Публикация и вступительная заметка Марии Разумовской
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2014
Светлой памяти моей сестры Мирры Самсоновны Разумовской
Вниманию читателей предлагается отрывок из документальной повести «Дети блокады» Льва Разумовского.
Детский дом № 55/61, о котором пойдет речь, не случайно имел двойной номер. В нем экспериментально объединили два детских дома — школьный и дошкольный, — чтобы не разлучать братьев и сестер. В начале 1942 года детскому дому отвели помещение на улице Правды, 20. Зима стояла жестокая, морозы доходили до 40 градусов; в доме было холодно, как на улице: все стекла были выбиты. Где найти столяра, стекольщика, печника, водопроводчика, где достать материалы, дрова? Дело возглавила энергичный и волевой директор Ольга Александровна Саренок. Молодые воспитательницы выпиливали дрова из балок разбомбленных домов, носили кровати из опустевшего по соседству детского сада. 23 февраля дом принял первую партию детей — худых, изможденных, с надломленной психикой.
Историю детского дома, сложенную из рассказов воспитанников и педагогов, из дневниковых записей своей старшей сестры и собственной памяти, собрал и записал Лев Самсонович Разумовский.
Лев Разумовский родился в Ленинграде 1 мая 1926
года. Довоенное детство было безоблачным. В семье Лёвушку,
младшего, обожали и баловали: сестры прощали ему любое озорство, родители не
ругали за плохие отметки. Мальчик занимался
в кружке лепки во Дворце пионеров и мечтал стать скульптором.
22 июня 1941 года детство кончилось. Уже после войны Лев Самсонович писал: «Я выжил чудом, то есть мужеством, добротой и заботой моих близких». В июле 1942 года детский дом № 55/61, в котором работали мама и старшая сестра, был эвакуирован в Горьковскую область. С ними уехал и Лев — сначала помогал воспитателям наладить быт и досуг ребят, потом ему самому поручили заниматься отрядом, в котором воспитанники были младше его всего на пару лет. Оттуда, из деревни Угоры Горьковской области, семнадцатилетним мальчишкой он ушел на фронт.
В боях под Петрозаводском был тяжело ранен, потерял левую руку. Десять месяцев провел в госпиталях.
Вернувшись в Ленинград в 1945-м, поступил в Училище им. Мухиной на отделение скульптуры. Дипломная работа «Летчик» (бронза, 1953 год) установлена в Мо-сковском парке Победы. В профессии работал в разных жанрах: памятники, садовая скульптура, портреты, композиции, мелкая пластика, медали, детская игрушка, живопись, акварель, рисунок.
Кроме автобиографической прозы Лев Разумовский оставил воспоминания о товарищах-скульпторах и написал около 100 коротких рассказов.
Он умер 20 января 2006 года.
Первую часть повести «Дети блокады» — рассказ о семье и первой блокадной зиме — можно прочитать на сайте Льва Разумовского: www.lev-razumovsky.ru (раздел «Книги», «Ленинград блокадный») или в журнале «Нева» (1999, № 1).
Издательство журнала «Звезда» готовит к публикации книгу автобиографической военной прозы Льва Разумовского, в которую войдут документальные повести «Дети блокады» и «Нас время учило».
Мария Разумовская
Зина Тютикова
Мой отец Николай Михайлович Тютиков был начальником цеха завода «Арсенал». После его смерти в мае 42-го мама пошла работать ночной няней в детский дом. Моя восьмилетняя сестра Ира умерла от дистрофии в марте 42-го, а в июле мы с мамой и трехлетней Маринкой эвакуировались вместе с детдомом из Ленинграда.
Дорога была тяжелой. Мама целиком была занята со своими дошколятами, а все наши вещи — несколько узлов и Маринка были на мне. Маринка очень ослабела, поэтому я ее носила все время на руках. Мне тогда было тринадцать лет.
В Кобоне, когда мы пересаживались с парохода на поезд, я усадила сест-ренку на узлы и начала переносить их один за другим за десять-пятнадцать шагов, потом возвращалась за следующим узлом, потом Маринку снесу и так дальше. Помочь было некому, кругом народ слабый, о себе думали.
В поезде нас начали хорошо кормить, появились даже сливочное масло и сгущенка. Наверное, их нельзя было давать Маринке, потому что она была очень слабенькая, но хотелось быстрее ее поправить. А вышло хуже — у нее начался кровавый понос. Лекарств не было. Маринка прожила еще месяц и умерла в сентябре.
УГОРЫ
Тамара Логинова
Когда нас привезли в Мантурово, местные женщины, глядя на нас, плакали, а Ольге Александровне говорили: «Доченька, ты их по дороге всех похоронишь». По приезде в Мантурово нас завели в столовую, и посудомойка, жалея нас, говорила: «Какие скелеты!»
А через три года, когда мы уже возвращались в Ленинград, та же женщина в той же столовой радовалась за нас: «Какие мордатые стали!»
Из дневника М. С. Разумовской
Так и ехал наш дом на колесах двенадцать дней, а на тринадцатый остановился на неказистой полупустой станции Мантурово.
На
грунтовой привокзальной площади нас ожидало около двадцати крестьянских подвод,
которые должны были отвезти нас со всем нашим скарбом за сорок километров от
станции, в далекую деревню Малые Угоры в отведенное
для нас здание церкви. Мы свалили на подводы наши вещи, посадили сверху детей.
Обоз двинулся в далекий путь. Чахлые, полуголодные клячи
медленно волокли телеги по равнине, бойчее под уклон и останавливались перед
подъемами. Приходилось всем слезать и дружно толкать телеги. Начали мы наш
поход
с утра, к ночи, с многочисленными остановками, проехали половину пути и
заночевали на подводах, укрыв детей всем теплым, что оказалось под руками. Это
было 2 августа 1942 года.
Лев Разумовский
Вот и Угоры. Деревня тянется вдоль дороги, по которой мы ехали. Перед каждым серым бревенчатым домом изгородь из жердей. За ней огороды. Крестьяне смотрят на нас доброжелательно и с любопытством. Наш приезд — большое событие для захолустной деревни. За поворотом дороги посреди большой зеленой поляны стоит высокая розовая церковь с куполом и колокольней. Белые пилястры обрамляют окна на обоих этажах церкви.
Суматоха. Работают все сотрудники детского дома. Весь объемистый груз постепенно втаскивается в открытые полуциркульные церковные двери. На нижнем этаже от входа до полукруглого алтаря с тремя высокими окнами рядами устанавливаются железные кровати. Все старшие ребята при деле. Младшие рассыпались по поляне, радуются зеленой траве, деревьям, солнцу. Весело и радостно оттого, что закончилась утомительная дорога, что мы обрели наконец дом, в котором нам жить.
Втаскивая вместе с Женей Ватинцевым очередной ящик, я уже с паперти слышу знакомый властный высокий голос с напористыми интонациями. В притворе в окружении нескольких местных мужчин стоит Ольга Александровна и, как я понимаю, отчитывает председателя сельсовета. Рослый, грузный небритый мужик с одутловатым лицом, на голове кепка, выцветшая рубаха выбивается из брюк, стоит навытяжку перед нашим директором, хрупкой голубоглазой блондинкой, и что-то бубнит себе под нос, теряясь перед стремительным напором этой миниатюрной женщины. Есть от чего потеряться! Голос Ольги Александровны крепчает с каждой фразой, резкость слов нарастает, глаза буравят председателя.
— Вы были предупреждены заранее! Вы были обязаны подготовить помещение для ленинградского детдома! Обязаны были обеспечить горячее питание в день приезда детей! Ни того, ни другого вы не сделали! Я буду жаловаться на вас в Мантуровский райком партии! Из-за вашей халатности триста блокадных детей сегодня остались голодными! Это даже не халатность! Это преступление! Почему не подготовлена кухня?
Сельсоветчик разводит руками и пытается что-то сказать. Но Ольга Александровна перебивает его:
— Мне не оправдания нужны, а дело! Если через два часа дети не будут накормлены, партийный билет на стол положишь!
Она поворачивается спиной к обалдевшему председателю и продолжает в том же темпе:
— Мария Степановна! Я иду звонить в Мантурово. Размещайте детей пока в церкви. Роза Михайловна! К вам это тоже относится! Вера Николаевна! Четвертому отряду распаковать матрасы… А вы что здесь стоите? — напускается она на нас с Женькой. — Взялись нести, так носите, а рот нечего разевать!
Через два часа на поляну перед церковью въезжает телега с большим черным котлом. А спустя еще двадцать минут все мы, старшие и младшие, расположившись на траве или ступеньках паперти, уплетаем горячую густую манную кашу.
Галя Филимонова
Когда нас привезли в деревню, мне было четыре года. Помню вой сирен. Помню запах хлеба в поезде — запах, который разбудил меня, и я закричала от страха, что проспала хлеб, и успокоилась после того, как няня сунула мне в рот сладко пахнущий мякиш.
Помню, как мы лежали на зеленой лужайке перед деревянным домом. В доме стучали, что-то строили, а у меня перед глазами почему-то возник большой каменный дом, серое небо и дядя с фронта, весь перепоясанный ремнями, и конфеты из его рук — мне и сестре…
Помню, как в день приезда я заболела и меня увезли в больницу.
Когда через месяц привезли обратно, весь наш дом был украшен внутри флажками, картинками и воздушными шариками.
В доме было тепло и чисто. И всегда вкусно кормили.
Из дневника М. С. Разумовской
Угоры. Я продолжаю знакомиться с ребятами. Витя Элинбаум, интересный и трудный. Ох, какой трудный! Очень способный, много читает, пишет стихи, интересуется политикой. Неопрятен — любая вещь на нем в течение дня становится тряпкой.
В Ленинграде во время артиллерийского обстрела потерял глаз. Теперь у него протез.
Однажды по дороге в детдом я увидела, как Виктор, окруженный деревен-скими ребятами, под изумленные выкрики демонстрировал глаз. За это они тут же расплатились с ним четырьмя брюквинами.
У него была отличная память. Он любил пересказывать ребятам прочитанное, таким образом удовлетворяя свое желание быть в центре внимания. Это ему не удавалось, так как ребята не чувствовали в нем ни силы воли, ни твердости. В результате он скатился до паясничания, над ним смеялись, и он стал сторониться ребят, ходил, втянув голову в плечи, угрюмый и одинокий.
Я занялась им. Прежде всего нужно было пробудить в нем чувство собственного достоинства. Поручила ему доклад «Немецкие зверства на оккупированной территории». Он взялся за дело с большим интересом, зарылся в газеты. Был очень доволен, а я еще больше — и назначила его звеньевым. В диктовку по теме «Союзы» вставила фразу: «Я хочу, чтобы ты стал звеньевым, и верю, что ты будешь хорошим пионером». После этого я предложила придумать собственные фразы на союзы и сдать мне тетради. Мой прием удался. В тетради Виктора я прочитала: «Вы поверили мне и поняли меня. Я буду стараться, а вы мне помогите».
Постепенно мальчик подтянулся, обрел некоторую уверенность, выровнялся и успокоился. Однако в дальнейшем с ним было еще много хлопот — человек он был нервный и непредсказуемый.
Ребята в детдоме много пели. Пели, кто что знал. Иногда запевали грустные: «Позабыт-позаброшен» и «Мама». «Мама» была опасной песней и, как правило, заканчивалась слезами. Поэтому я старалась переключить их на что-нибудь нейтральное, например просила Иру Синельникову исполнить ее любимую «Гречаныки». Лучше всех пел Женя Ватинцев. У него был приятный и сильный голос. Любимые его песни «Пара гнедых» и «Песня о неизвестном моряке», которую он исполнял особенно задушевно.
У Сашки Корнилова свой репертуар — блатные песни. Он пел их со вкусом и настолько залихватски, что многие заразились этим жанром, и переключить их было трудно.
Вообще Сашка был особым человеком — властным и одновременно ранимым, заводным, озорным, но часто впадающим в грусть или даже отчаяние. Он был начитан, пожалуй, больше всех, но при этом любил изъясняться на блатной фене, пересыпая свою витиеватую речь словами «кающийся грешник», «романтическая баллада», но и «насунуть», «притырить», «урки», «шкварки» и т. д.
Однажды я случайно наткнулась на оставленную им на тумбочке тетрадь с заглавием «Моя борьба с администрацией». Эпиграф: «Я не переношу приказы». Дальше записи: «1. Чрезвычайно трудно сидеть на уроках. Меня мучают кошмары. 2. Урок геометрии. Учитель зекает, как аллигатор, и не дает пошевельнуться. 3. Учитель вопит, как гад. Ох, как он мне надоел!»
Володя
Панфиленок тоже трудный парень. Наверное, из-за
своего роста. Он больше других страдал от голода и никак не мог наесться. Наша медсестра Валя однажды сообщила мне, что лежащие в изоляторе с
чесоткой Панфиленок
и Элинбаум (чесотка была бичом детей, переходила от
школьников к дошколятам, от воспитанников к взрослым, и справится с ней удалось
только через несколько месяцев) часто вылезают в четыре утра из окошка
изолятора и пропадают где-то до завтрака. Вечером же едят овощи, яйца,
ягоды и пьют молоко.
Я немедленно пошла в изолятор. Не прошло и получаса, как Панфиленок признался, что они с Виктором ходят в деревню Поломы, где меняют на еду вещи Виктора. За рубаху — чугун картошки, за брюки — пару яиц, два огурца и брюквина. «Казенное белье не меняли», — уверял меня Панфиленок. Я сделала вид, что поверила.
После праздника у меня в отряде пропали казенные брюки. Мои розыски ни к чему не привели. Поздно вечером, когда я шла домой мимо изолятора, из окошка высунулся Виктор и попросил зайти к нему. В изоляторе было темно. На койке сидел Виктор, завернутый, как римлянин в тогу, в красное байковое одеяло. Потом он встал в позу и театрально произнес:
— Я решил помочь вам поймать вора. Этот вор — Панфиленок!
Последовавший разговор с Панфиленком оказался ниточкой, которая помогла размотать целый клубок. Сначала он проклял своего неверного друга, а потом подробно рассказал, где, когда и что променял он сам. Он назвал еще нескольких ребят, занимавшихся тем же промыслом — обменом казенных вещей на еду в соседских деревнях.
Дело приняло серьезный оборот. Ольга Александровна потребовала любой ценой вернуть казенное имущество. И на другой день утром Ревекка Лазаревна, надев военную гимнастерку и прицепив внушительную финку к ремню, отправилась в Поломы, подхватив для подкрепления Веру Рогову и Элинбаума с Панфиленком как участников мены. Они заходили во все избы, где имел место обмен, и, угрожая судом, получали назад свои вещи.
Вечером все меняльщики предстали перед директором, и началась разборка. Провинившиеся ребята держались по-разному. Леня Баринов винился легко, слезно просил прощения и клялся, что больше это не повторится. Коля Леонтьев, высокий, всегда улыбающийся парень, держался спокойно. Он сразу признался во всех своих грехах и покорно отправился по деревням собирать все, что успел наменять.
С Виктором Элинбаумом оказалось сложнее. Он отпирался, путался, открывая свои секреты не сразу. Ольга Александровна быстро разобралась в этой игре и приказала запереть его в подвале, чтоб поразмышлял на досуге. Одиночество и темнота сработали быстро: уже на другой день несколько простыней вернулись в кладовую нашей кастелянши.
С Панфиленком было еще сложнее. Сознавшись в экспроприации двух простыней и обмене их на яйца с пряженниками, он подозрительно быстро вернул их. А вечером обнаружилась пропажа двух простыней в соседнем отряде. Вся комбинация оказалась проще пареной репы: вместо того чтобы утруждать себя походом за несколько километров, гораздо проще было забрать одеяло с койки соседа и честно рассчитаться с назойливыми преподавателями…
16 августа 1942 года. Вечер, посвященный открытию детского дома. Я прочитала свой «Ленинградский дневник», написанный в один присест в мае 42 года. Пережитое впервые читала на людях. Их искренняя реакция (многие плакали) меня очень взволновала.
Этот вечер еще больше сблизил меня с ребятами. В моих строках они услышали то, что пережили сами.
18 августа. Мой отряд вчера и сегодня помогал колхозу — теребили лен. День был жаркий, наш участок поля находился недалеко от берега Унжи, поэтому соблазн был велик. Я разрешила сделать перерыв. Однако купаться нам не пришлось. Около спуска к реке мы встретили Ревекку Лазаревну, которая решительно завернула нас назад, сказала что, пока мы не выполним положенную норму, ни о каком купанье не может быть и речи. Норму мы выполнили, но купаться было уже поздно.
Лев Разумовский
Сельсовет выделил нам еще несколько домов рядом с церковью, в которых разместились дошколята с воспитателями, столовая с кухней, лазарет. Началось строительство бани.
Мария Николаевна Рогова организовала кружок кройки и шитья. Я тоже искал дела и организовал кружок рисования. Вспомнив свои занятия во Дворце пионеров, я начал приучать ребят рисовать с натуры — ставил им простые натюрморты, а также поощрял их интерес к вольным композициям — рисуй, что хочешь!
Среди ребят самым способным оказался маленький черноглазый мальчик Завен Аршакуни. Он легко схватывал суть моих требований и выражал свою мысль в рисунках лучше всех.
Недалеко от деревни Ступино я обнаружил в овраге выходы бурой глины, накопал ведро и принес ребятам. Так наш кружок рисования превратился в кружок рисования и лепки.
Первое задание — вылепить с натуры кошку — оказалось слишком трудным. Дети, не привыкшие к объемным изображениям, вылепили кошек плоскими, с тоненькими ножками, свисающими частоколом от живота.
Однако после моих объяснений, в нескольких вылепленных фигурках можно было узнать кошек, а кошка Завена была как живая! Высушенные фигурки дети с удовольствием раскрасили акварелью. Других красок у нас не было.
После того как мы устроили в столовой маленькую выставку наших работ, Ревекка Лазаревна предложила мне оформить отсек в церкви, отведенный для игр и клубной работы.
Я с радостью взялся за это дело. У меня сразу возникла мысль расписать стенки сюжетами из сказок Пушкина, как в «Комнате сказок» в ленинградском Дворце пионеров.
На другой же день один из отсеков церкви был отгорожен высокими деревянными рамами, которые местные столяры обшили белой, чистой фанерой, аккуратно подогнав лист к листу.
Я собрал все имеющиеся материалы — иллюстрации, книги, учебники — и начал работать. Добросовестно перерисовал все иллюстрации Билибина к сказкам «О золотом петушке», «О царе Салтане», «О рыбаке и золотой рыбке», расположив их вольным образом по четырем стенам.
В центре поместил круг с портретом Пушкина, срисованным со школьной тетрадки.
Работа над этими незатейливыми росписями доставила мне много радости — ведь я делал конкретное полезное дело! Открытая мной новая техника — роспись акварелью по фанере — оказалась интересной и дала неожиданный результат: рисунки красиво расцветились на теплом тоне березовой глади фанеры.
Занимался я этой комнатой недели две, и все это время ребята с интересом следили за моей работой, радовались появлению новых персонажей, советовали, вспоминали стихи, сопереживали, т. е. оказались стихийно во-влеченными в творческий процесс.
Моя работа и контакты с ребятами имели неожиданное продолжение. Однажды утром Ревекка Лазаревна вызвала меня к себе и сказала:
— Ты уже взрослый, и дальше считать тебя воспитанником мы не можем. Мы убедились, что ты можешь быть полезным, если начнешь работать в детдоме как пионервожатый третьего отряда. Тебе будет выдаваться зар-плата, и теперь ты сможешь ночевать не в церкви, а дома.
— А что я должен делать?
— Проводить воспитательную работу: следить за порядком, организовывать отряд на полезные дела, проводить политинформации по газетам, учить ребят ходить на лыжах, рассказывать им то, что считаешь нужным. В общем, ты должен будешь делать все то, что делает сменный воспитатель. Вот, например, сегодня нужно вовремя уложить детей спать и остаться дежурить на ночь. Согласен?
— Так они меня не послушаются!
— Послушаются. Я объявлю о твоем назначении, и все будет в порядке.
Слегка ошеломленный таким предложением, я весь день думал. Посоветовался с Миррой — и согласился.
Ревекка Лазаревна привела меня в отряд, представила, сказала, что ребята отныне должны меня слушаться и относиться ко мне как к воспитателю и ушла. Я остался один на один с тридцатью гавриками, каждый из которых был моложе меня всего на три-четыре года. С любопытством разглядывали они меня в новой для них роли. Лукавство и скепсис в их глазах были настолько откровенны, что я сначала растерялся. Собравшись, я стал рассказывать то, что знал сам о художниках, об их жизни, о судьбе их картин. Постепенно скепсис сменился интересом, а когда я рассказал о сумасшедшем, который порезал картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына», посыпались вопросы. К десяти часам я закончил и предложил ребятам идти спать, что они, к моему удивлению, послушно выполнили.
Однако радость моя оказалась преждевременной. Увлекшись собственным рассказом, я забыл, что в церкви кроме моих ребят размещались еще два отряда — второй и четвертый, еще шестьдесят человек. Войдя в полутемный зал, освещенный двумя свисающими с потолка керосиновыми лампами-молниями, я застал такую картину. Некоторые ребята уже лежали под одеялами; другие, собравшись в группки, что-то бурно обсуждали; несколько девочек у открытого жерла печи слушали чтение сидящего в центре их кружка с книгой на коленях Кольки Иванова; несколько мальчишек в кальсонах и рубахах прыгали с койки на койку и с хохотом лупили друг друга подушками. В зале стоял невообразимый шум. Перекрывая его, я закричал:
— Ребята! Десять часов! Отбой!
Несколько голов поднялись с подушек и с удивлением уставились на меня; остальные, не обращая внимания, продолжали свои разговоры и игры.
— Отбой! Всем по кроватям!
Ноль внимания. Что делать? Укладывать каждого насильно? И вдруг с койки среднего ряда поднялась худая фигурка. Два пальца в рот — и оглушительный свист перекрыл все шумы. В наступившей на секунду тишине прозвучал резкий повелительный окрик:
— Тихо, шпана! Лева дежурит!
Дальше было как в кино. Сначала, как по мановению волшебной палочки, разом выключился звук. Потом ребята быстро нырнули под одеяла. И уже через несколько минут в зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь дружным сопением. Я пробрался по ряду к Сашкиной кровати. Он не спал.
— Ну, герой! Спасибо тебе!
— И вам мерси, товарищ воспитатель!
— Как это ты их сразу? Ты мне здорово помог!
— А чего тут такого? Пара плевых. А знаешь, почему помог?
— Почему?
— Наклонись. На ухо скажу.
Он садится, я наклоняюсь.
— Потому что шпана не ударит урку в грудь!
Сашка хохочет. Я зажимаю ему рот рукой и валю на койку.
— Молчи, дурак, разбудишь!
— Разбужу — снова положу! — буркает Сашка. Мы расстаемся, довольные друг другом.
Из дневника М. С. Разумовской
30 августа 1943 года. К сожалению, не было все розово в нашей коллективной жизни. Мне пришлось столкнуться с фактом детской зависти и детской жестокости.
Пределом мечтаний детей всегда была работа на кухне. Зная это, я старалась пропустить через кухню весь мой отряд. Однажды я отправила на кухню Иру Синельникову, синеглазую, тихую, всегда грустную девочку. Она была замк-нута, неразговорчива, не сумела, как другие, сблизиться с кем-нибудь, найти себе подругу. На следующий день я встретила Иру бледной, с распухшим носом и заплаканными глазами. На вопрос, что с ней, она тихим голосом попросила меня снять ее с кухонной работы. На вопрос о причине отказа не ответила и ушла, так ничего и не объяснив. Вечером я пошла к ней поговорить на эту тему и, поднимаясь по лестнице, услышала чей-то плач. Оборачиваюсь и вижу Нину Николаеву, которая работала вместе с Ирой на кухне.
— Что с тобой? О чем слезы?
— Боюсь идти спать. Меня тоже будут бить, как били Иру…
— Как бить? За что? Кто бил? Ну-ка рассказывай!
Молчит.
Тогда я поднялась в спальню девочек и там очень быстро узнала обо всем происшедшем. Организовала избиение Ляля Спажева, маленькая юркая девочка, очень активная, оказывавшаяся всегда в центре детских игр, ссор и разборок. Подговорив девчонок заранее, она крикнула ночью «Полундра!», после чего целая группа накинула одеяло на спящую Иру и начала ее избивать.
На другой день был собран совет детского дома и все участники заговора.
Все девочки, принимавшие участие в этом гнусном деле, плакали, изображали себя жертвами и валили вину друг на друга. Одна Ляля была относительно спокойна и членораздельно отвечала на вопросы. На главный вопрос, почему били, ответ был:
— Били, потому что все били.
Совет детдома постановил: всех, кто избивал, изолировать от коллектива. Их на время рассадили в баню, на колокольню, в отдельные комнаты. Лялю Спажеву постановили исключить из пионеров, а также из воспитанников детдома и временно перевести ее на работу няни в дошкольной группе. Она приняла это решение внешне спокойно и вечером переселилась из церкви в дом с дошколятами. Прошло около двух недель. Девочка сильно изменилась. На работе она не уставала, но изгнание из детского коллектива далось ей не просто. Из бойкой задиры она превратилась в какое-то жалкое существо, замкнулась в себе, ходила с опущенной головой.
Мне захотелось помочь ей. В конце концов, в чем состояла наша главная задача? Вернуть к жизни ребят, которым война и блокада жестоко переломали личные судьбы. Мы теперь в равной мере несли ответственность за всех детей — добрых и злых, легких и трудных. Надо было готовить их к будущей жизни, и от нас, от нашей гибкости, ума, нравственных качеств зависело, с каким багажом они покинут детский дом: с запасом злобы и обиды или с добром, с пониманием нашей реакции на их дела, с ощущением справедливости как общего климата детского дома.
Надо было возвращать Лялю в детский коллектив. Но куда? Возвратить в ее же третий отряд? Я боялась рецидива. Поэтому я решила перевести в четвертый отряд, взять к себе.
Я надеялась, что устоявшийся климат моего отряда, в котором ей было бы невозможно верховодить, повлияет на нее хорошо.
После серьезных бесед и получения согласия сторон (Ольга Александровна, вопреки моему ожиданию, сразу согласилась, а ребят пришлось уговаривать), Ляля под мою диктовку написала заявление на имя директора и в адрес совета детдома и в эту ночь спала уже в общей спальне.
Когда я пошла проверить, как она устроилась, она внезапно бросилась мне на шею и заплакала. С тех пор она явно переменилась. Стала спокойной, деятельной, слушалась меня с первого слова и приходила ко мне со всеми своим проблемами.
Неожиданные взрывы настроений, необъяснимые поступки блокадных детей часто ставили меня в тупик.
Однажды после переезда нашего отряда в сельсовет за мной прибежали взволнованные Витька Шерстюк и Юра Шумелин.
Из их слов я поняла, что Виктор ударил Лялю по голове и Ляля умирает.
Я бросилась бежать в сельсовет, проклиная себя за свою короткую отлучку.
Ляля лежала бледная, неподвижная и почти без пульса. На темени — большая шишка. По дороге я, к счастью, встретила медсестру, и она побежала в изолятор за камфарой.
Укол подействовал почти сразу. Бледность сошла, и Ляля заснула.
Этот случай показал, что ребят никогда нельзя оставлять одних.
Я стала искать виновника происшествия. Ребята, оказывается, выгнали его на улицу.
Поздно вечером он вернулся. Испуганный, взъерошенный, приготовившийся к крику, нападениям, обвинениям.
Я выгнала любопытных и спокойно предложила ему сначала поужинать, а потом поговорить.
Реакция оказалась настолько же неожиданной, насколько бурной. Он разрыдался и заявил, что не хочет жить. «Отпустите меня добром, я все равно убегу куда глаза глядят…»
Я сидела молча, ожидая, когда закончится эта истерика. Разговор, упреки, обвинения или нравоучения в этот момент были бессмысленны, бесполезны. Я предложила ему попытаться уснуть и перенесла разговор на другой день.
Драки, обиды, выяснения отношений вообще характерны для эмоциональных и реактивных от природы детей. У наших детей все эти качества были особенно обострены.
Валя Иванова
Меня вместе со старшими ребятами поселили в церкви, а сестренку Тосю — с малышами в деревянном, как сказали, поповском доме. Я сразу же стала просить Ольгу Александровну вызвать к нам старшую сестру Люсю из Ярославской области. После приезда мы с Люсей никогда не расставались. Всегда вместе, ночью и днем, и в церкви и в столовой.
С 1 сентября началась школа. Я оказалась в шестом классе вместе с деревенскими ребятами. Русский язык и литературу вела у нас наша воспитательница Мирра Самсоновна. Она давала нам хорошие знания. Я и мои подруги хорошо учились по основным предметам, но немецкий, «фашист-ский», язык никак не хотела учить, о чем в дальнейшем я не раз пожалела.
Уроки мы делали в пионерской комнате, расписанной на сюжеты сказок Пушкина. Уютно, тепло и таинственно было в этой комнате вечерами.
Летом мы ходили босиком. Желающим выдавались лапти и онучи. К зиме всем нам сшили зимнее пальто на вате из одеял защитного цвета и раздали валенки. Рукавицы мы шили себе сами или вязали, кто как умел. Моя Люся была освобождена от полевых работ, потому что вязала всем кофты, распуская старые. Из нескольких старых и рваных получалась одна новая и красивая.
Я была прикреплена к кастелянше. Гладила, чинила белье, пришивала пуговицы, готовила белье к банному дню. Все воспитанники детдома имели свои личные номера, который каждый из нас вышивал на своем белье, чтобы не перепутать с чужим.
Во время истории с грибами Тося тяжело заболела. Ее едва спасли. Потом долго еще была так слаба, что я носила ее на плечах на прогулки.
В Угорах были многодетные семьи фронтовиков, и мы, пионеры, шефствовали над ними: мальчики пилили и кололи дрова, девочки нянчились с малышами, я пару раз стирала в щелоке из золы. Мыло было редкостью. Когда настала пора ягод, нам сделали из больших консервных банок ведерки, с которыми мы ходили в лес. Каждый должен был сдать определенное количество ягод или грибов на кухню.
В детдоме нас приучали мыть полы, готовить, гладить. Ольга Александровна учила нас вышивать на пяльцах. Столы в столовой придвигались к окнам, мы усаживались на скамьи со своими пяльцами, вышивали и пели, как в тереме в старину. Вообще песни всегда сопровождали нашу детдомовскую жизнь. Мы пели на прогулках, по дороге в лес, в школу, в праздники и будни.
Уменье вышивать осталось у меня на всю жизнь, и потом я даже зарабатывала этим ремеслом.
Очень любили мы театр. Особенно запомнилась мне постановка пьесы «Голубое и розовое». Я играла в ней гимназистку. Костюмы делали мы сами. Форменные гимназические фартуки шили из накидок на подушках. Работа на репетициях и участие в спектакле так мне понравилось, что в дальнейшем я дважды поставила эту пьесу со своими учениками в Тихвинском педучилище и в Кондратьевской средней школе.
Р. Л. Златогорская
Поскольку мы жили в глуши и были оторваны от мира, воспитатели должны были проявлять все свои способности и все свои возможности, чтобы сделать жизнь своих детей краше и интересней. Моя задача состояла в том, чтобы давать идеи, и в этом плане, мне кажется, мы прожили неплохо. Что касается материального благополучия, то тут трудно переоценить вклад Ольги Александровны. Среди других детдомов наш, насколько я знаю, был наиболее обеспечен необходимым питанием и одеждой.
Если старшие дети доставляли нам много хлопот, то дошколята всегда радовали. У них всегда царили образцовый порядок и чистота.
Можно с ответственностью сказать, что дошкольные работники во главе с Марией Степановной Клименко совершили настоящий подвиг.
Дети из приемников попадали в детдом стриженными наголо, у нас же волосы у девочек отрастали и со временем у каждой был завязан бант. Одежда на детях всегда была чистой, у каждого через плечо висела сумочка с носовым платком, украшенная вышивкой. У всех дошколят были мягкие домашние тапочки, также сделанные руками их воспитательниц.
В дошкольном отделении существовал четкий распорядок дня. Утром умывание, полоскание ртов, завтрак, затем прогулки, игры, обед, тихий час. Во время классных занятий Люся Чидина играла на фисгармонии и учила их танцам и песням.
В праздники малыши активно участвовали в представлениях: пели, играли, читали стихи и танцевали.
Лев Разумовский
Мы с мамой и Миррой поселились в одном из домов недалеко от церкви. Наша хозяйка Анна Флегонтовна Шаброва, высокая крепкая крестьянка лет пятидесяти, жила со своими детьми: худенькой белобрысой Лизкой, четырнадцатилетним Колькой, десятилетней рыжей Галькой и четырехлетним крепышом Толькой. Анна Флегонтовна вставала до петухов, доила корову, кормила ее, растапливала печь, готовила еду на всю семью. Девчонки приносили воду из колодца, сливали ее в чистую бочку в сенях, мыли полы в избе и часто садились за прялки.
Я впервые в жизни увидел, как прядут, как делается нитка первобытным способом. Пряха ставила прялку на лавку, садилась на ступицу и начинала теребить пальцами пук кудели, привязанный к верху прялки. Нить из-под ее руки тянулась к веретену, которое она одновременно ловко вращала одной рукой. Скрученная нить наматывалась на веретено, пока не кончалась куделя.
Колька выполнял мужицкую работу: точил пилы, делал топорища, пилил и колол вместе с матерью дрова.
При доме был огород, позади дома большой участок был засажен картошкой, которая составляла главную основу питания семьи целый год. Хлеб нигде не продавался. Крестьяне сами пекли его, добавляя жмых, потому что, как они нам сами рассказали, колхоз расплатился с ними из нормы четыреста граммов зерна на трудовой день, «а сколько на этот год придется, то и того хуже…» Про нашу хозяйку в деревне говорили, что она хорошо живет: у нее корова есть, дом справный, чего ей не жить?
Коров в деревне было немного, а понятие «хорошо живет» было синонимом понятия «хорошо ест». И тот, кто ел в деревне досыта, то, значит, и жил хорошо.
А дом был действительно крепкий, с добротным высоким крыльцом, с наличниками на окнах, с двумя комнатами и просторной кухней. Половину кухни занимала большая беленая русская печь с лежанкой, с широкой и глубокой топкой, закрывающейся железной заслонкой, и с маленькими квадратными отверстиями — «печурками», в которых всегда сушились портянки, шерстяные носки или рукавицы.
Флегонтовна рассказывала, что, пока не было бани, мылись в самой печи, сидя согнувшись в три погибели на рогожке на теплом поду. Моющемуся подавали туда кадушки с водой для мытья и ополаскивания. Особое искусство для вымывшегося и распаренного состояло в том, чтобы вылезти из печи, не задев спиной, головой и плечами густо покрытых сажей стенок и потолка топки.
Я впервые увидел, как ловко наша хозяйка орудует у печи ухватами на длинной ручке («хватушками» по-угорски), вытаскивая черные чугуны из самых дальних углов печи при помощи круглого деревянного валика. Вытащенный чугун с горячими щами ставился на середину деревянного, выскобленного ножиком стола, вокруг которого усаживалась на лавках вся семья.
Впервые я увидел и сковородник, также на длинной ручке, которым за-хватывались огромные сковороды с жареной залитой яйцами картошкой. Это блюдо красивого золотистого цвета называлось почему-то «яблошник». К обеду сама Флегонтовна брала краюху хлеба и аккуратно, даже благоговейно отрезала каждому по толстому ломтю, прижав хлеб к груди. Остальное тут же заворачивалось в чистое полотенце и куда-то пряталось до ужина. Хлеб, мука были драгоценностью. Забегая вперед, скажу, что в следующем, сорок третьем, году (третий год войны) обнищавший колхоз вообще ничем не расплатился с колхозниками, и тогда-то я и услышал крамольную частушку:
Трактор пашет глубоко,
А земелька сохнет.
Скоро ленинский колхоз
С голоду подохнет.
В. Н. Рогова
Я и Мирра работали сменными воспитателями в четвертом отряде самых старших ребят (14—16 лет).
Для старших детей мы постоянно проводили политинформации. Материалы брали из газет «Правда», «Комсомольская правда» и «Ленинские искры», которые я регулярно приносила с почты. Все мы, взрослые и дети, пристально следили за событиями на фронте, сводки Информбюро еже-дневно вывешивались на стене в столовой. И мы понимали, что наша судьба зависит от успехов Красной Армии. Война была далеко, но ее дух пронизывал все — и наше пребывание в Угорах, воспоминания о Ленинграде, и сиротство детей, их рассказы о родителях, и мысли и чувства в стихах и прозе, звучавших в нашем детдоме и в праздники и в будни.
Летом 1943 года исчез Аркаша Терентьев, воспитанник моего отряда. Поиск не привел ни к чему. Было много переживаний, версий, хлопот, неприятностей. Через два года, уже будучи в Ленинграде, я как-то обнаружила на двери своей квартиры надпись мелом: «Я, Аркадий Терентьев, был у Вас. Простите».
Потом в очередной приезд, застав меня дома, рассказал свою историю. По его слова, он убежал из детдома потому, что его постоянно бил Сашка Корнилов: Аркадий подкопил хлеба в дорогу, украл лодку на Унже и на ней поплыл по течению. Где-то пристал к речной флотилии и с ней вышел по Волге к Сталинграду.
Поступок Аркадия Терентьева был, конечно, из ряда вон выходящим. Из детского дома, кроме него, никто не бегал.
Лида Филимонова
Самое яркое воспоминание после приезда в Угоры — нас повели в малинник. Нашей радости не было конца. Мы набросились на спелую, вишнево-красную, сладкую, как мед, малину — это было чудо!
Дальше начались будни. Строгий режим, школа и труд. Конечно, мы еще были очень слабы, но все-таки понемногу выправлялись. Трехразовая еда и деревенский воздух делали свое дело.
Нас разбили на отряды. В нашем, четвертом, отряде командиром была Нина Крепкова, темноволосая красивая девочка. Потом она вышла замуж за Володю Громова — это оказалась единственная детдомовская пара.
Часто я дежурила по кухне, где мы чистили картошку, мыли посуду, резали хлеб, убирали столы. Я была санитаркой: следила за чистотой и боролась с чесоткой — мазала больных ребят ихтиоловой мазью.
Лес рядом с деревней был замечательный, полный черники, земляники, брусники и грибов. Я такого леса больше никогда в жизни не видела.
Однажды мы с несколькими девочками, заговорившись, оторвались от отряда и заблудились. Плутали долго, кричали, но никто не откликался. Нина Иванова перегрелась на солнце, и ей стало плохо. Мы сплели руки и понесли ее. Она говорила:
— Оставьте меня.
Но мы все равно несли и наконец по тропке вышли на дорогу с другой стороны деревни Поломы. Вернулись часа на два позже остальных, получили, конечно, нагоняй.
Еще помню, что 23 февраля у нас была военная игра. Мы разделились на два войска. Наше защищало ригу, где мы построили крепость из снега и заготовили арсенал: много-много снежков, лепили до самой ночи и прятали от противника. Потом был снежный бой. Все было очень здорово!
После долгой зимы все обрадовались весне. Солнце, тепло, пробилась первая травка, потом все кругом зазеленело. Деревенские ребята научили нас есть песты. Они были сладкие и безвредные. Грызли также смолу от елок, сосали сок из надреза на березе — в общем, весна принесла много радости.
Однажды мы с девочками делали грядки. Кто-то из нас вытянул из земли белый корешок, попробовал его и сказал:
— Сладкий! Наверное, это петрушка.
Мы все стали искать такие корешки и грызть, они действительно были сладкие. Однако скоро у меня заболела голова, да и остальные почувствовали себя плохо. Мы бросили грядки и побежали в церковь, потому что с каждой минутой становилось все хуже: голова кружилась, и все поплыло перед глазами. У церкви мы наткнулись на Эсфирь Давидовну. Я успела ей рассказать про корешки и потеряла сознание. Как узнала потом, на четыре дня.
Нас спасли Ольга Александровна и Эсфирь Давидовна, которые бросились отпаивать нас молоком. Меня и Валю Урбан поили, разжимая зубы, так как мы были в самом тяжелом состоянии. Оказалось, мы ели белену…
Иногда мы, старшие девочки, подменяли нянечек, работали с дошколятами, а нянечки в это время трудились на огородах.
Каждый раз седьмого ноября мы устраивали демонстрацию: ходили по Угорам с флагом. Местные жители смотрели на нас с удивлением.
Зимой пионерские линейки проводились в столовой. Двоечников — два шага вперед! — отчитывали и стыдили все вместе.
Мирра Самсоновна, которая к каждому празднику писала много стихов, иногда посвящала стихи отдельным ребятам. Мне она подарила к моему дню рождения 28 февраля добрые стихи о том, как я люблю свою сестру.
Ее мать — Татьяна Максимовна, по моим воспоминаниям, была несовременная женщина, очень добрая и сентиментальная. Про нее говорили, что из-за этого она дисциплину держать не умела, прикрикнуть ни на кого не могла.
К одному из моих дней рождений я получила из Ленинграда от крестной посылку. Открывали ее всем отрядом. Там были нитки, тетради, томик Лермонтова и шоколадка, которую я разделила на троих: Гале, себе и моей лучшей подруге Вале Тихомировой.
Зина Тютикова
В Угорах я очень любила нашу самодеятельность. В пьесе «Голубое и розовое» Эсфирь Давидовна поручила мне роль директорши гимназии, а сама играла воспитательницу этой гимназии.
Вообще у нас было много интересного. Мирра Самсоновна устраивала литературные игры-викторины. Например: кто больше всех назовет пьес Шекспира? После каждого названия она трижды хлопала в ладоши, и тот, кто успевал за это время еще что-то вспомнить, становился победителем.
Местная учительница подарила детдому старый патефон и две пластинки. На них были два танго «Дождь идет» и «Девушка играет на мандолине». Вот под эту музыку с хрипотцой и шипением мы без конца танцевали. Однажды даже приз выиграли на вечере танцев.
У нас в детдоме существовала традиция — тому, кто отличался, поручали поднять флаг на линейке. Мне тоже досталась эта награда за то, что, теребя лен, я выполнила норму за троих.
Из дневника М. С. Разумовской
В середине сентября 42-го года наш отряд перевели в деревню Железцово, расположенную на берегу Унжи. Нам выделили большой деревянный дом с обширной кухней и четырьмя комнатами. Одну из них (самую маленькую) занимала хозяйка этого дома, старуха Ваганова, со своей родственницей, тоже старой женщиной, приживалкой, которая ее обслуживала. Про хозяйку в деревне шел слух, что в прошлом была она помещицей, владелицей Железцово. Еще говорили, что была она шибко грамотной — в самом Горьком (Нижнем Новгороде) гимназию кончала! Потом ее раскулачили, уплотнили, и в ее добротный большой дом въехал сельсовет. Слово «сельсовет» плотно укрепилось среди народа как название дома и перешло к нам. Так мы и говорили: «Пойду в сельсовет» или «В сельсовете случилось ЧП».
ЧП действительно случилось в ночь на 23 декабря 42-го года. Олег и Лева, вернувшиеся из Угор, открыли двери и со свежего морозного воздуха сразу почуяли неладное: дым и сильный запах угара. Стали расталкивать спящих ребят. Несколько человек проснулись с рвотой; другие плакали, жалуясь на головную боль. Сразу были открыты все двери, и ребята, быстро одевшись, выбежали на улицу. Некоторых было не поднять: Нина Николаева и Рита Кипровская были в полуобморочном состоянии.
Прибежавшие из Угор Ольга Александровна и Вера Рогова быстро организовали сани, на которые погрузили особенно пострадавших. Лева и Олег впряглись в них и повезли больных в лазарет. За санями шли Вера и Ольга Александровна. То ли общее дело, то ли лунная ночь и мерное поскрипывание за спиной саней ввергли «лошадей» в лирическое состояние, и они запели: «Пара гнедых, запряженных с зарею», а потом: «Идут с ними длинные тени. Две клячи телегу везут, лениво сгибая колени, конвойные сзади идут…»
Угоревшие ребята на чистом морозном воздухе начали довольно быстро приходить в себя и к утру, к всеобщей радости, полностью оклемались и сами пришли в «сельсовет».
Виновника ЧП искать не пришлось. Им оказался Женя Резвов, черноволосый угрюмоватый парень, который был в этот день истопником. В своем грехе он признался сам. Не дождавшись, чтобы головешки полностью прогорели, он за-крыл печные вьюшки и улегся спать… Сам он не пострадал, так как спал в другой комнате, где не было печки.
Лев Разумовский
После угарной истории Мирра попросила меня несколько дней и ночей провести в «сельсовете» — посмотреть за печками и заодно за ребятами, во избежание каких-нибудь новых ЧП.
Я с радостью согласился, так как в четвертом отряде жили мои друзья: Олег, Сашка и Женька. С ними всегда было интересно и весело. Мы много гоняли на лыжах. Особое же удовольствие доставляли нам придуманные Олегом ночные катания с крутых, высоких берегов Унжи. Из дома на эти катания я уходить не мог — мама наверняка бы волновалась. Про наши же ночные вылазки из «сельсовета» она знать не могла и спала спокойно.
Вообще всяких историй у нас хватало. Героем одной из них стал Сашка. По натуре он был бунтовщиком. Но при этом чрезмерно ранимым. Любую, даже мелкую обиду или несправедливость по отношению к себе он воспринимал гипертрофированно и переживал мучительно.
Однажды Ольга Александровна за какую-то провинность вызвала его к себе и отчитала в свойственной ей резкой манере. Сашка вернулся в «сельсовет» мрачнее тучи, ни с кем не разговаривал, на вопросы не отвечал. А когда пришла пора ложиться спать, он вместо своей кровати улегся на голом столе. На наши недоуменные вопросы отвечал так:
— Она сказала, что я позорю детский дом и мне в нем не место! А раз не место, то я и не буду занимать детдомовское место! Пускай подавится!
— Да брось ты! Ложись нормально. Все равно она ведь не узнает, где ты спал.
— Ни за что!
— Ну возьми хоть одеяло. Укройся.
Сашка с бешенством отшвырнул одеяло в угол. После нескольких попыток уговорить его мы отстали.
Ночью я проснулся и зажег керосиновую лампу. Сашка спал на прежнем месте. Скрючившись от холода. Я накинул на него одеяло. Чем закончилась его забастовка, не помню. Кажется, его уговорила Мирра, с мнением которой он считался.
Другая история романтическая.
У Ольги Александровны было двое детей: двухлетний белоголовый Сашка и четырнадцатилетняя Нонна, красивая девочка.
Со временем, когда ребята стали поправляться, а у девочек отросли обстриженные волосы, старшие мальчики начали приглядываться к ним. В Нонну влюбилось сразу двое — Женька и Сашка. Из двоих: порывистого, резкого и непредсказуемого Сашки и веселого, легкомысленного Женьки — Нонна предпочла Женьку. Сашке же сказала что-то резкое и обидное.
Однажды ночью мы не спали: травили анекдоты, перебрасывались шутками, Женька монотонно напевал какую-то песенку. Сашка лежал молча и вдруг вскочил с постели с криком:
— Это все из-за моей больной ноги! Утоплюсь! — и ринулся из избы. Мы бросились за ним…
Это была сумасшедшая картина! Ярко светила полная луна, темнел на снегу сруб колодца с журавлем, а рядом с ним, босые, в кальсонах, мы боролись с Сашкой, который отчаянно рвался к колодцу, отпихивая нас руками и ногами, а мы, вцепившись в него, что-то орали и тянули его к крыльцу. Наконец, общими усилиями нам удалось его перебороть, втянуть в дом и уложить. Постепенно он утих. А мы, стуча зубами, забрались под одеяла, набросив на себя сверху пальто и куртки.
Нина Иванова
Не помню, зачем меня послали в Железцово, и я разговорилась с хозяйкой дома старухой-помещицей, которую мы звали «графиней Ниной». Она казалась мне женщиной из другого мира. Она всегда сидела на веранде в кашемировом платье. Платью, наверное, было сто лет. С «графиней Ниной» связывалась какая-то тайна, легенда: живая помещица, которую обслуживала ворчливая тетя Катя, ее крепостная крестьянка, тоже совсем старая. «Графиня» рассказывала, что ей здесь принадлежала большая усадьба с яблоневым садом. Был муж, с которым она ездила в Париж, откуда они привезли очень много красивых вещей, от которых ничего не осталось. Я спросила:
— Ведь была революция. Почему же крестьяне вас не тронули?
Она ответила:
— Это у вас была революция, а у нас все было тихо и спокойно. Я хорошо относилась к крестьянам, и никто нас не трогал. В саду было много цветов, много сирени, — добавила она. — А теперь… — И махнула рукой.
— А муж ваш где?
— Муж после революции уехал в Париж, забрал все мои драгоценности, а я так и осталась здесь одна, пирожок ни с чем…
На меня произвела впечатление ее интеллигентная речь и то, что она ни о чем не сожалеет. Пенсии у нее, конечно, никакой не было, питались обе старухи с огородика, который возделывала тетя Катя. Была у них коза, да иногда старые крестьяне что-то по доброте душевной подкидывали — то молочка кринку, то картошки мерку.
Когда она зимой умерла, сани с гробом провожала одна Катя.
Лев Разумовский
Вечер в церкви. В эту ночь дежурю я. Объявляю отбой. Ребята ложатся мгновенно, без обычной суетни и мелких проволочек. Через пять минут все под одеялами, и гул их голосов сразу смолкает.
Это образцово-показательное укладывание — никак не моя воспитательная заслуга. Все объясняется очень просто: сама Ольга Александровна обходит ряды коек, делает замечания, поправляет одеяла. Бросает отрывочные фразы. Судя по голосу, порядком довольна, даже шутит.
Ребята это моментально почувствовали:
— Ольга Александровна! Спойте нам! — кто-то из девочек.
— Поздно уже. Вам спать надо.
Спокойная интонация заставляет подняться с подушек несколько голов.
— Спойте! Мы скорее заснем! Пожалуйста, спойте!
— Ну хорошо. Я спою вам колыбельную.
В комнате, уютно, тихо и тепло… Огоньки керосиновых ламп чуть вы-свечивают стены и своды. Ольга Александровна запевает. Голос у нее высокий, чистый, поет она с чувством…. В церкви хорошая акустика. Сотня детей притихла и внимательно вслушиваются в мелодию и добрые слова:
Погасили свечи, в комнатах темно.
Месяц серебристый глянул нам в окно.
Расскажу я сказку, песенку спою:
Баю-баю-баю, баюшки баю…
Я слушаю с интересом, испытывая противоречивые чувства. Эта женщина — сплошные контрасты! Ведро с хлебом за борт — и эта ласковая песня!
Я знаю, что дети боятся ее резкого крика, яростных вспышек; я знаю, что многие взрослые с трудом переносят ее командный тон и недопустимую форму обращения; но я также знаю, что теми же методами она выбивает для детдома все лучшее: питание и одежду.
Хорошо, что ты забот не знаешь.
Пусть они проходят в жизни стороной.
Я отдам тебе ночи бессонные,
Спи спокойно, мой сын дорогой!
Ольга Александровна желает всем спокойной ночи и уходит. С нескольких коек слышны сморкания и всхлипывания.
Однажды мама вернулась из детдома совсем расстроенной и сказала, что ее ночное дежурство в отряде малышей окончилось плачевно.
— Что произошло?
— Вечером, после ужина, я обычно рассказываю им сказки. Потом высаживаю на горшки и затем укладываю. Многие засыпают не сразу, мечутся, зовут маму, плачут. Я придумала, как их успокоить. Брала свои два куска пиленого сахара, делила их на маленькие кусочки и каждому давала такую вот конфетку. Пососав ее, они сразу засыпали. За этим делом и застала меня Ольга Александровна, накричала на меня, назвала дерьмовым воспитателем и сказала, что завтра уволит…
Из дневника М. С. Разумовской
В середине октября 42-го года к нам приехала сестра Ольги Александровны Антонина Лаврентьевна Каверкина с сыном Игорем и трехлетней Машей. Мы сразу подружились. Антонина Лаврентьевна, обаятельная, душевная женщина, как-то органично и спокойно вошла в коллектив, став одной из воспитательниц дошколят. Игорь тоже быстро сошелся с ребятами. Он был хорошо воспитан.
После того как мой отряд был переведен в новое здание, мы зажили своей, несколько обособленной жизнью. Нашим мучением были полы. Кто бы из администрации ни приходил, все говорили, что пол грязный. А мы эти полы мыли ежедневно и по дежурству, и по нарядам. Система нарядов за провинности сразу по приезде была введена администрацией и существовала параллельно с системой очередных дежурств.
Второй моей заботой стала посуда, которую били немилосердно, особенно стаканы. Приходилось проводить постоянные беседы на «стаканную тему», запрещая разводить в них чернила, использовать как пепельницы и т. п.
В «сельсовете» всегда было шумно и людно. Из школы мы возвращались вместе, толпой, вместе хлюпали по грязи, которая потом оказывалась на свежевымытом полу. И мытье начиналось снова.
Очень скоро по приезде меня пригласили работать в Угорскую среднюю школу-семилетку. Приглашение пришлось мне по душе. Я снова стала заниматься своим прямым делом, в котором чувствовала себя как рыба в воде. Обучать детей русскому языку и литературе намного интереснее и привычнее, чем подсчитывать разбитые стаканы или украденные простыни, хотя я и понимала, что эта сторона жизни — суровая необходимость.
В школе свой коллектив. Директор Анна Григорьевна Панова — грамотный работник. Начитана. К ленинградским коллегам относится уважительно. Ее муж Кронид Васильевич, инвалид войны, могучий и веселый мужик, стал завхозом детдома и с первых дней зарекомендовал себя как деятельный и инициативный человек.
Завуч Софья Исааковна Ламанен — преподаватель алгебры, геометрии, физики и истории. Очень сердечная женщина, ленинградка. Во время блокады потеряла мужа и сына.
Я присутствовала на уроке географии. Учительница давала материал точно по учебнику. Тема «Хозяйственные и политические связи Германии». Меня поразило, что она ни словом не обмолвилась о том, что Германия находится в состоянии войны с нами… Когда я спросила ее об этом, она покраснела и сказала:
— Но ведь этого нет в программе…
Елизавета Михайловна Смирнова — агроном. Преподает немецкий, черчение и рисование. На уроке рисования она повесила на доске смятую бумажку, на которой ею было нарисовано дистрофичное яблоко, и предложила детям его срисовать. В классе было полутемно, ребята шумели, бросались карандашами, с третьей парты «учебное пособие» было вообще не видно.
Остальной коллектив как-то бесцветен. Живут скучно. Большинство не дружит с книгой, на уроках не выходят за рамки программы. Ссорятся, мирятся, сплетничают. На вечеринках пьют водку, поют частушки.
Особенно удивляет их отношение к войне. К сводкам Информбюро они абсолютно равнодушны, как к событиям на Марсе. Какой контраст с ленинградцами!
Все поглощает у них быт. Все заботы о пропитании. Война не задела их, как нас. Только мужики ушли, и жить стало голоднее. Учителям, как и колхозникам, иногда платят натурой — зерном, мукой. У каждой учительницы свой огород, иногда коза, изредка корова. Забот хватает. Образ жизни не изменился, место проживания осталось прежним. Может быть, отсюда это равнодушие?
Октябрь 1942 года. Новую нагрузку приняла с радостью. Я люблю преподавать, учить детей грамоте, знакомить их с сокровищами мировой литературы. Здесь я чувствую себя уверенно, у меня много разработок и новых идей. Учительская работа — одна из немногих, требующая отдачи максимума душевных сил. И в этом ее трудность и привлекательность.
За месяц освоилась. Веду пятый и шестой классы. Уровень развития ребят удручающий. Предстоит много и упорно работать. Вспоминаю мой дебют в десятом классе сестрорецкой школы. Там ребята писали мне рефераты студенческого объема и качества… Где они сейчас? На каких фронтах?
Здесь же сплошные «перлы». Прохожу вводные слова. Например, «к сожалению». Предлагаю составить фразу. Пишут: «К сожалению, я не могла познакомиться с моей подругой детства», или «К сожалению, командир был жив»…
Объясняю согласование определений и причастий. Говорю, что они характеризуются различными суффиксами, что «вш» — суффикс причастия, привожу примеры: уставший, пропавший.
— Поняли?
— Да!
— Напишите предложения, в котором причастие с суффиксом «вш». И Олег с посветлевшим лицом пишет на доске: «Вша — это насекомая»… Такие вот шедевры.
Местный диалект. Это очень интересно. Не «Он лицом на меня не похож», а «У него маска не та». Не «навоз», а «назем», не «похлебка», а «делегатка» или «пятилетка».
В Угорах не говорят «Это было в прошлом году», а «Это было в третьем годе». Вместо «когда» — «коли», вместо «тогда» — «толи», вместо «даже — «нали», вместо «если так» — «будя так». В Угорах ты не «курильщик», а «табакур». Выразительно! «Перемогает» — «перебарывает». «Мост» — крыльцо. «Хинькает» — по-угорски «плачет». Может быть, это искаженное «хныкает».
Чем дальше, тем интереснее вникать в угорский диалект «Сбитень» — это место, где собираются парни и девушки для гулянки. «Бараба» — темная комната, в которой уединяются пары. «Бараба» — обязательный элемент «беседок» — традиционных вечеринок, в основном зимой, с прялками, песнями, частушками и плясом. «Галушливая» — веселая, радостная. «Аландась» — недавно. «Лишо» — сейчас. «Погоучим намедни» — поговорим после. «Нагансник» — брючный ремень. «Она напетлит вам» — наговорит лишнего.
15 ноября 1942 года. Продолжаю совмещать детдом со школой. С трудом преодолеваю сложности с дисциплиной. Это в равной степени относится как к сельским детям, так и детдомовцам. Из детдомовцев самый трудный — Сашка Корнилов. Он воюет с учителями. Отказывается выполнять их требования. Иногда изгоняется из класса, иногда присутствует, но сидит в шкафу и мяукает. Когда я ругаю его за эти дела, он молча слушает, обязательно улыбается, извиняется. А на другой день творит то же самое.
Сашка, может быть, самый интересный и разносторонний мальчишка в детдоме. Эмоционален, вспыльчив, приблатнен. Искренен, романтичен, начитан, раним. Свой, индивидуальный, юмор. Безусловный лидер. Сохранил привычки уличной шпаны. Еще в Ленинграде выиграл у Кольки Леонтьева по прозвищу Плаха в карты «на раба». Однажды я заметила эту рабскую зависимость Плахи от Сашки. Сашка мог разбудить его ночью и приказать принести себе воды или залезть под кровать и мяукать. Плаха беспрекословно выполнял все требования. Я решительно вмешалась. Очень серьезно поговорила с Сашкой, и он меня понял. Унижение, рабство Коли Леонтьева закончилось.
Властную и сильную натуру Сашки нужно было ввести в какое-то организованное русло. Посовещавшись с Ревеккой Лазаревной и Советом детдома, мы предложили Сашке стать комиссаром детдома. В данном случае мы действовали точно по Макаренко, и на этот раз его метод дал положительный результат.
Надо сказать, что в методике воспитания трудных детей Макаренко для нас — единственный и абсолютный авторитет. Его «Педагогическая поэма» — наш учебник, и цитаты из нее постоянно звучат. Жизненные ситуации его воспитанников сравниваются с нашими. Выводы делаются с учетом его опыта, решения принимаются по Макаренко. Система трудового воспитания строится также по Макаренко. Наверняка мы совершаем множество ошибок в сложных и порой непредсказуемых ситуациях с детьми, но общая доминанта отношений между взрослыми и детьми правильна: дети видят самоотверженную работу воспитателей, ставку на справедливость, искреннюю заботу о них и, невзирая на мелкие обиды и естественные в большом общежитии конфликты, относятся к взрослым с уважением и пониманием. Процесс сложный. Шаг за шагом мы учим детей правилам жизни в коллективе и сами учимся у них.
В коллективе воспитателей особое место занимает Роза Михайловна Молотникова— опытный педагог, логопед, имеющий двадцатилетний стаж работы с глухонемыми детьми. Она, конечно, бесценный кадр для детдома. Всегда спокойная, разумная и тактичная, Роза Михайловна пользуется всеобщим уважением. Потеряв мужа в ленинградском ополчении, она вывезла с детдомом троих детей: двенадцатилетнюю Валю, пятилетнюю Инну и грудного Витьку, которого не спускала с рук от Ленинграда до Угор. Валя, на равных со взрослыми участвовавшая во всех погрузках пути, самоотверженно помогала матери в возне с малышом и в других заботах. Официально числясь воспитательницей моего отряда, Валя живет дома, подменяя Розу Михайловну, когда та уходит на работу. При этом Валя отлично учится, прекрасно читает стихи и танцует. Всегда вежлива, доброжелательна и сдержана.
Валя Козловская
До войны мы жили на Загородном, 14. Проходя по улице в июне 42 года, мама прочитала объявление, что детскому дому требуются воспитатели. С этого времени и начался наш новый период жизни.
Подробности эвакуации не помню. Первое воспоминание связано с Горьким — здесь мы впервые получили горячую пищу.
Ладога. Летели немецкие самолеты. Солдатики в бушлатах, мальчишки лет по семнадцати, поднимали стволы зениток. Два самолета покружились и улетели. Было страшно.
В Мантурове нас ожидал большой конный обоз и один грузовик, в который посадили весь мамин отряд и меня с грудным Витькой на руках. В Угорах нас разместили в клубе рядом со столовой. Там мамин отряд и прижился.
Ольга Александровна уважала маму за профессионализм, но иногда ее заносило, и она при ребятах грубо кричала на маму и других воспитателей, подрывая их авторитет.
Во время полевых работ на детдомовском огороде я была одной из шести лошадей, впряженных в оглобли. Пахал на нас Сашка Корнилов.
Помню строительство овощехранилища. Мы, девчонки, рыли яму под руководством Кронида Васильевича, а мальчишки мастерили сруб.
Осенью мы сами солили на зиму капусту. Веселая была работа! В столовой лежала груда бело-зеленых кочанов. Мы их шинковали, укладывали в чистые бочки и плотно уминали, пересыпая солью. А кочерыжки были нам наградой. За постройку овощехранилища девочкам сшили синие диагоналевые юбки, а мальчикам брюки.
Курс за шестой класс я сдавала экстерном и сразу перешагнула из пятого класса в седьмой. Потом старших ребят перевели в Шулевскую школу-десятилетку. Мы там и жили в Шулево всю неделю, а на выходные возвращались в детдом на лыжах.
Зимой 42/43 года в Горьком проводилась олимпиада школьников обла-сти. Нас туда пригласили. Девочки там танцевали, а я читала стихи Симонова «Был у майора Деева товарищ майор Петров». За чтение я получила ценный подарок — кусок душистого мыла.
Из дневника М. С. Разумовской
В начале декабря 1942 года пришло известие: наших ребят берут в ремесленные училища. Все всполошились. Начались догадки, предположения, сомнения. Одни хотели ехать; другие, боясь неизвестности, предпочли бы остаться; третьи приняли это известие как удар, плакали.
Вечером меня вызвала к себе Ревекка Лазаревна, и мы с ней решали, кого мы будем отправлять в первую очередь. Выбор пал на самых старших: Панфиленка, Каштелян, Леонтьева, Кузькина и Зернову. Они должны были стать первыми ласточками, улетающими из нашего детдомовского гнезда в новую жизнь, чтобы получить профессию и органично войти в мир взрослых.
Ночью они уехали в Мантурово, чтобы пройти медицинскую комиссию, а потом ненадолго вернуться. Мы собирались устроить им проводы. Однако следующей ночью я была разбужена громкими голосами вернувшихся ребят. Они рассказали, что комиссию прошли, но об их ночевке в Мантурово никто не позаботился и, не спавши сутки, они вернулись в родные Угоры.
Когда они уезжали, я дала им на дорогу одеяла, чтобы декабрьской ночью они не замерзли на телегах. Перед тем как завалиться спать, Панфиленок доверительно сообщил мне, что дорога была в ухабах, телегу бросало из стороны в сторону, и его одеяло, когда он заснул, где-то выпало.
— И мой хлеб, на котором спал Вовка, тоже выпал, — добавил Кузькин.
— Володя, — сказала я ему, — одеяло не могло выпасть вместе с хлебом. Скажи сразу, что сменял.
Ехавшие с ним ребята подтвердили мою догадку: он действительно сменял большое красное казенное одеяло на вареную картошку, уместившуюся в карман. Приказ директора был краток: утром не давать завтрака, отправить туда, где находится одеяло, и вернуть его детскому дому. Панфиленок идти отказался, потому что у него не было валенок, а место преступления находилось в двадцати восьми километрах от Угор. Мне самой казалось немыслимым отправить его без валенок в мороз. Завтрака он утром не получил. И сидел, жалкий и голодный, отдельно от своих товарищей.
Я послала его к директору, но Ольга Александровна была непоколебима. Наступило время обеда. Панфиленок явился в столовую с тайной надеждой, что его простят. Однако и в обед картина не изменилась. Он сидел с глазами, полными слез, глядя на обедающих товарищей. Я увидела, что Витька Шерстюк незаметно сует ему хлеб. Решив любой ценой накормить Володю, я взяла свою порцию супа, подошла к Игорю Каверкину и сказала:
— Я выйду, а ты как бы от себя передай ему суп.
Так и сделали.
Отправив свой отряд в школу, я, договорившись с поварихой Лидой и обязав ее хранить тайну, привела Панфиленка к ней. Лида накормила его, как она выразилась, «дoсеру». Все было сделано так, что казалось, никто из начальства не узнает. Каково же было мое удивление, когда через пару часов ребята из другого отряда рассказали мне всю историю со злополучным супом. Но мое удивление достигло кульминации, когда я узнала, что обо всем этом рассказал сам Панфиленок, хвастаясь: «Вот какой у нас воспитатель в отряде!» Я ожидала бури.
Она и разразилась. Но это был не обычный ураган, а вполне терпимый ливень. Я стояла молча, пока Ольга Александровна обрушивала на меня град обвинений в подрыве авторитета, дисциплины, в пособничестве воровству. Прозвучала и угроза снять меня с воспитательской должности. В свое время эта угроза была осуществлена.
Когда Ольга Александровна ушла, я вздохнула облегченно, однако нужно было что-то решать с проклятым одеялом, которое висело надо мной дамокловым мечом. Наконец решение пришло: Панфиленка накормить обедом и немедленно отправить в Мантурово, в ремесленное. Он дал слово в последний день ничего не «тяпнуть» и не сменять. Мне осталось сделать вид, что я поверила.
На другой день стало известно, что из моего отряда уедут пятнадцать человек. Эти ребята стали сразу особенно дорогими: все-таки многое было пережито вместе. Они были до предела возбуждены предстоящим отъездом. Все видели в нем смену впечатлений, обстановки, какую-то надежду на новую жизнь. Предотъездные настроения оказались более заразительными, чем можно было поначалу предположить.
Утром, сидя у печки, Игорь Каверкин вдруг заявил, что тоже поедет в ремесленное. Внутренне я не одобрила его решение. Для этого мальчика, способного и энергичного, хотелось большего, тем более что он мечтал о морской школе. И мне верилось, что он может стать настоящим моряком, капитаном или штурманом. Я ему высказала все это, однако он не послушался и умчался к Ольге Александровне за разрешением. Я была рада, когда узнала о провале этого плана.
Наступила предпоследняя ночь, которую мои воспитанники проводили под крышей нашего «сельсовета». Я пришла поздно. Ребята меня ждали. Мы долго говорили о жизни, о будущем. Мне удалось, как мне показалось, создать атмо-сферу взаимного тепла и доверия.
— Вы самый дорогой мне человек! — сказал Витя Элинбаум на прощание. А Володя Панфиленок от души предложил украсть для меня что-нибудь, что я только захочу.
Наше прощание закончилось, и я легла, пытаясь заснуть после бурного и напряженного дня. Однако из-за двери до меня доносились обрывки разговора, которые заставили сначала насторожиться, а потом и сон как рукой сняло.
— Есть горох! — голос Элинбаума.
— Отвечаешь американкой?
— Зуб даю!
— Поверим?
— Факт, поверим, елы-палы.
— Давай, Витька, говори, — голос Панфиленка.
— Ну так во! Задумал я пустить на бой бабкину хавиру. Прикурочим горох, зашибем огурцы и дрюпу, закалечим бруснику и да погибнут на плахе четыре ее курочки. А потом сквозанем.
Смысл сказанного дальше я не могла уловить целиком, потому что разговор перешел на шепот, но отрывочные слова: «Взломаем!», «через чердак можно», «тяпнуть бабку топорищем» окончательно лишили меня сна. Надо было что-то предпринимать.
Однако на другой день вопрос разрешился сам собой. Ребята, узнав, что каждому дадут в дорогу по шесть килограммов хлеба, по три кило картошки, по одному огурцу, по десять пшенников, а так же масло и сахар, обрадовались и полностью успокоились.
Получив на отряд ужин плюс по прянику и конфете на каждого, я отправилась в «сельсовет», где мы должны были провести последние предотъездные часы. Ужин прошел довольно мрачно. Ребята были настроены тоскливо — все ощущали реальность отъезда. Плакали Боря, Шурик, Женя, громко всхлипывала Люся Зернова. Только сейчас стало понятно, как сблизила всех общая жизнь и как в ней прежде чужие стали родными. Пытались петь песни, но ничего не получалось. Как назло, вспоминались только «Прощания», «Расставания», «Страдания»…
Потом ребята начали дарить мне на память то, что у них было, и с этого момента атмосфера переменилась, стала теплой и откровенной. Дарили все. Люся Зернова подарила самое дорогое, что она собиралась увезти с собой в ремесленное — куклу и какие-то бусинки. Витя Шерстюк подарил фотографию своей мамы и добытый у какого-то дошколенка карманчик с вышитой собачкой, а Витя Элинбаум — свою фотографию и книгу «Тихий Дон». Стасик Кузькин выложил на стол собственноручно вырезанный из дерева кинжальчик, Павлик Михайлов — маленький карандашик с привязанным ему пером. Коля Иванов торжественно преподнес мне две картофелины из своего путевого запаса. Коля Леонтьев долго шарил по карманам, последовательно извлекая из них дряхлый бумажник столетней давности, облигацию и, наконец, маленькую финочку в футляре. У Бори Балакирева не было ничего «подарочного», и он отдал мне фотокарточки своего зятя-летчика и своего братишки, похожего на самого Борю.
Больше всех насмешил Панфиленок. Кроме фотографии, на которой ему шесть месяцев, он вручил мне напильник для «кекалки». Этот напильник тут же был опознан возмущенным Стасиком — ведь только что он лежал в его в кармане!
Пестрая груда подарков, взгромоздившаяся передо мной, была священна: в нее могли попадать любые вещи, но из нее не исчезало ничего. Потом ребята стали выкладывать на стол свои пшенники. Я собрала все съестное, разделила поровну на всех, и мы славно закусили! Правильно ли это было с точки зрения педагогики, что сказали бы по этому поводу Песталоцци и Ушинский, не знаю. Знаю только, что было шумно, тесно, дымно — «ремесленники» открыто дымили цыгарками — и очень тепло…
В конце вечера из спальни девочек послышались какие-то странные звуки. Когда я вбежала туда, то увидела катающуюся от боли по полу Люсю Зернову: оказывается, пока мы праздновали, она съела почти весь свой паек, выданный на дорогу. После сильной рвоты ей полегчало, и, когда появились лошади, она смогла одеться и присоединиться к остальным.
Вот и подошло время отъезда. Несколько саней с запряженными в них лошадьми стояли у крыльца «сельсовета». Ребята по одному выходили во двор. Мне стало тяжело, и я не вышла к воротам. Как-то не смогла. Буду писать им письма. Лева говорил, что из Угор ребята отъезжали с песнями.
Ребята ушли в новую жизнь. Очень бы хотелось, чтобы она была к ним поласковее…
25 декабря. Непривычная тишина. От пустой комнаты веяло холодком. Чего-то явно не хватало… Не хватало заразительного Борькиного смеха, не хватало добродушного, всегда улыбающегося Юрки, не хватало непредсказу-емых выкриков Виктора… Сколько тревог и неприятностей доставляли эти ребята, особенно мальчишки, от которых каждый день можно было ожидать любых подвохов. Но они были слитны с коллективом и, уехав, оставили в нем брешь.
Эсфирь Давидовна Рабинович
Когда началась война, я училась на первом курсе университета. Через некоторое время мы с сестрой и отцом эвакуировались в Киров. В январе 43 года, я, предварительно списавшись с Ольгой Александровной, приехала работать в детдом.
Приехала я с фанерным чемоданом, кое-как одетая, на ногах бахилы, перевязанные веревочками.
Встретили меня хорошо. Мне сразу понравился порядок в детском доме, налаженность жизни в нем произвела хорошее впечатление. Начала знакомиться с сотрудниками, обратила внимание на то, что многие воспитатели жили семьями — Роговы, Разумовские, Галченковы и Козловские. Старшее поколение воспитателей видело в нас молодых, потерянных детей. Я сразу с головой окунулась в жизнь теплого, дружелюбно настроенного коллектива, попала под опеку родителей-воспитателей, ощутила на себе их дружескую заботу, проявлявшуюся зачастую в неожиданных трогательных мелочах. Шла я как-то вечером на работу и встретила Татьяну Максимовну. Она сунула мне в руку небольшой пакетик, по дороге я развернула его — там был кусок кекса.
Мне было тогда 19 лет, а моим воспитанникам по 12—13. Они сразу меня приняли, как воспитательницу. Работа с детьми пришла мне по душе и доставляла радость. Дети всегда интуитивно чувствуют, нужны они или нет, и тянутся к искреннему чувству. Я искала свои подходы к детям с самого начала, сразу поняла, что с ними надо держать определенную дистанцию, чтобы я могла задать им любой вопрос, а они мне — нет. Кроме того, я поняла, что дети никогда не протестуют против справедливых требований.
Я выработала свой комплекс наказаний. Вечерами, во время своих дежурств, я обычно подходила к каждому ребенку, садилась на кровать, беседовала, укрывала его и желала спокойной ночи. Если же я сердилась, к кровати не подходила. Это было наказание номер один. Наказание номер два — перестать общаться. Ребенок это чувствует немедленно.
Однажды Нина Иванова, девочка с норовом, в тихий час не явилась в спальню. В окно первого этажа было видно, что она катается на лошади. Когда она вернулась, я перестала с ней разговаривать. Началось немое соревнование на объяснение. Нина не подходила ко мне три дня. Потом она объяснила, что просто не могла решиться подойти. Я сказала:
— Найди слова — и объяснишься.
Лишение еды и прогулки как метод наказания я не признавала. Еще одно правило: каждому ребенку — индивидуальный подход. Римма Григорьева замкнутая девочка. Часто у нее слезы на глазах. Замечаний при всех я ей не делала. Разговор наедине давал результат. Несколько девочек имели братьев, сестер в отряде дошколят. Я всегда приветствовала их встречи и дружбу.
Подростковый возраст — трудный. Много хлопот доставляли Геня Мориц и Коля Иванов. Чтение девочек приходилось направлять. Они начали увлекаться Мопассаном и Бальзаком. Свою функцию я видела в том, чтобы острые вопросы обсуждались только наедине со мной. Надо было потихоньку вводить их во взрослый мир. Нина Иванова по вечерам в кровати читала «Тридцатилетнюю женщину» Бальзака.
— До этой книги ты пока не доросла! Тебе сейчас не понять то, что ты легко поймешь позже!
Передо мной встала проблема: чем же заменить? Чем увлечь? Предложила «Неточку Незванову». Успех был полный. Дети были взволнованы, когда я им читала, многие плакали. Высокая литература плюс ассоциации (бедная девочка жила в каморке) сделали свое дело.
Так рождалась наша общность.
Октябрь 43 года. Мне 20 лет. Дети знали мой день рождения, им хотелось семейного праздника. За полторы недели до него они перестали есть конфеты и собрали для меня целую коробку. За четыре дня до празднования коробка исчезла. Виноватого не нашли. И тогда они перестали брать конфеты и утром и вечером и ко дню рождения собрали новую коробку.
Праздник устроили в пионерской комнате. Столы накрыли чистыми скатертями. На столах были огурцы, помидоры, грибы. Передо мной поставили тарелку с жареной рыбой — мальчики наловили ее с утра. За столом уже сидели Ревекка Лазаревна и Ольга Александровна, но пиршество не начиналось. Все чего-то ждали. Вдруг дверь отворилась, и в комнату торжественно вплыла повариха тетя Шура, держа в руках глубокую тарелку. Она поклонилась мне и сказала:
— Эсфирь Давидовна! Это вам!
Лица детей сияли. Я взяла горячую тарелку: в ней была моя любимая пшенная каша, сваренная на молоке! Я предложила разделить ее, но дети отказались. Напоследок ребята порадовали меня большой очищенной брюквой, на которой морковкой была выложена римская цифра ХХ, а также подарили рисунок с изображением курицы с цыплятами, несущими плакат «3 отряд».
Летом мы всем отрядом ходили в лес за ягодами. Когда каждый сдал свою норму, набралось два лукошка черники. Мы поставили их под дерево, а сами разбрелись по лесу, чтобы поесть ягод. Пришло время идти домой, а мы не нашли лукошек… Тогда каждый собрал в свою чашечку сколько смог. Пришли домой поздно, намного поздно ужина. В столовой было темно. Дежурный сказал:
— Время ужина закончилось, и теперь надо получить разрешение у директора.
Я попросила:
— Накормите детей, пока я схожу за разрешением.
Ребят начали кормить, а я направилась к Ольге Александровне в ожидании нахлобучки. Она не заставила себя долго ждать. Уже с порога меня начали строго отчитывать. Я рассказала всю нашу историю, а потом сказала:
— Дети ни в чем не виноваты, наказывайте меня.
Она подумала и сдалась:
— Пусть ужинают.
— Спасибо! Они уже поужинали.
На одной из пионерских линеек командир четвертого отряда Вова Николаев во время рапорта директору доложил, что весь отряд выполнил норму сдачи ягод, кроме одного человека — Нонны Саренок.
— Нонна Саренок! — загремела Ольга Александровна. — Два шага вперед!
Нонна вышла из строя, опустив глаза.
— Почему не сдала норму? Отвечай перед дружиной!
— Ну, мама, — заныла Нонна.
— Не мама, а Ольга Александровна! Изволь завтра же сдать две нормы! Командир отряда, мне доложить!
Однажды в детдом пришло письмо из Мантуровского РОНО. Ленинградка Гаятулина запрашивала, нет ли у нас в детдоме мальчика пяти лет, черноволосого, черноглазого, с родимыми пятнышками на мизинцах обеих рук.
В списках детдомовцев такой фамилии не было. Однако, учитывая, что дошкольники часто путали свои фамилии или называли их приближенно, Ольга Александровна собрала всех воспитателей дошколят и приказала немедленно начать поиск. Был уже поздний вечер, малыши все спали, поиск проходил при керосиновых лампах, но письмо так взволновало всех, что решили не откладывать до утра и начали осматривать всех черноволосых и черноглазых. И уже на третьем подозреваемом нашли желанные родимые пятна! Восторгу и радости не было конца!
Через некоторое время приехала мать, узнала сына и забрала его с собой.
Другой случай. Весной 44-го в детдом приехал офицер, отец Риты и Вали Климук. Встретили его с большим интересом: человек с фронта событие в детском доме! Потом он уехал, обещав вернуться и забрать девочек.
Через год пришло письмо, что он едет за дочерьми после тяжелого ранения.
За ним послали подводу в Мантурово и встретили как героя. Все его лицо было в шрамах. Дети вели себя как взрослые — сочувственно, чутко, понимающе.
Нина Иванова
Как-то я в очередной раз набедокурила, и Эсфирь Давидовна сказала в сердцах:
— Таких девочек, как ты, надо отчислять из детдома и посылать работать на фанерный завод в Мантурово.
Я очень обиделась. Вечером сняла одеяло с койки и пошла ночевать на кладбище. Там улеглась в крапиве и промучилась до утра, сильно промерзнув. Вернулась в церковь, улеглась тихонько на койку, укрылась с головой. Только согрелась — надо мной голос Эсфири:
— Ах вот ты где! А мы с Кронидом Васильевичем всю ночь тебя с фонарями искали!
После этого она со мной месяц не разговаривала, а когда наш отряд стал собираться в поход на встречу с кировским детдомом, сказала мне:
— За то, что ты тогда удрала из детдома и ночевала на кладбище, останешься дома.
Я ничего ей не ответила, а про себя решила: ни за что я не останусь! Пойду с ними тоже.
Когда отряд построился и вышел, я немного подождала, а потом пошла за ними по дороге, держась от них метров за тридцать. Ребята меня заметили, стали оборачиваться, наверное, Эсфири сказали. Она тоже обернулась, подала мне знак, чтобы я вернулась. Но я не послушалась, продолжала идти, сохраняя дистанцию. Так мы и шли довольно долго — они впереди, а я сзади вместе с нашей собакой. Мне так обидно было. Я иду и Индусу говорю: «Ты один здесь человек, меня понимаешь, а они все сволочи…» Индус хвостом помахал, все понял.
Я иду, а сама думаю: «Никуда вы от меня не денетесь. Пирамиду физкультурную будете делать, как же без меня, я же ее всегда завершаю. (Я всегда была маленькая и легкая, и меня на верх пирамиды ставили…) Так оно и получилось. Километров через пять Эсфирь остановила отряд и мне рукой уже по-другому махнула. И я тогда бегом как припустила! Догнала их. Все ребята мне обрадовались, и дальше мы пошли уже все вместе.
Валя Тихомирова
Про Эсфирь Давидовну скажу, что у нее была своя педагогика, свой подход. Она, когда вечером нас укладывала, к каждому подходила, говорила теплое слово. Провинившегося же сознательно обходила стороной. У нас даже был по этому поводу свой конспиративный язык. Если она еще была в церкви, а мы уже лежали, мы переговаривались:
— К тебе «пэ» (значит подходила) или «нэ» (не подходила)?
А хлопот мы доставляли воспитателям не мало. Вот и я раз выкинула номер. Мы репетировали постановку «Белеет парус одинокий…». Я была Гавриком. Многие тогда болели гриппом. Я еще вечером на репетиции почувствовала себя нехорошо, а утром голова болела. А Роза Михайловна, которая поднимала отряд, не поверила мне и послала в школу. Я обиделась и зимой пошла в школу в одном платье и без чулок. Учительница отправила меня обратно в детдом, и я в таком же виде пошла обратно. На полдороги встретила бегущую навстречу Эсфирь. Она увидела меня и пришла в ужас:
— Боже мой! Ты без пальто и чулок! Ты бы еще босиком пошла!
Я сказала:
— Могу!
Демонстративно сбросила с ног галоши и по колено залезла в сугроб. И тогда она вдруг заплакала, и мне ее жалко стало. Я надела галоши и пошла с ней в детдом. Там, конечно, слегла и проболела около месяца. И она от меня не отходила. Зато когда я встала, она меня месяц не замечала. Потом, много позже, подошла ко мне и рассказала такую сказку. Будто бы мы всем отрядом набрели в лесу на пересечение разных дорожек. Отряд с ней во главе выбирает светлую дорожку, а я пошла в другую сторону по темной, каменистой. Она будто бы пыталась меня уговорить, но я упрямо уходила все дальше. А когда отряд уже ушел, мне стало страшно, я повернула и догнала своих. Все обрадовались, а Эсфирь меня обняла и поцеловала. И тех пор мы шли по одной дорожке.
Эту сказку я хорошо запомнила.
Из дневника Натальи Николаевны Попченко
20 ноября 1942 года. Мне и Розе Михайловне достался первый отряд — первоклашки. Много хороших разумных ребят. Стараюсь быть для них полезной; мы много гуляем, играем, я читаю им вслух Гулливера и объясняю непонятное. Слушают внимательно.
1 декабря во втором отряде был сбор. Отмечали день памяти Кирова. Я привела своих ребят. Ита Ноевна сделала хороший доклад. Во время выступления Цапалина и Бори Богача мои ребятишки понемногу задремали, а Валюшка Зуева даже расплакалась — «спать хочу».
Мое жилье за километр от церкви. Хозяйка — старуха. Поэтому заготовка дров на мне. С утра напилила дров, натаскала воды и побежала в церковь. Накормила детей, потом мыла их в бане, сделала лыжи Фоле Галкину, написала письмо Ире Гусевой для ее родных.
12 декабря было комсомольское собрание. Поставили три цели: 1. Количественный рост комсомольской организации. 2. Реорганизация ядра. 3. Культурное слово деревне.
Днем играли в снежки, лепили бабу, учились кататься на лыжах. Вечером педсовет. Наметили прекрасную программу подготовки к Новому году и с середины декабря начали делать игрушки. Наш отряд репетирует песенки поросят и поварят для новогоднего праздника. Воспитатели вместе с детьми клеят игрушки из цветной бумаги.
Вечером состоялось совещание о сборе средств среди работников детдома, а также среди колхозников на Чкаловскую эскадрилью. Наши подписались все. Я — на 100 рублей при моей ставке 185. А с крестьянами намного труднее: народ здесь тугой, правда, и бедный. Походили немного, получили пустяк. А ведь есть такие колхозники, которые дают по сто тысяч! Например, Ферапонт Головатый (о нем писали в газетах).
30 декабря. Школа подарила нам целый ящик замечательных игрушек. Завт-ра будем украшать елку, а вечером разложим под нее подарки детям.
1 января 1943 года. Новогодний вечер. В столовой украшенная елка. На столах праздничное угощение. После доклада Розы Михайловны начался карнавал — все нарядились кто как мог. Ольга Александровна была изумительно хороша в наряде светской дамы. Ревекка Лазаревна — в костюме тореадора. Ксения и Мирра нарядились цыганками. Ксения всем гадала, а Мирра каждому прочитала стихи на тему «Будьте здоровы, живите богато!». Вера с Итой Ноевной преобразились в японок и рассказывали байки из японской жизни. Мария Степановна была Алеко. Люся Рогова в черно-желтом шелковом платье танцевала с Евгенией Борисовной в образе кавалера в черной паре с цилиндром.
Я оделась крестьянкой, Антонина Лаврентьевна — украинкой. А в центре внимания оказалась Вера Галченкова, изображавшая дошколенка в короткой юбочке и передничке.
Веселье было общим. Приглашенные гости — председатель колхоза и председатель сельсовета — хорошо выпив, тоже пустились плясать и петь. Разошлись все в пятом часу.
2 января. Сегодня детский праздник. Ребята выступали по сценарию, написанному Миррой. Ведущий — Маг (Лева) в высоком колпаке со звездами и в во-сточном халате — представлял участников. Дед Мороз (Саша Николаев) отчитывался перед маленьким Новым Годиком, которого играл Толя Макаров. Ему много хлопали — уж больно он был хорош в своей красной шапке и шубке, отороченной белой ватой.
Замечательно сыграла черта Эля Закревская. Было много смеха и шума. Она вообще талантливая девочка — мастер на все руки. Сделала всем маски и проявила настоящий актерский талант. Бабу-ягу играла Оля Воскобойникова, тоже способная девочка, художница, много и удачно работавшая над елочными украшениями. Валя Козловская с блеском исполнила танец пирата, под песню «Море, принимай обломки, мертвых похоронит мрак…».
Праздник закончился целой серией коротких стихов-загадок, которые задавал Маг, и общим танцем-хороводом вокруг елки.
Через несколько дней состоялась читка пьесы «Раскинулось море широко». Распределили роли. Режиссером Ольга Александровна назначила Розу Михайловну.
19 января 1943 года. ПРОРВАНА БЛОКАДА! БЛОКАДА ПРОРВАНА!!! Вечером мы разбирали роли и читали пьесу. Вдруг ворвались Вера и две Люси с криком «Ура! Блокада прорвана! Ура!». Тут началось неописуемое. Мы побросали роли, заликовали. Проснулись дети и тоже зашумели: Блокада прорвана! Ура!
Как обидно, что в такой момент мы здесь, а не там!
Наша комсомольская ячейка пополнилась. Вчера на собрании мы приняли в комсомол Женю Ватинцева, Элю Закревскую и Леву. А Олега сняли с должности начальника штаба дружины с формулировкой «как не справившегося с делом и оторвавшегося от масс».
Состоялась первая репетиция. Роза Михайловна не сумела стать хорошим режиссером, поэтому Ольга Александровна сначала внесла ряд полезных советов, потом взяла режиссуру на себя. Она — скопище противоположностей!
Пришло письмо от моего брата Сергея. Он ушел на фронт добровольцем, водителем машины. Пишет, что отмечен благодарностью заместителя командующего фронтом и рукопожатием самого Ворошилова! Еще пишет, что убил немца. Как это ужасно, что человек должен убивать человека!
У Люси Чидиной в Ленинграде во время обстрела погиб отец. Теперь она осталась одна.
Дома страшный холод, а Кронид Васильевич дров не везет. <…>
Валя Козловская
Вернулся детский дом в Ленинград в июле 1945 года. На Московском вокзале нам устроили торжественную встречу с музыкой. Нас встречали представители Гороно и оставшиеся в живых родители немногих детей.
Геня Мориц
После возвращения в Ленинград сразу поступил в ремесленное училище, где получил специальность слесаря. Потом четыре года работал на Киров-ском заводе, отслужил армию и пошел работать на завод «Кинап», ставший потом объединением ЛОМО. Там я проработал 39 лет слесарем шестого разряда.
Лида Филимонова
Когда мы вернулись в Ленинград, жизнь развела нас по разным дорогам. Мы как бы потеряли свою семью. Только тогда мы по-настоящему поняли, сколько труда вложили в нас наши воспитатели, чтобы мы, сироты, жили полной, интересной жизнью.
Я всегда рассказываю родным и детям о нашем замечательном детском доме, о людях, которые окружили нас теплом и заботой.
Мы их никогда не забудем.
Все они останутся в наших сердцах навсегда.
Лев Разумовский
С Сашкой Корниловым я встретился после войны два раза.
Году в 45-м или 46-м, когда были еще слишком свежи детдомовские впечатления, когда постоянно будоражили воспоминания о недавнем прошлом, кто-то из ребят сказал мне, что я могу увидеть Сашку в садике напротив кинотеатра «Правда» около Звенигородской, что он бывает там еже-дневно.
Я пошел туда, сильно сомневаясь, что встречу его, однако ошибся. Я узнал его сразу среди группы парней, азартно игравших в карты на двух составленных скамейках недалеко от входа. Рядом с ними прямо на земле лежали пачки денег.
Первый же взгляд на этих приблатненных ребят и их ответные взгляды исподлобья, с явной враждебностью ко мне, когда я окликнул Сашку, сразу убедили меня в наихудшем — Сашка вернулся в ту среду, из которой в войну его вырвал детдом.
Сашка тоже узнал меня сразу, сразу вскочил на ноги и, что-то крикнув своим дружкам, обнял меня за плечи и быстро вывел из сада. Это был жест защиты меня и одновременно предупреждающий картежников, что он меня знает и в обиду не даст.
Когда мы немного отошли от сада, я сказал:
— Сашка! Что же ты, гад такой, опять попал в блатную кодлу и забыл все, что было у нас в детдоме, мать тебя перемать!
Сашка остановился, посмотрел пристально и спросил тихо и укоризненно:
— Зачем ты материшься, Лева? Или язык общий со мной найти хочешь?
Пристыженный, я извинился.
Он широко и радостно улыбнулся и ответил уже без фокусов:
— Вот так-то лучше. Да. Живу интересной жизнью. А ты что хотел? Чтобы я с моей ногой пошел пилять на 80 рубчиков в месяц?
Дальше пошли разговоры о ребятах: кто где, кто учится, кто в ремеслухе, кто в Ленинграде, кто пропал… Незаметно дошли до Международного проспекта, и я потянул Сашку к комиссионному магазину, где в витрине стояли два бронзовых мушкетера, прекрасно вылепленных и прочеканенных неизвестным мне мастером прошлого века. Они были в шляпах с перьями, в камзолах, плащах, ботфортах и со шпагами.
— Смотри, какая красота!
— Тебе они нравятся? — спросил Сашка.
— Еще бы!
— Давай, я тебе их куплю.
— Ты что, с ума сошел? Они же по восемьсот рублей каждый!
Сумма казалась мне неслыханно огромной. К тому времени, после долгого и мучительного оформления документов на инвалидность, я получил вторую группу и пенсию 53 рубля в месяц (через год вторую сняли и заменили на третью — на десятку меньше).
Однако сумма совершенно не смутила Сашку. Он вытащил из кармана штанов пухлую пачку денег, повернул к двери магазина и спокойно сказал:
— Здесь хватит. Пошли.
— Никуда я не пойду. Не дури.
— Лева! — сказал Сашка ласково. — Что ты гоношишься? Мне эти деньги легко достались. Завтра еще столько же будет. А тебе — забава.
Я дал ему понять, что, если он не спрячет деньги в карман, наш визит к Мирре отменяется. Он покачал головой, запихал деньги назад и замолчал до дома. Обиделся.
Мирра встретила его радостно, обняла, усадила за стол и разговорила. От острых тем Сашка ушел, я их тоже не поднимал, и мы весь вечер проговорили о детдоме.
После этого Сашка исчез.
Прошло два года.
Я был дома. В дверь позвонили. Я открыл. На площадке стоял мужчина с суровым обветренным лицом и прищуренными недобрыми глазами.
— Сашка? — ахнул я. — Заходи!
Он не двинулся с места.
— Дома есть посторонние?
— Никого нет.
— Где Мирра Самсоновна?
— На даче с дочкой.
— Жаль. Но все равно зайду.
Он шагнул ко мне. Мы прошли в мою комнату и проговорили весь вечер. Он только что вышел из тюрьмы. Рассказывал о тюремных нравах, обычаях, отдельных эпизодах тюремной жизни. Рассказывал как всегда образно, ярко, с его особым, корниловским юмором. А я смотрел на него, не переставая удивляться, как он изменился: под яркой речью и шутками скрывались то-ска, настороженность, надломленность.
После этого визита он опять исчез. На этот раз навсегда.
Нина Иванова
…Не надо бить в барабаны.
Вся наша жизнь была тяжелой и прошла в жестокой борьбе за существование. Мы с большим трудом сочетали учебу с работой, которая давала нам возможность жить, — поэтому многие из нас остались недоучками.
Будучи по специальности геофизиком, я восемь лет копила деньги, работая уборщицей, мыла полы, чистила уборные, чтобы купить себе жилье.
Мы — поколение, надломленное войной. Рассказ каждого из нас начинается со слов «мама умерла» или «отец погиб на фронте», «Ленинградская блокада». Детдом был как спасательный круг. Потом была жизнь, жестокая и беспощадная, в которой каждый карабкался как мог, чтобы не утонуть…