Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2014
Первую мировую войну в России на протяжении нескольких десятилетий называют «забытой войной». Это утверждение справедливо лишь отчасти.
В СССР издавались интересные мемуары и талантливые художественные произведения, важные исторические труды; были и сенсационные документальные публикации. В годы же Второй мировой войны память о событиях 1914—1917 годов использовалась для политической мобилизации: советская пропаганда буквально цитировала патриотические издания эпохи Первой мировой войны, а герой «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого взял за образец русского военного летчика той поры. Даже издания романа «Тихий Дон» М. Шолохова подвергались в то время цензуре: из текста исключались те фрагменты, которые воспринимались как антивоенные. Было разрешено носить боевые награды дореволюционной поры, а в советских иллюстрированных изданиях печатались фотографии живописных казаков в кубанках на берегах немецких рек — вспоминался лозунг русской милитаристской пропаганды 1914 года: «Напоим наших коней в Шпрее».
Однако память о грандиозном конфликте начала ХХ века все же играла незначительную роль в официальной советской политике. В отличие от большинства воюющих стран в СССР не было официальных монументов, общих дней поминовения, разрушались воинские кладбища. В условиях ликвидации институтов гражданского общества быстро исчезли российские ассоциации ветеранов и инвалидов войны, которые в европейских государствах играли значительную общественную и политическую роль.
Особые цензурные обстоятельства советского времени ограничивали творчество историков, художников, писателей, обращавшихся к событиям Первой мировой войны. Цензура и самоцензура делали затруднительным появление советских Ремарков и Гашеков, Хемингуэев и Олдингтонов. И уж нельзя было представить появление «русского Юнгера» в планах советских издательств…
Даже судьба книг Ремарка не была простой: книга «На Западном фронте без перемен» была встречена с энтузиазмом, ее быстро перевели на русский и на другие языки народов СССР. Но последующее творчество писателя дало бдительным большевистским критикам основания для обвинения его в «буржуазном пацифизме», роман долгое время не переиздавался, а новые книги немецкого писателя не переводились.
В некотором смысле официальная память имела и точки соприкосновения с личной, семейной памятью жителей СССР. Если советское государство призывало помнить подвиги и жертвы революции и Гражданской войны, то и для многих людей разных политических взглядов опыт 1917—1922 годов оказался еще более травматичным, чем опыт 1914—1916 годов. И дело было не только в том, что после 1917 года погибло на порядок больше людей: война и террор, голод и эпидемии пришли буквально в каждый дом, разница между фронтом и тылом действительно перестала существовать, гражданское население подвергалось даже гораздо большим опасностям, чем солдаты противостоявших армий. Неудивительно, что память о Гражданской войне формировалась с помощью многочисленных произведений литературы и искусства, многие из которых были созданы уже в 1917—1922 годах.
Иной была ситуация за рубежом, там память о Великой войне поддерживалась различными группами российской эмиграции. Ассоциации эмигрантов заботились о захоронениях русских воинов и могилах военнопленных, они собирали средства на создание новых монументов. Нередко на их действия оказывала влияние среда обитания: память о погибших в странах Западной и Центральной Европы требовала аналогичных акций от эмигрантов, их параллельная мемориальная тактика повышала статус многих россиян, оказавшихся за границей.
Вместе с тем показательно, что богатая культура российской эмиграции, свободная от цензурных ограничений советского времени, не создала больших художественных произведений, посвященных Великой войне, которые стали бы предметом общественных дискуссий, хотя опыту 1917 года и Гражданской войны уделялось немало внимания (роман И. Шмелева «Солдаты» не был закончен). Можно предположить, что и в эмиграции память о Мировой войне оказалась вытесненной событиями революции.
Между тем в ряде государств память о Великой войне была доминирующим мемориальным проектом. Не только официальные церемонии, многочисленные монументы, социальные программы помощи ветеранам формировали культурную память: на нее оказывали воздействие произведения литературы и искусства, прежде всего книги и фильмы, появившиеся в 1920-е и 1930-е годы.
В то же время в разных странах, в разных культурах на коллективную память о войне влияли художественные произведения, картины и тексты, созданные уже в 1914—1918 годы; они оказывали огромное воздействие на культурную память межвоенного периода в различных европейских странах. Их вспоминали, их цитировали, с ними спорили. Их не могли забыть. Европейцы не могли не помнить и писателей, художников, погибших во время Первой мировой войны; их смерть стала частью истории культуры соответствующих стран, произведения продолжали жить, напоминая о трагиче-ской судьбе их творцов. Память о войне была неразрывно связана с культурной жизнью эпохи войны, поэтому важно сопоставить российскую ситуацию с положением в других государствах.
Уже в 1914 году на фронте погиб офицер гвардейской кавалерии князь императорской крови Олег Константинович, сын великого князя Константина Константиновича, известного поэта. Князь Олег Константинович также писал стихи, однако о его творчестве общество фактически не знало до его смерти. Гибель князя сделала его известным всей России. Пропагандист-ские брошюры прославляли патриотизм молодого представителя дома Романовых, поэты посвящали князю стихи, а красноречивые священники — проповеди. Юный талантливый и образованный представитель императорской семьи, павший на войне, мог бы стать символом патриотического объединения, однако этого не произошло. Возможно, это было следствием репрезентационной конкуренции между различными ветвями императорской семьи. К тому же стихи Олега Константиновича представляли собой лишь первые творческие опыты, они не были известны читателям.
Добровольцем пошел в армию поэт Николай Гумилев. Хотя он и был освобожден от военной службы из-за недостатков зрения, но, используя связи, он добился зачисления в гвардейский Уланский полк, шефом которого была российская императрица. На фронте он проявил свойственную ему храбрость, дважды был награжден Георгиевским крестом. Вольноопределяющийся Гумилев был произведен в прапорщики. В 1917 году Гумилев отправляется на Салоникский фронт, но по пути задерживается в Париже, получив там новое назначение. В Россию Гумилев вернулся уже после подписания Брест-ского мира.
Военный опыт Гумилева нашел отражение в его творчестве. С февраля 1915-го по январь 1916 года «Биржевые ведомости» печатали его «Записки кавалериста». В 1916 году в Петрограде вышел сборник стихов «Колчан» (тираж тысяча экземпляров), в который вошли и работы военного цикла. Некоторые другие стихотворения военного времени печатались в периодических изданиях.
Войну Гумилев встретил стихами:
И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Название «Записки кавалериста» точно отражает содержание очерков. Разъезды, дозоры, стычки с противником. Всадники, студеной порой греющие руки под седлами лошадей, старинные команды конников, призывающие к атаке: «Пики к бою, шашки вон!» Рыцарское кавалерийское отношение к прикрываемой артиллерии, к бородачам-пехотинцам, к кавалеристам других полков. Тяжелый ратный труд, без сна, без горячей еды, холод, ночевки зимой под открытым небом.
Война Гумилева — это откровенное описание опасного приключения и невероятного путешествия, испытания мужественности. «А потом весело отступали, поджигая деревни, стога сена и мосты, изредка перестреливаясь с наседавшими на нас врагами и гоня перед собою отбившийся от гуртов скот».
В ранних военных очерках Гумилева часто упоминается охота… Противник сравнивается с матерым волком, привыкшим к опасным дракам, при отступлении враг рычит, как медведь, автор гордится своим инстинктом охотника, который помогает настигать и поражать врага. «Только на охоте за крупными зверьми, леопардами, буйволами, я испытал то же чувство, когда тревога за себя вдруг сменяется боязнью упустить великолепную добычу» — так описывает автор состояние азартного стрелка, выследившего в лесу немецкого пехотинца.
Возможно, репутация искателя приключений, любителя экзотических тем, маска «конквистадора» работала в то время против Гумилева, сказываясь на восприятии его творчества и его поступков. Даже дружественные поэту писатели говорили о его отношении к войне как о «ребячестве». Подобные ироничные оценки вряд ли можно назвать справедливыми, однако творче-ская манера автора давала для этого поводы.
Стиль очерков Гумилева, адекватный энтуазистическому общественному настроению начала войны, быстро устаревал. «Самые трогательные и счастливые часы это — часы перед битвой». В 1916 году эти слова Гумилева казались уже многим неестественными, а то и кощунственными. Даже в тылу знали о газовых атаках, об огромных снарядах, пробивающих накаты самых надежных блиндажей, о смертельных наступлениях на проволочные заграждения противника под шрапнельными разрывами и пулеметным огнем. Как читали слова Гумилева о том, что он научился не бояться артиллерийского огня, боевые офицеры пехоты, с трудом сохранявшие мужество под многочасовыми обстрелами?
Однако через некоторое время военная тема отходит в творчестве Гумилева на второй план: есть основания полагать, что он разочаровался в войне.
Гумилев не стал русским поэтом-свидетелем, поэтом военного поколения. И дело тут не только в его романтизирующем события стиле, который скоро стал восприниматься как устаревший, старомодный, не адекватный драме современной войны.
Показательно также, что образ Гумилева, состоявшегося поэта и, одновременно, героя войны, не был востребован патриотической пропагандой. Русское правительство и военное командование вообще плохо использовали писателей и художников в деле патриотической мобилизации. Но не менее важна изоляция Гумилева, отсутствие среды, способствующей развитию фронтовой поэзии. Во время отпуска поэт читал свои стихи накрашенным юношам, сидевшим в богемном петроградском кафе, их экстравагантным спутницам, подкрепляющим себя наркотиками. Его же однополчане относились иронично к творчеству Гумилева, он не превратился в кумира подпоручиков военной поры. Он воспевал боевое братство кавалеристов, но не лихие конники были его читателями. И может быть, об этом одиночестве поэта говорят стихи военной поры:
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда —
Все, что смешит ее надменную,
Моя единая отрада.
Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.
В армии оказались и другие русские писатели. Был призван на войну поэт Бенедикт Лифшиц, уже в августе 1914 года он был ранен, награжден Георгиевским крестом. Оставил университет и стал кавалерийским офицером Константин Большаков. Находясь в действующей армии, он издал во время войны несколько сборников стихов. На фронте был поэт Николай Асеев. Вадим Шершеневич, переводчик итальянского футуриста Маринетти, пошел на фронт добровольцем, служил в санитарном отряде, а после ранения работал в Союзе городов. Поэт Всеволод Рождественский стал прапорщиком артиллерии. Звание прапорщика получил и Василиск Гнедов. В армии служил поручик запаса писатель Сергей Сергеев-Ценский, этот опыт повлиял на его послевоенные книги. В чине прапорщика закончил войну Сергей Клычков; впоследствии военные впечатления нашли отражение и в его творчестве. Офицер инженерных войск Иван Аксенов командовал в действующей армии саперной ротой. В действующей армии оказались Юрий Зубовский, Всеволод Иванов, Сергей Кречетов (Соколов), Иван Лукаш, Арсений Несмелов (Митропольский), Яков Окунев (Окунь). В рядах армии были и молодые люди, ставшие впоследствии известными писателями — достаточно вспомнить Михаила Зощенко, Валентина Катаева, Николая Тихонова. Немало писателей служило в различных медицинских и тыловых организациях.
Однако ни они, ни другие писатели, бывшие в рядах армии, не опубликовали в годы войны произведений о фронте, оказавших значительное воздействие на русскую культуру эпохи войны. Интерес публики к описанию войны удовлетворяли военные корреспонденты, среди них были писатели Валерий Брюсов, Алексей Толстой, Виктор Муйжель. Их корреспонденции читали с интересом, однако им не суждено было стать текстами, формирующими память о войне, они не вызвали и важные общественные дискуссии во время войны.
Большая «фронтовая поэзия» была представлена творчеством известных авторов, находившихся далеко от фронта: Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Федор Сологуб пытались описать солдат действующей армии, но лишь Брюсов некоторое время находился на театре военных действий.
Федор Сологуб счел возможным писать от лица русского воина:
Я вышел в ратное поле,
Сражаюсь за святую Русь,
Вся жизнь моя в Божьей воле,
И я ничего не страшусь.
Как воспринимали их творчество фронтовики? Считали ли они эти стихи выражением собственных чувств? В письмах и воспоминаниях русских солдат и офицеров можно встретить немало злых слов, адресованных «тыловым писакам».
Некоторые же писатели полагали, что они не имеют морального права писать о переживаниях солдат действующей армии: «Я не посмела бы, сидя здесь в удобном кресле, описывать невиданные мною битвы», — писала Татьяна Щепкина-Куперник. О том же писал и Александр Куприн: «Чтобы описать войну, поэту недостаточно видеть из своего окна соседний брандмауэр».
Это не значит, что война не стала предметом серьезных литературных и философских дискуссий в тылу. Но писатели, находившиеся в действующей армии, практически не участвовали в «беллетристической мобилизации», «духовной мобилизации» (термины той эпохи). И в странах Западной Европы было немало интересных, талантливых авторов, которые вели войну за письменным столом, но именно в России разрыв между воюющими и рефлексирующими был особенно велик.
Начало войны ознаменовало появление большого числа победно-патриотических виршей; к числу их создателей принадлежали и известные уже к тому времени поэты. Собратья по перу не без презрения именовали подобное творчество «барабанной литературой». Так, например, Георгий Иванов писал о стихах Сергея Городецкого: «…он в звонких — нередко и вялых — стихах излагает содержание передовых статей вечерней газеты». Сам термин «военная литература» довольно быстро стал уничижительным из-за появления множества литературных поделок низкого качества, порой писали даже о «боевой макулатуре». Но, может, оценка была бы иной, если бы авторы воинственных стихов носили походную армейскую форму? Или иными были бы их стихи, если бы они сами оказались в действующей армии?
И «барабанная литература», удовлетворявшая определенный спрос, не создала текстов, ставших памятниками войны. Одним из наиболее плодовитых «военных писателей» был Николай Брешко-Брешковский. Его романы «Гадины тыла» («Шпионы и герои»), «В сетях предательства», «Танцовщица Лилиас» выходили один за другим. Кто сейчас их помнит?
Следует, однако, упомянуть два важных литературных произведения, изданных во время войны, хотя их авторы и не были профессиональными писателями.
Ф. А. Степун, философ, выпускник Гейдельбергского университета, служил офицером в армейской артиллерии. Его книга «Из писем прапорщика-артиллериста» печаталась в журнале «Северные записки» уже в 1916 году.
В 1917 году в Киеве вышла и книга С. З. Федорченко «Народ на войне». Федорченко, сестра милосердия, опубликовала якобы сделанные в палатах записи рассказов больных и раненых солдат, за которыми она ухаживала в лазарете.
В отличие от многих книг, выпускавшихся в 1914—1917 годы, эти произведения переиздавались после войны. Тексты Гумилева и Степуна выпускались за рубежом, они стали частью культурной памяти эмиграции. Новые издания книги Федорченко появились в Советской России, они были весьма популярными, правда, выяснилось, что записи «подлинных рассказов» солдат были плодом художественного творчества писательницы. Однако в годы войны очерки и книги Гумилева, Степуна, Федорченко в силу различных причин не дали повода для серьезных общественных дискуссий.
Война отразилась и на русском изобразительном искусстве.
Иллюстрированные журналы эпохи войны были заполнены патриотическими картинками — лихие казаки истребляли эскадроны прусских улан, бравые сибирские стрелки шли в штыковую атаку, очаровательные сестры милосердия перевязывали элегантных офицеров. Яркие плакаты, псевдонародные лубки повторяли эти сюжеты, шаржируя их. Академические версии подобных тем можно было увидеть на художественных выставках военной поры.
О восприятии таких картин фронтовиками свидетельствует письмо художника Н. Зайцева, который сам находился в действующей армии: «Я видел всевозможные картины, иллюстрирующие войну, они у нас здесь имеются, но какая горечь в душе. Пусть художники, если они желают добра ближнему, бросят заниматься этими гнусными делами. Войну надо иллюстрировать, как чуму, язву, как народное горе, зло и раскрывать эту язву без содрогания с ужасом анатома и преподносить людям весь ужас…».
Впрочем, солдаты и офицеры сохраняли порой приверженность изображениям красоток в форме Красного Креста, но они воспринимались уже не как символ патриотического объединения, а как допустимые эротические образы.
В рядах действующей армии оказались некоторые известные русские художники начала ХХ века. На фронте погибли Михаил Ледантю (Ле-Дантю), Владимир Бурлюк и Святослав Нагубников.
Художники
Петр Кончаловский, Валерий Фаворский, Константин
Истомин были артиллерийскими офицерами. Фаворский заслужил Георгиев-ский крест.
В армии служил прапорщик запаса художник Михаил Ларионов, по дороге на фронт он
встретил Валерия Брюсова, они говорили о возможности новой скорой встречи в
Берлине… Ларионов участвовал в боях, уже в августе 1914 года он был контужен.
В 1915 году по приглашению Сергея Дягилева он присоединился к труппе «Русского
балета» и уехал за границу,
в Париже встретился с Гумилевым.
Испытали на себе тяготы войны и другие художники. Константин Истомин, Петр Кончаловский были контужены. Георгий Якулов получил ранение в грудь, он был награжден Георгиевским крестом. Был ранен и контужен офицер 1-го Кавказского стрелкового полка Кирилл Зданевич.
В армии служили и Петр Филонов, Александр Шевченко, Александр Осьмеркин, Петр Митурич, Иван Ефимов, Николай Купреянов. Однако о военной службе ряда художников известно мало, биографии необычайно лаконичны при описании их жизни во время войны.
Война нашла отражение в творчестве художников-фронтовиков, прежде всего это были портреты сослуживцев, однополчан. Архитектор-художник и артиллерийский офицер Леонид Сологуб даже открыл выставку своих работ в Академии художеств. Однако было бы сильным преувеличением сказать, что эти работы стали частью важных дискуссий о войне, о месте искусства во время войны.
Особое место в ряду произведений, созданных в эпоху Первой мировой войны, занимает картина Кузьмы Петрова-Водкина «На линии огня» (1916), которая была показана в Петрограде на выставке «Мира искусств» в феврале 1917 года. Молодой офицер, возглавляющий атаку, поражен вражеской пулей, но порыв наступления сохраняется, крепкие солдаты с винтовками наперевес устремлены вперед. Лица солдат схожи, это полк братьев, объединенных желанием отомстить за смерть своего собрата-командира.
Леонид Андреев писал об образе офицера: «Естественный центр картины — фигура умирающего прапорщика. По чистосердечной простоте выражения, по силе экстаза, по мастерству рисунка я не помню другого образа └святой смерти“, который можно было бы поставить в один ряд с этим. <…> Он жив, он смотрит — и в то же время вы ясно видите, что он мертв, убит, что земля уже не служит опорой его ногам, что он весь в воздухе, без поддержки, как луч, что в следующее мгновение он рухнет, навсегда прильнет к сырой земле. Эта необыкновенная воздушность, этот полет на невидимых крыльях — удивительны».
Другие же зрители и критики выделяли образы русских солдат, солдат-крестьян, символизирующих воюющую страну: «Эти скуластые, широколицые самарцы, калужане, туляки, это и есть Россия, мистическая загадочная Россия Достоевского, способная на подвиг, бестрепетно идущая вперед как за славою, так и за мученическим венцом».
Картина Петрова-Водкина все же не стала для России объединяющим зрительным образом Великой войны. На ее восприятие повлияло и то, что она была выставлена буквально накануне революции (статья Л. Андреева была опубликована 23 февраля, когда революция уже началась), общество было вскоре увлечено иными образами. Однако восприятие картины можно объяснить и тем, что новаторская работа художника не передавала ужас механизированной войны.
К тому же гражданская позиция художника не подтверждалась его личными поступками, а это не могло не влиять на восприятие картины. В начале войны Петров-Водкин заявил себя как сторонник войны, картина замышлялась как патриотическое полотно, прославляющее подвиг русского воина. Однако когда сам художник был призван в армию, то его взгляды изменились. А. Н. Бенуа записал в конце 1916 года в своем дневнике: «Естественно, вследствие этого полная перемена во взглядах на войну. Куда пропало его боевое настроение? Его геройство? Даже не пытался скрыть своего ужаса перед тем, что его могут послать на фронт. Самые пацифистские речи!». Интересно, что в начале 1917 года и подобная картина могла восприниматься как выражение антивоенных взглядов, цензоры пытались даже не допустить ее демонстрации на выставке. Бенуа писал: «Полная потеха вышла с военным цензором, который уже было повелел удалить └Войну“ Петрова-Водкина, но, разумеется, не за ее плохое качество, а за то, что он узрел в ней └проповедь пацифизма“. Все же потом смилостивился и оставил. Еще забавнее, как этот афронт принял сам автор картины, писавший ее под влиянием дружбы с Брешко-Брешковским, в самом боевом настроении, а ныне, томясь в солдатской шинели и рискуя попасть в окопы, приглашает видеть в ней совершенно иные чувства. Поэтому он └обвинение“ в пацифизме принял за высшую похвалу. Истолковать же сюжет можно действительно на обе стороны».
Между тем было распространено мнение, что правду о войне могут описать лишь люди, испытавшие ужасы войны. Художник Станислав Ноаков-ский писал в конце 1916 года (возможно, он подразумевал Петрова-Водкина): «Война мало отразилась на русском современном искусстве — живописцы по-прежнему разрабатывают излюбленные мотивы: кто пишет Север, кто Крым, кто занимается решением футуристических проблем. <…>
Война все-таки далека: ее ужасы и трагическое величие надо пережить лично, писать же └гибель мира“ за тридевять земель не станет ни один живописец, кроме разве третьестепенных рисовальщиков, наводняющих своими иллюстрациями дешевенькие журналы».
Несправедливо было бы сравнивать замечательную картину Петрова-Водкина с незатейливыми поделками художественных поденщиков, разрабатывавших любую «актуальную» тему, выполнявших всякий выгодный заказ. Но сам автор не обладал таким жизненным опытом и моральным авторитетом, который заставил бы замолчать критиков картины.
Многим писателям и художникам солдатская шинель не мешала оставаться профессионалами, они продолжали зарабатывать на жизнь своим трудом, даже поступив в армию. Лев Бруни служил в запасном батальоне лейб-гвардии Финляндского полка, а это, по осторожному замечанию исследователя, «позволило ему участвовать в художественной жизни столицы». О подобной службе Сергея Судейкина в том же запасном батальоне свидетельствует дневник его жены: сам факт ночевки в казарме рассматривается как нечто необычное. Служба в армии мало сказывается на жизни художника: новые работы, чтение книг, покупка красивых вещей у антикваров, организация выставок, продажа картин. В том же запасном батальоне находился и Петров-Водкин; в части существовала особая рота, в которой служили многие профессиональные деятели искусства. Свержение монархии привело к тому, что художники и музыканты запасного батальона Измайловского полка утратили свое привилегированное положение, однополчане, воодушевленные демократиче-скими идеями, заставили их нести службу на общих основаниях, а затем Судейкин был отправлен на фронт. Петров-Водкин смог остаться в Петрограде, ибо он был избран в полковой комитет.
Тактику привилегированной военной службы в запасных батальонах использовали и некоторые писатели. Другие «тянули лямку» в удаленных от фронта госпиталях, в тыловых вспомогательных частях, армейских и полуармейских канцеляриях. Удивительно много писателей и художников призывного возраста вообще избежали военной службы.
Но неверно было бы объяснять развитие русского искусства в годы войны лишь обстоятельствами биографий художников и писателей. Позиция заказчиков, зрителей и читателей, их запросы, ожидания и оценки не могли не оказывать воздействия на творчество мастеров. В 1914 году существовал спрос на изображения героической войны, эстетизирующие всемирную битву, но к 1917 году немалая часть российского общества хотела забыть о войне. Это настроение чувствовали, а порой и разделяли некоторые авторы. Художник Алексей Кравченко писал: «Говорят, что наши художники не изображают войну, но ведь она принесла нам столько горя, что у всех руки опустились». Одни художники желали забыть о войне, уходя в искусство, другие подлаживали свое искусство под запросы публики, стремившейся о войне не вспоминать.
Музей войны, открывшийся в октябре 1916 года в Петрограде, почти не посещался публикой. Выставка «На войне», на которой были представлены работы учащихся Высшего художественного училища, не стала важным явлением художественной жизни столицы. Работы Мстислава Добужинского и Евгения Лансере, посещавших действующую армию, не имели особого общественного резонанса. «В них мало войны», — писал Сомов о талантливых работах Лансере.
Напротив, публика охотнее посещала другие художественные выставки конца 1916 года. На этих выставках отмечалась и необычайно высокая покупательская активность: дельцы вкладывали деньги, заработанные во время войны, в искусство.
Неверно было бы сказать, что подобная тенденция была присуща только России. 1915 год стал трудным временем для парижских художников, бедствовал даже Пабло Пикассо: рынок для его работ фактически исчез. Однако начиная с 1916 года увеличивалось число временных выставок, возросло и количество продаж картин на аукционах Парижа. Июнь 1918 года оказался в этом смысле рекордным. Но в иных отношениях художественная жизнь ряда воюющих стран весьма отличалась.
На восприятие войны в англоязычных странах, прежде всего в Велико-британии, большое влияние оказала и оказывает английская военная поэзия. Британские военные поэты представляли значительную социокультурную группу. Процент лиц с высшим образованием, законченным и незаконченным, среди погибших военнослужащих значительно превышал их долю в населении Великобритании. У студентов же и выпускников Кембриджа и Оксфорда было больше шансов погибнуть, чем у их сверстников, получивших практическое образование в менее престижных университетах: врачи и инженеры служили в соответствующих родах войск, а юристы и историки устремились в пехоту. Военные поэты нашли слова, ярко выражающие переживания, страхи, разочарования этой среды.
Руперт Брук, выпускник Кембриджа, спортсмен и поэт, возглавлявший университетское литературное общество, был кумиром и вожаком студенческой молодежи. Он стал своим человеком в кружках интеллектуальной элиты Британии. Войну поэт воспринял как великое очищение и благодарил Бога за то, что именно его поколение избрано для свершения великих героических деяний, отличающих их от полулюдей, довольствующихся грязными пошлыми песнями. Он записался в армию добровольцем, и в 1915 году его соединение было отправлено для участия в Дарданелльской операции, однако в Средиземном море Брук получил солнечный удар, он умер от заражения крови в день Святого Георгия, покровителя Англии. Друзья похоронили его на греческом острове Скирос, «острове Ахилла», англичанам при этом вспоминалась судьба Байрона. В память о Бруке была отслужена заупокойная месса в лондонском соборе Св. Павла, а Уинстон Черчилль, способствовавший зачислению Брука в элитную Морскую дивизию, произнес речь, прославлявшую «благороднейшего сына Англии». Памяти Брука посвящались стихи. Происхождение и образование, романтическая внешность и талантливые стихотворения, прижизненная популярность, время и место смерти — все это делало поэта символом военно-патриотической мобилизации в Англии.
Книга Брука «1914 и другие поэмы» (1915) пользовалась большой популярностью в годы войны, только за год после смерти автора она выдержала тринадцать изданий. Патриотическая поэзия Брука нашла много подражателей среди молодых фронтовых офицеров, но вскоре в их творчестве зазвучали и иные мотивы.
Зигфрид Сассун, бывший студент Кембриджа, успешный спортсмен и начинающий литератор, также пошел на фронт добровольцем и вскоре заслужил репутацию необычайно храброго офицера. Даже профессиональные офицеры, с пренебрежением поглядывавшие на лейтенантов военной поры, считали его храбрым до безрассудства. Он заслужил Военный крест, одну из высших британских наград. Уже во время войны Сассун публикует сборники стихотворений «Бывалый стрелок» (1917) и «Контратака» (1918), в которых он дает жестокое натуралистическое описание окопных боев. Психологический шок, испытанный боевым офицером в битве на Сомме, усугубился потрясением, которое Сассун пережил во время отпуска в Англии. Как и многих фронтовиков, его возмущал крикливый патриотизм тыла; в хоре назойливых патриотических заклинаний особенно раздражали истеричные женские голоса. В своих сатирических стихах Сассун обличает «внутренних врагов» — живущих в безопасных и комфортных условиях штабных генералов, велеречивых парламентариев, многословных епископов-шовинистов. Слова обвинения он бросает и воинственным патриоткам — матерям, возлюбленным солдат, которые вдохновляют своих близких на смерть. Поэт мечтает о танковой атаке на мюзик-холлы, в которых звучали незатейливые патриотические песенки.
Сассун сближается с пацифистскими группами Англии, интеллектуальным лидером которых был Бертран Рассел. Офицер открыто выступает против войны, о чем официально сообщает в письме своему командованию. Военные власти сочли за лучшее не начинать судебное преследование популярного героя армии, который к тому же оказался в госпитале для психически больных офицеров. В конце концов Сассун решил, что он должен вернуться на фронт, но это не было принятием войны: он не считал возможным оставить своих солдат, ответственность командира перед своими подчиненными выдержала испытание и в тех обстоятельствах, когда поэт-офицер открыто обличал патриотическую милитаристскую пропаганду. Вскоре Сассун был вновь ранен.
Стихи Сассуна стали значительным литературным событием, одну из рецензий на его книгу написала Вирджиния Вульф. Молодой офицер, прибывший в часть поэта, был поражен тем, что он будет служить под командованием «того самого» Сассуна.
Еще в психиатрической лечебнице Сассун познакомился с другим офицером пехоты, также пережившим на фронте психическую травму и тоже писавшем стихи. Уильфред Оуэн пошел на фронт добровольцем, командовал ротой. Благодаря поддержке и советам Сассуна Оуэн поверил в себя как поэта. И у него выстраданное в окопах отвращение к войне переплеталось с этикой офицера, верного своему подразделению, фронтовому братству солдат-окопников, но отвергающего ложь милитаристской пропаганды. Его стихи обличали эстетизацию смерти за родину, которая была присуща стихам Брука и подражавших ему поэтов. Оуэн вернулся на фронт, был награжден Военным крестом и погиб в ноябре 1918 года, за неделю до перемирия. В 1920 году Сассун издал сборник стихов Оуэна.
Оуэн, Сассун, некоторые другие фронтовые поэты выражали настроения окопников, ощущавших ту пропасть, которая отделяла их от соотечественников, живущих в тылу. Особое ожесточение вызывали у них воинственные писатели, творящие в тиши своих кабинетов, журналисты шовинистической «желтой прессы». Поэты с безупречной боевой репутацией отражали настроения многих товарищей по оружию, от лица своего поколения они писали о противоречиях и травмах войны.
На фронте погиб и Томас Эрнест Хьюм, известный поэт, эссеист, переводчик, теоретик искусства. Он пошел в армию добровольцем, служил в артиллерии, был тяжело ранен, но вернулся на фронт. И находясь в армии, он продолжал писать для журналов. Многие же произведения Хьюма были опубликованы лишь после войны, они оказали немалое воздействие на английскую новую литературу.
К Айзеку Розенбергу, поэту и художнику, слава пришла уже после его смерти. Он тоже ушел на фронт добровольцем. Его «Стихи из окопов», опубликованные после войны, стали важной частью британской памяти о войне.
Об
«окопных поэтах», о писателях и критиках, находившихся на фронте, в Англии
говорили уже во время войны, их тексты читали, их смерть, их ранения
переживали, а скандалы вокруг дела Сассуна обсуждал
«весь Лондон». Творчество Оуэна, Сассуна
оказало большое воздействие на развитие английской литературы ХХ века. Они были
лишь самыми знаменитыми «окопными» поэтами: в современные антологии английской
военной поэзии включают десятки авторов. Среди них — представители известнейших
семей,
в том числе и сыновья премьер-министра Асквита (Реймонд Асквит погиб во время
войны). Военным поэтом был и выпускник Кембриджа Алан Александр Милн, автор «Винни-Пуха».
Биографии знаменитых поэтов стали важной частью британского мифа о Первой мировой войне. Частью этого мифа стал и знаменитый английский психиатр У. Х. Риверс, лечивший Сассуна и Оуэна (дискуссии о военной психиатрии были важным элементом британской памяти о войне). Неудивительно, что Сассун и Риверс описаны П. Бэйкер, автором одного из наиболее известных современных романов, посвященных Первой мировой войне.
В Англии образы войны проникли и в изобразительное искусство. Немало художников также добровольно пошли в армию, среди них и Пол Нэш. Он был ранен, а после излечения вернулся на фронт уже в качестве официального военного художника. Но считал ли он себя таковым? Сам Нэш утверждал, что он уже не является художником, а выполняет роль посланника солдат, который должен точно поведать о переживаниях фронтовиков всем тем, кто желает, чтобы эта война продолжалась. Нэш не вполне оправдал ожидания своего начальства, он прославился своими фантастическими военными пейзажами, в которых соединял английскую пасторальную традицию с абстракционизмом. Особую известность получило его полотно: «Мы создаем Новый мир», на котором изображен лес, изуродованный шквальным огнем артиллерии. Своей жене Нэш писал: «Восходы и закаты здесь кощунственны. Только дождь и облака могут соответствовать этой земле». Лишь отказ от традиционных форм искусства мог передать абсолютно новую реальность.
В армии служил и младший брат Пола — Джон Нэш, также ставший профессиональным художником еще до войны. Его стрелковый батальон, в котором служило немало художников, понес колоссальные потери за несколько минут атаки: из 80 человек были убиты или ранены 68. Эта атака изображена на одной из самых знаменитых картин Дж. Нэша.
Английский художник-футурист Кристофер Невинсон был по своим убеждениям пацифистом, но пошел добровольцем в медицинскую часть, служил шофером и санитаром. Невинсон руководствовался не только патриотическими соображениями, он был убежден в том, что современный художник, вырабатывающий новое искусство, должен стать свидетелем современной войны. В 1916 году из-за тяжелой болезни он был демобилизован как инвалид, но продолжал писать. Его военные полотна были хорошо встречены критикой. Он вновь оказался на фронте в качестве официального художника Военного бюро пропаганды. «Фронтовые полотна» Невинсона, на которых изображались страдания солдат и механистический характер войны, уже в 1917—1918 годы оказались в центре скандала, некоторые картины не допускались к выставкам. На картине «Пути славы» Невинсон нарушил важнейшее табу: он изобразил трупы британских солдат, лежащие в грязи среди проволочных заграждений; военные власти считали недопустимым демонстрировать тела погибших англичан. Тогда Невинсон закрыл фрагмент картины картонкой с объявлением: «Запрещено военной цензурой», это сделало полотно главным экспонатом выставки. О картинах художника писали не только в Англии, уже во время войны он стал европейской знаменитостью. Его выставка, состоявшаяся в Лондоне в марте 1918 года, стала большим событием в художественной жизни английской столицы, почти все полотна были проданы. Еще ранее Национальный военный музей приобрел несколько картин Невинсона, которые вызывали критику военного министерства.
Историю французской литературы невозможно представить без трагической смерти писателей, погибших на фронтах Первой мировой. 27-летний Анри Фурнье (Ален Фурнье), прославленный своим единственным законченным романом «Большой Мольн», был убит осенью 1914 года. 40-летний поэт Шарль Пеги, лейтенант пехотного полка и командир взвода, был убит уже в самом начале войны. Его смерть вызвала множество поэтических откликов. Нередко вспоминали слова Пеги, казавшиеся после его смерти пророческими: «Счастливы те, кто погиб в больших сражениях. Они лежат на земле перед лицом Бога». Довоенное творчество погибших поэтов приобретало новые смыслы.
Другой известный поэт 34-летний Гийом Аполлинер пошел в армию до-бровольцем и служил в артиллерии. Аполлинер получил тяжелое ранение в голову и умер в 1918 году. Он еще успел выпустить сборник стихотворений, посвященный другому писателю, погибшему на войне: «Памяти Рене Дализа, самого давнего из моих друзей, павшего на Поле Чести 7 мая 1917 года». В этот сборник вошли и военные стихи Аполлинера.
На мемориальной доске в парижском Пантеоне можно увидеть имена десятков писателей, погибших в 1914—1918 годах. В большинстве случаев рядом с именем надпись: «Пал на поле боя». И это только самые известные имена. К маю 1916 года было убито более 300 писателей и литературных критиков. Максимилиан Волошин имел все основания писать о французской литературе: «Настоящее поколение четвертовано и обезглавлено. Говорить о литературе Франции можно, только анализируя списки убитых и раненых». Это можно сказать и о других французских интеллектуалах: к 1919 году погибло 260 университетских профессоров, более четверти от их общего числа. После окончания войны, с 1924-го по 1926 год, было издано несколько томов, включавших произведения 525 французских писателей, погибших на войне.
В ходе войны рождалась и новая французская литература. Анри Барбюсу к началу войны был 41 год, он был освобожден от военной службы, а по своим политическим взглядам склонялся к пацифизму. Несмотря на это он пошел на войну добровольцем, добился перевода в действующую армию и был удостоен Военного креста за то, что выносил раненых с ничейной земли. В 1916 году Барбюс приступил к написанию романа «Огонь (Дневник одного взвода)» — одного из самых известных произведений Великой войны. В журнале роман начал публиковаться с марта 1916 года, хотя и с цензурными сокращениями. Натуралистические описания жизни окопников принесли Барбюсу репутацию «Золя траншей», но и вызвали критику: книга была наполнена малопристойным жаргоном фронтовиков (одна из глав специально посвящена «грубым словам»), но только так писатель мог передать ужасную повседневность тянувшейся войны. Впоследствии обвинения в непристойностях преследовали многих авторов, описывавших Великую войну: Ремарка, например, именовали «сортирным писателем»…
«Огонь» был удостоен Гонкуровской премии, к июлю 1918 года было продано 200 тысяч экземпляров. Интерес к книге Барбюса проявляли и читатели в других странах, Сассун рекомендовал Оуэну читать роман французского фронтовика. Правда, перевод книги был запрещен в Германии и Австро-Венгрии. Однако на русском языке роман Барбюса был опубликован уже во время войны.
Историю французской литературы нельзя представить еще без одного сочинения. Писатель Ромен Роллан, получивший Нобелевскую премию по литературе в 1915 году, находился во время войны в Швейцарии. Сборник статей «Над схваткой», в которых отражалась его антивоенная позиция, пользовался большим спросом и вызвал ожесточенную полемику.
Военную и политическую историю Италии эпохи Мировой войны нельзя писать без упоминания писателей и художников этой страны.
Создатель футуризма Филиппо Томмазо Маринетти давно провозглашал войну высшей формой искусства и «лучшей гигиеной мира»; неудивительно, что он требовал скорейшего вступления Италии в войну, в войну, которая должна была убить ненавистный поэту «консерватизм». За свои шумные анти-австрийские демонстрации Маринетти даже оказался на какое-то время в итальянской тюрьме.
Самый популярный писатель Италии Габриэле д’Аннунцио, европейская знаменитость начала ХХ века, также призывал Италию выступить на стороне Антанты. Когда поэт решил покинуть свое поместье во Франции, то на италь-янской границе его встречали толпы восторженных поклонников и решительных политических сторонников. Его поездка по Италии стала настоящим триумфом, к кортежу поэта-пророка присоединялись высокопоставленные военные и сенаторы, чиновники и писатели. Милитаризм становился модным. 5 мая 1915 года в пригороде Генуи во время открытия памятника гарибальдийцам д’Аннунцио произнес милитаристскую речь, которая оказала огромное воздействие на общественное мнение и политику Италии, она восторженно была воспринята в лагере противников Германии. Николай Гумилев посвятил выступлению д’Аннунцио стихотворение:
Опять волчица на столбе
Рычит в огне багряных светов…
Судьба Италии — в судьбе
Ее торжественных поэтов.
Вскоре Италия вступила в войну, и пожилой д’Аннунцио в чине лейтенанта участвовал в рейде торпедных катеров, а затем стал военным летчиком. Войну он закончил подполковником. Широкую известность получило его участие в авиационном налете на Вену, вместо бомб поэт сбросил на императорский дворец ночной горшок… Разные авторы по-разному описывают содержание этого сосуда.
Разумеется, военная биография д’Аннунцио весьма отличалась от биографии обычного фронтовика. Он был европейской знаменитостью в красочной итальянской военной форме, которая умножала его популярность, а участие в боевых действиях создавало образ ницшеанского сверхчеловека. Поэт подвергал свою жизнь опасности, был ранен, потерял глаз. Не только творчество д’Аннунцио и его эффектные жесты, но и его личное участие в боевых действиях сделало писателя важным символом милитаристской мобилизации.
Боевым офицером стал и Маринетти. Вместе с некоторыми другими ведущими футуристами он отправился добровольцем на фронт и с октября 1915 года участвовал в боях. Военные власти оценили пропагандистские возможности поэта: он выступал с патриотическими лекциями, снял фильм, выпустил несколько книг. Затем, окончив командные курсы, он получил звание артиллерийского офицера и вернулся на фронт. Маринетти был ранен и удостоен боевых наград. Патриотические выступления поэта пользовались большой популярностью у фронтовых офицеров, он создавал культ бойцов ардити, штурмовых подразделений итальянской армии. Жестокие и решительные бойцы частей специального назначения были для Маринетти настоящей элитой новой, молодой и энергичной Италии, отвергающей «устаревшие» ценности гуманизма. Эти идеи перекликались с мыслями Муссолини, который заявлял, что в огне войны рождается «транчерократия», новая окопная аристократия, которой суждено править страной.
Несколько известных итальянских футуристов погибли в действующей армии, среди них был художник Умберто Бочиони, воспевавший войну. (Сейчас монета в двадцать центов, изображающая известную скульптуру Бочиони, имеет хождение во всех странах еврозоны, это тоже своеобразная память о войне.) Многие футуристы и ардити, пережившие войну, стояли у истоков фашистского движения.
Художник Джулио Аристид Сарторио также пошел на фронт добровольцем, затем он стал официальным военным художником. Война изменила стиль Сарторио: до 1914 года он вдохновлялся идеями д’Аннунцио и творчеством английских прерафаэлитов. Во время войны он много работает с фотокамерой, создает реалистичные полотна, основанные на фотографических снимках. Особая тема творчества Сарторио — массовая смерть солдат на полях сражений: на фоне горных пейзажей не видно ни одного живого человека, лишь равнины, усыпанные трупами солдат.
И в Германии большую роль играли литература и искусство фронтовиков.
Поэт Вальтер Флекс (также как и Юнгер) принадлежал к молодежному движению «перелетных птиц». В начале ХХ века многие немецкие юноши были приверженцами особой субкультуры, в которой немалую роль играло и противопоставление ее культуре отцов. Это противостояние было и пространственным: молодые люди отрицали душную цивилизацию унылых городов, они устремлялись в германские горы и леса. Культ здорового тела, декламация стихов у костра, песни под гитару… Однако единение с природой имело и идеологическую нагрузку: лишь на «своей» земле могут раскрыться все потаенные качества «народной» души. «Кровь» мистически связывается с «почвой». Неудивительно, что в 1914 году стаи «перелетных птиц» устремились в ряды германской армии. После войны домой вернулся лишь каждый третий член этого движения.
Флекс, автор песни «Дикие гуси», неофициального гимна «перелетных птиц», тоже пошел на фронт добровольцем, через некоторое время он был направлен на командирские курсы, после чего его произвели в лейтенант-ский чин. С описания курсов начинается повествование книги «Путник между двумя мирами», которая была опубликована в 1916 году. Главным героем становится курсант Эрнст Вурше, идеальный немецкий юноша, доброволец, а впоследствии офицер, сослуживец автора. Вурше также убежденный участ-ник движения «перелетных птиц», часть лейтенантской зарплаты он переводит на счет местной организации движения. Для героя книги война — это время важнейшего морального испытания и воспитания, война — счастливый шанс развития своей личности, возможность расти интеллектуально и духовно, сохраняя нравственную чистоту. Вурше становится командиром нового типа, истинно народным офицером. В конце книги Вурше гибнет в боях на Восточном фронте, однако текст заканчивается на оптимистичной ноте: с такими солдатами Германия обречена на победу, технически страна может проиграть войну, но победит новый героиче-ский немецкий дух, закаленный и очищенный в испытаниях войны. И в этой книге речь идет о создании в огне войны новой национальной элиты.
Книга пользовалась огромной популярностью, ее раздавали немецким солдатам, но ее покупали и многие люди в тылу. Она стала одним из важнейших инструментов патриотической мобилизации в Германии.
В 1917 году Флекс погиб при высадке немецких войск на остров Эзель. Утверждали, что он повел свою роту в атаку на русские позиции с клинком в руке (именно о таком бое мечтал его литературный герой). Смерть автора способствовала дальнейшему успеху книги. Новое, 39-е издание вышло с предисловием брата В. Флекса, который в качестве офицера также находился в рядах германской армии. К этому времени уже было выпущено 250 тысяч экземпляров… Книга Флекса переиздавалась и после Первой мировой войны, она стала одним из наиболее знаменитых немецких бестселлеров ХХ века, а улицы в немецких городах до сих пор носят имя писателя. Тексты Флекса использовались нацистской пропагандой, а в 1960-е годы они стали объектом критики со стороны молодежного протестного движения в Германии. Так или иначе, индекс цитируемости книги был необычайно высок.
Другим немецким писателем, отправившимся на фронт добровольцем, был Фриц фон Унру. Представитель древнего прусского военного рода, сын генерала, он учился в кадетском корпусе вместе с сыновьями кайзера и был выпущен в гвардейский полк, однако вскоре предпочел литературную карьеру. Постановка пьесы фон Унру «Офицеры» известным режиссером М. Рейн-хардтом стала важным событием театрального сезона 1911 года. С началом войны писатель поступает в армию добровольцем, вскоре он был ранен. Фон Унру был привлечен военным командованием в качестве пропагандиста, однако его реалистичные описания войны не вполне соответствовали требованиям заказчика. Постепенно под влиянием фронтового опыта писатель начал пересматривать свои взгляды, тема ужасов войны проникала в его творчество. По заказу Генерального штаба он еще пишет повесть «Жертво-приношение», однако ее содержание было сочтено командованием просто «революционным» (книга была опубликована уже после окончания войны, в 1919 году). Возник конфликт, разъяренные генералы хотели отомстить фон Унру, послав его участвовать в безнадежной операции, однако скандал вокруг творчества писателя лишь усилился. В 1916 году фон Унру был тяжело ранен в операции под Верденом. Его антивоенная пьеса «Род» допускалась лишь к частным постановкам, но и они были важным культурным событием.
Добровольцем пошел на фронт и известный немецкий писатель Рихард Демель, которому к этому времени исполнился 51 год. Он умер в 1920 году, страдая от раны, полученной четырьмя годами ранее.
Война радикально изменила биографии немецких и австрийских художников, многие из которых оказались на фронте. Из 24 наиболее известных художников-экспрессионистов 13 надели военную форму (призыву не подлежали старшие по возрасту мастера, четверо женщин-художниц и иностранцы — В. Кандинский вернулся в Россию, а А. Явленский уехал в Швейцарию). Многие пошли на фронт добровольцами, хотя не все были явными сторонниками войны: Г. Гросс, например, сам поспешил на призывной пункт, чтобы иметь возможность выбрать род войск, а Э. Л. Кирхнер именовал себя «добровольцем по принуждению». Но для других стремление участвовать в войне было обусловлено их осознанной патриотической позицией.
Добровольцем отправился на фронт и молодой художник Отто Дикс. Он провел в армии всю войну, сражаясь и на Западном, и на Восточном фронтах. За время службы смог создать сотни рисунков, набросков. Впоследствии картины Дикса стали известнейшими зрительными образами Великой войны.
Четверо известных немецких художников погибло. Среди них самый знаменитый представитель рейнского экспрессионизма А. Маке, погибший в 1914 году, и баварский художник Ф. Марк, один из создателей группы «Синий всадник», убитый под Верденом в 1916 году. На фронте погиб и В. Моргнер, а Э. Шиле умер от испанки, находясь в рядах австро-венгерской армии. После смерти художников организовывались выставки их работ, в этих условиях и их картины мирного времени служили делу патриотической мобилизации.
Без творчества добровольцев эпохи Первой мировой войны сложно представить развитие искусства и литературы Великобритании, Германии, Италии, Франции. Немало профессиональных писателей и художников по своей воле отправилось на фронт, а некоторые добровольцы именно в условиях войны начали свою профессиональную карьеру в литературе и искусстве. Их работы, их поступки, их подвиги, их прославление войны, их критика войны, их ранения, их смерть сказывались на художественной ситуации в соответствующих странах. Их цитировали, с ними спорили. Они серьезно влияли на дискуссии о смысле войны, ее характере, ее целях, влияя на общественно-политическую ситуацию. Война оказала большое воздействие на формирование нового художественного языка, старые приемы литературы и искусства были недостаточны для описания новой реальности, созданной войной. И здесь опыт множества образованных и креативных людей, оказавшихся на фронте, был необычайно важен.
В России же добровольцы и другие фронтовики не оказали большого воздействия на развитие литературы и искусства (в то же время некоторые важные особенности русского добровольческого движения не нашли отражения в литературе и искусстве). Художники и писатели, работавшие в тылу, также не смогли создать произведения — как милитаристские, так и антивоенные — задававшие тон общественно-политическим дискуссиям. Отчасти это объясняется тем, что многие представители российского образованного класса, в том числе и художественной интеллигенции, избегали личного участия в войне и в том случае, когда ее активно поддерживали. Если в западноевропейских странах некоторые интеллектуалы стали отрицательно относиться к войне, выражая свою позицию публично, но не считали для себя возможным покинуть своих фронтовых товарищей, то в России немало писателей и художников прославляли войну, но не спешили подвергать свою жизнь опасности.
Буквально единицы русских писателей и художников пали на фронтах Первой мировой войны, а это также отличало российскую культурную ситуацию от западноевропейской: там смерть творцов стала частью мифа о войне, придавая особое значение, особый смысл их художественным произведениям. В России многие потенциальные читатели и зрители по-своему саботировали войну, поддерживая ее на словах, но не формируя социальный заказ на создание соответствующих произведений. Возможно, именно поэтому русские писатели и художники в отличие от своих западноевропейских коллег не встали на путь поиска нового художественного языка, необходимого для описания невиданной страшной войны.
Война становилась все менее популярной, но уход от войны не сопровождался определенным и открытым заявлением антивоенной позиции, выраженной художниками и писателями. Игорь Северянин в письмах признавал необходимость службы по мобилизации, но добровольное поступление в армию считал «рисовкой» и даже «гнусностью». В стихах же он откровенно выразил взгляды тех, кто не отрицал войну, но не спешил пойти на фронт добровольцем:
Еще не значит быть изменником, —
Быть радостным и молодым,
Не причиняя боли пленникам
И не спеша в шрапнельный дым. <…>
В желаньи жить — сердца упрочены…
Живи, надейся и молчи…
Когда ж настанет наша очередь,
Цветы мы сменим на мечи!
Стихотворение, ухватившее молчаливое настроение многих военнообязанных, вызвало множество откликов, в том числе и поэтических, оно подверглось критике как антипатриотичное, но его никак нельзя назвать пацифистским.
Владимир Маяковский поддерживал войну в начале и радостно предвидел «громадный рост национального самосознания» в России, но избежал службы в армии. При этом Маяковский верно осознавал необходимость использования нового художественного языка для описания новой реальности, созданной войной: «Можно не писать о войне, но надо писать войною!» «Антитыловая», а потом и антивоенная позиция Маяковского, определенно выраженная в его стихах, не помешала поэту надеть военную форму во время нового призыва, чтобы проходить службу в тыловой части, дислоцированной в столице.
Идейная позиция русских писателей и художников — как милитарист-ская, так и антивоенная — часто не подтверждалась собственным примером, а это не могло не сказаться на восприятии созданных ими художественных произведений. И это также отличало русскую культуру от западноевропей-ской, а также от культур ряда народов Российской империи, прежде всего латышей и армян.
История культурной жизни эпохи войны может высветить некоторые особенности общественной и политической жизни Российской империи. Бросается в глаза неэффективность мобилизационной системы: и простые крестьяне порой хорошо знали, как купить «липу», выправить документы, освобождающие от призыва, но у образованных и имущих, обладавших нужными связями, было гораздо больше возможностей избежать военной службы и (или) отправки на фронт, чем у их сверстников в Британии, Германии, Италии, Франции. Речь идет не только о разных формах коррупции в среде военных, полицейских, медицинских чиновников, но и об ином характере добровольческого движения, ставшего важной частью жизни различных стран.
В отличие от других стран добровольцы, вообще фронтовики оказали малое воздействие на культурную ситуацию в России во время войны. Профессиональных писателей и художников в действующей армии было мало. Но подобное явление лишь отчасти объясняет отсутствие «фронтовой литературы»: некоторые писатели и художники, вернувшиеся в тыл после ранений, контузий и тяжелых болезней, избегали военной темы. Уместно было бы предположить, что многие не хотели воскрешать тяжелые фронтовые переживания. Еще большее значение, однако, имела позиция читателей и зрителей, редакторов и издателей, коллекционеров и владельцев картинных галерей: русское общество не спешило тратить деньги и время, чтобы узнать правду о войне.
Разумеется, многие писатели и художники вовсе не стремятся к тому, чтобы их произведения стали «общественным явлением». Чаще всего их мотивирует честолюбие разного рода. Кто-то стремится быть признанным в избранном кругу профессионалов и утонченных ценителей, кто-то желает приобрести широкую популярность, кто-то хочет заработать деньги — профессиональные писатели и художники должны продавать свои произведения. Для кого-то творчество является потребностью, так, нередко оно позволяет преодолеть психологические травмы. Однако порой вне зависимости от намерений творцов, иногда даже вопреки их желаниям созданные ими произведения становятся «общественным явлением». В России так не произошло.
Вряд ли лишь особые цензурные условия могут объяснить отсутствие в России острых общественных дискуссий такого рода: в годы войны цензура действовала и в либеральных странах, а у русских писателей и художников был богатый опыт преодоления всевозможных запретов.
Некоторые историки именуют Первую мировую войну и первой войной, которую вел средний класс. Не старые аристократические элиты и не промышленная и финансовая буржуазия, а средний класс западноевропейских стран формулировал ценности и идеи, которые объединяли воюющие нации. Представители среднего класса оказались в рядах добровольцев, выходцы из среднего класса сыграли большую роль в формировании культуры войны, этому слою были адресованы и многие важные художественные и литературные произведения той эпохи.
Культурная ситуация в многонациональной и многоязыкой империи, страны с преимущественно крестьянским и неграмотным населением, заведомо должна была отличаться своеобразием, многие солдаты российской армии не имели возможности описать свои переживания, донести их до широкой аудитории. Произведения же национальных литератур были неизвестны или малоизвестны русскому читателю.
Сказалось и отчуждение значительной части образованных людей от политической жизни и, в еще большей степени, от государства: не все были принципиальными противниками монархии, но немногие и полностью отождествляли себя с нею. Патриотическая культура была фрагментирована, поддержка правительства во время войны у многих была условной. В то же время сокращение базы поддержки войны не сопровождалось и появлением массового антивоенного движения, а это также влияло на развитие литературы и искусства.
Между тем поддержка войны лишь на словах, проявлявшаяся в позиции писателей и художников, зрителей и читателей, имела серьезные общественно-политические последствия. Молчаливо подразумевалось, что основные тяготы войны вынесут миллионы терпеливых крестьянских парней, «серых героев» — «самарцев, калужан, туляков». Во всех странах во время войны нарастало напряжение между фронтом и тылом, между поколением солдат и поколением отцов, пославших их в бой. Это проявлялось в литературе и искусстве, прежде всего в произведениях фронтовиков, но в России эти конфликты приобретали особую силу. Безудержное прославление природной мощи русского крестьянина-солдата — постоянная тема военной пропаганды, литературы и искусства — могло лишь усилить эти противоречия. В разное время эти конфликты оформлялись с помощью разного языка, без понимания этого культурного противостояния невозможно представить ненависть к «темным силам», окружавшим царский престол, а затем и к «буржуям». За политическими и классовыми конфликтами эпохи революции нельзя не чувствовать и присущего войне противостояния фронта и тыла.
После Февральской революции в России стал формироваться новый политический класс, «комитетский класс», состоявший из депутатов многочисленных комитетов и советов. Изрядную часть этой «протономенклатуры» составляли унтер-офицеры и прапорщики военного времени, среди них были и некоторые писатели и художники — Н. Асеев, Ф. Степун, П. Филонов, К. Петров-Водкин. Но возможности интеллектуальной и художественной элиты России влиять на процессы формирования этого класса были ограниченными в силу уклонения от активного участия в войне многих ее представителей. В целом русское искусство и литература военной поры оказывали малое воздействие на военное поколение, определявшее судьбы страны во время революции и Гражданской войны.
Историю искусства и литературы Англии, Германии, Италии, Франции невозможно представить без гибели многих писателей и художников, без творчества фронтовиков, без появления уже во время войны важных произведений, провоцировавших острые общественные дискуссии. Уже в это время начала формироваться особая культура памяти о войне. В России ситуация была совершенно иной: в 1914—1917 годах не были созданы такие книги, такие картины, которые было бы невозможно забыть.
Первая мировая война действительно была в СССР «забытой войной». Но этому забвению — весьма, впрочем, выборочному — предшествовали важные культурные процессы, происходившие ранее, в 1914—1917 годах. Многие в России не желали помнить о войне уже во время военных действий, другие же избегали видеть подлинное лицо войны.