Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2014
Памяти тех, кто стал в строй в 1941-м,
переломил войну, но не дожил до Победы.
Часть первая
До и после боя
Всякий, кто хоть что-то слышал о блокаде Ленинграда, знает о Невском пятачке. Этот клочок левого берега Невы, куда на почти стопроцентную смерть ежедневно, неделя за неделей, геройски переправлялись все новые баталь-оны, где шла такая бойня, что немецкие пулеметчики не только не успевали менять раскаленные стволы своих MG, но порой сходили с ума под тяже-стью русского упорства и собственной жестокости; эта земля, набитая железом до такой степени, что спустя десятилетия на ней не растет трава, а поисковые отряды находят все новые останки наших солдат; место это получило имя собственное, стало известно всем. К сожалению, о существовании на разных участках кольца обороны города своих кровавых «пятачков» люди знают гораздо меньше. Таких мест, особенно по южному краю, от Ладоги до Колокольной горы под Ропшей и дальше — до устья Воронки на западе Ораниенбаумского плацдарма, было несколько. Здесь, по причине личной заинтересованности, буду говорить о Пулковской высоте.
17 сентября 1941 года, захватив Пушкин, немцы несколько продвинулись в сторону Пулково, после чего наступила какая-то невнятная, крайне нервная пауза. Она длилась день-полтора. С нашей стороны, во всяком случае на этом, южном, участке, фронт совершенно очевидно обрушился, но и противник никаких активных действий не предпринял. Ныне благодаря публикациям Даниила Гранина и Юрия Лебедева мы знаем почему. (Вспоминаю, что в сороковых годах среди горожан было очень распространено, скажем так, удивление, что немцы тогда не вошли. Люди готовились к уличным боям, а получили… Разговоры об этом можно было слышать, пожалуй, года до 1949-го, до начала «Ленинградского дела». Тут они сошли на нет, хотя и потом никогда не кончались.) Словом, обстановка в те дни создалась критическая. Кроме прочего, 17-го она была подогрета приказом по фронту № 0064, подписанным только что вступившим в командование фронтом Г. К. Жуковым, секретарем ЦК А. А. Ждановым, членом совета фронта А. А. Кузнецовым и начальником штаба М. С. Хозиным. Опережая на десять месяцев знаменитый № 227 Верховного, он объявлял о немедленном расстреле каждого, отступившего хоть на шаг. Причем особо выделялся рубеж Лигово — Верхнее Койрово — Пулковские высоты и район Московской Славянки — Шушары — Колпино. Фронт восстанавливали спешно, было не до частностей: требовалось любой ценой остановить врага, и на конфигурацию отдельного участка передовой в тот момент особого внимания не обратили. Сил, впрочем, вполне понятно, тоже не хватало. Словом, когда окончательно стали, окопались и пришли в себя, выяснилось, что на Пулковской высоте у полотна Варшавской железной дороги противник создал небольшой, но очень неприятный выступ, с которого просматриваются и простреливаются наши позиции. Больше того: враг успел хорошо укрепиться. Неизвестно, кто первым назвал этот выступ «Аппендицитом», правильно было бы «Аппендиксом», однако что уж требовать от срочно призванного «специалиста» из штатских понимания разницы… Меж тем слово попало в донесение, было нанесено на карту, получив тем самым официальный статус. Тут напомню: неосторожно данное имя (человеку, живому существу или неодушевленному объекту) начинает как-то мистически влиять на его судьбу, выявляет такие качества, о которых первоначально не подумали. «Аппендицит» оказался гнойным и кровавым. Двадцать семь месяцев, практически всю блокаду, наши пытались отсечь этот отнюдь не слепой отросток, торчавший из брюха обороны противника. Сменялись дивизии по обе стороны фронта, осень уступала зиме, весна — лету, но упорно ползли через минное поле, вставали в атаку, дрались в рукопашной, даже брали «Аппендицит» наши солдаты, а затем отбивали позицию немцы. Года три назад по 100-му каналу телевидения была названа цифра: 14 тысяч соотечественников полегло на плоском, как стол, предполье «Аппендицита». То есть больше численности дивизии мирного времени, а военного — так и всех двух. Это — при стабильной и сравнительно спокойной обороне, для решения малой тактической задачи.
У воевавшего там в самом начале Гранина есть повесть «Наш комбат». Даниил Александрович, описывая свой бой за «Аппендицит», называет дату: 21 декабря 1941-го, день рождения Сталина. Ничего удивительного: история Великой Отечественной знает немало побед, приуроченных к праздничным датам. К сожалению, поражений тоже. В тот раз у батальона Гранина ничего путного не получилось. Неизвестно, посчитал ли кто-нибудь количество без-успешных атак за все время противостояния, но то, что происходило в самом конце и, похоже, чем это закончилось, знаю я. Правда, знание это основано главным образом на рассказах очевидцев, услышанных 11-летним мальчишкой весной 1944-го…
Через два года после описанного Граниным несостоявшегося подарка Верховному, не совсем день в день, а утром наступившего «черного понедельника» 13 декабря 1943-го, за месяц до начала боев по снятию блокады, в очередной, черт-те который раз пошли на штурм этого проклятого места солдаты 189-й стрелковой дивизии. Полагаю, что само число было выбрано для усиления внезапности, но хотелось бы все-таки знать, кто из двух умников додумался атаковать в такой день: члены ВКП(б) комдив Лоскутов или командующий 42-й армией генерал Николаев? А может — бери выше: сам православно верующий и, стало быть, тоже, но уже по канонам церкви не обращавший внимания на суеверие трискайдекафобии командующий фронтом Говоров? Замечу, что начало операции «Нева-2» назначили все ж таки на 14 января. Декабрьский бой, продолженный 16-го, был кровопролитнейшим и неимоверно тяжелым. В эти дни город с тревогой и надеждой вслушивался в канонаду, сходившую с Пулковских высот на Приневскую низменность. У авторов книги «Солдаты Пулкова» В. Зотова и М. Орлова в их 246-страничном повествовании о 189-й дивизии происходившему отведено немного:
Подразделения нашей дивизии показали высокие моральные и боевые качества в наступательных боях 13 и 16 декабря 1943 года по овладению важным участком вражеской обороны, носившим условное наименование «Аппендицит».
Наступлению предшествовала серьезная подготовка. Подразделения, выделенные для выполнения приказа, несколько дней занимались на специально оборудованном поле, имитировавшем участок вражеской обороны. Комдив Лоскутов присутствовал на тактических занятиях. Помощь командованию оказывали партийно-политические работники и комсомольские организации.
Утром 13 сентября (явная опечатка! -— Л. Ш.) 1943 года первый батальон 891-го стрелкового полка начал штурм фашистского укрепления «Аппендицит».
До штурма была произведена артиллерийская подготовка. Второй дивизион 431-го артполка под командой капитана Владимира Опушнева огнем своих орудий нарушил систему немецких заграждений, затем подавил огневые средства и нанес удар по живой силе противника.
Вторая и отдельная 125-я стрелковые роты поднялись в атаку, следуя за нашим огневым валом. Старший лейтенант Н. Кондратьев, находившийся в боевых порядках стрелков, умело корректировал огонь артиллерии.
Наступающие быстро достигли первой траншеи неприятеля и ворвались в нее. Затем была преодолена и вторая линия траншей.
Наши бойцы продвинулись вперед, заняли позиции на северном берегу Кузьминки. Воины двух рот закрепились на новом рубеже, им помогали в этом саперы.
В штабе 18-й немецко-фашистской армии, осаждавшей Ленинград, как стало известно впоследствии, поднялся переполох. Фашистское командование решило, что штурм «Аппендицита» является началом генерального наступления войск Ленинградского фронта. Оно приказало любой ценой вернуть опорный пункт.
На занятый воинами-пулковцами рубеж был направлен огонь всей гитлеровской артиллерии, стоявшей в районе Пушкина. Около 10 часов утра фашисты предприняли первую контратаку. Час спустя со стороны Александровки они контратаковали вновь.
Наши солдаты самоотверженно отбивали контратаки фашистов. Боевые товарищи сохранили в памяти ратный подвиг сержанта В. С. Грачева. Отражая контратаку, он забросал противника более чем полусотней гранат, истребив и ранив многих гитлеровцев. В минуту смертельной опасности, нависшей над товарищем, комсомолец Грачев не пожалел самого дорогого — своей жизни. Спасая друга, он пал смертью героя.
Отбив в течение семнадцати часов 8 вражеских атак, воины нашей дивизии нанесли противнику большие потери. Но ощутимым был урон и в наших рядах. Наконец, враг бросил в контратаку резервы и специальный штурмовой батальон. Комдив приказал отойти.
16 декабря штурм «Аппендицита» возобновился с новой силой. В течение двух часов наши подразделения продвигались вперед. Наступающие вышли к взорванному мосту, вновь оседлали железнодорожную линию и закрепились на северном берегу Кузьминки.
И снова гитлеровцы начали контратаки. Сначала они атаковали наш левый фланг и центр позиции, а получив подкрепление, повели контрнаступление по всему фронту.
Наши подразделения кое-где отошли, но батальон удерживал занятые укрепления.
Наши подразделения показали высокую боевую выучку, умение наносить врагу сильные удары. У солдат и командиров дивизии еще больше укрепилась вера в грядущую победу.
В результате этих боев командование получило ценные данные о расположении неприятельских резервов, огневых средств. Эти сведения были использованы штабом Ленинградского фронта при разработке операции «Нева-2».
Так… Значит, все-таки не столько овладение «Аппендицитом», сколько разведка боем…
Книга, написанная в 1978 году двумя бывшими офицерами 189-й, один из которых служил в дивизионной газете, претендуя на историческое описание, на самом деле входит в жанр пропагандистских материалов, что понятно из приведенного отрывка. Я наткнулся на нее случайно где-то в середине девяностых и сразу увидел, что авторы, мягко говоря, туманно излагают материал. Дело в том, что с 1944 года я знал о безусловном участии в бою не столько батальона 891-го полка, сколько другого, из 864-го, плюс неизвестного мне количества штрафников (рота, батальон?), а у Зотова и Орлова ни о том ни о других вообще ни слова, только какие-то непонятные, дважды упомянутые подразделения… Это никак не две роты с саперами, о которых сказано в самом начале, а касательно батальонов авторы не могли так перепутать номера полков. Невозможно и предположить, что, акцентируя до-стойные упоминания случаи героизма, они забыли написать, как в результате потерь по ходу боя батальон, начинавший 13-го, был обескровлен до такой степени, что 16-го пришлось вводить другой, уже из 864-го полка. Нет этого в книге, да и не так было в жизни. То есть бойня, конечно, была страшная, просто товарищи офицеры, не перечислив с самого начала полного состава наступавших, «забыв» о втором батальоне и штрафниках, заведомо снизили масштаб боя, достигавшего с нашей стороны чуть ли не численности полка. Очевидно, это сделано специально, соответствует жанру. В его логике допустимо, не вдаваясь в реальные цифры, сквозь зубы сказать об «ощутимых потерях», перекрыв горечь всего-то двух этих слов развернутыми оптими-стическими абзацами. Особенно хорош вывод: «У солдат и офицеров дивизии еще больше укрепилась вера в грядущую победу». Будто до боя ее не было. И как только советский цензор 1978 года пропустил эту фразу?!
Кстати, сегодняшним читателям неплохо будет уяснить важнейшее для тех двух дней обстоятельство. Идет не простая разведка боем. Она проводится ровно за месяц до операции «Нева-2», битвы за полное снятие блокады Ленинграда, первой из десяти мощных ударов нашей армии 1944 года. Для людей, родившихся после войны, добавлю: эти десять ударов, уже стратегически распланированные в Генштабе, будут названы «Сталинскими», именоваться оными будут до XX съезда. Чувствуете ответственность? Разведка боем на Пулковской вместе с такими же разведками на других участках, но особенно здесь и на правом фланге будущего наступления — под Ропшей — должны окончательно решить направления главных ударов всего фронта. Не скажу, что за ними следят прямо из Ставки, но глаза разных наблюдателей, от своих, дивизионных, и из 42-й армии, вплоть до офицеров штаба фронта, распределены по всему периметру, начиная на местности во-круг боя: из траншей и с возвышенности у обсерватории до наблюдательного пункта № 1 штаба Говорова, что устроен был перед этой «сценой» на тогдашней окраине города, так сказать — на галерке, в верхних этажах порядком побитого, но все ж выдержавшего обстрелы и бомбежки монументального здания архитектора Троцкого, которое предназначали до войны для будущего Ленсовета. (Этот дом и сейчас высится громадой позади аникушинского памятника «танцующему» Ленину на Московском проспекте. В те дни, зияя пустыми глазницами окон и пробоинами, он одиноко возвышался посреди тоскливого, внешне безлюдного снежного поля с замаскированными позициями второй линии обороны.)
И вот — вопрос. Что произошло? С утра 13-го до глубокой ночи 14-го шло ожесточенное сражение, не побоюсь повторить — кровавая бойня. С обеих сторон пали сотни людей. С немецкой — «были введены все огневые средства Пушкинского района». Так чего им не хватило, что не успели разглядеть на Благодатном переулке, 15, в штабе 42-й армии, и что не дошло до Говорова? Операция «разведка боем» в ряду прочих действий войск есть событие исключительное, самой природой своей кровопролитнейшее, с непременным вызыванием вражеского огня на себя, равное (а порой и превосходящее по потерям) наступлению с форсированием крупной водной преграды. Это именно разведка. Она не предполагает обязательного занятия вражеских узлов обороны. Получится — хорошо, нет — тоже не худо, лишь бы была выполнена задача выявления огневых средств и сил противника. Вот и мучает вопрос: зачем, положив сотни людей, спустя полтора суток пошли вновь? Если речь идет о важности самого «Аппендицита», первоначально взятого, но оставленного, так ведь после такого боя от него как от укрепления проку немцам было мало. Или у начальства взыграло ретивое? Очень, очень похоже: о людях уже не думали… И еще: связаны ли со случившимся проведенная неделю спустя смена командующего 42-й армией Николаева, стоявшего во главе нее аж с 24 октября 1941-го, на генерал-полковника Масленникова, а еще через месяц — внезапное отстранение от командования 189-й дивизии полковника Лоскутова? Когда за сутки до январского наступления дивизию сменили гвардейцы генерала Симоняка и она всего на пару дней была отведена в город, Лоскутова сняли, 189-я двинулась вкруговую, догонять фронт во 2-ю армию на Ораниенбаумский плацдарм1 в первые часы вообще без командира, а полковник был сразу же, 18-го числа, переброшен на 128-ю стрелковую, где прокомандовал всего полтора месяца. Правда, интересные рокировки? В книге Зотова и Орлова эти вопросы не освещены, не подразумеваются вообще. Я еще вернусь к ним, но бессмысленно упрекать авторов, тем более теперь, после их смерти. Повторяю: за десятилетия был создан жанр, таких книг написано тысячи. На бумажном Монблане «патриотизма», скошенном идеологами в нужную им сторону, воспитано несколько поколений, и возникшая в наши дни проблема написания подлинной истории войны отнюдь не случайна. Вскользь замечу, что в связи с нехваткой мест хранения и последовательного списания в макулатуру стало проблемой взять в библиотеке книгу даже из этого ряда. Ту, что процитировал, сегодня не нашел ни в районной, ни в Центральной имени Маяковского. Только в школьном музее 189-й дивизии она чудом сохранилась. Первоначально, еще не зная степень безответственности слов дивизионных писателей, не понимая, что их речь насыщена стандартными оборотами, свойственными стилистике жанра, внутренне мне приходилось ссылаться на нее, так как найти подлинные документы был просто не в состоянии.
Я наивно поверил главной для себя третьей снизу фразе-абзацу, заключающей историю «Аппендицита»: «…батальон удерживал занятые укрепления». Мне это было важно потому, что, вероятно, это относилось к тому «забытому» батальону 864-го полка, которым командовал мой отец, капитан Израиль (Леонид) Данилович Штакельберг. И тогда получалось, что именно он со своими солдатами поставил точку в двухлетней драке за «Аппендицит». Правда, какой ценой!.. Точно по гранинскому описанию, после вторичной потери позиции немцы предприняли массированный артналет. (Впрочем, рассказывали и другое: будто батальон был накрыт залпом гвардейской «Катюши», проспавшей свой выход. Все возможно. Будем помнить, что в этой дивизии воевал автор строк: «Мы под Колпином скопом стоим. / Артиллерия бьет по своим». Впрочем, в данном конкретном случае я, скорее всего, не прав. В те дни по нашим позициям среди прочих работала батарея немецких шестиствольных минометов. Про них, в отличие от «Катюши», то-гда знали не все, и рассказывающий свидетель, очевидно для нашего с мамой понимания, употребил знакомое слово, объясняя, что это за зверь. Так запо-мнилась «Катюша». Только, вообще-то, не в том суть. Для меня важно, что отец был сражен тяжелейшим образом: проникающим осколочным ранением живота. Пройдя через ягодицу, прорвав снизу толстый и тонкий кишечник, осколок дошел вверх до подреберья, сломал его и застрял. Ординарец вынес отца по известному нам полю. Через 100-й медсанбат (после войны там обосновался родильный дом), что находился на Кузнецовской улице, смежной с теперешним Московским парком Победы, в тот же день отец попал на стол к хирургам 5115-го сортировочного эвакогоспиталя. Это в центре города, в здании Финансово-экономического института. Через две недели, 30 декабря, неоднократно прооперированного перенесли наискось через Садовую в бывший Пажеский корпус, где размещался 1448-й эвакогоспиталь. Отец, хоть и был невысокого роста — метр семьдесят три, но атлетом богатыр-ского здоровья. С этим ранением живут часы, любой врач скажет, а он прожил полтора месяца, лежа неподвижно на спине, с иссеченным кишечником, с выводной трубкой, по которой из живота выходила полупереваренная пища. В полном сознании отец дождался победного 27 января и, лишь услыхав салют, впал в беспамятство. Еще четыре дня он провел в бреду; бредил главным образом о возвращении со своими морпехами в Таллин. (До недавнего назначения в 189-ю дивизию после переподготовки на курсах БУКС (боевая учеба командного состава?) отец воевал в мор-ской пехоте.) Потерянный Таллин был на Балтике главной базой флота, и, подобно тому как на юге черноморцы мечтали о Севастополе, так у нас думали о нем.
1 февраля, не дожив месяца до 35 лет, отец умер.
Хоронила его не армия, а Городской комитет физкультуры. Гроб был там и установлен: в двухстах метрах от Зимнего, в зале бывшего Бироновского дворца на Миллионной, тогдашней Халтурина. Отец был очень известным в своем деле человеком, и, пока он полтора месяца умирал на Садовой, весть об этом распространилась среди множества людей. К тому же сама смерть пришлась всего на четвертый день после ликования по поводу снятия блокады, по контрасту воспринималась особенно остро, и похороны, даже в опустевшем городе, прошли при таком скоплении учеников, друзей и соратников, что милиция перекрывала улицу.
Теперь самое время объяснить, кем был мой отец. Он закончил Институт имени Лесгафта в 1933 году, в составе, пожалуй, самого удачного за все годы выпуска. Достаточно сказать, что оттуда вышло пятеро будущих зав. кафедрами профилирующих дисциплин в аlma mater, не считая тех, кто уехал работать в Центральный институт имени Сталина, возглавлял спортфак Пединститута имени Герцена, тех, кто, выбрав тренерскую работу, дошел в своем деле до самого верха, став гостренерами, воспитал наших первых чемпионов мира и Олимпийских игр. Отец начал научную работу, еще будучи студентом, и за несколько лет вырос в одного из ведущих специалистов по теории и методике физического воспитания не только в городе, но и в стране. Здесь нет нужды перечислять его творческие успехи, но в 1930-х годах, на заре становления этого раздела современной науки, он внес в нее немалый вклад. Кроме прочего под его редакцией (при значительной доле авторства) был написан вузовский учебник, который только из скромности назвали пособием. По нему учились и работали до 1960-х годов. Кстати, другая книжица, написанная отцом в соавторстве с двумя институтскими коллегами, выигравшая всесоюзный конкурс, выходила и переиздавалась стотысячными тиражами, коих удостаивались лишь классики марксизма-ленинизма. Это продолжалось и после войны, причем в переводах и в странах соцлагеря. Оглядываясь на семьдесят пять с лишним лет, стоит сказать, что своей «Ежедневной гимнастикой» ее авторы (Е. П. Журавлев, Л. Д. Штакельберг и С. В. Янанис) не только двинули неверно, но прилипчиво названную одним простоватым радиодиктором «зарядку» в широченные массы, но и навсегда застолбили для не получивших специального обучения людей четкую методическую последовательность упражнений на занятиях физкультурой вообще: 1) втягивание-разминка (ходьба, бег); 2) упражнения на растяжение; 3) на силу; 4) расслабление.
Но не менее важной была роль отца в возникновении Ленинградского научно-исследовательского института физкультуры. Тогдашняя коллизия выглядит несколько странной, и никто из современных историков физкультурно-спортивного движения вам ее не подтвердит, да, похоже, как я недавно выяснил, они этого то ли стесняются, то ли знать не знают, однако обстановка сложилась не очень приличная: спустя несколько лет после опубликования в 1933 году решения правительства о создании НИИФКа дело почти не двигалось. Работы, которые выполнялись отдельными энтузиастами, проводились больше по индивидуальным планам, можно сказать, факультативно на разных кафедрах в самом Институте Лесгафта, а порой и там, где этот человек работал в штате, скажем в Педиатрическом. Среди сотрудников были крупные ученые, даже выдающиеся в своих дисциплинах, однако Институт физкультуры есть прежде всего учебная фабрика подготовки специалистов, а для углубленной научной работы был задуман НИИФК. Чтобы придать этой самодеятельности необходимый импульс, получить финансирование, помещение и прочее, надо было не только представить наверх предложения о кадровой численности, структуре Института и всякой там бухгалтерии, но прежде всего определить для самих себя научные направления, по которым следовало вести поиск. Дело-то было абсолютно новое не только в Совет-ском Союзе. И тогда на ученом совете лесгафтовцы решили выделить под будущий сыновний НИИ стоящее особняком от Дворцового корпуса, выходящее фасадом на Мойку под номером 108 небольшое здание вспомогательных служб княжеского двора.1 При этом пошли на такое: совместно с организацией, где и штата считай что не было и даже отсутствовал директор, учредили Объединенный ученый совет. На должность ученого секретаря этого совета выбрали отца. Конечно, он действовал в коллективе единомышленников, но его роль была ведущей. В результате к 1939 году структура Института и области знаний, по которым надлежало двигаться, были обозначены, люди подобраны…
Все бы хорошо, но тут как раз началась Финская война. Наш ученый секретарь ломает успешнейшую карьеру, бросает свое детище на самом послед-нем этапе, отправляется в военкомат и уходит в строй младшим лейтенантом! Так сложились вместе безоглядный отцовский патриотизм очень советского человека и возникшая в раннем возрасте его любовь к Красной армии. (В Гражданскую, еще мальчишкой, он из-за грамотности был взят письмоводителем в одно из военизированных подразделений с частичными функциями современного военкомата, в так называемый эвакопункт, где и получил эту прививку.) Но еще больше значило для отца третье соображение. Институт Лесгафта отправлял на войну лыжные батальоны добровольцев. Уходили его студенты, и отец не мог оставаться.
Поскольку, как южанин, никаким лыжником он не был и попасть в эти батальоны для него было невозможно, пошел через военкомат. Жизнь, однако, штука непредсказуемая. Армейская — непредсказуема стократно. Ирония судьбы, похожая на издевку, заключалась не в том, что штатский начальник опустился на несколько ступеней карьеры, превратившись в только что закончившего курс младшего лейтенанта (это-то он понимал и на это шел), а в том, что вместо фронта, на который стремился, попал в 78-й запасной стрелковый полк. Интересное дело: после войны нам, отбывшим месячные сборы, присваивали следующее звание. Не служа, через сборы доходили до старших офицеров. Отец был на сборах в 1930-х годах: 2 раза по 45 дней, в 1939-м еще 37 дней, и с сентября 1939-го по август 1940-го во время Финской кампании был в 78-м запасном стрелковом полку. За все это время он получил звание младшего лейтенанта. Оказывается, в преддверии Отечественной готовились люди на один бой — взводные. Все-таки хочется верить, что, каким бы скромным ни был опыт Финской компании, он позволил отцу целых два с половиной года достойно провоевать на Великой Отечественной, вплоть до победы под Ленинградом. Кстати, там, в армии, отца приняли в партию. Дома, после Финской войны, он опять стал преподавать в Институте Лесгафта и работать старшим научным сотрудником в официально открывшемся к тому времени НИИФКе. Кроме того сел наконец писать докторскую. Через год она была готова. Насколько я знаю, это вообще была первая в стране докторская диссертация по физической культуре. Ее очень ждали коллеги. Защиту назначили на среду, 25 июня 1941 года…
Наш Октябрьский военкомат располагался на Герцена, в пяти минутах ходьбы что от дома, что от Института. Через час после речи Молотова тамошний воскресный дежурный, обалдевший от грандиозности события при полном отсутствии начальства, велел отцу явиться назавтра к 9:00. 23 числа, на полпути между военкоматом и выходящим окнами на валлен-деламотов-скую арку Новой Голландии институтским кабинетом отца (справа, если глядеть оттуда), в Крюковых казармах, где стоял тогда флотский экипаж, отец неожиданно был обмундирован в морскую форму. Вместе с ним призывался преподаватель кафедры тяжелой атлетики Борис Павлович Адамович, и вот эти двое точно были первыми лесгафтовцами, ушедшими на войну. Отпущенные на несколько часов для прощания и ликвидации дел, вместе с другими новоиспеченными «флотскими» уже к ночи на 24 июня они были доставлены катером в Кронштадт. Адамович, которому перевалило за сорок, по приказу был оставлен на месте, провел на острове всю войну, а отец в тот же день заступил на службу в морскую пехоту и прошел за 18 месяцев на передовой от командира взвода в звании младшего лейтенанта до капитана, заместителя командира отдельного батальона 5-й (71-й) отдельной бригады моряков на Ораниенбаумском плацдарме зимой 1943 года. В эти полтора года вошли два ранения и контузия плюс орден Красной Звезды, присвоенный в 1942-м новогодним приказом адмирала В. Ф. Трибуца. Безотносительно к отцу: горький 1941-й — это вам не 1944-й; многих ли пехотных лейтенантов, несмотря на безусловный героизм, наградили в месяцы поражения? По сравнению с периодом после Сталинграда надо было сильнее отличиться. И не знаю, так это или нет, но директор Института военного времени Иван Михайлович Коряковский, внимательный к подобным вещам в силу занимаемой долж-ности, говорил мне, что отцовская «Красная Звезда» была первым орденом, полученным лесгафтовцами на Великой Отечественной. И еще (опять же со слов приходивших к нам с матерью после гибели отца сослуживцев) на плацдарме его дважды представляли, в том числе чуть ли не к самому ордену Ленина. Насчет «Ленина» как верить? Всем известна человеческая слабость приукрасить ради усиления эффекта, но, поскольку говорилось не раз и есть косвенные подтверждения, что-то все-таки было.
Несколько слов об этих делах. Нам, детям военной поры, вовсе не обязательно копаться в архивах, чтобы знать разные обстоятельства тогдашней жизни. Кое-что буквально носилось в воздухе, другое приходило от сверстников, третье — от взрослых. С 1944 года, тем более после начала большой демобилизации, потоком пошел объем информации о фронтовых судьбах. Достаточно было раз в неделю отстоять два-три часа с первого до третьего этажа открывшейся на углу Майорова и канала Грибоедова бани. Сидели и стояли на ступеньках сплошняком, оставив узенький проход для входа-выхода, и на той прокуренной, забитой калеками и уцелевшими вчерашними солдатами лестнице мы, поросль военной безотцовщины, навострив уши, узнали много всякого. Здесь не место подробно говорить об этом, скажу одно: никогда потом не приходилось мне слышать столько откровений и горькой были. С годами из рассказов солдат уходила безыскусственность, живое слово. Редело и само поколение Победы. Потом как-то вдруг оставшиеся в живых фронтовики внешне смешались с охранниками тыла, все обернулись ветеранами, грудь по пояс обросла панцирем юбилейных медалей. Среди них все реже видны изначально военные знаки. Молодежи невдомек, что это камуфляж, но дети войны, различающие награды по колодкам, понимают — что почем… Нынешние ветераны заговорили другим языком — даже не книжным, а плакатно-официальным. Чем больше уходило времени, тем чаще стали плакать по Верховному. Что-то не слышал я ничего подобного на той послеблокадной прокуренной лестнице…
А насчет орденов я тогда уже понимал, что до специального постановления летом 1942 года — кому за что, какая награда — большого порядка в этом деле не было. Представление к «Ленину» вовсе не значило, что дадут именно его. Как и то, что вообще что-нибудь дадут. Существовали тысячи причин — от элементарной утери документов до дурного настроения штабных: даже не начальства, простого писаря. Не говоря уж о таком ЧП, как переход на сторону противника офицера их части, унесшего с собой оперативную карту. Что-то такое сказал маме один из приходивших отцовских однополчан, пока меня отсылали в кухню за чайником. Что-то я успел услышать. Политрук-перебежчик вроде…
Не знаю, за что представляли отца к орденам дважды, но предполагать об одном, видимо первом, разе могу с большой долей уверенности. В майские праздники 1942-го рота морских пехотинцев под командованием отца выбила немцев из какой-то деревни, захватив трофеи. Есть несколько фотографий. Унылый в наших краях пейзаж того промежуточного времени года, когда снег сошел, а зелень еще не проклюнулась. На фоне стоящего в отдалении покосившегося сарая — стол, из тех, что во всех армиях мира служит для спокойного перекура на пленэре. Вкруг стола, глядя в объектив, весьма вольно сидит группа солдат: хоть и не курят, но в распахнутых ватниках. Присмотревшись, догадываемся, что расстегнулись они, пожалуй, специально: на поясных ремнях (знай наших!) матросские бляхи с якорем — последнее, что осталось от флотской формы после списания с кораблей в пехоту. Отец (на разных снимках) то сидит вместе с бойцами, то стоит рядом. В гимнастерке с «Красной Звездой», с узкой, как потом у Курчатова, бородкой. Шик назло окопной жизни? Вид у бати бравый, но бороденка, от себя скажу, неказистая. На одном снимке, слева от стола с солдатами, рядом с отцом стоит высокий человек в сером прорезиненном, довоенного образца командирском плаще. Четыре шпалы на воротнике — полковник, командир бригады? Хорошо бы узнать, кто тогда к ним приехал, да еще и, судя по количеству снимков, фотографа привез. Почему приехал — понятно. Держим отбитую деревеньку в уме, но вот тут, на снимке, — я вам сразу не сказал, чего они так красуются, это надо видеть. Как бы эти ребята ни рассаживались, центром их и нашего внимания остается водруженный на главное место, стоящий на столе дулом к нам немецкий пулемет МG 34, их трофей. Это вокруг него все собрались и радуются.
Стоп! Послушайте, я вижу эти фотографии с детства, но вот о чем только что, буквально сейчас, подумал… Нет, этого не может быть!.. А — если? Все-таки дело происходит в Первомай 1942 года. Слушайте, пулемет выглядит совсем новеньким, и, конечно, это ни о чем не говорит, потому что перед съемкой его еще раз надраили и смазали, но как было бы здорово… Внешне, тем более — спереди, МG 34-й от МG 42-го не отличишь. А вдруг это он и есть: сорок второй? Действительно новый, только что пошедший в серию, лучший пулемет Второй мировой — МG 42, за свой лающий звук прозванный на фронте «собакой Гитлера». Известно, что первая партия ушла с заводов фирм «Гроссфус», «Маузер-верке» и «Густлофф-верке» ранней весной того года в Африку, к Роммелю. Но к маю должны же были отправить сколько-то и на Восточный фронт? Тем паче что это место на речке Воронке приметное: от Заполярья до Черноморья — самое западное на тысячи километров. Черт побери, хоть и маловероятно, но взятие в качестве трофея новейшего враже-ского оружия действительно дорогого бы стоило. А тогда внимание человека со шпалами становится еще более объяснимым. Догадываюсь, что это был комиссар бригады И. М. Соколов, и можете представить, как я жалею, что в свое время не спросил у отца Иосифа Бродского — не его ли работа эти снимки? Александр Иванович ведь был тогда флотским фотографом…
Но шут с ними, МG 34, МG 42. В любом случае без преувеличения можно сказать, что служил отец честным воякой. В конце февраля 1943-го, уже после того как морская пехота была передана в армейское подчинение, он был направлен на курсы БУКС. Сначала — в глубокий тыл Ленфронта, в Токсово, затем — в Сосновский лесопарк у Поклонной, а уже оттуда получил назначение в 189-ю дивизию. Видите, оттого что блокада Ленинграда была фронтом особым, я довольно много знаю. Рядом воевали горожане — друзья юности, соседи, даже родственники. Все интересовались друг другом, а в моем случае, после смерти отца, — передавали через знакомых, приходили к нам домой, рассказывали. В окруженном городе оставалось много лесгафтовцев. Посчитайте, сколько учениц отца работало только в одних госпиталях! Да и 189-я стрелковая — это бывшая дивизия народного ополчения Октябрьского района, сформированная из рабочих близлежащих заводов, студентов и преподавателей вузов, в том числе нашего. И хотя к моменту боя 13-го и 16 декабря 1943-го за два года от первоначального состава мало их оставалось (выкосил 1941-й плюс Красный Бор, что за Колпино в 1942-м, да сколько такого было еще!), однако нашлись и те, кто дожил, кто присутствовал в штабном блиндаже при разносе, что устроил моему отцу командир дивизии полковник Лоскутов перед вторым штурмом «Аппендицита». Не стесняясь других офицеров, он орал на только что вышедшего из боя комбата, потерявшего в кровавой живодерне большую часть своих солдат; он вопил, матюгаясь и тыча, — конечно, от досады, но и просто по солдафонской привычке, и не знаю уж — зачем и что это за манера провоцировать подчиненного, наверняка понимая и степень его унижения, и тот факт, что, будь то не в армии, оскорбленный сумел бы ответить. Как рассказывали, разнос продолжался долго, и все шло к тому, что победила бы удивительная для меня отцовская выдержка (видно, эти годы службы не прошли даром), кабы не глупость, душевная черствость и полное незнание командиром дивизии, чем, черт возьми, дышит один из его комбатов. Посчитав выговорную часть достаточной, Павел Карпович сменил гнев на милость: меряя на свой аршин, посулил отцу майорское звание, новый запрос о судьбе двух старых представлений к орденам (даже когда был ребенком, понимал я, что это бред) и уже от себя, то есть наверняка, учрежденную 20 мая 1942 года «Отечественную войну» I степени. Только возьми «Аппендицит»!
Тут скрывалась некоторая тонкость. Этот орден как раз был первым, в статуте которого точно сказано кому за что. Длиннющий список начинается с летчиков, членов экипажей, артиллеристов, расписаны возможные варианты боевых ситуаций, а когда дело доходит до пехоты, в ее случае становится ясным: речь идет о наступательных действиях, конкретно взятии вражеских блиндажей и укреплений. Но поскольку на юге — от Невского пятачка до Ораниенбаумского плацдарма, а на севере — по старой границе Ленин-градский фронт стоял уже второй год, то само собой получилось, что за девятнадцать месяцев со дня учреждения награды этой почти никто в вой-сках не видел. В тот момент «Отечественная» выглядела заманчивей даже более высокого ордена. Так что обещание Лоскутова вполне можно было счесть его благорасположением.
Спасибо, конечно, только вся штука в том, что как раз этого говорить отцу нельзя было ни в коем случае!
За несколько месяцев до назначения в 189-ю, очевидно — по пути с Ораниенбаумского плацдарма на сбор, отец зашел в наш пустой дом на Большой Подьяческой и в почтовом ящике обнаружил страшное письмо. Доставленное вдоль линии фронта из недавно освобожденного Краснодара, оно было от чудом уцелевшего старика соседа, жившего в одном дворе со старшими членами нашего клана в довоенном Запорожье. Этот старик в числе прочих евреев вместе с моей бабушкой Анной Моисеевной Штакельберг (в девичестве Кундиной) и ее сестрой Лизой (Елизаветой?) Моисеевной Кундиной бежали из родного города незадолго до отступления советских войск. Но уже там, в Краснодаре (а возможно — в Ростове, точно не помню, мне ведь было 10 лет, документов нет, и я знаю только из маминого пересказа отцовского письма), они были настигнуты немцами и в порядке «окончательного решения еврейского вопроса» вместе с сотнями соплеменников выгнаны в степь и расстреляны на краю противотанкового рва. Заранее понимая, что их ждет, на всякий случай люди обменялись адресами родных. Пути Высшего Промысла неисповедимы. Когда расстрельная команда ушла, недобитый старик сумел выбраться из-под груды тел в яме и укрыться до прихода Красной армии. При первой возможности, как и обещал бабушке, он написал обо всем на наш довоенный адрес отцу, которого знал еще ребенком. Сами понимаете, чем для отца это было. Я уж не говорю о случившейся в 1941—1942-м пропаже без вести на фронте под Ленинградом любимого старшего брата Марка и о смерти в первую блокадную зиму его новорожденной дочери, отцовской племянницы…
Для понимания состояния отца в ходе лоскутовского разноса остается добавить самую малость. Эту историю после возвращения Института из эвакуации рассказал нам с мамой уже упоминавшийся мною Иван Михайлович Коряковский, у которого отец был любимым учеником, первоначально даже соавтором. С приходом лета 1943 года на Ленфронт как снег на голову свалилась если не беда, то уж забота немалая. Из-за многомесячного сидения в окопах, более чем скудного пайка и естественной в таких условиях гиподинамии довольно значительная часть солдат оказалась физически не готова к намечавшемуся в перспективе наступлению. Некоторые не могли преодолеть броском расстояние до переднего края противника. Нельзя сказать, что эта напасть была новостью как вообще в воинском деле, так и для руководства фронтом. Она была известна еще с Первой мировой, детально разобрана теоретиками, особенно французами, бедствовавшими на Западном фронте. В русской армии она также имела место, но у нас Мировая перешла в длительную Гражданскую, времени на осмысление прошедшего было мало, и сами собой возобладали настроения лавовых кавалерийских атак и победоносных наступлений. Уже во второй половине 1920-х, согласно военной доктрине «До Британских морей!», тенденция в сторону наступательного уклона была продолжена. В силу целого ряда причин, среди которых не послед-нее место занимала свойственная теоретикам армии крупного государства чисто психологическая недооценка возможной опасности, оборонительная составляющая была отодвинута. Но и действительно, кто в 1930-х годах на востоке Европы, кроме разве маршала Маннергейма, мог представить окопную войну продолжительностью почти в 900 дней, а применительно как раз к финскому полукольцу блокады — даже на четыре с лишним месяца дольше? Ближе ко Второй мировой после кадрового разгрома РККА товарищем Сталиным дело дошло до того, что не только не существовало устава, регулирующего действия войск в отступлении, но в условиях тогдашней тотальной слежки и доносительства даже невинные разговоры про характерные особенности, сопутствующие длительной обороне, могли дорого стоить армейским командирам. Конечно, на лекциях в академиях что-то об этом говорилось, но скорее как о курьезе прошлого, с чем кому-кому, а уж нам-то в будущей войне столкнуться не придется… Пришлось. В штабе Говорова подозревали, даже знали об этом давно, однако прежде было не до того, и по врожденной привычке все откладывали на потом. А тут, похоже, постыдное явление обнаружили московские проверяющие, и — сами понимаете — приперло! Естественно, в первую голову привлекли медиков, но ведь с Мировой прошли годы, из дореволюционных курсов Петра Францевича тоже выросло знание, подготовились люди нужного профиля, и — как всегда: «Курьеры! Сорок тысяч курьеров!» В пустующее здание Института Лесгафта из фронтовых частей и в самом городе были собраны на конференцию специалисты, на общем фото — порядка ста тридцати человек. На другом снимке поменьше — двадцать одно лицо. Здесь только четверо женщин; мужчины, в основном — офицеры, большую часть узнаю. Примерно половина — преподаватели, семеро — теоретики, мозговой центр, им выполнять заказ. Однако в монографии, посвященной столетию Института, под общим снимком значится: «Лесгафтовцы, военнослужащие Ленинградского фронта на встрече с директором эвакуированного института И. М. Коряковским. Июнь 1943». Что за встреча такая? Давненько не виделись? Боюсь, нынешний автор не понимает, ни что такое — отозвать с фронта, собрать людей в блокадном городе, ни каково это — проехать Ивану Михайловичу четыре тысячи километров по режимной стране военного времени из далекого города Фрунзе, куда был эвакуирован Институт, в наглухо закрытый Ленинград. Или подлинная причина остается секретом, во всяком случае замалчивается до сих пор? Нет, ребята, это не было дружеским свиданием старых выпускников с вечеринкой. Положение было столь серьезно, так отчетливо интересовало Ставку, что им явно занимались первые лица города: секретарь ЦК Жданов и командующий фронтом Говоров. Очевидно, вся подготовка к «встрече» шла с самого верха под приглядом Обкома. Не забудем, что Иван Михайлович Коряковский кроме прочего был заведующим кафедрой теории и методики, так что предстоящая работа прямо входила в его ведение. Но, поскольку понималось, что директору придется вернуться к Институту во Фрунзе, его делом было отобрать людей и задать темп. Руководство требовало срочно разработать и провести комплекс восстановительных мероприятий. Встал вопрос, кому конкретно этим заниматься. Видимо, прижимало сильно, а в таких случаях даже военным не до званий, и по рекомендации Коряковского, с подачи Горкома физкультуры, где с довоенного времени тоже знали истинную цену отцу, ему, простому капитану, была предложена высокая должность в штабе фронта. Он отказался наотрез… То есть, конечно, работа лесгафтовцами была проделана, в войска с наставлениями и методичками поехали отобранные люди, но отец решительно просился на передовую. Так он в последний раз принял участие в работе по мирной специальности, так попал в 189-ю…
Что ему сейчас были посулы Лоскутова! Он терпел, терпел… Смолчал даже, когда Лоскутов чуть ли не обозвал трусом, а взорвался, когда тот перешел к обещаниям приятностей. От двух разных людей слышал я эту историю. У каждого она выглядела немного по-своему, и, хотя выходило, что отец не перешел грань допустимого, в пересказе обоих явственно слышалось брошенное им в запале: «У меня немцы мать убили, а ты тут про звезды!» И по смыслу и тону, как-то в контексте, в накаленной атмосфере блиндажа повисло недосказанное: «Я не ты, воюю не за награды!» Так что, похоже, до беды оставался только шаг. Однако вовремя опомнились и отец и Лоскутов, а отец сказал: «С кем теперь воевать? Дайте новых людей, будет вам └Аппендицит“!»
В это время мы с мамой находились в эвакуированном интернате лесгафтовских детей в Кировской области. Еще в январе, когда отец был жив, друзья прислали нам подписанный Попковым вызов, но из-за волокиты местных властей мы не успели даже на похороны.
К слову: прошлым летом внезапно выяснилось, что в сегодняшней сытой благодати Университета физкультуры и здоровья буквально никто не знает об этом интернате, хотя был он целиком — по составу детей, воспитательниц и обслуги — плоть от плоти лесгафтовским. Летом 1941-го мама не хотела ехать в эвакуацию: отец воевал где-то рядом, казалось, он в любую минуту может появиться в городе, она все тянула с решением, август уже шел к концу, когда я свалился в болезнь почти без сознания — желтуха. Врачи сказали: «Увозите, здесь уже не до него!» Мама все колебалась, никто ведь не представлял, что будет зимой, но тут пришел приказ с фронта от прозревшего суть отца: «Уезжайте немедленно!» Нас согласились взять сверх списка в укомплектованный интернат, и, как только недавно, через 73 года, до меня дошло, паровоз, взяв старт с Витебского вокзала, выскочил из блокады по восточной ветке буквально за считанные часы до перехвата «чугунки» вой-сками фон Лееба. Помню грохот пуль по крыше: вражеский самолет, обгоняя, вбивал очередь в пассажирский состав, балуясь безнаказанностью… Потом сквозь болезнь какие-то отрывки, а пришел я в себя месяца через два в глухой вятской деревне — с морозами до пятидесяти и со школой за три километра, где вдоль зимней дороги рыскали волки; с интернатской нормой — полем льна, который по осени из глубокой грязи голыми руками дергали детишки, обдирая до волдырей ладони; с постоянным чувством недоедания, с отсутствием одежды, с «горевшей» обувью, иногда с переходом на лапти… И при всем том — никаких серьезных болезней, ни одной потери ребенка. Как это удалось, как выдержали лесгафтовские женщины, от заведующей Скороходовой, воспитательниц «тети» Кати Глинтерник, «тети» Тони Бриккер и других «теть» до прислуги, среди которой обстирывала эти несколько десятков пачкунов бедная моя мама… Дети выросли, некоторые даже стали лесгафтовцами во втором поколении, Юрка Бриккер — заслуженным тренером, но нынешним деятелям нашего вуза нет до тех святых женщин никакого дела.
В отличие от сегодняшней, у меня очень цепкая память детства. Многое из того, что я здесь рассказал, было услышано еще весной 1944-го, в первые месяцы после возвращения в полупустой город. И совершенно особо стоит навсегда запомнившийся эпизод. Это случилось летом, очевидно в июле, точно позже июньской канонады с Карельского перешейка, когда, очнувшись от тысячедневного стояния, пошел в наступление тамошний фронт. Еще до возвращения из Фрунзе преподавателей и студентов Института Лесгафта маме поручили работу по инвентаризации разоренного хозяйства. Иногда я ей помогал, ежедневно бывая на непривычно выглядевшей территории за фасадом дома № 35 по Декабристов. Действительно, если на улице все-таки были люди, а иногда даже громыхал трамвай, то за проходной, где всегда было молодо, людно и весело, начиналась зона мертвой тишины. В то удивительное лето во всем Институте вряд ли можно было отыскать одновременно более трех-пяти человек. Странно было слышать отраженный от стен звук собственных шагов. Только в скверике первого двора белая под зеленью тополей парная скульптура спортсменов поднятыми в приветствии руками из глубинной дали напоминала о прошлом. В третьем дворе дико выглядел угол сгоревшего Дворцового корпуса. Выехавший из него штаб партизанского движения забыл на пристенном газончике, слева за аркой в четвертый двор, перед выступом уцелевшего резного парадного, две противотанковые пушки-сорокопятки… Помню, удивительно было не то, что их забыли, но вообще — зачем туда поставили. Ведь пришлось разбирать и тащить за два десятка метров к теннисному корту тяжеленную кованую решетку, а меж тем в правом углу двора было сколь угодно места. Словом, от Декабристов до Мойки пролегала пустыня…
Однажды солнечным днем ухожу домой в сторону Декабристов по системе из четырех дворов и, входя в затененный второй, вижу фигуру военного, двигающуюся навстречу из сумрака противоположной арки. Мы сближаемся и одновременно узнаем друг друга. В полевой армейской форме полковника с тремя наградными колодками на груди (два ордена Красного Знамени и медаль «За оборону Ленинграда» — точно помню, это я и называю цепкой памятью) мне навстречу идет один из ближайших товарищей отца — «дядя» Ваня, Иван Исаевич Никифоров, предвоенный директор Института. Повторяя мое детское имя: «Лёлик, Лёлик», — он обнял меня и повел обратно, но почему-то не в дирекцию и не в учебный корпус, а мимо сгоревшего Дворцового свернул на стадион. Там по гаревой дорожке, на вираже и ближней прямой, не переодевая грубых рабочих ботинок, бегали матросы: кто — в трусах, кто — в парусиновой робе. Мы обогнули их, перешли на дальнюю сторону и, как шли в обнимку, сели на край разбитой трибуны. Дядя Ваня все повторял: «Лёлик, Лёлик», — и вдруг затрясся, голос пресекся, он зарыдал… Это было так неожиданно, так не соответствовало моей о нем памяти и тем более так не шло его тогдашнему виду боевого офицера, что я, в жизни еще не видавший плачущего мужчину, сидел не смея пошевелиться… Хорошо помню это чувство: будто мы вдвоем оказались в прозрачной капсуле — отсеченными от внешнего мира. Где-то по ту сторону бегали матросы, звенел трамвай на Декабристов… Он рыдал как-то беззвучно, только слезы лились потоком и тряслось, сильно вздрагивало его крупное тело. Я свое отревел полгода назад и теперь терпел как мог. Наконец, разжав впившиеся в мое плечо пальцы, он спросил: «А где мама?» Я ответил, что с Евгенией Матвеевной Гитман проверяет по каталогу библиотеку. Он пошел туда, я по своим делам. После войны Иван Исаевич опять стал директором. До середины пятидесятых близко мы не общались, хотя виделись тысячекратно. И ни разу даже намеком никто из нас не подал вида, что помнит об этом эпизоде. Порой казалось, что он отдалился специально, но, по правде, он вообще сильно изменился после войны. Потом он стал директором Центрального института физкультуры, уехал в Москву, и только через полтора десятка лет после его смерти я увидел портрет в школьном музее Октябрьской дивизии народного ополчения (то есть 189-й!), сопоставил, что к чему, запоздало понял его плач и мою непроходимую тупость.
Мама умерла через шесть лет после войны. В пятидесятом, по стопам отца, я поступил в Институт Лесгафта и тут постепенно стал понимать об отце главное. Все-таки одно дело чувствовать самому, знать от мамы, слышать хорошее о покойном от его друзей — и совсем иное… В большом коллективе работают разные люди. Про некоторых я с довоенного детства помнил, что они с отцом не были одного круга, возможно, держались разных жизненных позиций. Тем неожиданней оказалось для меня сочувствие этих вроде бы и вовсе посторонних людей. Точнее, это нельзя назвать просто сочувствием. Бывало, без всякого повода подходил человек, и получалось — он не только мне, он ему, покойному, говорил добрые слова. Более того, задним числом объяснял что-то себе. Это удивительное множество абсолютно разных людей, желавших сказать мне хорошее об отце, со временем, естественно, редело, но они встречались и спустя годы. По всему получается, что прежде всех иных качеств отец был на редкость хорошим человеком. Все, все, все остальное — гораздо менее существенно.
Моя собственная жизнь сложилась так, что, оказавшись грудным ребенком под крышей общежития Института Лесгафта еще в 1932 году, я рос на руках подруг и друзей моих родителей, которые тоже росли, правда в другом смысле, и пока я поднимался до школы, перебирался из класса в класс, они становились тренерами сборной страны, заведующими кафедр, учеными… После гибели отца в 1944-м до своей смерти в 1951-м мама работала на кафедре гигиены, жили мы рядом, я каждодневно бывал там, наконец и вовсе стал студентом этого ГДОИФКа, и само собой получилось, что до середины пятидесятых, когда кончил курс и постепенно от Института отошел, наблюдал тамошнюю жизнь изнутри, близко знаю всех действующих лиц того времени, помню очень и очень многое… Шли годы, десятилетия. Прошла жизнь. Меж тем с уходом отцовского поколения у общества стала теряться память, некоторые факты и события либо исчезли из нее вовсе, либо трактуются как угодно. Взявшись сейчас писать об отце, я, естественно, захотел посмотреть, что там, в этой памяти, о нем осталось. Нашлись крупицы. В НИИФКе, на который потрачено столько сил, — вообще ничего. Того хуже. Вот вам зарисовка с натуры. По инвалидской немощи я ходить не могу, зимой 2013-го, перед их восьмидесятилетием, звоню по телефону, обозначенному в Интернете как аппарат ученого секретаря, спрашиваю — нет ли материалов для моей работы? «А вы кто?» Объясняю. «Расскажите, что известно вам». Болван, не спросил, с кем имею, поддался, рассказываю. По ходу разговора называю троих. Первого — безусловного инициатора со—здания НИИФКа, лесгафтовского директора 1920—1930-х, награжденного орденом одновременно с Институтом в 1935-м, арестованного по доносу в 1937-м; второго — отца, как непосредственного организатора дела; третьего — первого официального директора, назначенного, когда отец был на Финской. (Насчет третьего мне как раз и надо уточнить.) Их фамилии звучат так: Зеликсон, Штакельберг, Фейгин. Красиво? Я и сообразить не успел, как человек на другом конце проволоки: «Извините, я больше не могу разговаривать!» — хотя вначале сказал, что у него есть время для разговора. (Не умея общаться по телефону, я всегда первым делом спрашиваю об этом.) Не знаю, что произошло, но у меня сложилось впечатление, будто собеседник чего-то испугался. Так бывает, когда человек зашел без спроса в пустой кабинет начальника, расселся в кресле, говорит с чужого телефона, а тут — дверь настежь, входит сам! Ну не могли же его напугать эти три фамилии?! Одну (отца) он, скорей всего, по молодости не слышал, но другие-то двое коллег, отсидев каждый по своему фальшаку, после реабилитации долго работали в нашем деле, а Евсей Юльевич Зеликсон и вовсе стал первым послевоенным директором этого НИИФКа еще в 1947 году… Впрочем, я тут узнал, что тамошние достойные работники, сами явно неплохие ученые, поддались на провокацию известного Петрика, пьют сырую водопроводную воду его очистки. Поневоле начнешь вздрагивать ни с того ни с сего…
Что касается памяти, в Университете физкультуры и здоровья сохранилась мемориальная доска, установленная лет 55 назад, тоже ныне ушедшими отцовскими друзьями и коллегами, в честь товарищей, погибших на фронте. Да еще — отыскалось единственное упоминание фамилии вскользь в монографии, посвященной столетию вуза. Неудовлетворенный, я залез в Интернет на сайт Университета и не нашел отца там, где он просто обязан быть. Уж не заикаюсь об отсутствии его в Книге почета, но и в многолетнем общем списке преподавателей его кафедры теории и, представьте, даже в Мемориале Великой Отечественной нет и следа ушедшего первым на фронт их коллеги, раньше всех награжденного боевым орденом, да хотя бы просто: солдата, встретившего смерть у стен города, похороненного товарищами по-человечески, с почестями.
Много лет мне казалось достаточным того знания о нем, что было получено в детстве. Однако с приближением собственной старости из ничтожного повода первоначально по одному эпизоду проснулся интерес, потом — зацепило, вопросы стали возникать один за другим. Например. Хочу проследить военный путь отца территориально и сразу натыкаюсь на непонятное. Первоначально он был назначен командиром взвода пехоты и помощником командира батареи 12-го отдельного артиллерийского дивизиона. На мой запрос Архив флота местоположение не указывает, «обращайтесь в Подольск». В Интернете косвенно мелькнуло, что 12-й ОАД располагался в форте Красноармейском. Но ведь батарея как отдельная часть дивизиона могла быть установлена под Таллином? Почему предсмертный бред отца был о нем? Или это реакция пораженного мозга на чей-то красочный рассказ? Далее. В его автобиографии, написанной при поступлении на курсы БУКС весной 1943 года (черновик обнаружил в бумагах дома), говорится, что в 1941-м он какое-то время воевал и на Карельском перешейке. Как он туда попал? Два ранения и контузия, значит, побывал в госпиталях, а по выписке менялись части? Мог ли он в условиях военного времени, когда особо секретились передвижения, назвать так, допустим, Ханко, Бьеркские (Березовые) острова или любое другое место? Все это легко выяснить в Подольском архиве, но вот беда: на подобные вопросы архив заочно не отвечает, надо ехать самому, а я не мог: перевалило за восемьдесят один, после второго инсульта пятый год не выходил на улицу, потом еще ногу отрезали: полный инвалид, кавалер первой группы. Словом, пока вперебивку с больницами я не решался просить об одолжении — уходило время, а когда через Министерство обороны послал запрос, началась обычная волокита. Опять, как в 1944 году, пришлось доказывать свое родство, потому что я назван по второму отцов-скому имени. Да, у него их было два. Причем это не тот случай, когда Залман превращается в более привычного русскому уху Захара. Не знаю — почему, а когда возник вопрос, то и спросить стало не у кого, но отца буквально с первых детских лет все — от собственных родителей до друзей и знакомых — называли Лёлей. Так было в родном Запорожье, так его звали в студенческие годы в Ленинграде. Имя Израиль оставалось только в документах. Когда отец начал преподавать и издаваться, Лёля превратился в Лео-нида. Поскольку тогдашние браки заключались не в загсах, а на небесах, где бумаги не требуются, даже мама, знавшая его до техникума, не слыхала первого имени. Она родила меня в Запорожье, когда отец доучивался в Ленинграде, не думая про обычаи, записала Леонидом Леонидовичем (у евреев при живом отце этого нельзя делать ни в коем случае) и порядком натерпелась от упреков стариков (не в семье). Только много позже выяснилось, что в паспорте и в армейских документах отец Израиль Данилович. Когда мне оформ-ляли пособие как сыну погибшего офицера, пришлось, несмотря на аттестат на имя мамы, писать справку про отчество за подписью двух свидетелей. Эта справка где-то там, в архивах.
Словом, пока длилась наша переписка, причем Подольский архив, видимо, принципиально не пользуется электронной связью ХХI века, имея при этом законный, не менее месяца срок на ответ, — прошла зима, я чувствовал нехватку материала для окончания очерка, лазил по Интернету, но, кроме давно известных агитационных листовок немцев, говорящих о наших потерях при попытке взятия «Аппендицита», листовок недатированных, в одной — с ошибкой при перечислении штурмовавших батальонов, но, похоже, все-таки относящихся к 13 и 16 декабря 1943 года, не находил ничего. Кроме того, военный переводчик и писатель Юрий Михайлович Лебедев сделал по моей просьбе перевод из истории 215-й пехотной дивизии вермахта. Документ, надо сказать, впечатляющий, сами увидите. Немцы, любители точно-сти, очевидно, узнав о русском названии «Аппендицит», дали ему более правильное с точки зрения анатомии: «Отросток». (Латинский «аппендикс» в анатомии — «слепой отросток».)
И тут, на интернетской странице «Забытый полк», обнаружил выложенный незнакомым благодетелем, обозначенным там как Виктор Юрьевич, архивный материал потерь 189-й дивизии именно в этом бою. Там еще есть потери 189-й через месяц, при прорыве блокады, когда она, действуя в составе 2-й армии со стороны Ораниенбаумского плацдарма в направлении Ропши, соединилась с войсками 42-й армии, сняв окончательно блокаду Ленинграда. Низкий поклон Виктору Юрьевичу! Благодаря его труду люди могут, не теряя времени, искать следы своих погибших родственников вплоть до места их погребения, не прибегая к помощи сотрудников Подольского архива, не отвлекая этих госслужащих от их важной работы. Чтобы им самим выложить все «секреты» в Интернете! То-то и они и мы вздохнули бы свободней!
Цифра по бою у Виктора Юрьевича была страшная: 488 потерь, вперемешку — погибших и так называемых «санитарных». Покопавшись, можно выявить список батальонов и рот, да и старших командиров, полковников, подписавших эти списки. Я было начал эту трудоемкую работу, подключил жену, как тут пришел пакет из Подольска.
Да… Это было откровение. Начиная с 1944 года, все семьдесят лет, я чувствовал какую-то непонятную, не дающую полного успокоения тайну, связанную с этим боем и отцовской смертью. То есть зная о разносе, что устроил полковник Лоскутов отцу, я предполагал, что это была рядовая ситуация: разгоряченные люди выговорились и успокоились. Но мешала почему-то заноза недосказанности… Конечно, собственная, порой бестолковая жизнь шла своим чередом, семьдесят лет это не могло быть постоянной назойливой мыслью, но время от времени, особенно в часы углубленного раздумья в одиночестве, особенно вдали от суеты — на берегу пустынного морского пляжа или в безлюдной тишине камчатского предгорья, в паузы ночной безработицы, когда работал в такси, в бессонницу и, конечно, конечно, у могилы на кладбище — мысль эта снова вползала в голову. Что там было такое? Что недосказали приходившие к нам отцовские однополчане, (а они явно недосказали), что еще имели в виду десятки подходивших уже много позже его знакомых, о чем рыдал, обняв меня и не промолвив ни единого слова, полковник Никифоров?.. Почему, в конце концов, председатель Горкома физкультуры забрал тело у армии, устроил похороны, которые, как теперь я понял, были демонстрацией, куда пришли десятки, в том числе и однополчан, долечивавшихся в госпиталях?
В пакете не было просимого личного дела отца и его наградного листа, зато был бесценный материал по потерям 189-й дивизии в результате двухдневного боя и ответ на мои смутные догадки в виде итогового приказа по бою. Поначалу и цифра, и открывшиеся обстоятельства оглушили. Потом, разбираясь кропотливо, увидел, как рушатся нагромождения обвинений, и решил так и представить все на ваш суд.
Часть вторая
Бой
Немецкая листовка не заслуживала бы внимания, если бы не была первой по времени, говорившей о страшных потерях: 300 погибших советских солдат в захваченных окопах и 200 — на предполье «Аппендицита». Пока не будем особо верить, читаем дальше.
Бои
13 и 16 декабря 1943 года за позицию «Отросток» под Пушкиным
(из истории 215-й немецкой пехотной
дивизии)
13 декабря 1943 года ровно в 7 часов утра1 русские нанесли мощный огневой удар по — «Отростку».2 Он располагался в северной части железнодорожного треугольника Александровка. Два советских батальона, штрафная рота и две пулеметные роты, всего от 700 до 800 человек, бросились на штурм этого участ-ка местности, который обороняли подразделения 380-го пехотного полка: слева (с западной части) самокатная рота, а справа (восточная часть) — 1-я рота. Русским удались прорывы с обеих сторон. Большинство обороняющихся немецких солдат погибли или получили ранения. Несколько человек попали в плен.
Поскольку на всем фронте группы армий «Север» в этот день было тихо, то интерес всех русских командных инстанций в этот момент сконцентрировался именно на этом маленьком клочке местности. Командование 18-й армии отдало приказ: «Вновь овладеть этим участком и удерживать его».
После того как был ранен командир 10-го батальона капитан Альтштадт, командование взял на себя командир 4-й роты капитан Баудер. Капитан Штайн, командир 3-й роты, получил задачу контратакой овладеть правым флангом «отростка». На левой оконечности «Отростка» подполковник Генерального штаба Далихов (обер-квартирмейстер 18-й армии, командовавший 3-м батальоном 380 пехотного полка) также получил задачу перейти в контратаку. Ему были приданы 2-я рота лейтенанта Шенка и 10-я рота обер-лейтенанта Шопфлина, а также взвод штурмовой роты. Тем временем из штаба дивизии возвратился сам командир 3-го батальона 380-го пехотного полка капитан Целлер, который взял на себя командование левым флангом «Отростка». До самого вечера не стихала кровавая и ожесточенная борьба за траншеи, перепаханные снарядами. Как только обстановка прояснялась, тут же полковые артиллеристы вместе с минометчиками и пехотными орудиями наносили мощный огневой удар по утраченной части позиции. Метр за метром отвоевывались траншеи.
О жестокости кровопролитных боев 13 декабря свидетельствуют записи из боевого донесения 3-го батальона 380 пехотного полка:
11:05. В ожесточенном бою удалось отбросить противника на 250 метров.
11:45. Наша артиллерия произвела 10-минутный огневой налет. После этого капитану Целлеру удалось силами 10-й и 2-й рот приблизиться в ожесточенном рукопашном бою на 150 метров к центру «Отростка». Но дальнейшее продвижение застопорилось, так как противник открыл огонь с позиций, размещенных на пригорках, и с флангов.
15:15. До центра «Отростка» осталось лишь 80 метров.
16:30. Отражены две вражеские контратаки.
16:45. Наша артиллерия вновь нанесла удар. По приказу командира полка последовала новая атака. Захвачены 30 метров траншеи. На пригорке перед центром «отростка» усилилось сопротивление противника.
18:00. Наша артиллерия вновь нанесла удар, после чего подразделения устремились к центру «Отростка». Передовая группа не смогла там закрепиться, так как другой группе не удалось продвинуться на правом фланге «Отростка». Пришлось вновь отступать.
20:30. Противник ввел подкрепления в траншеи.
21:15. Противник атаковал в масштабе роты и вынудил нас отступить на 30 метров от передовой позиции.
0:15. После трехчасовой атаки 1-й батальон захватил центр «Отростка» на правом фланге.
2:30. Батальон в срочном порядке запросил у полка винтовочные и ручные гранаты для подготовки следующей контратаки.
3:00. Контратака силами 10-й роты. Обер-лейтенант Шопфлин овладел 30-метровой траншеей.
5:40. Заключительная атака под командованием фельдфебеля Швайера из 10-й роты.
5:50. Центр «Отростка» в наших руках.
За этими скупыми строчками скрыты мужественные поступки отдельных солдат и командиров. На правом фланге «Отростка» обер-лейтенант Хокен-джос, лейтенант Шетцле и фельдфебель Мистеле внесли решающий вклад в то, что в течение ночи удалось вернуть утраченную позицию.
Лейтенант Шетцле, как командир передовой боевой группы, на практике применил свою систему ведения боя в траншеях. Он отобрал ударную группу, которую лично возглавил. Сам вооружился автоматом. В составе ударной группы были: три метателя ручных гранат, четыре солдата с винтовочными гранатами и три человека с ручными пулеметами во главе с унтер-офицером. Группа скрытно пробралась через поле, вышла на пригорок и оттуда открыла ураганный огонь по занятому противником «Отростку». За ударной группой следовали два взвода солдат, задача которых заключалась в доставке боеприпасов — новых пулеметных лент, автоматов для замены тех, что вышли из строя, залепленные грязью, ручных и винтовочных гранат. В первую очередь требовались ручные гранаты. За ночь было израсходовано свыше 1000 ручных гранат. Они использовались главным образом в изгибах траншей. Там русские чувствовали себя спокойнее, используя эти места как укрытия. Эти участки траншей приходилось первоначально буквально забрасывать гранатами, после чего следовал очередной бросок вперед. Участки утраченной позиции отвоевывались не вслепую, а после предварительной подготовки на основе оценки обстановки и выверенного решения. За один лишь участок изгиба, ведущего к 30-метровой траншее, бой продолжался три часа. Траншея была захвачена после того, как замолчал последний русский автомат. В ней были обнаружены 25 убитых русских солдат. В ударной боевой группе оказался лишь один раненый. За этот бой лейтенант Шетцле был награжден Рыцарским крестом.
Серый утренний рассвет следующего дня прояснил картину. Она была ужасной. Обе траншеи «Отростка» были завалены трупами немцев и русских, в тех позах, как их настигла смерть. Потери русских составили 192 убитых. Помимо этого в предполье и перед самой позицией лежали свыше сотни погибших русских солдат. Потери 3-го батальона 380-го пехотного полка составили: убитых — 21, раненых — 41, пропавших без вести — 9. Потери 1-го батальона были еще выше. Сильно поредевший 1-й батальон был заменен на штурмовой батальон 18-й армии — элитное подразделение специального назначения, вооруженное первоклассным оружием. Батальон был отведен в Мустолово, но уже 15 декабря ему вновь пришлось вернуться на позицию «Отросток». Штурмовой батальон отошел, оставив на позиции для поддержки свою 1-ю роту.
Утром 16 декабря, вновь в 7 часов утра, русские открыли такой же сильный огонь, как и 13 декабря. Вражеские батальоны бросились на «Отросток» с обеих сторон. Немногочисленные караульные посты вновь были сметены, русский каток прошелся по всей 700-метровой длине траншей «Отростка». Но на этот раз уже не требовались целые сутки, чтобы отбросить противника. На правом фланге в контратаку стремительно бросилась 1-я рота 18-го штурмового батальона. Эти солдаты были полны свежих сил и вооружены новыми штурмовыми винтовками. На левом фланге командир 3-го батальона капитан Целлер бросил в контратаку приданную ему 7-ю роту 390-го пехотного полка, при этом лично возглавив передовую группу. Вновь метр за метром отвоевывалась утраченная позиция. К вечеру бой, не стихавший ни на минуту, наконец прекратился. Линия передовой обороны, как и в предыдущий раз, была полностью восстановлена. Капитан Целлер был награжден за свои решительные и инициативные действия Рыцарским крестом. Не дожидаясь приказа от полкового начальства, он подключил все наличные резервы, при этом лично возглавил в бою передовой отряд, действовал инициативно, взвешенно и энергично.
Тяжелые бои за позицию «отросток» показали то, что даже самая мужественная оборона бессильна против ураганного артиллерийского обстрела и решительной, массированной атаки противника. В то же время боевые ударные группы под командованием опытных офицеров смогли нейтрализовать численно превосходившего противника и помочь вернуть утраченные позиции. Большую роль при этом сыграло бесперебойное обеспечение ударных групп ручными и винтовочными гранатами и эффективная поддержка артиллерии. Потери немецких войск в ходе ночных контратак оказались сравнительно небольшими.
Атаки 13 и 16 декабря явились для противника разведкой боем. В этот раз они были успешно отражены благодаря имевшимся резервам. Через четыре недели их как раз и не хватило для отражения полномасштабного вражеского наступления.
Перевел Ю. Лебедев. Май 2013 года, Санкт-Петербург.
Из книги: Zeller K., Mehrie H., Glauner T. Die württembergisch-badische 215. Infanterie-Division. Dӧrfler, 2004.
Два слова о немецких потерях. С одной стороны, публикуются данные сравнительно незначительных потерь: 3 батальона 380-го полка, с другой — «траншеи были завалены трупами немцев и русских»… И признание, что через месяц этих людей не хватило. Уж давайте что-нибудь одно.
Хочу обратить внимание на организацию немецкого
контрнаступления, в частности на то, что в нужный момент в нем не гнушается
принять уча-стие подполковник Генштаба, обер-квартирмейстер
всей 18-й армии. К такому приучены, это в крови.
Вспомните, когда речь пойдет об этом бое с нашей стороны. Интересен метод
лейтенанта Шетцле с бесперебойной доставкой гранат,
но особо хочется подчеркнуть не очень акцентируемый в истории 215-й пехотной
(по причине не их, не дивизионного, а армейского его подчинения) ввод в бой
штурмового батальона 18-й армии, первоклассно обученного, вооруженного новейшим
оружием. В богатом арсенале этого батальона прежде
всего имею в виду пистолет-пулемет MP 43 (так он именовался в 1943 году), это
автоматический карабин Хуго Шмайссера,
практически без пяти минут знаменитый StG 44,
обозначенный так спустя несколько месяцев в 1944-м, когда эсэсовские генералы
окончательно убедили Гитлера принять его на вооружение. В войсках CC этот
карабин применялся давно, но почти нелегально, потому что фюрер жадничал, не
давал ему хода из-за нежелания переходить на укороченный патрон 7,93 ╢ 33 «курц», понимая, что
без дела останутся миллионы уже готовых обыкновенных. Подозреваю, что одним из
доводов к окончательному решению мог быть и результат боя
13—16 декабря на Пулковской.
Вот чисто боевые характеристики этого оружия.
Скорострельность — 500 выстрелов в минуту. Дальность стрельбы одиночными выстрелами — 500—600 метров, автоматическим огнем — 300. При этом поражает точность: при стрельбе в автоматическом режиме на дистанцию в 300 метров по мишени диаметром 11,5 сантиметров больше половины пуль легли внутрь круга 5,9. Надо понимать, что, конечно, карабин был за-креплен, однако все равно результат выдающийся. Снайперскую стрельбу на дистанцию до 900 метров обеспечивали два вида оптических прицелов: обыкновенный и ночного видения. Это в 1943-м! Там были еще наворочены разные штуки, в том числе для гранатометного метания, в том числе (не смейтесь) для стрельбы из-за угла, но в приложении к нашему бою важно то, что по дальности дистанции, по мощи и плотности огня солдаты из штурмового батальона 18-й армии вермахта значительно превосходили наших.1
Наконец, займемся пакетом из Подольска. Уважаемый читатель, дальше пойдет текст с обилием названий, цифр потерь, и, если вы не будете вдаваться в эти цифры, весь смысл статьи будут для вас утерян.
В пачке из 25 отксерокопированных страниц первые три были донесениями о потерях 189-й стрелковой дивизии, последовательно: с 10-го по 15 декабря, с 15-го по 20-е и с 10-го по 20-е. Иначе говоря, вместе с прилегающими днями — по первому (13-е и ночь на 14-е) и второму (16) боям плюс общая сумма за десять дней. Конечно, правильно, так как прилегающие дни, безу-словно связаны с двумя собственно боевыми. Однако на них приходится совсем малая доля по сравнению с 13-м и 16-м числами. В донесениях дотошно расписаны все виды потерь по семи позициям с восьмой суммирующей, каждая из которых разделены на три: офицерский состав, сержантский и рядовой.
Позиции:
а) убитых;
б) раненых и отправленных в госпиталь;
в) заболевших и отправленных в госпиталь;
г) обмороженных с эвакуацией в госпиталь;
д) пропавших без вести;
е) попавших в плен;
ж) по другим причинам.
Заметьте, как работала военная медицина: еще на полевой стадии раздельная статистика. Эти позиции размещены по горизонтали, а по вертикали идут части и соединения. Все очень продумано и четко, и нам важно, что благодаря этому знаем, кто был в бою и какие потери понес. Лишь одна графа оказалась пустой: попавшие в плен.
Так вот, сколько там 13-го воевало по Зотову и Орлову? Батальон и две роты? По донесению о потерях воевали три батальона из 864-го, 880-го и 891-го полков (из 880-го, похоже, ротой автоматчиков), плюс отдельный лыжный батальон армейского подчинения (ОЛБ), принявший участие, как станет известно несколькими строками ниже, 1-й стрелковой ротой, плюс тоже не из состава дивизии 225-я отдельная штрафная рота (ОШР), потери которой во всех трех донесениях не отражены. Ее нет вообще в этих донесениях, и участие штрафников в обоих боях выявляется только из итогового приказа. Кроме того бой обеспечивали 269-я отдельная разведрота (ОРР), 910-я отдельная рота связи (ОРС), 216-я отдельная рота химзащиты (ОРХЗ), 100-й медсанбат (МСБ) и армейского подчинения 306-й отдельный саперный батальон (ОСБ). Артиллерийскую поддержку осуществлял 431-й артполк.
Цифры потерь, во всяком случае — меня, просто потрясли. С 10-го по 20-е, а вообще-то за два дня, общая сумма — 928 человек. Даже если отнести человек пятьдесят-сто на промежуточные дни, все равно дико. А с какой стати относить? Я сейчас распишу потери 13 числа, потому что дальше мы поговорим об итоговом приказе начштаба дивизии, бЛльшая часть которого посвящена ему.
Значит, по итогам с 10-го по 15-е всего — 572, а по батальонам, в основном принявшим бой, через дробь — погибшие и «санитарные» потери, побатальонно: 864-го полка (отца) — 34/201, 880-го полка — 7/33, 891-го полка — 80/287, наконец, отдельного лыжного батальона — 12/22. Всего: 133/321. И помним о штрафниках!
Теперь дошли до приказа.
Но раз уж мы перед этим говорили о потерях, чтобы не дробить картину, давайте начнем почти с конца, с восьмого раздела: «Наступление и бой 16. 12. 43 г.». (Далее привожу по тексту.)
По получению приказа Штарма 42 за № 15 от 14. 12. 43 г. полк приступил к подготовке к повторной операции по захвату «АППЕНДИЦИТ».
Из остатков 1 батальона 891 стрелкового полка и 2-го 864 стрелкового полка, 125 Отдельной штрафной роты, 9 стрелковой роты 891 стрелкового полка, рот автоматчиков 864, 880 и 891 стрелковых полков и 1 стрелковой роты Отдельного лыжного батальона, действовавших 13, 14. 12. 43 г., в течение 14 и 15. 12. 43 г. был сформирован первый батальон 891 стрелкового полка следующего численного состава:
1 стрелковая рота…………… 41 чел.
2 стрелковая рота…………… 47 чел.
3 стрелковая рота…………… 49 чел.
Рота автоматчиков……….. 31 чел.
Минрота…………………………. 32 чел.
Пульвзвод………………………… 11 чел.
—————————————-
ИТОГО………………………….. 212 чел.
30 ОШР…………………………. 121 чел.
ВСЕГО…………………………… 333 чел.
Перед сформированным батальоном была поставлена задача — овладеть опорным пунктом противника «АППЕНДИЦИТ» и прочно закрепить за собой захваченный рубеж.
Такова копия начала 8 раздела приказа. Обращаю внимание: номер штрафной роты другой. Это другие люди. Те кончились. Ну а в остальном — считайте, думайте сами. Сопоставьте, сколько всего было в первый день (видимо, больше тысячи) и на что рассчитывали во второй. Учитывая, что кроме штрафников вновь пошли только уцелевшие солдаты первого дня, очень похоже на злобную форму наказания. Заметим, согласно треть-ему листу донесения, от 15-го до 20-го убыло 356 человек! Сколько же их вышло из боя?!
Тут уместно такое замечание. Когда копаешь материал по потерям вглубь, до самых похоронок, вдруг понимаешь, что в дивизии народного ополчения Октябрьского района за два с лишним года осталось мало ленинградцев. География призванных, пополнивших дивизию и погибших простирается от Ярославской и Вологодской областей, через Татарстан и Башкирию за Уральский хребет в Казахстан и Узбекистан. Ничего не хочу сказать, кроме одного: не возник ли языковый барьер и все ли солдаты понимали русский?
Перейдем к самому приказу № 0278 по 189-й стрелковой дивизии от 27 декабря 1943 года.
Из Подольского архива мне прислали неполную ксерокопию: с 1-й страницы по 5-ю, затем пропуск с 6-й по 9-ю, еще 5 — с 10-й по 14-ю, но без заключительной страницы, то есть — без подписей. Догадываюсь, что подписали полковники: комдив Лоскутов и начштаба Турьян. Не знаю, что там, на недостающих страницах, но и этих вполне достаточно. Тем более что далее следуют 4 страницы, пронумерованные с 5-й по 8-ю, начинающиеся с полуфразы и так же заканчивающиеся, но с более внятным описанием боя 13-го до утра 14-го. По тому, что там идут постоянные ссылки на карту и прилагаемые схемы с условными названиями, можно думать, что это фрагмент доклада по бою из дивизии в 42-ю армию. К сожалению, мне не прислали ни карту, ни схему, и можно только догадываться — на каком фланге что происходит.
Первая и последняя страницы приказа отведены героизму воинов, с перечислением их фамилий, и это естественно и бодро, как вдруг:
Однако трусость части офицерского состава, неграмотность, отсутствие воли и инициативы дали возможность противнику ценою больших потерь восстановить свое положение на «АППЕНДИЦИТ».
Офицеры, лейтенант КЛИМЕНКО, капитан УЛЬЯНОВ, мл<адший> лейтенант Егоров в самую ответственную минуту проявив трусость покинули свои подразделения и ушли с поля боя. Полную растерянность, отсутствие воли проявил командир 2-го батальона 864 стрелкового полка — капитан ШТАКЕЛЬБЕРГ и его штаб, потерявший управление подразделениями и не организовавший бой с противником.
Основной причиной неуспеха в бою за «АППЕНДИЦИТ» является нарушение с началом атаки управления взводами и ротами, что привело к незнанию действительной обстановки на поле боя.
Успешно атаковав противника и захватив опорный пункт, офицерский состав, участвуя в отражении контратак, не сумел организовать закрепления захваченного рубежа, упустил время и дал возможность противнику контр-атаками восстановить положение на «АППЕНДИЦИТ».
Бой за опорный пункт «АППЕНДИЦИТ» — вскрыл слабость офицерского состава в организации боя, организации управления своими подразделениями, в умении восстанавливать утерянное управление и взаимодействие в бою.
Командиры взводов и рот забыли свои обязанности организовать бой своего подразделения и подчас сами превращались в рядового бойца, в результате личный состав подразделений, потеряв управляемость и организацию, снизил свое сопротивление, нес ненужные потери.
Халатность, растерянность и нетвердость проявил штаб 891 полка в руководстве боевой деятельностью дерущихся подразделений. Начальник Штаба 891 полка майор СКОРОБОГАТОВ — не сумел организовать твердое и устойчивое управление в бою. Мер к восстановлению управления, организации взаимодействия и закрепления достигнутого успеха в бою не принял. Даже внутри штаба не было четко налаженной связи и организованности в работе.
В результате чего ни штаб полка, ни командир полка не знали действительной обстановки на поле боя, не смогли принять правильного решения, вводили в заблуждение штаб дивизии и достигнутый стремительной атакой успех не смогли закрепить.
Отсутствие личной дисциплины и твердости у офицерского состава также отрицательно повлияло на бой. Особо низкую дисциплину имели подразделения 2-го батальона 864 полка, — вступившие в бой неорганизованно и тем самым позволили противнику ликвидировать первоначальный успех и достижения 1-го батальона 891 полка.
Таким образом, трусость некоторой части офицерского состава, недисци-плинированность, отсутствие твердой воли к победе над врагом, неумение организовать бой и управлять своими подразделениями, неумение закрепить завоеванный рубеж отрицательно сказались на ходе боя и дали возможность врагу ценою больших потерь восстановить прежнее положение в р-не «АППЕНДИЦИТ».
Скажите мне, пожалуйста, дорогие читатели, разве этот текст обвинения всего офицерского состава, всех, стоящих ниже по званию и должности, не есть одновременно и общее оскорбление офицерскому корпусу дивизии, каждый член которого мог оказаться на месте обвиняемых, и агрессивной попыткой оправдания собственного неумения организовать и вести бой, приведшего (скажем прямо) к грандиозному провалу. Это так не в духе войскового товарищества, что заставляет думать о нездоровой обстановке в 189-й стрелковой, невозможной, к слову, на флоте, в том числе у морских пехотинцев, где отец воевал с 1941-го.
Я не буду больше цитировать приказ, скажу только, что при попунктном перечислении причин поражения авторы не удержались вновь употребить фамилию отца, единственную среди всех, теперь точно обозначив причину: безынициативность. И чтобы разобраться и понять, что это такое, обратимся к тем необозначенным, без начала и конца нескольким страницам, по всему — донесению в штаб армии, где более внятно изложено и происходящее в бою, и суть обвинений отцу.
…в течение 3-х дней перед операцией проводилось тщательное наблюдение за поведением противника в полосе намеченных действий.
Силами 269 Отдельной роты разведки и разведвзводов 891 и 864 стрелковых полков проведены ночные поиски в направлении — Редкое Кузьмино, Александровка, «АППЕНДИЦИТ», отметка 53.9, Путевая Маш. База.
е) Штабом дивизии и 891 стрелкового полка была организована комендантская служба по выводу подразделений батальона на исходное положение для атаки.
VII. НАСТУПЛЕНИЕ И БОЙ 13. 12. 43 г.
(Опускаю начало с 9:00, захват вражеских траншей и бой до ввода батальона отца. — Л. Ш.)
В 16:00 был введен в бой 2-ой батальон 864-го стрелкового полка. В связи с медленным выдвижением его и большой скученностью батальон понес большие потери при подходе в нейтральной зоне и в 16:30 неорганизованно вошел в бой двумя неполными ротами.
Командир 2-го батальона 864-го полка, несмотря на сложность обстановки, отсутствие командования 891-го полка, не проявил инициативы, нужной настойчивости к энергичному выполнению поставленной задачи, оставаясь в течение двух-трех часов посторонним зрителем, и не управлял своим батальоном. И только вмешательство представителей штадива и Штарма заставило командира 2-го батальона 864 полка, капитана ШТАКЕЛЬБЕРГ (вписано сверху меж строк от руки: ранен в бою 16. 12. <19>43 <г.> — примеч. архивариуса.) — взять на себя ответственность и командование 2-го батальона 864 полка и остатками 1-го батальона 891 полка.
В результате проявленной медлительности и неорганизованности действий 2-го батальона 864 полка, противник, мелкими группами контратакуя разрозненные подразделения, потеснил их к рубежу: справа пересечение координат (2852) и слева 150 метров севернее «Быки».
В течение всей ночи, действуя мелкими группами и периодически покрывая наши боевые порядки шквальным минометным огнем, противник нанес большие потери закреплявшимся ротам, и утром, предприняв контратаки со стороны Александровки и Путевая Маш. База, выбил остатки 1-го батальона 891-го и 2-го батальона 864-го стрелковых полков из занятых траншей опорного пункта «АППЕНДИЦИТ». (У Зотова и Орлова — отошли по приказу. — Л. Ш.)
ВЫВОД: 1. Операция, проведенная 13. 12. 43 г., и ночью на 14. 12. 43 г., показала, что противник упорно ведет бой за сохранение опорного пункта «АППЕНДИЦИТ», широко маневрируя огнем и концентрируя его на районе действий со всех направлений прилегающего участка фронта, применяет, особенно в ночное время, тактику контратак мелкими группами, чередующихся со шквальными минометными налетами.
Разберем
по порядку. Первое обвинение отца — в медленном выдвижении и большой скученности,
«что привело к большим потерям еще в ней-тральной зоне». Представим: 13
декабря. Сумерки и без того пасмурного дня, батальон выдвигается на позицию в
наступающей темноте. Не могу знать, было ли обозначено, как должно проходить
выдвижение: мне не прислали приказа на бой, и не помню, отражено ли это в
Уставе. Зато понимаю, что отрицательное понятие «скученность» можно поменять на положительное, назвав компактным движением. В условии
быстро наступающей темноты так и слышу всем знакомую команду: «Шире шаг! Не
растягиваться!» Кстати, посмотрите в начало страницы — пункт «е». Утреннее
выдвижение было обеспечено штабом дивизии и полком посредством комендантской
службы. Через 8 часов, видимо, стало не до нее. Вряд ли это что-нибудь изменило
бы, в это время артиллерия противника вела мощный огонь по позиции и по путям
подхода. Как отмечено далее, к 16 часам противником было выпущено 2000 снарядов
и мин.
В этой обстановке, под непрерывным огнем, мне просто непонятно обвинение в
попадании под артобстрел и неорганизованном вводе в бой.
Теперь о главном обвинении: в трехчасовом бездействии и нежелании взять на себя руководство боем после гибели командиров 891-го полка. Первое (трехчасовое бездействие) — вообще бред. Идет бой, уж если бездействовали, то это те трое, что укрылись в землянке. (По крайней мере один из них — офицер отцовского батальона. А уже под утро был убит отцовский заместитель, тоже капитан, А. В. Черемисинов, наш сосед по Октябрьскому району, воевавший здесь со времени дивизии народного ополчения.) Представьте: отец ввел батальон, очевидно, на правом фланге. Ширина фронта 700 метров, все вокруг перерыто, непрерывных окопов нет. Как видится, в это время бой вообще разбился на отдельные фрагменты, отец ведет свой, и при отсутствии связи откуда ему знать, что в батальоне 891-го полка уже нет офицеров. Что связи не было, говорится в самом приказе и читается по потерям. За три дня во всех списках только один (!) убитый связист. На этом перепаханном поле прокладывать линию было бесполезно, хоть уж связистов пожалели! Радиосвязь в обороне была запрещена по всем фронтам, и непохоже, что она действовала в этом бою. О ней — ни слова. Только в докладе в 42-ю армию вместе с 2 разбитыми катушками проводной связи, 2 телефонными аппаратами названы 2 рации. Чем они отдавали приказы? Ракетами? Ничего не говорится о посыльных. Впечатление такое, что, впустив на территорию боя отцовский батальон последним, дальше все смотрели со стороны, как патриции на арену гладиаторов. Где были старшие офицеры? Под горой в блиндажах? Что это за два представителя армии и дивизии, которые «заставили» отца взять на себя командование?
Мне вообще непонятно, откуда взялись такие обвинения. Я знаю совсем другого человека. Помню, летом 1939 года, когда на пляже острова Хортица, что лежит ниже Днепрогэса, люди только кричали «Тонет! Тонет!» и показывали пальцами, как стремительный поток уносит явно неумеющую плавать женщину, отец (единственный!) уже бежал по берегу, обогнал совсем уж погибающую беднягу, ниже нее прыгнул в поток и через несколько минут подводной борьбы вытащил на берег. Второй эпизод случился на канале Грибоедова. Мы с отцом вышли из бани, и тут какой-то верзила, выше отца на голову, сказал что-то вроде: «Жид с жиденком повадились ходить в нашу баню». Идиот, он употребил то единственное слово, на которое однозначно реагировал отец и успел к тому времени научить точно так же реагировать меня. Отец отдал мне банный чемоданчик, подошел к обидчику и сказал: «Извинись!» Тот рассмеялся отцу в лицо. Дальше все получилось так быстро и так неожиданно, так не по правилам ожидаемой драки, что стоит перед глазами уже больше 75 лет. Я уже говорил, что отец, не обладавший значительным ростом, был необычайно здоровым и сильным человеком. Быстрым движением он обхватил верзилу, оторвал от земли, прижав его руки к телу, одновременно подсунул дрыгающего ногами себе под правую руку и, держа почти горизонтально, понес через дорогу к каналу. Вступив на гранит, положил на чугун ограды лицом к воде и спросил: «Хочешь искупаться?» А надо вам сказать, что и в вообще-то грязный тогда канал как раз в этом месте с напором вливалась желто-белая мыльная струя из бани. Когда после вторичного вопроса обидчик понял, что с ним не шутят, и запросил пощады, отец поставил его на ноги и, постукивая сложенной щепотью по грудине верзилы, сказал: «Забудь ты, дурила, это слово и никогда не оскорбляй никого, особенно незнакомцев. Можешь сильно нарваться!»
Вы скажете, что воспоминания любящего сына ничего не значат в военных условиях, но отец не был необстрелянным новичком, воевал уже третий год, и представить его растерянным и безвольным объективно не получается. Объективно — вот: выписка из наградного листа на помощника командира 2-й роты 4-го батальона 5-й бригады моряков.
I. Краткое конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг
(составляется в штабе войсковой части, соединения, учреждения или заведения)
Тов. Штакельберг в период боев с германским фашизмом с 5 сентября 1941 г. показал образец исключительной храбрости, самоотверженности. 5 сент<ября> по выбытии из строя командира 2-й роты и его помощника — принял на себя должность помощника командира роты, всячески способствовал к организации и сколачиванию роты в боевой обстановке умелыми распоряжениями, воодушевивших бойцов, наведя порядок и восстанавливая боевую мощь, отважно руководил подразделениями во время дальнейших атак на дер. Елизаветино и Слобода фабричная, дважды выводил людей из окружения и отбил у противника минометную батарею, приведя ее в негодность.
Командир 4 батальона пп
Комиссар 4 батальона Ст. политрук пп Шубин
2. 10. 41 г.
II. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ВЫШЕСТОЯЩИХ НАЧАЛЬНИКОВ
Ходатайствую о правительственной награде «Медалью за отвагу»
Пп.
Командир 5 ОБМП Полковник (Зайончковский)
Военком Полковой комиссар (Соколов)
III. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ВОЕННОГО СОВЕТА ФЛОТА
За храбрость и мужество, за самоотверженность, проявленные в боях с немецкими захватчиками наградить младшего лейтенанта ШТАКЕЛЬБЕРГА И. Д. орденом «КРАСНАЯ ЗВЕЗДА» и просить Правительство СССР утвердить постановление Военного Совета флота.
Пп
Командующий КБФ Вице-адмирал (ТРИБУЦ)
Член военного Совета КБФ Дивизионный комиссар (Смирнов)
Член военного Совета КБФ Бригадный комиссар (Вербицкий)
Декабрь 1941 г.
Приказом Военного совета КБФ № 1 от 01 января 1942 г., утвержденным Указом Президиума ВС СССР от 14. 04. 1942 г., отец еще в январе 1942 года награжден орденом «Красной звезды».
Два ранения и контузия, то есть многомесячное пребывание на передовой, наконец, повышение в звании от младшего лейтенанта до капитана за полтора года и откомандирование на курсы, где перед грядущим наступлением офицеров этого уровня готовили к возможному во фронтовых условиях взятию на себя ответственности выбывших старших, — все это никак не согласуется с данной ему Турьяном характеристикой и с приписанными ему безынициативностью, растерянностью и безволием.
Вся относящаяся к нему часть приказа, тем более на фоне поношения других офицеров, похожа на вымещение затаенной злобы к умирающему человеку, выбранному для экзекуции еще и потому, что ответить он уже не сможет наверняка. Это тема «лейтенантской» прозы. У Василя Быкова даже есть повесть «Его батальон» c отдаленно похожим сюжетом. У авторов наших документов невооруженным глазом просматриваются и явная попытка оправдания собственных промахов, и ощущение давней неприязни старых армейских служак к новичку, явившемуся из элитных войск морской пехоты или гвардии. Кстати, командиром отцовского полка был гвардии подполковник Софронов. Как он попал в армейскую 189-ю? После первого боя 13-го похоронки подписаны им. Потом стал подписывать другой человек. Мое предположение не так и фантастично. О полковнике Турьяне я нашел в Интернете воспоминание начсвязи 2-й стрелковой дивизии А. В. Невского. Назначенному к ним 21 апреля 1944 года новому начштабу он дает такую характеристику: «И. М. Турьян оказался человеком спокойным, уравновешенным и непьющим. Он отлично знал свое дело». В дальнейшем трезвость полковника будет подчеркнута в рассказе о коллективном праздновании Нового года, которое он покинул. А ведь такое определение скорей выделяет из общей массы воюющих, если только не противопоставляет. Правда автор воспоминаний называет его почему-то Туртяном, но это точно тот самый, потому что далее Невский говорит о нем как о человеке, попавшем в шеститомную Историю Великой Отечественной после подписания акта о снятии блокады при встрече 189-й и 43-й стрелковых дивизий под Ропшей. Через 25 лет Нев-ский «побудил» Турьяна написать воспоминания об их дивизии. Эти мемуары тот сдал в партархив Архангельска. Хотелось бы мне их почитать! На фотографии того времени Турьян выглядит лет на сорок, хотя судя по медали «ХХ лет РККА» ему больше. Еще медаль «За оборону Ленинграда» и «Красная Звезда», очень похоже — довоенная. Чисто выбрит, гладко причесан, белейший подворотничок — аккуратен, ухожен. Так и вижу, что когда под осень явился представляться ему какой-то капитан штатской национальности, с мор-ской пехотой за плечами, с такой же, как у него самого, «Звездой» плюс с сияющей необычайным блеском медалью «За оборону», тот сразу не понравился. (Слушатели курсов БУКС, расположенных рядом с Политехом, воспользовались тамошней лабораторией, электролизом позолотили только что полученные медали. Это был некий офицерский шик, но и восстановление старейшей традиции: еще два века назад награжденный имел право дополнительно крепить на полученную «Звезду» свои собственные бриллианты. Летом 1944-го и 1945-го на груди у некоторых офицеров можно было видеть необычное сияние. Позже я такого не встречал.) А еще у этого капитана здесь нашлись знакомцы, обнимаются и целуются солдаты и офицеры, да и сам он держится уж больно независимо, чувствуется — не выветрилось это их штатское чувство собственного достоинства…
Так ли было, не так, но при чтении приказа прямо физически ощущается желание полковников Лоскутова и Турьяна оправдать себя за случившийся разгром, найти виновных только в людях ниже по званию, а в случае с отцом — попытки приклеить обвинение то в скученном выдвижении батальона, то в бездействии, то в нежелании взять командование боем на себя. А ведь если оставить суть, отец продержался на этой смертельной позиции до утра и отошел только по приказу. Или это — по Зотову и Орлову, ведь в донесении, подписанным Турьяном, сказано: «выбиты противником».
Комментарии к приказу и донесению.
Ни разу не употребляется понятие «разведка боем». Только взятие укрепленного пункта «Аппендицит». Первыми сказали о разведке боем немцы. Через много лет это повторили Зотов с Орловым, но в приказе такого признания нет. Я вот думаю, что за месяц до «Невы-2» рановато проводить разведку боем. Противник успеет оправиться.
Донесение в 42-ю армию пишется на одиннадцатый день после боя, 27 декабря, через 4 дня после замены ее командующего И. Ф. Николаева, по чьему приказу и произошло это бесславие, на генерал-полковника Ивана Ивановича Масленникова. Николаев тут с 24 октября 1941-го. От литовской границы через оборону Таллина с Балтфлотом доплыл до Ленинграда и уже здесь, при обороне Урицка, потерял около 4,5 тысячи человек. Про остальное время я материалы не смотрел, но и 14 тысяч павших за все годы борьбы за «Аппендицит» — тоже его, а бой 13—16-го — прощальная точка. Не хочу нагнетать худое, просто человек привык к большой крови. Для Масленникова это десятое назначение за войну, но, кроме того, по довоенной службе в погранвойсках, где он боролся с басмачеством, генерал сохранил пост замминистра МВД СССР. Такие вещи армия всегда держит в уме.
Столько же, одиннадцать, дней после ранения отца. В городе и в дивизии уже знают, что он не жилец, и то хамство, что допустил начштаба 189-й полковник Турьян по адресу умирающего товарища, на месте которого мог оказаться любой из них, оскорбило многих офицеров. Теперь понимаю их визиты к нам и к другу отца еще по запорожской юности Петру Михайловичу Шаройко, который в блокаду был начальником литейного цеха на «Арсенале». Отец всю войну посылал к нему отправлявшихся в город фронтовых друзей. Повторюсь, что, за исключением тех, чья храбрость и боевое умение отмечены Турьяном (притом что это не те, что названы в книге Зотова и Орлова), весь приказ выглядит разносом офицеров, участвовавших в бою. Выделение отца происходит на таком фоне. А, по сути, ведь что произошло? Людей готовили к взятию опорного пункта противника, и они его брали оба раза, но последующее закрепление, да еще при условии, что на них обрушился, включая реактивный, артиллерийско-минометный огонь многих батарей всей Пушкинской группы до самой Вороньей горы, подразумевает поддержку не одного артполка, но нечто более серьезное. Ввод в середине практически уже проигранного боя отцовского батальона, состоящего из двух рот, при полном отсутствии настоящей помощи выглядит безразличиемк погибающим. Очень похоже, что у товарищей старших офицеров и генералов выработался за войну иммунитет к виду чужой крови.
Разумеется, не у всех. Не надо искать далеко. Пример человека, командовавшего наступлением по снятию блокады прямо с позиций 189-й стрелковой, Героя Советского Союза Николая Павловича Симоняка стоит перед глазами. Он всегда думал о своих подчиненных. И когда без выстрела увел по льду 8-ю бригаду морской пехоты в Кронштадт, так что финны только на третий день обнаружили, что на полуострове нет противника, и когда на совещании штаба фронта не побоялся заявить о смерти солдат от голода, и — особенно — при подготовке к операции по прорыву блокады в январе 1943 года. Тогда была предложена тактика наступления в непосредственной близости от артиллерийского огненного вала, так что солдаты должны были идти прямо по горячим осколкам. Это требовало безупречной работы артиллеристов и мужества наступавших. Тренировались на Ржевско-Токсовском артполигоне. Когда стало ясно, что солдаты боятся, генерал Симоняк сам стал в цепь и личным примером увлек подчиненных. (Сравните с поведением старших офицеров в бою 13—16 декабря 189-й дивизии.) Так была проведена операция «Искра», так пошли гвардейцы Симоняка 15 января в наступление на Пулковской. Обратим внимание на разницу с декабрем. На участке Лигово — Редкое Кузьмино наступали три корпуса. Гвардейцы шли посередине, вдоль Пулковского шоссе к перекрестку с шоссе Красное Село — Пушкин, чтоб, свернув на него, идти на Воронью Гору и Красное. Первые сутки, 14-го, вообще не наступали, они ушли на обработку немецких позиций 10 тысячами стволов фронтовой артиллерии и минометов, включая «Катюши» и дальнобойные крупные орудия с кораблей, стоявших на Неве. 15-го, следуя за мощным огневым валом, перелопатили только 4 километра. На второй день — примерно столько же, и вышли к перекрестку. Так непросто преодолевалась сопротивление 215-й пехотной дивизии немцев. Из разграбленного и разоренного Пушкина немцы ушли сами, когда нависла угроза окружения.
Вернусь к тем генералам, что не стеснялись обильно проливать кровь своих солдат. В последовавшей после войны однобокой героизации их воспоминаниям принадлежит ведущая роль. Государственная система при Сталине, убрав с глаз долой в дальние валаамы калек, пересажав в лагеря бывших военнопленных и неблагонадежных, всячески способствовала забвению подлинного героизма народа. Даже День Победы стали праздновать через двадцать лет. Но и тут внимание к ветеранам обозначили по большей части раздачей юбилейных медалей и другими чисто внешними признаками внимания. Валом пошли публикации типа наших Зотова и Орлова, кинофильмы на основе полуправды, как по роману «Блокада» Чаковского. За всем зорко следила цензура. В штыки встретили, с трудом пошла проза лейтенантов. Адамович с Граниным смогли опубликовать только усеченный вариант своего «Блокадного дневника». Такую глыбу, как Астафьев, заклевали и клюют до сих пор всяческие пигмеи. В возникших сообществах однополчан умело взяли верх бывшие в войну начальники уровня генералов и полковников, зорко следившие за проведением официальной линии историков от Министерства обороны. Хуже всего то, что начиная с послевоенных лет сумели привить веру в их войну не только народу вообще, но и самим солдатам. За десятилетия в результате естественной убыли резко поменялся состав самих ветеранов. В наши дни большинство составляют люди, чью грудь покрывает панцирь юбилейных медалей и значков. Все вместе это заставляет думать о нас как об Иванах, не помнящих родства.
Не потому ли мы до сих пор не написали подлинную историю той войны, сомневаемся в окончательной цифре ее потерь и не можем уже семьдесят лет собрать кости своих близких, рассеянные от Ладоги, Волхова и Волги в бесконечности военных просторов?