но и о подземном ходе, ведущем к морю.) И след на карте Клавдия Птолемея — правда, схематично-условный.
Где начинался древний торговый Ладанный путь? Что он собой представлял? Заходивший в научный лагерь пожилой йеменец Хусейн, стихийный краевед, хорошо знающий округу, обычаи и растения, однажды приволокший ученым узел собранных им древностей, среди которых оказались первобытные орудия милионнолетней давности, а в другой раз — клад древних монет, в ответ на расспросы похвалился, что «древняя дорога» проходила «возле его дома». И стал воодушевлять советских ученых возможностью похода — по ней — к морю.
Грязневич и Пиотровский решают вместо привычного изучения рукописей, книг и карт поставить «опыт». На себе. Почувствовать, каково это — быть древним йеменцем, идущим по торговому пути, что сшивает мир воедино.
Они назначают день и час выхода. Правда, без местного вдохновителя Хусейна, он накануне исчез, говорили, что уехал на ярмарку, кажется, за подарками к чьей-то свадьбе. Но, всего скорее, испугался.
И учитель с учеником отправились в неведомый путь одни. Новые провожатые нашлись в большом селении на краю долины. Один — маленький и верткий — знает дорогу (правда, как окажется потом, до первого большого селения), а второй — огромный — может носить автомат.
Покупаются кастрюлька, чайник, рис… Все селение сбегается посмотреть и обсудить, правильно ли путники снаряжаются в дорогу. Трое местных учителей не дают уснуть расположившимся в школе на ночлег ученым расспросами об истории древнего Йемена.
Пять утра, спящее селение, тишина, нарушаемая только криками петухов и ослов, пальмы, дрожащие от утренней сырости, и путники, дрожащие от холода и возбуждения.
Первая трудность. Надо учиться ходить. Ходьба-перепрыгивание с камня на камень быстро кончается усталостью. Нужно учиться ходьбе у проводников: ступать размереннее, оставляя ногам возможность самим найти более короткий и удобный путь.
Шикарные «Саламандер» Грязневича не выдерживают, подошвы начинают размокать, а ноги чувствовать режущую остроту камней. Кроссовки Пиотровского не подводят.
Но вот подъем завершен.
«Мы валимся на черные камни и не можем отвести глаз от раскинувшейся перед нами красоты внизу, в долине, — вспоминал Грязневич. — И все же: очень хочется вернуться назад или просто уснуть здесь, наверху».
Вокруг ни кустика, ни намека на тень. Хочется пить, но пить в походе нельзя — это один из секретов пустынного пути: пить нельзя, потому что начинается озноб.
«Мы уже ощущаем, что погорячились, отправившись в столь рискованное путешествие, не потренировавшись и не представляя толком, на что мы идем», — вспоминал Петр Грязневич.
Но вечная жажда историка — попробовать «оживить» те события, которые прошли и уже никогда не вернутся, диктовала ученым путешественникам: только вперед! А впереди черные камни, солнце и ветер. Древний путь — это камни, что выглядят чуть посветлее окружающих.
Но вот и первые открытия! Диковинные каменные башни вдоль дороги — три-четыре метра в диаметре, как свидетельствуют научные обмеры. Короткие обсуждения: что же это такое? — не дают результата. Тайны так быстро не открываются.
А проводники впереди уже еле видны и иногда совсем исчезают из виду («Это, сознаюсь, не очень-то приятно», — признавался Петр Грязневич).
За день лишь две недолгие остановки, потому что проводники спешат. Они боятся не попасть до темноты в селение — первую остановку на этом участке пути древнего верблюжьего каравана.
Развилка, собирающая пять дорог: маленький проводник, похоже, не знает, куда идти. Посовещавшись, провожатые оставляют ученых одних, чтобы самим быстрее добраться до селения и прислать за ними машину. «Мы с Мишей храбро продолжаем наш путь вдвоем» — а это спуски, подъемы, глубокие ущелья. Открытия продолжаются: древняя дорога на спусках выложена плитами, на краях оврагов — опорные стенки, чтобы караван не свалился с обрыва. А местами дорога просто прорублена в скалах. Редкие колодцы — ямы с длинными шестами, по которым надо спускаться вниз, чтобы набрать воды.
За все время пути встретились лишь двое мальчишек на осликах, остолбенели от удивления. «Европейцы, пешком — диковинное зрелище».
И весь маршрут — несмотря на израненные ноги Грязневича — замеры, нанесение маршрута на карту, географическое описание местности.
Наступает полная тьма. «Светим изредка фонариками, нужно экономить батарейки» (Петр Грязневич). Ноги ищут дорогу по отшлифованным за сотни лет камням. Израненные ноги Грязневича — тест. Как только ему больнее, значит сбились с дороги.
«Иногда слышим вдали голоса наших проводников, они все еще разыскивают нужную тропу. Хочется есть, кончилась вода. Дальше начинается что-то ужасное: мы не знаем, куда бредем в полной тьме. — Рассказ Петра Грязневича в этом месте теряет дистанцию воспоминания, переживаемое так напряженно, что кажется настоящим. — А тут еще начинается страшная гроза… Ветер ужасающий. Грохот». Но и несчастье помогает: во время всполохов путники замечают, что идут они все же по дороге. А дороги все-таки ведут к дому или к храму…
«Мы совершенно выбились из сил. И вдруг в темноте натыкаемся на двух стариков-нищих, перепуганных и дрожащих от холода. Они сбились с дороги и с робкой радостью поплелись за нами… Как слепцы Брейгеля, мы тащимся по тропе, почти сдуваемые ветром. Прямо в нас летят камни, пыль. Только молнии нас спасают, долгие, яркие. Белый зигзаг пересекает небо, и тогда видно далеко вперед».
Старики пытаются что-то рассказать на местном, незнакомом диалекте — и совсем запутывают путников. Различимо только: «А ты где, ты здесь?»
И вот когда становится совсем уже невмоготу — «льются потоки воды, нас колотит», — появляется ползущая навстречу машина. «В свете ее фар мы видим, что идем по перемычке между двух пропастей».
В машину садятся с трудом, боясь сорваться с обрыва. И вот уже селение. Не в лучшем виде — «мрачно, темно, лают собаки», — но наконец дверь какого-то дома. В ярко освещенной большой комнате путников ждет чуть ли не все мужское население деревни. Для них это великое событие — у них в гостях впервые в жизни — европейцы.
«Мы добрые посланники, мы └принесли“ дождь. Я знаю, что теперь долго будут говорить: └Это случилось через столько-то лет после того, как у нас побывали русские“. От нашего визита начнется новое летоисчисление» (Петр Грязневич).
Путников поят чаем, кормят лепешками.
«Цокая языком, рассматривают мои ноги. Они сплошной волдырь».
Хозяин приносит ящик с лекарствами и предлагает два способа лечения. Европейский — на недельный срок. И бедуинский — ноги можно вылечить за день, но будет очень больно. Но выбора у Петра Афанасьевича, в общем, нет. Надо соглашаться на бедуинский вариант. А он таков: берут раскаленную металлическую пластину и прижигают. «Больно — не то слово! Но подошвы моих ног покрываются от такой операции твердой коркой. Ее смазывают каким-то снадобьем». И сутки в селении, чтобы ноги подзажили.
Через день — снова в путь. С новым проводником и двумя его ослами, один из которых с ходу наречен Бандитом, а другой — Овечкой. Бандит был крупным, злым, норовящим убежать и несущим меньшую поклажу, Овечка — изящным, послушным и несущим более тяжелый груз.
Начинается спуск с плато. Путники идут глубокими ущельями, поросшими кустарником и колючками, которыми все время увлекается Бандит. От колючек его не оторвать, ему плевать на график путешествия.
А путешественников ждет интересная поляна — возможное подтверждение гипотезы, что древние караваны ходили «эстафетно», товары перегружались на перевалочных пунктах. А дальше шли верблюды, принадлежащие другому племени. Поляна, возможно, была местом такой передачи груза. Здесь сохранились большие каменные круги, на них ставились палатки. Поляны по древнему маршруту встречались не раз.
Новый проводник Салих оказался настоящим энциклопедистом. Знает породы деревьев, названия трав, может определить, из чего состоит любой камень. «Он умный, интересный собеседник, и нам он не сказки рассказывает, а знакомит с точными наблюдениями бедуина, живущего не на природе, а внутри ее».
Путники спускаются все ниже и ниже. Но как-то странно: дорога сильно петляет, и спуск оказывается долгим и пологим.
Выясняется, что на самом деле спуск крутой и скорый. Но проводник пожалел своих спутников и повел их дорогой, по которой обычно поднимаются в гору.
«Это крупица информации, о которой ни в одной книжке не прочитаешь».
На спуске — наскальные рисунки, подтверждающие древность дороги.
«Михаил Борисович тщательно перерисовывает их, у него это лучше получается, чем у меня».
Рисунки успокаивают путников, порою теряющих веру в то, что обычная каменистая тропа под ногами — тропа как тропа — великий древний путь, которому две с половиной тысячи лет.
Рисунки чаще встречаются там, где караваны останавливались на отдых. Здесь можно найти и надписи — благодарность богам за благополучный спуск или просьба о помощи при подъеме.
«Похоже, что все, кто шел с караваном, включая простых погонщиков, были сплошь поголовно грамотны».
«Пиотровский обмеряет и копирует надписи и рисунки. Это дело не простое, требующее особых навыков и тренировки. У Миши же, давно известно, — особый дар выполнять эту кропотливую работу тщательно и довольно быстро. Хотя, я вижу, ему трудно необычайно: жара, солнце ослепляет, бьет прямо в глаза».
Пока ученик обмеряет надписи, учитель составляет описание местности, растений, фотографирует.
«На спуске стоит особенная тишина. Кажется, что мы оглохли. Ни души, пекло, только кружат орлы».
По этим словесным картинам читателю вслед за Грязневичем и Пиотровским не трудно катапультироваться в V век до н. э.
«Внезапно перед нами открывается настоящий райский уголок». Оазис — пальмовая роща — башни-дома, раскрашенные в белое, красное, голубое. «Здесь настоящий ботанический сад, растет все, от фиников до помидоров и гороха». Это место, куда с гор стекает вода и преображает небольшой клочок земли в иной мир.
Этот рай — очень древнее, почти заброшенное селение. «Сюда нет иной дороги, кроме той, по которой мы пришли, а путь этот почти забыт».
Путников селенье встретило криком женщин, он означал тревогу и оповещение о чем-то необычном. Истекал третий день пути. Впереди была настоящая, не сухая река — с рыбками и финиковым лесом вокруг. «Фантастическая стоянка! Река мелкая, мы ложимся в нее, и она перекатывается через нас. Это восхитительно, и нет сил выйти из воды».
Вскоре ученые путешественники достигли древней Царской дороги, и сегодня используемой как главная магистраль, ведущая от моря к древней столице Хадрамаута — Шабве. На этой дороге им встретятся старые колодцы, древние караван-сараи. Они найдут греческую надпись («Это — сенсация. Византийская надпись VI века в Южной Аравии!»). Сменят проводника — новый будет молчаливым бедуином, разговаривающим только со своим верблюдом, везущим снаряжение ученых. До моря еще шесть дней пути.
Но позади древняя дорога, которую они открыли и по которой никто из путешественников и тем более исследователей еще не проходил.
«И этого необыкновенного чувства не передать никакими словами».
Они вышли туда, куда хотели. В древний порт Кана. К Аравийскому морю Индийского океана. Карты Клавдия Птолемея и их предположения оказались верны. Плюхнулись без сил в океан. Впереди их ждала дорога в привычный мир. Возвращение в ХХ век из V до н. э.
Оно тоже оказалось нелегким. Дух приключений не захотел так просто расстаться с ними.
Как только вступили на шоссе, полицейский заинтересовался, где их машина. Категорически отказался верить, что они спустились с гор — оттуда никто не приходит! Вертолет, сбросивший их как шпионов, казался ему большей явью, чем путешествие древней горной дорогой. Спас проводник, тот самый бедуин, предпочитавший пение и перешептывание со своим верблюдом разговору с нанявшими его спутниками. Его единственная речь оказалась неожиданно горячей: «Они прошли путем, которым давно никто не ходит! Они знают о нашей стране больше, чем мы о ней!» И вот уже полицейский волнуется, благодарит, жмет руки, сажает в остановленную машину, наставляет водителя на честное поведение со знатными пассажирами. Но на ближайшем к городу полицейском посту те же подозрения и — проводника рядом нет — арест вместе с попутчиками до выяснения личностей. Личности выясняются через два часа телефонных переговоров — старый друг, йеменский чиновник, объясняет полицейским, кто эти странные арестанты. И вот шофер с освобожденными путешественниками мчит на всех газах в долгожданную Мукаллу и — дух приключений все-таки не хочет расставаться с ними, — промахиваясь мимо моста через глубокий каньон, летит в пропасть… К счастью, приземляется на широкий песчаный выступ, нависший над каньоном.
«Люди и пожитки — все вылетает из машины. Но все живы и даже, к удивлению, невредимы. — Записанный Людмилой Грязневич рассказ не теряет драматического напряжения и спустя не один десяток лет. — Уже в полной темноте кран вытаскивает нашу машину, и только глубокой ночью мы въезжаем в Мукаллу».
В Мукалле героев никто не ждет. Гостиница, вопреки обещаниям, не заказана. И свободных номеров нет. Но владелец гостиницы, узнав, откуда пришли его гости, селит их в оставленный на особый случай правительственный люкс. «Он говорит, что наше появление сегодня и есть как раз тот самый случай».
Душ. Вода, которую можно пить, пить и пить. Фантастическое путешествие закончено. Маршрут, нанесенный во II веке на карту Клавдия Птолемея, пройден. Научный эксперимент — на себе — закончился.
Сознание важности этого эксперимента и творческое вдохновение помогли за девять дней пройти древним путем по Хадрамауту.
Эти девять дней еще долго не захотят уходить от них. И долго будет видеться «черное каменистое плато, слепящее солнце, все время стоящее над головой, горячий и одновременно холодный ветер, постоянно бьющий в лицо. И — мучительно болят ноги».
У Грязневича в Ленинграде еще долго лежал документ, выписанный путешественникам местным начальником, сочетающим уважение к их затее с изумлением ею: «Прошу содействовать идущим пешком, своими ногами».
ПО ХАДРАМАУТУ-2
Рассказывает Михаил Пиотровский:
— Всегда есть вещи, которым ты, как ученый, завидуешь. Я когда-то с завистью читал в книге о Сент-Джоне Филби, как английские востоковеды после войны ездили по бедуинским местам, встречались с шейхами, шейхи читали им стихи, они о чем-то разговаривали, и в этих разговорах создавалось будущее Ближнего Востока. Читал и думал, что со мной этого никогда не произойдет. Но — произошло.
Примерно так же лет тридцать спустя вели себя в Йемене российские востоковеды. Они ездили по стране, изучали древности, встречались с местной элитой, разговаривали, и в разговорах этих выяснялась политическая ситуация в стране. И я был среди них.
С удовольствием преподавал историю Йемена в Йеменской партийной школе, мне было интересно участвовать в уникальном проекте становления новой жизни в Южном Йемене. В общем, выходило почти как в книге Филби — уникальное совмещение политики, романтики и науки.
Однажды, когда я целый год жил в Мукалле, мне как легенду показывали кубинца, кажется врача или военного, который пешком, с автоматом под мышкой прошел Вади-Масилу — долину, которая ведет из Хадрамаута к морю.
А мне особенно там хотелось побывать, поскольку начало Вади-Масилы — это Кабр-Худ, могила коранического пророка, собственно и не могила, а щель, в которую он ушел, спасаясь от преследования многобожников. Я там в конце концов побывал, но приезжал на машине. Поэтому продолжал завидовать кубинцу, прошедшему эти места пешком. Потом я много чего прошел пешком в Йемене.
Но начало всем этим походам положила наша общая с Петром Афанасьевичем Грязневичем идея — пройти из мест, где мы вели археологические раскопки, к морю, в порт Кана. Порт этот упоминается в Библии, в него из разных мест привозили благовония и всевозможные товары из Индии. На скале стояла крепость.
Одна из научных гипотез — возможно, благовония, которые добывались в Хадрамауте, везли именно в этот порт.
И было понятно, что где-то здесь была старая дорога древнего торгового пути. Нам очень хотелось ее посмотреть. Чтобы ответить на вопрос: могла она или не могла быть важной торговой дорогой.
По карте выходило, что дорога здесь должна быть. И именно важная.
И мы стали готовиться к этой своей научной «авантюре», к постановке «эксперимента на себе». Готовились долго, собирались аккуратно, пытались найти знающих проводников. Один вдохновенно обещал, говорил, что знает все дороги, но исчез в последний момент.
И мы решили идти сами. Поднялись из одной из важных плодоносных боковых долин, где стоят высокие каменные глинобитные дома, в каких обычно живут жители Индонезии и Йемена, и последовали в намеченный путь.
Дошли до верховьев, где начиналось громадное плоскогорье Джоль — высоко поднявшееся пустынное плато. Романтичное, страшное, каменистое. По нему ходят только бедуины, оседлого населения почти нет.
И мы пошли пешком через этот Джоль. Путешествие пешком позволяло хорошо изучать дорогу. Хотя видимой дороги там, по сути, и не было. Только в тех местах, где она тысячи лет назад вырубалась в скалах, становилось ясно, что она была тут всегда.
По дороге нам встречались разные каменные сооружения, и нужно было понять, что они означают. Самые примитивные оказывались загородками для охотника. В сегодняшнем Йемене за такими загородками прячутся, ко-гда стреляют из гранатометов.
Поскольку в этом каменистом месте практически не было деревьев, то часть сооружений из камня иногда служила обозначением места встречи. Например, к одному из таких мест, по рассказам, сходились для переговоров и торговых обменов — нет, не во времена царицы Савской — в середине ХХ века. Там у каждого племени своя территория. Поэтому место, куда сходились люди с разных территорий, обычно обозначалось каменными сооружениями.
Ну а часть сооружений была просто загородками, возле которых ночевали, закрываясь от ветра. А некоторые были памятниками, надписи на них сообщали о том, кто умер.
Моя работа была — фиксировать все это. Фиксация включала в себя и фотографирование. У меня осталось много слайдов из того похода. Совсем недавно, делая доклад «Археология хаджа», я показывал и фотографии из тех путешествий.
И вот мы идем, а перед нами сохранившаяся сквозь тысячелетия «структура дороги» и «совсем новые» постройки, что-то вроде караван-сараев, где люди останавливались век или два назад.
Когда такие объекты попадаются при раскопках больших городов, то исследователи обычно подъезжают к ним на машине, все обмеряют, зарисовывают и едут дальше. Но когда ты, исследуя дорогу, идешь по ней сам, то своими ногами «понимаешь» расстояние, которое проходишь. И смотришь на все, что встречается на твоем пути, глазами путешественника. И у тебя рождается особое ощущение дороги.
Дорога, по которой мы шли, действительно представляла собой тысячелетние торговые и военные пути. Идя по ней, мы искали ответы на вопросы: например, какого масштаба тут мог быть торговый путь? насколько Хандрамаут был важен для порта?
Директор Института этнографии и Кунсткамеры, антрополог Юрий Чистов, бывший с нами в той пятой Йеменской экспедиции, говорил в одном документальном фильме про наш поход: это, мол, настоящий подвиг! Ну, подвиг не подвиг, но это было действительно здорово.
И вот прошли мы Джоль, пустынное плато, 30—40 километров рассто-яния. Нашли какую-то стоянку, переночевали. А потом вышли в долину, куда не доходят автомобильные дороги. А в ней замечательная деревня с удивительными цветами и плодами.
А поскольку только что прошел дождь, нам сразу стала наглядно видна — тысячелетняя и очень сложная! — система древнеаравийской ирригации. Она была построена для того, чтобы быстро-быстро собрать потоки дождя, идущего здесь с перерывами в полгода, а потом разобрать драгоценную воду по полям.
Спустившись в долину, мы «будто на схеме» увидели, как собирается и стекает вода, как направляется на плантации, где растут чуть ли не папайи. Во всяком случае нечто столь тропическое, чего в районе этих каменистых скал не должно было быть. И было видно, как тысячелетиями была невероятно изобильна эта долина Хадрамаута — при наличии воды и людских стараний. Повсюду стояли какие-то старинные оросительные сооружения. Рядом с ними охранные и что-то совсем древнее.
Потом мы пришли в долину Вади-Хаджар. Единственную в Йемене, где течет маленькая речка. Возле нее — зелень и небольшие сады. И снова особенное понимание, возможное только в местах, где все вокруг выжжено, что такое «немножко воды».
Интересно, что в деревне, в которую мы пришли — туда и сейчас не доехать на машине, — в каждом доме были телевизор и глубоко желанный и дефицитный тогда для советских людей видеомагнитофон.
Но нас опять ждала дорога по горам. И снова надо было искать проводника. Это было непросто. Наши знакомые йеменцы были все больше городские люди и не из этих мест.
А поскольку в Южном Йемене строился социализм, то давала о себе знать и типичная социалистическая облененность. Йеменским друзьям было явно лень выделять нам проводников и охрану. И хоть все нас за это ругали — мы шли одни, без автоматов, без охраны. По пути, который люди почти забыли.
В конце концов нашли себе проводника на вторую часть пути. Несколько дней ждали его. Потом торговались. Наконец он сказал: все, там наверху в горах прошли дожди, будет вода и можно идти. Если есть вода — есть что пить тебе и верблюду. Это был проводник с верблюдом. Верблюд вез поклажу — еду, котелок. Если бы дождя не было, нам пришлось бы брать много воды с собой. И было понятно, что так же рассчитывали свой путь и соизмеряли его с дождем люди две с половиной тысячи лет назад.
И много таких «откровений путешественника» мы пережили на том древнем торговом пути. Например, близится вечер, надо найти, где переночевать. Решили, немного поднявшись, ночевать в пещере. И вдруг я вижу во-круг нее очень много надписей. Причем не в обычном, во все века распрост-раненном стиле «Здесь был Вася», а с упоминанием каких-то божеств, с оберегами. Но когда начало смеркаться и мы остались в суровых сумерках, мне вдруг стало жутко и я очень хорошо понял, почему люди тут делали эти надписи. Они себя ими защищали, страшась сурового пейзажа. Потом залезали в пещеры, а утром поднимались и шли дальше.
Когда путь привел нас в известную долину Вади-Бина, мы пришли к знаменитой стене с древними надписями, рассказывающими, что эту стену по-строили хадрамаутцы против химьяритов. Мы скопировали эту знаменитую надпись, оставшись в некотором недоумении: а зачем тут нужна стена? Это же не плато Джоль, здесь горы разбросаны и пройти можно со всех сторон.
Но благодаря дождю, который недавно прошел, вдруг поняли, в чем важность этой стены. В глубоком каньоне — длиной в три моих кабинета в Эрмитаже, но чуть поуже — после проливного дождя оказалось столько воды, что можно было… напоить армию
От радости пережитого открытия-озарения мы с Грязневичем, зная, что в таких путешествиях не стоит лазать ни в какие водоемы, вопреки всем правилам полезли в каньон купаться. Плавали, испытывая фантастические ощущения от свежей воды. И стало еще яснее, зачем хадрамаутцы постро-или эту стену и зачем оставили надпись об этом. А через несколько дней вода из каньона куда-то ушла.
Вообще древний Йемен дарил нам немало романтических историй. Так на холме Хусн-аль-гураб (Воронья крепость) мы читали важные надписи о том, как погиб последний царь Йемена Зу Нувас. Он был иудеем, бежавшим сюда от преследования побеждающих его эфиопов. Но деваться ему, в общем, было некуда. И он ушел на коне… в море. Утонул. Об этой трагической истории есть романтическая легенда.
А есть надписи о том, как он воевал, строил.
Недалеко от одной уже раскопанной крепости мы нашли много надписей с именами, из которых стало ясно, что на этом месте, видимо, жили строители крепости и приезжие. В Аравии и на Ближнем Востоке была такая манера: приезжие чужаки всегда должны были жить в стороне. Даже в знаменитых караванных городах вроде Пальмиры торговцы жили вне стен города. Да, их, приезжих, пропускали на ярмарки, к местам торговли, но жить они должны были в стороне. Но зато в городе внизу мы нашли всяческие торговые пристройки и большое количество амфор. Амфоры были с греческими надписями, определяющими сорт вина. Мир, как всегда, оказался тесен.
Древнегреческий след в этих местах неожидан, но достоверен. Мы в том своем пешем походе-эксперименте, действительно, обнаружили с Петром Афанасьевичем одну надпись на греческом. Она была сбита, прочитать нам ее не удалось. Сфотографировали, показали специалистам, но и они не смогли прочитать. Но одно «читалось» точно — изображение кре-ста. Значит, где-то здесь, в Южной Аравии, болтался византийский путешественник, этакий Косьма Индикоплов.1 Да и, кстати, среди греческих надписей в Кане упоминался какой-то Косьма. В доме, где мы нашли большой кусок ладана…
Нам интересно было представлять себе быт путешественников и торговцев. Как и откуда они ехали, что знали об этом пути и не только о нем.
Когда рассматриваешь один лишь кусочек мира, понимаешь, как тесно связан весь мир.
Представляете, куда приперся — в горы Хадрамаута! — этот византий-ский мужик, изобразивший крест на камне. Он ведь, скорее всего, там и умер…
При современных средствах массовой информации и связи можно быстро переместиться из одного конца света в другой. Но и тысячелетия назад эти концы света были связаны между собой. Просто то, что у нас происходит за час, в древности происходило за тридцать дней. Если подумать, в общем, не такая великая разница.
Я вообще думаю, что не так далеко время секундных перемещений из конца в конец мира, хотя считаю, что это будет уже слишком. Как уже «слишком» сегодня преизобилие разной информации. Но мир становится все связаннее и связаннее.
«Даже
родившись миллионером,
я бы занимался Древним Йеменом»
Из разговора с Михаилом Пиотровским:
— Дело ученого — открытие. Что хотел открыть и что открыл арабист Михаил Пиотровский? На кого оглядывался, выбирая свой путь открытий?
— Образцом и ориентиром для меня, конечно, был папа. Ну а образцом научного открытия было его открытие Урарту. Хотя я понимал, что это дело исключительное и вослед такое же никогда не сделать. Такое мировое открытие бывает только раз в пятьдесят лет. И дается оно одному из тысячи.
Папа не первый нашел урартские вещи. Урарту было известно и до него. Но его замечательные способности хорошо интепретировать найденное, очень быстро публиковать результаты и уметь преподнести свои находки сделало его открытие научным прорывом. И я для себя брал это за образец для работы в йеменской экспедиции — найти необычные вещи, создать новую интерпретацию и быстро все опубликовать.
— Что вы открыли? В чем научная новизна сделанного вами?
— Я использовал легенды и сказания одновременно и как исторические источники, и как памятники самосознания йеменцев в арабском мире. До этого на них никто так не смотрел. Никто не подозревал, что в легендах-сагах много действительных исторических сведений. Об этом моя книга «Предание о химйаритском царе Ас’аде ал-Камиле». Мне, как арабисту, было интересно понять, как йеменская история отражалась в средневековых арабских письменных источниках и как эту память о своем древнем прошлом уже в мусульманское время арабы-йеменцы использовали, для того чтобы доказать, что они лучше других арабов. Из этого родилось длившееся двести лет арабской истории и обретшее политическую окраску противостояние южных и северных арабов.
Кроме того, я попытался описать мир, в котором возник Коран. У многих было желание понять, из чего он возник. И я искал ответ на этот вопрос, исходя из того, как Коран рассказывает об окружающем. Стремился понять, какая картина мира существовала тогда в головах людей. И мне кажется, что у меня это получилось. Об этом я написал в книге «Коранические сказания».
Мне было также важно разобраться в средневековом искусстве мусульманских стран. Понять, насколько мусульманское искусство пронизано исламом. В Эрмитаже, например, нет исламского отдела, исламское искусство «размазано», представлено каждое в контексте своих стран — исламский период в Индии, в Средней Азии, на Ближнем Востоке, в Иране.
Это наша русская, еще дореволюционная традиция, ставшая затем традицией марксистской, а теперь еще и любимой традицией всех мусульманских стран. Потому что ислам, как часть их собственной истории, задает им некий универсализм. Я считаю, что Эрмитаж правильно делает: исламское искусство и надо экспонировать в рамках культур разных стран. Но время от времени все-таки стоит делать выставки и книги, где, наоборот, показывать его как нечто единое — от Китая до Европы. И такой научной попыткой стала моя книга «Мусульманское искусство».
Вот это то, что я ввел в науку, к чему привлек внимание и в чем выявил новые аспекты.
— Как вы стали одним из ведущих специалистов в этом вопросе?
— Этому немало поспособствовали йеменские экспедиции. А также поездки на международные научные конференции, публикации. Поскольку в мире не так много ученого народа, занимающегося древним Йеменом, то даже самые маленькие мои статьи довольно рано становились известными в небольшом кругу специалистов.
Должен вам сказать, что в мировых кругах арабистов тогда почти все читали по-русски. Так велик был авторитет русской школы арабистики, начиная с Крачковского. И меня, конечно, знали, читали.
— Вы никогда не жалели, что выбрали эту тему — древний Йемен?
— Никогда. Если бы я родился с миллионами в кармане и мог делать все, что мне заблагорассудится, я все равно бы стал арабистом. Я до сих пор считаю свой выбор блестящим. Это безумно интересно! В Йемене куда ни ткнешь, везде открытие. Через йеменские экспедиции прошло очень много наших арабистов.
Но теперь в те места, где я бывал, где терял линейки и спустя два года находил их, уже не попадешь. Потому что там стреляют, идет война с исламистами. И боюсь, что многие древние надписи уничтожены. И — это я уже точно знаю — древние храмы.
— ЮНЕСКО не может ничего взять под защиту?
— Какое там ЮНЕСКО! Из ЮНЕСКО там никого нет. Там вообще никакой культурной власти нет.
Хотя кое-кто из наших ученых там работает. Когда началась перестройка, денег на экспедиции не стало. Я уже работал в Эрмитаже, а ребята ездили с немцами, на их деньги, и что-то копали. Ну а потом фонды — наши и зарубежные — стали давать деньги, и российская экспедиция помаленьку возродилась.
На одном из советов по науке Андрей Фурсенко как-то попросил меня рассказать о гуманитарных фондах — и в частности, РГНФ — как об удачной форме финансирования. И я похвалил их. Я действительно к ним хорошо отношусь. В том числе и потому, что они спасли нашу йеменскую экспедицию, которая должна была погибнуть. Давали нам возможность выигрывать гранты и продолжать туда ездить. И сейчас наши ребята туда ездят. Но не по десять-двадцать человек с сотнею рабочих, как в былые времена, а всего по двое-трое. Но ездить теперь можно только на остров Сокотра. Хотя в «наши» времена он был самым запретным, там размещалось что-то вроде военной базы. А теперь несколько человек, включая директора Музея искусства Востока Александра Седова, нынешнего начальника экспедиции, и директора Института востоковедения Виталия Наумкина, ездят на Сокотру. Для меня очень важно, что все это продолжается.
А мне эту возможность «закрыл» Эрмитаж. Хотя я ездил в Йемен, еще будучи замдиректора по науке. Но став директором, уже не мог.
Папа мог ездить в экспедиции, будучи директором Эрмитажа. Но это был Эрмитаж его времени. Эрмитаж моего времени этого не позволяет. Я, правда, несколько раз был в Йемене, готовя там выставки.
Но теперь даже вообразить нельзя, что ты приезжаешь в село, садишься, пьешь чай, спрашиваешь, сколько у вас жителей, набрасываешь этнографический обзор, ищешь древние надписи. Теперь за это могут зарезать или расстрелять на месте.
А тогда нам казалось, что на наших глазах конструируется и рождается новая жизнь — по социалистической модели. И даже слишком быстро рождается. Было жаль традиций, от которых она удалялась. И никто не мог представить, что через тридцать лет эта арабская страна «закроется». А желание поехать в Йемен останется.
Памятником этому неисчезающему желанию остался наш диалог на заседании Президентского совета по науке с президентом Путиным. Президент — об этом писали новостные агентства — попросил меня не ездить в Йемен: там опасно. Мы, конечно, оба знали, что путь туда закрыт. Но мне трудно перестать беспокоиться о йеменских экспедициях.