Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2014
Георгий Иванов: Легенды и документы
Что мы знаем о нем? Что он стал поэтом в Петербурге — в молодости любителем старины, ценителем «пожелтевших гравюр» и «галантных празднеств», певцом закатов и романтических таверн, холодным мастером, разбазаривавшим свой дар… «Таков был общий приговор».
Знаем и другое. Покинув в 1922 году Россию, он «вдруг и сразу» стал большим, а в конце концов то ли «первым поэтом русской эмиграции», то ли «последним петербургским поэтом». Если не тем и другим сразу.
Зададим и мы вопрос, самим Георгием Ивановым поставленный в 1956 году:
Повторяются дождик и снег,
Повторяются нежность и грусть,
То, что знает любой человек,
Что известно ему наизусть.
И, сквозь призраки русских берез,
Левитановски ясный покой
Повторяет все тот же вопрос:
«Как дошел ты до жизни такой?»1
Этот горький вопрос относится не к его поэтической славе, а к внутреннему ощущению апатрида, беспаспортного «существователя» во француз-ском доме для престарелых, где Георгий Иванов проводил последние годы жизни. Как бы ни были хороши стихи, кого беспокоили сами переживания их автора?..
«Без повторений нет глубины», — писал ценимый Георгием Ивановым философ.2 Повторим поэтому и подвергнем анализу, что мы сегодня знаем об основаниях жизни, приведших ученика Второго кадетского корпуса в 1910 году в литературу? Большая часть сведений содержится в воспоминаниях его вдовы Ирины Одоевцевой, красочно рассказавшей в мемуарных книгах «На берегах Невы» и «На берегах Сены» о детстве и юности Георгия Иванова, о его родителях и предках. Одоевцева, как нам представляется, опиралась на какие-то реальные факты, на рассказы, слышанные от самого поэта. Но проходят годы, память утрачивает четкость, особенно в том, что касается фамилий и хронологии. Книга «На берегах Сены», в которой содержится большая часть сведений о детстве поэта, и вовсе писалась в начале 1980-х, то есть через четверть века после смерти мужа. Кроме того, к биографиям Ирина Владимировна относилась, скажем так, легкомысленно. Во всяком случае писала в 1953 году Роману Гулю: «Если же Вы вздумаете сромантизировать что-нибудь на наш общий с Жоржем счет, мы будем только польщены. Выдуманные биографии часто интереснее настоящих…»3
Георгий Иванов скончался в Йере, на юге Франции 26 августа 1958 года.4 Но даже и эту дату Одоевцева писала не всегда точно. Иногда сбивалась на 27 число. Что же касается детских лет поэта, то она вспоминает определенно: рассказывать о них он не любил.
Вряд ли Одоевцева могла знать историю имения, в котором Георгий Иванов родился, ибо не знала или основательно забыла даже и само его название. Не тверда она и в рассказах о предках поэта, начиная с отца и матери. По Одоевцевой, поэт родился в «Студенках» Ковенской губернии. Называли имение и так, но все-таки настоящее название — Студёнка (Студiонка). И находилось оно не в Ковенской, а в Минской губернии. С жизнью поэта оно связано, но родился он в другом месте.
В письмах различным корреспондентам Георгий Иванов намеками или обмолвками оставил хоть и небольшую, но все же проверяемую картину своего детства и отрочества, а об истории семьи писал и в стихах и в прозе. Но место своего рождения чаще всего вспоминал случайно: например, в анкете для Издательства им. Чехова в Нью-Йорке (1952) и в письме к Юрию Иваску (1956). Все же жене забыть банальные, содержащиеся в сопровождающих человека всю жизнь документах анкетные данные о муже, с которым прожила почти сорок лет, на наш взгляд, затруднительно. Скорее всего, Ирина Одоевцева просто «сромантизировала» ранние годы поэта в добром духе той общей установки на жизнеописания художников, которой советовала придерживаться Роману Гулю.
Из того, что сообщал сам поэт, следует: Георгий Владимирович Иванов родился 29 октября (10 ноября по новому стилю) 1894 года в имении Пуке-Барще Тельшевского уезда Сядской волости Ковенской губернии. В обоих нам до недавнего времени известных случаях вместо Тельшевского уезда поэт называет Россиенский. Юрию Иваску, опровергая, кстати, одну из легенд, пишет: «Я родился не в Ярославле (откуда Вы это взяли?), а в имении Пуки, Россиенского уезда Ковенской губернии…»5
То, что имение Пуке-Барще находилось в Тельшевском уезде, Георгий Иванов мог не знать, но он, по-видимому, знал, что его крестили в соседних Россиенах. Поэтому и настаивал на этом уезде. В метрической книге православной церкви Россиен за 1894 год есть запись, что 29 ноября 1894 года в ней был крещен священником Петром Преображенским некий Георгий, рожденный 29 октября сего года. В графе о родителях указаны: отец, помощник бухгалтера Российского Уездного Казначейства Максимильян Павлович Тихомиров и его законная жена Ольга Ивановна. Оба православные.6 Другой метрической записи о Георгии, рожденном 29 октября, на всей территории Литвы не найдено. То, что наш поэт родился 29 октября 1894 года7, нет сомнений, как нет сомнений и в том, что родился он в Ковенской губернии: его отец служил в это время в Ковно, что подтверждают архивные документы.
Но не случаен и некоторый скепсис поэта по отношению к «документам». Есть определенный резон в суждении, высказанном в «Распаде атома»: «…всякий человеческий документ заведомо подложен».8 Кажется, и на самом деле поэта преследовала злая судьба, рок уже с момента его появления на свет или во всяком случае с момента его крестин:
Я бы зажил, зажил заново
Не Георгием Ивановым,
А слегка очеловеченным,
Энергичным, щеткой вымытым,
Вовсе роком не отмеченным,
Первым встречным-поперечным —
Все равно какое имя там…
(Все туман. Бреду в тумане я…»)
Думал ли Георгий Иванов, когда писал это стихотворение, о своей почтенной родословной? Ведь он, несомненно, уважал своих предков — и с отцов-ской и с материнской сторон сплошь военных.
Что же случилось с метрической записью Георгия? Куда она пропала, а с ней, может быть навсегда, «настоящий» Георгий Иванов, ставший «Георгием Тихомировым»? Скорее всего, произошла ошибка при переписке приходской книги с чернового варианта начисто. Тем, кто имел дело с метрическими книгами, почти наверняка попадались такого рода «оригиналы» первой регистрации «родившихся, женившихся, умерших и присоединившихся». В книгах этих чаще всего порядочный хаос. При переписке в следующем году начисто мог произойти «несчастный случай»: чернильница перевернулась, вкладыш выпал — и прочие возможные варианты… «Человече-ский документ подложен», — повторим вместе с автором «Распада атома».9
Другой вопрос намного интересней. Почему Георгия крестили в Россиенах? Город расположен по дороге в Ковно, и туда, очевидно, перебиралась семья из имения, где проводила лето, на зимние квартиры в ковенский гарнизон. Россиены находятся на половине пути из Пуке в Ковно, и здесь, скорее всего, ночевали и меняли почтовых лошадей. Но почему его не довезли до Ковенских церквей, ближе к друзьям, к дому? Был конец ноября, холод, дорога дальняя… По тем временам — действительно дальняя. В середине пути испугались, что не довезут живым. Такого рода крестины, в дорожных условиях, чаще всего и происходили по этой причине. Ребенок был слабеньким и остался таким надолго. Это подтверждают документы кадет-ского корпуса: спустя десять лет Георгий Иванов все еще физически не развит и для военной службы фактически не пригоден. Мать его решилась на четвертое дитя уже в немолодом возрасте: Вере Михайловне ко времени родов близилось к тридцати шести. Видимо, крестины происходили при необычных обстоятельствах, что также способствовало позднейшей ошибке при занесении в метрическую книгу.
Отец Георгия Иванова, Владимир Иванович Иванов10, происходит из дворян Витебской губернии, родился 5 декабря 1852 года, православного вероисповедания. Из воспитанников Полоцкой военной гимназии поступил в 1-е Павловское училище юнкером в августе 1871 года, по окончании в 1873 году зачислен прапорщиком в 16-ю Артиллерийскую бригаду. В 1875 году он подпоручик 5-й батареи той же бригады, в 1876-м — поручик. С этой же бригадой он принимает участие в Русско-турецкой войне. За отличие в «драме» 19 августа 1877 года (битве под Плевной) награжден в 1878 году орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» и произведен в штабс-капитаны. В этом бою был «легко ранен в руку».11 В 1879 году прикомандирован к 3-й батарее 26-й артиллерийской бригады. Награжден знаком отличия Румынского креста. Переведен в 1-ю батарею той же бригады и награжден орденом Св. Станислава 3 степени «с мечом и бантом». В мае 1881-го назначен временным членом Виленского окружного суда. 2 июня 1881 года уволен со службы «по прошению». 26 июня 1881 года определен на службу в Болгарские войска с чином капитана и зачислением в артиллерийский полк, где уже в августе того же года назначен «командующим» 2-й батареи, а в июле 1882 года утвержден в должности командира 2-й батареи. «Выбран г. г. офицерами полка членом суда общества офицеров». В августе 1884-го награжден Болгарским крестом («Орденом за заслуги», которым награждали только во времена правления Александра Баттенберга). В сентябре 1885 года уволен от болгарской службы, в начале октября возвращен в Вильно и вновь зачислен на службу в 26-ю артиллерийскую бригаду. В 1886 году переведен в 27-ю бригаду и назначен полубатарейным командиром «капитаном со старшинством». Приказом по войскам округа от 5 мая 1887 года назначен временным членом Виленского военного окружного суда. С января 1888 года зачислен в 1-ю батарею 27-й артиллерийской бригады и назначен председателем бригадного суда. В январе 1895-го — только что родился последний сын Георгий — состоял капитаном по полевой пешей артиллерии и числился «смотрителем Ковенского № 2 продовольственного 1 класса магазина».
В 1898 году семья возвращается в Вильно. В 1902 году отец Георгия Иванова уходит в отставку. Высочайшим приказом в Царском Селе от 19 декабря 1901 года «производится по артиллерии: обер-офицер для особых поручений окружного интендантского управления Виленского военного округа, числящийся по полевой пешей артиллерии капитан Иванов — в подполковники с увольнением за болезнью от службы, с мундиром и с пенсиею»12 .
В 1879 году штабс-капитан Владимир Иванов женится на дочери майора Бренштейна Вере Михайловне. 28 мая 1880 года родился первый сын Ивановых Владимир. Летом 1881 года семья перебирается в Софию на постоянное жительство по новому месту службы Иванова. К этому времени София была обыкновенной «грязной турецкой деревней».13 Решение перенести столицу из Велико-Тырново в Софию, подальше от «турок и истории», было принято с освобождением русскими войсками Болгарии после пятисотлетнего господства Турции над «родственными» и православными болгарами. В 1878 году Берлинским конгрессом был предложен на престол Болгарии «любимый племянник» Александра II гессенский принц Александр фон Баттенберг, который «Великим народным собранием» и был избран в 1879 году Князем Болгарии. Александр I Болгарский, получив в правление разоренную турками и войной страну, был молод, неопытен, в какой-то степени наивен. Болгарские крестьяне были «зажимисты и хитры», платить новому престолу не торопились, а казна была пуста. Плюс к тому постоянные интриги со стороны российских генералов, которые правили страной после ее освобождения и до назначения нового правителя (у некоторых генералов были виды на принятие престола лично). Повседневные проблемы росли: страну надо было организовывать и отстраивать заново, что нерасторопному молодому князю оказалось не по силам. Последовавшая затем потеря любимого дяди и разногласия с новым правителем России Александром III привели к тому, что в 1886 году Баттенберг отказался от Болгарского престола. За шесть месяцев до этого события его вообще пытались свергнуть. Но покуда он правил, жизнь при дворе протекала «весело и беспечно»: на балах и приемах молодой Князь не экономил. Об этом оставил свои воспоминания адьютант Александра Баттенберга и крестный Георгия Иванова А. А. Мосолов в книге «Болгария. 1878—1883» (София, 1936). В ней он восторженно описывает, как весело протекала жизнь при дворе молодого Баттенберга, сколько развлечений, балов и приемов устраивалось тогда еще холостым Князем Болгарии, сколько хорошеньких женщин на этих балах блистало и как «шампанское текло рекой». Надо отметить, что для Мосолова и в дни сражений, хотя эти сражения были затяжными и с большими потерями, шампанское не переставало литься. А вот как блистала на придворных балах в числе первых красавиц Вера Иванова, живо описано Ириной Одоевцевой. Тут, пожалуй, с ней можно согласиться, так как крестный отец Георгия остался верным другом семьи Ивановых и после смерти Владимира Иванова в марте 1907 года в какой-то степени поддерживал семью своего соратника и друга по болгарской службе. Так, к примеру, благодаря Мосолову Георгий Иванов, по его собственным словам, во время Первой мировой войны вместо фронта «был прикомандирован к Канцелярии Министерства Высочайшего Двора», где в это время его крестный начальствовал.
В Болгарии и родились двое следующих детей Ивановых — дочь Наталия, 1 октября 1881 года, и сын Николай, 24 декабря 1884 года.
Необходимо более подробно остановиться на матери Георгия Иванова и ее семье. Георгий Иванов гордился этой ветвью своих предков и посвятил роду «Б. фон Б.» многие страницы прозы.
Ирина Одоевцева поведала нам историю «баронессы Веры Бир-Брау-Браурер ван Бренштейн», которая «звалась просто Бренштейн» и происходила из «голландской древней родословной семьи, насчитывавшей среди своих предков крестоносцев». По ее словам, «один из баронов Бир ван Бренштейн триста лет тому назад переселился из Голландии в Польшу и вскоре перебрался в Россию, где поступил на военную службу».14 Никакого отношения немецкая фамилия Бирбрауэр фон Бренштейн к «голландским рыцарям» не имеет.15 Да и немецкие «ваны» крестоносцами не были: дворянство было пожаловано только в 1782 году. Официального баронского титула у них не было. Возможно их так величали в польско-литовских землях: для крестьян и жителей этих мест любой родовитый немец всегда был или «крестоносцем» («кшижаком», как тут говорили, добавляя: «И за каждым кустом, сидит черт с крестом»), или «бароном». Курляндские бароны охотно прикупали в этой части Литвы земли, вероятнее всего, из-за красочных ландшафтов Жмуди. Так, севернее имения Пуке располагалось имение Ренава (Renavas) курляндских баронов Рeне. Один из них, Антон Рeне известен тем, что вел интереснейшие записи о жизни местного дворянства и занимался изучением жмудской фауны и флоры; другой, Евгений Рeне, стал крупным польским поэтом, знаменитым певцом красот Жмуди.16 У Бренштейнов же был родовой герб и фамильные приставки «фон» и «цу», типичные атрибуты для немецких «фрайгеррен», которые как бы заменяют титул «барон».
История немецкого рода фон Бирбрауэр цу Бренштейн (von Bierbrauer zu Brennstein) известна по документам с 1699 года. «Придворный священник», позднее «медик и горный советник», Якоб Бирбрауэр женился на вдове графа цу Лейнинген-Вестербург, рожденной графине Кристине Луизе цу Сайн-Витгенштейн.17 В этом замужестве графиня родила многих детей; один из них — Иозеф Бирбрауэр (1704—1789) — стал придворным врачом графства Штолберг-Вернигероде, впоследствии занялся горным делом и до-служился до коллежского советника. Это ему было пожаловано в 1782 году князем Иоганном цу Шварценбергом (Furst Johann zu Schwarzenberg) родовое дворянство с гербом (полное описание герба зарегистрировано в немецком гербовнике) и фамильная приставка «цу». Вероятнее всего, дворянство выхлопотал Кристиан Ернст граф цу Штолберг-Вернигероде, муж сводной сестры Иозефа от первого брака графини Сайн-Витгенштейн.
Но, возможно, что дворянство получено благодаря младшему сыну Иозефа, Иоганну Якобу (род. в 1746 году в Вернигероде, Гарц)18, который в 1770-х го—дах вслед за своим кузеном графом Кристианом Людвигом Сайн-Витген-штейном отправился на военную службу в Россию, где, сделав блестящую карьеру, обосновался до конца своих дней. В 1774 году мы находим Иоганна Якоба Бирбрауэра в Рязанском карабинном полку поручиком. После получения родового дворянства в 1782 году он принимает имя Иван Осипович Бирбрауэр фон Бренштейн. В 1790 году — в Константинополе на дипломатической службе: о его предсказании развития событий на Балканах с благодарностью вспоминает Александр Васильевич Суворов в письме к Григорию Потемкину в августе 1790 года.19 В 1794—1796 годах он числится в Адрес-Календаре как «секунд-майор Иван Бирбрауэр фон Бренштейн, пост-майстер Малороссии в Изяславле». С января 1796 года назначен директором почтового ведомства на литовских землях. В его обязанности входит «организация почтового дела на всей территории Литвы по примеру и образцу Российского почтового ведомства», как пишет биограф Брен-штейнов, правнук Ивана Михаил Бренштейн.20 В 1801 году он переходит из протестантства в католичество и перебирается в Петербург. Там он уже высокий сановник — инспектор III почтового департамента Санкт-Петербурга (1816) и служит в этой долж-ности до 1826 года. В рукописном отделе Польской национальной библиотеки сохранились миниатюры портретов (копии) обоих прародителей этого российского рода — Ивана Осиповича Бирбрауэра фон Бренштейна и его жены (имя не установлено), а также родовой герб Бирбрауэр фон Бренштейнов. Иван Осипович поздно женился, около 1795 года. 30 августа 1796 года в Гродно родился сын Александр, в 1802 году в Петербурге — второй сын Василий. Оба стали писаться просто фон Бренштейнами, оба были отданы в кадет-ские корпуса, причем младший, Василий успешно окончил 2-й кадетский корпус Санкт-Петербурга — тот, что его правнук Георгий Иванов через сто лет не окончил, уйдя в «поэты».
Александр поначалу служил в действующей армии, но был отозван из нее для личной охраны великой княгини Елены Павловны (принцесса Фредерика Шарлотта Мария фон Вюртемберг), жены великого князя Михаила Павловича, брата Николая I. Александр был не только комендантом велико-княжеской резиденции в Ораниенбауме под Петербургом, но и администратором всех угодий этой семьи.21
В Ораниенбауме проживала и семья Василия, проходившего службу в действующих войсках. В Ораниенбауме родились все три его сына, став крестниками великого князя Михаила Павловича.22
Александр фон Бренштейн верно служил великокняжеской семье до своей неожиданной смерти в декабре 1853 года и похоронен на православном кладбище Св. Троицы в Ораниенбауме. На его надгробии — родовой герб Бирбрауэр фон Бренштейнов и надпись: «Александр фон Бренштейн, подполковник».23
Александр был женат на Анастасии, дочери действительного тайного советника и «очень состоятельного человека», как пишет Михаил Бренштейн, Авраама Петровича Гинца. Теща Александра, Татьяна Абрамовна Гинц, скончавшаяся в 1855 году, захоронена в Царской Славянке близ Павловска под Петербургом.24 Если судить по рассказу Георгия Иванова «Настенька», эта женитьба произошла при не совсем обычных обстоятельствах. Анастасию выдали замуж за Александра, когда она была совсем ребенком. После смерти мужа Анастасия покинула Россию. Согласно Михаилу Бренштейну, она проживала в Брюсселе; согласно Георгию Иванову — на «итальянских курортах». Скорее всего — в Ницце: там находилась зимняя резиденция российского двора. Александра Федоровна, вдова Николая I, после смерти мужа и «постыдного» договора по окончании Крымской войны поселилась здесь на зимние месяцы вместе со своим двором. Ницца в это время принадлежала королю Сардинии. Он «подарил» Ниццу французам только в 1862 году. С этих «курортов» вернулась Анастасия в Петербург в 1908 году. В январе 1909 года Георгий навестит Анастасию, о чем есть соответствующая рассказу «Настенька» запись в документах корпуса.
Василий, второй сын Ивана Осиповича, окончив в 1820 году 2-й кадет-ский корпус, сделал блестящую карьеру и дослужился до генерал-майора (1850).25 Начав службу в лейб-гвардии Волынском полку, в 1830—1831 годах он участвует в подавлении Варшавского восстания. Дальнейшее его продвижение по службе таково: в 1832 году он штабс-капитан, в 1834-м — капитан, в 1840-м — полковник Семеновского полка, в 1843 году получает командование пехотным полком имени Волконского, в 1849 году командует 2-й бригадой резервной дивизии 4-го корпуса пехоты и принимает участие в подавлении Будапештского восстания, за что и получает повышение в генерал-майоры. Он «друг и соратник» великого князя Михаила Павловича. В семейных архивах Бренштейнов сохранились письма самого Николая I, в которых вы-сказаны не только благодарность и признание со стороны царя, но чувствуется личная доброжелательность, чтобы не сказать «дружеская нота» со стороны монарха. Однако в 1852 году Василий попадает в немилость и находится под судом (причина пока не раскрыта), а в ноябре 1853 года «по собственному желанию» оставляет службу и уходит в отставку. Последний год жизни проводит в Киеве, откуда родом жена его старшего сына Адама-Михаила. В начале 1856 года Василий Иванович скоропостижно скончался в Киеве.26 Женат он был на Констанции Федоровне Хамской.27 Георгий Иванов называет ее в одном из писем «Ганской»: «…в послужном списке моего прадеда было ясно написано: женат на девице Констанции Федоровне, графине Ганской».28 Но в метрической книге католического костела в Вильно она записана как Хомска.29 Констанция надолго пережила своего генерал-майора. Оставив Петербург и перебравшись к Адаму-Михаилу, она проживала последние годы в Вильно, где и умерла в августе 1871 года (похоронена на Бернардинском кладбище). Все трое ее сыновей продолжили семейную военную традицию.
Адам-Михаил (1836—1896/97) обучался военному
делу в Дворянском полку и восемнадцати лет попал на поля сражений Крымской
войны (1853—1856), получив в столь раннем возрасте «за отличие в сражении
против турок» орден «Святого Георгия».30 Но уже в 1859 году он
подает прошение об отставке «по состоянию здоровья».31 Почему
в дальнейшем Адам-Михаил опять оказался на службе, не ясно, но он служил до
1889 года (возможно и дольше) в интендантуре Виленского военного округа, поначалу в Вильно, затем
в Гродно, и в конце службы опять в Вильно. Женат был на Людмиле Неро, православной, дочери титулярного советника из
киевских дворян. У них была только одна дочь Вера, родившаяся 11 января 1859
года, тоже православная; сам Адам-Михаил был католиком. Не считая «Георгия» за
Крымскую войну, интендантская его служба не отличалась «боевыми заслугами», но
все же он дослужился до подполковника и прожил дольше всех своих братьев,
сыновей Василия. Видимо, Адам-Михаил был хорошим семьянином (уже в 1858 году он
получает долгосрочный отпуск «по домашним обстоятельствам» и отправляется в
Петербург), до конца жизни заботился о матери и на ее могиле оставил милую
надпись от имени сыновей. Дочь он воспитывал согласно строгим обычаям
дворянского сословия. Вера закончила, вероятно, высшую гимназию «для
благородных девиц»; по воспоминаниям Одоевцевой —
«институт». В Вильно такая, очень престижная, гимназия была (ею гордится город по сей день). По окончании гимназии Вера Бренштейн вышла замуж за капитана Владимира Иванова.
Второй сын Василия, Константин (1837—1892), закончив 1-й кадетский корпус в 1856 году, попал во 2-й Курляндский лейб-уланский полк Его Величества, затем был переведен в Финляндский конный полк, дослужился до полковника, оставшись до конца жизни в строю. Последние годы служил и умер в Варшаве, был дважды женат, оба раза на польках. От первого брака остался сын Михаил, ставший биографом всей семьи Бренштейнов, от второго — дочь София, умершая в детском возрасте.
Третий сын Василия, Александр (1839—1879), закончив 1-й кадетский корпус в 1857 году, попал в 14-й Ямбургский полк уланов принца Фридриха Вюртембергского, а в 1859 году — в Финляндский конный полк, где служил его брат. В 1861 году переведeн в полк казаков в Оренбурге, там становится адьютантом генерал-адьютанта А. М. Безака, с которым переведен в Киев. Женат на дочери генерала Буракова Аделаиде Петровне. В 1866 году он переводится в конную полицию Каменец-Подольска, рядом с которым получает в «награду за заслуги» имение Черна. В 1876 году становится ротмистром кавалерии и оставляет службу, собираясь основательно заняться имением, в котором вскоре (1879) и похоронен. Детей не имел. Жена его дожила до Первой мировой войны.32
Последний носитель фамилии Бирбрауэр фон Бренштейнов (россий-ской линии) — Михаил Александр Евстахий Константинович Бренштейн (именовал себя Михаилом или Михаилом Евстахием). Михаил считал себя поляком и российскую линию Бренштейнов — польской. Родился он 2 октября 1874 года в Тельши в семье Константина Васильевича Бренштейна и его жены, польки Мелани Марчевской, через восемь месяцев после рождения сына умершей на немецком курорте Зоден. Воспитание Михаила было передано матери Мелани, Монике Марчевской. Она и воспитала Михаила «поляком». Заслуженный деятель польской культуры, он всю свою жизнь посвятил Польше.33 В молодости был археологом, за свои работы в археологии получил звание «почетного доктора» и множество наград. Занимался историей края и Жмуди, был литератором и организатором «Общества любителей наук в Вильно», собирал ранние рукописи Адама Мицкевича с литов-скими сказаниями («дайны»), которые впоследствии и опубликовал.34 К 1910 году Михаил оказался в первых рядах «борцов за освобождение Польши» от российского господства, а во время Первой мировой войны выступал против немецкого захвата польско-литовских территорий (в 1915 году посажен немцами в тюрьму). С 1920 года, после оккупации поляками Виленского края35, служил в библиотеке университета Стефана Батория в Вильно, активно продолжая общественную деятельность. В 1938 году скончался и с почестями похоронен в Вильно на Бернардинском кладбище.36
Родившись на литовской земле, Михаил Бренштейн считал себя «жмудином по рождению» и «поляком в сердце». Смешно и грустно читать написанную им родословную «польской» линии Бренштейнов. Он все «ополячил» — имена, документы, звания, метрики, хотя источники были россий-ского происхождения. Переведя все на польский, он вместо оригиналов указал польские варианты. «Польскость» российской линии Бренштейнов он обосновывает католичеством некоторых Бренштейнов и тем, что и его бабушка, жена Василия, и его собственная мать были польками.
Между двоюродным дядей Георгия Иванова Михаилом Бренштейном и нашим поэтом разница в возрасте двадцать лет, но есть нечто общее в их судьбах. Михаил окончил только четыре класса гимназии, Георгий Иванов ушел из пятого класса кадетского корпуса. Оба были самоучками и того, за что брались, достигали самостоятельно. Моника Марчевская была вынуждена забрать внука из школы, поскольку он постоянно болел воспалением легких, и отправила его лечиться в Закопаны. Вместо прохождения курса лечения, он отправился в Краковский университет, стал посещать занятия вольнослушателем. Быстро сойдясь с патриотически настроенными студентами, Михаил Бренштейн познакомился со многими будущими видными деятелями польской культуры и по возвращении в Тельшевский уезд стал рассылать статьи во всевозможные польские журналы и газеты — все о Польше и для польского «блага». В 1897 году он женился на дочери польского шляхтича Анжиевского Ядвиге, и она стала деятельной соратницей во всех общественных починах своего супруга. Это Михаилу принадлежало имение Пуке-Барще — наследство от своей рано скончавшейся матери. Мелани Бренштейн, в девичестве Марчевская, завещала все свои обширные владения маленькому сыну, и только четверть имения Пуке-Барще досталась ее мужу Константину Бренштейну. Имение было солидным (около тысячи гектаров), но Михаил не интересовался земледелием, большинство земельных угодий сдавая в аренду.37 Михаил Бренштейн проживал в Тельши, затем в Вильно, с 1910 года сдав в аренду и само имение. Среди потомков Ивана Бирбрауэра фон Бренштейна он был последним носителем родового имени и собирал все архивные и прочие материалы, касающиеся этого рода.
В начале 1890-х Михаил не был еще настроен столь патриотически, как спустя десять—двадцать лет. Предоставлял ли он своей кузине Вере и ее семье имение Пуке-Барще на летние месяцы из родства и гостеприимства или за плату, неизвестно. Зато известно документально, что с февраля 1898 года отец Георгия арендует в Минской губернии имение Могиляны неподалеку от Новогрудка, а в следующем году покупает в тех же краях имение Студёнка. Но к моменту рождения Георгия он служит в Ковно, и семья проводит летние каникулы в имении Пуке-Барще, где и родился Георгий.
Можно предположить, что к 1897—1898 годам произошло охлаждение между Ивановыми и Михаилом Бренштейном. Прямых подтверждений пока не найдено. Но «польский гонор» Михаила мог послужить тому достаточным основанием. Сам он описывает характерный случай. Летом 1897 года он отправился навестить свою тетю, вдову Александра Бренштейна, в ее имение Черна близ Каменецк-Подольска. Михаил собирался провести там несколько дней, получить дополнительные материлы об истории этой части семьи, посетить могилу Александра и установить семейные дружеские связи. Он был принят радушно. Но во время обеда, после того как он заявил, что считает себя поляком и линию Бренштейнов польской, «разразилась гроза». Несмотря на приближающуюся ночь, ему пришлось поспешно, с последней почтовой оказией оставить Черну. Ночевал он в Каменце. Этот случай наглядно показывает, как остальные Бренштейны относились к «польской» линии своего рода. Скорее всего, подобная же ситуация возникла между Михаилом и Верой или ее мужем и Михаилом. Писем или записей об этом не найдено. Михаил не оставил на эту тему никаких заметок — притом что собирал и записывал дословно практически все имеющее отношение к роду Бренштейнов. После его смерти остались бесчисленные «собрания» и «фонды». Часть этих фондов находится в вильнюсских архивах, библиотеках и музеях. Часть вывезена в Варшаву и подарена Ядвигой Бренштейн, вдовой Михаила, Польской национальной библиотеке.38
Был ли знаком Георгий со своим «польским» дядей? Скорее всего, да. Зная историю его посещения двоюродной прабабушки в Петербурге в 1909 году и учитывая, что все каникулы до 1914 года он проводил в имении рядом с Вильно, где в это время проживал Михаил Бренштейн, можно быть уверенным, что Георгий Иванов своего дядю посетил. Не исключено, что подробные сведения о роде Бренштейнов Георгий Иванов получил как раз от Михаила, да и некоторые подробности об Адаме Мицкевиче, похоже, указывают на этот источник. Одоевцева вспоминает о Мицкевиче и имении «Студёнки» неслучайно. Муж, по-видимому, рассказывал ей о своем дяде и его трудах по Мицкевичу, а она потом передала это в своей интерпретации. Адам Мицкевич родился в Новогрудском уезде на хуторе Заосье и вырос в Новогрудке. После ранней смерти отца семья Мицкевича была очень бедна — и ни в какие «приличные» дома их не приглашали. Об этом Ивановы вряд ли знали. Но Одоевцевой хотелось вписать в историю Студёнки имя польского поэта. Мицкевич проживал в Новогрудке в 1807—1815 годах, был начинающим поэтом, впрочем, в эти годы малоизвестным.
Итак, Георгий Иванов родился и провел свое раннее детство на Жмуди: летом — в имении Пуке, зимой — в гарнизонном городке Ковно. Ковно к этому времени был уже отстроен «с русской широтой» и выглядел вполне прилично. Уездным предводителем дворянства в Ковно (1889—1902) был молодой Петр Аркадьевич Столыпин. В городе построили большой православный собор, широким проспектом соединявшийся со старым центром, имелся музыкальный театр в большом красивом парке с фонтанами и кафе. Этот театр сохранился по сей день, и сегодня в нем идет опера Бизе «Кармен». О «Кармен» вспоминает Одоевцева: маленький Георгий очень любил из нее арию Тореадора. По-видимому, больше всего запомнились Георгию Иванову из ковенских времен эта опера и этот театр. Все же в стихах он вспоминает и «клокочущий» Неман с «разгневанной волной», да и католические костелы не пропущены в его строках. Правда, касается это только сборника «Вереск» (1916). Все остальное рассказала его вдова: имение «Студенки» (Студёнка) такой необычайной красоты, что и Мицкевич не мог удержаться, чтобы эти красоты не воспеть. Увы, ландшафт этих мест ничем не напоминает излюбленные поэтом «шотландские» пейзажи и не может состязаться с видами Жмуди, где Георгий провел свои первые годы жизни.
Почему отец поэта купил имение Студёнка в апреле 1899 года у рижского предпринимателя Генриха
Шепелера39, который до этого приобрел его в
октябре 1889 года у семьи Гогенлоэ40,
остается неизвестным. Но, с имением Студёнка связана
смерть отца. Скорее всего, поэтому сам поэт нигде и не упоминает это название.
И самому имению, и сегодняшней деревне Студёнка много
лет: первое упоминание — 1558 год.41 Поначалу имение
принадлежало древнему литовскому роду Радзивиллов.42
Стефания Радзивилл получила его в наследство вместе с
обширными угодьями Радзивиллов в 1813 году как
единственная наследница. С 1828 года, когда она выходит замуж за графа Льва
Петровича Сайн-Витгенштейн-Берлебурга, земельные
угодья попадают под управление графа. Вскоре после смерти Стефании в 1832 году
граф (с 1834 года — князь) Лев Петрович женится повторно, но обширные владения,
полученные им со стороны Радзивиллов, он оставляет за
детьми Стефании Марией и Петром. Имение Студёнка
(вместе с массой других имений) переходит к князю Петру Сайн-Витгенштейну
(1831—1887), сдававшему его в аренду и никогда в нем не жившему. Основной
резиденцией князей Сайн-Витгенштейнов (а впоследствии
и Гогенлоэ) на польско-литовских территориях
Российской империи было имение Верки в Виленской
губернии.
В 1861 году Петр Витгенштейн был направлен в Париж
военным атташе при российском посольстве, затем принимал участие в Русско—
турецкой войне, но был ли он с отцом Георгия Иванова дружен, если
предположить, что именно о нем пишет Одоевцева,
сказать трудно. К этому времени князь был уже генерал-адъютантом и
флигель-адъютантом царя, а Владимир Иванов после битвы под Плевной получил лишь
звание штабс-капитана. Но не исключено, что оба по плевненским
сражениям были знакомы. По окончании войны в 1879 году Петр Витгенштейн
возвращается во Францию, где после смерти любимой жены умирает в 1887 году. На
литовские земли он наведывался редко, только по «делам правления» огромного
наследства, и останавливался в Верках. Пeтр
не имел наследников, и все его угодья вместе с имением Студёнка
достаются его сестре Марии, в замужестве княгине Гогенлоэ-Шилингфюрст.
Мария, потерявшая российское гражданство после замужества, должна была
распродать по указу от 26 марта 1887 года все «новоприобретенные владения» в
течение трех лет. Имение Студёнка было продано в
октябре 1889 года вместе со множеством других угодий
из этого региона. В судебных процессах, хранящихся в минских архивах, о
«неплатеже аренды» за имение Студёнка ее имя
встречается как имя истицы. Студёнка продана «почетному гражданину» Генриху Шепелеру
за 46 000 царских рублей. Отец Георгия Иванова приобрел его за 48 000. Хотя числившиеся за Студёнкой две корчмы
из описи приобретенного имения исчезли, но сама усадьба с конюшнями,
многочисленными постройками и «фольварками», двумя мельницами на реке Уше, а также 943,98 десятинами земли и 10 десятинами
пастбища, отведенными под совместное пользование с крестьянами деревни Студёнка, достались В. И. Иванову в целости.43
Довольно быстро Иванов сокращает имение до 304,7 десятины, распродав 638,3 деся-тины
земли соседям и крестьянам, а к концу 1900 года закладывает Студёнку
в Московском земельном банке (48 000 руб.) и частично у дворянина Михаила Искрицкого (13 000 руб.), предположительно для покупки
имения в Виленской губернии.
Отец Георгия Иванова приобрел имение Студёнка в апреле 1899 года.44 Если наследство, о котором вспоминает вдова поэта45, существовало, то, скорее всего, получила его Вера Михайловна от своих родителей, и «огромным» оно не было, хотя подспорьем могло оказаться солидным. Оно и позволило капитану Иванову, проживавшему тогда в Вильно (в 1900 году по Юнкерскому переулку в доме Маврыкина), стать владельцем Студёнки. На служебные сбережения сделать это было невозможно. Годовой доход капитана Владимира Иванова в 1895 году составлял 700 рублей (из них 400 — послужных и 300 — столовых), а к концу службы мог увеличиться на 100—150 рублей.
«Началось все с пожара. Дом в Студенках загорелся ночью, в снежную бурю», — пишет Одоевцева.46
Но не с «пожара» все началось… Хотя и пожар
был: в феврале 1906 года усадьба в Студёнке
действительно сгорела. Но она была застрахована, и по страховке Михаил Искрицкий, которому Владимир Иванов задолжал 13 000 руб-лей,
получил 3000 рублей от Петербургского страхового общества. Через год жилая
часть была перенесена в солидные постройки конюшен, благо никаких лошадей, да и
никакого сельскохозяйственного инвентаря уже при первой описи в 1905 году
«имущества отставного подполковника Владимира Иванова» не обнаружено. Земля в
этих местах дешевой не была: 50 рублей за десятину. Тем не менее
крестьяне умели неопытного и неумелого владельца объегоривать и получали вполне
приличный доход при обработке его земель. Но не это оказалось «пожаром» для
имения и Владимира Иванова. «Пожаром» оказался судебный процесс, начатый в
Минске вдовой капитана Варварой Щеглятьевой в 1901
году из-за долга в 1000 руб. Иванов подал жалобу в Виленскую
судебную палату и частично процесс выиграл. Суд признал оплату им долга Щеглятьевой в 891 руб. вместе с судебными издержками. В
Минский суд был направлен «исполнительный лист» о взыскании с Иванова и его
«имущества» этой суммы в пользу Щеглятьевой. За эту
смешную сумму Варвара Щеглятьева с помощью своего
поверенного
и преследовала должника. Почему Владимир Иванов ей этих денег вернуть не хотел,
не ясно. Документы первого и второго процессов за 1901—1903 годы не
сохранились, трудно сказать, в чем там было дело.47 Но Виленский суд официально
признал право вдовы на иск и возврат этих денег Ивановым. Отец Георгия Иванова
был человеком чести, недаром же он постоянно выбирался «господами офицерами» и
начальством в офицер-ские, бригадные и окружные суды. Но он упорствовал и этим
поставил «историю» Студёнки, да и свою жизнь, под
вопрос. В 1903 году он заплатил вдове 500 рублей, а в январе 1905 года —
оставшуюся сумму с процентами в 401 рубль. Но судебную машину остановить уже
было невозможно. Процесс пошел: в августе 1905 года была сделана опись имения,
а распродажа имущества назначена на январь 1906 года. Иванов подал жалобу в
Минский суд о неправильности описи имения (им была продана бльшая часть
десятин, чем значилось в описи). Распродажа была остановлена и перенесена на
октябрь 1907 года, а новая опись назначена на июль того же года: по прибытии в
имение судебный пристав Минского окружного суда Ковбель
узнал, что ответчик Владимир Иванов в марте сего года неожиданно умер в Двинске. Распродажа имения была остановлена до назначения
Дворянским собранием опекуна над «имуществом умершего отставного подполковника
Владимира Иванова». И только в ноябре 1908 года имение Студёнка
было продано — его (то, что от него осталось) приобрел Михаил Искрицкий за 22 600 руб., и к 1911 году частями распродал
крестьянам деревни, чем навсегда и закончилась история самого имения Студёнка. Но до марта 1910 года длилось ещe «дело о продаже недвижимого имущества Владимира
Ивановича Иванова за долг Щеглятьевой».
Долгов Щеглятьевой не было уже с 1905 года, но о тяжбе и судах стало известно далеко за пределами Студёнки, о том, что имение описано и продается за долги, писали газеты, и, вероятнее всего, Владимир Иванов, не выдержав «бесчестия», застрелился 11 марта 1907 года в Двинске, по дороге в имение Студёнка: «самоубийца из реворвера», как записано в документе, фиксирующем смерть.48 Похоронен он там, где это случилось, — в Двинске.
Сколько времени провел Георгий Иванов в этом имении? Возможно, лето 1899 года и еще пару летних месяцев — до покупки отцом в 1902 году имения Сорокполь недалеко от Вильно. В этом имении и проживала семья Ивановых до Первой мировой войны. Отсюда поэт и слал многочисленные письма своим литературным приятелям и Александру Блоку, правда, на почто-вый адрес — Гедройцы, но написаны они были им в имении Сорокполь. В 1905 году (возможно, годом раньше) Вера Михайловна с дочерью и Георгием перебираются в Петербург (в Виленском имении семья проводит теперь только лето). Она числится в адресной книге «Весь Петербург» с 1905 года по адресу Офицерская, 12, как «жена подполковника». Отец Георгия Иванова официально проживает в Вильно: Георгиевский проспект, дом Мердынского, 75. Георгий 25 мая того же года проходит «вступительный приемный осмотр» в Ярославском кадетском корпусе.49
С 15 августа 1905 года Георгий на занятиях. Отец в это время воюет с судом о снятии иска на распродажу Студёнки, находясь в Минске. Одоевцева упомянула, что поэт неохотно рассказывал ей об этой поре своей жизни. На красочно расписанную «шумную и веселую» жизнь семьи в Студёнке ее могло натолкнуть желание показать родство Бренштейнов, пусть и далекое, с Сайн-Витгенштейнами: всe же прапрапрабабушка Веры Михайловны была графиней из этого рода. Этим, пожалуй, и можно объяснить рассказанную Одоевцевой историю покупки имения отцом Георгия Иванова «у своего товарища по полку князя Сейн-Вингенштейна по его настойчивой просьбе».50
Не только «пони», но и «потешного войска из дворовых мальчишек», как изображает жизнь Георгия в детстве Одоевцева, в Студёнке не было. Единственным товарищем и другом, которому Георгий доверял и с которым общался в детстве, по-видимому, была для него сестра Наташа, на тринадцать лет его старше. Это она научила Георгия читать и любить книги. Недаром первое, что бросилось в глаза воспитателям корпуса в юном кадете, это то, что он «читать любит». Книги и станут для него единственной возможно-стью выдержать будни корпуса. Никакой «любви» и «радости», о которой пишет вдова поэта, он в корпусе не ощущал, никогда «его вторым домом» корпус для него не стал. Документы о пребывании Георгия Иванова в кадетском корпусе сохранились. В них не столь важны его оценки, хотя и оценки интересны. Главное, в корпусных аттестатах из года в год составлялись характеристики о поведении и развитии кадетов и из месяца в месяц записывались все их проступки. Эти свидетельства не только интересны сами по себе, они дают почти полную картину поведения и развития Георгия в стенах корпуса с десятилетнего до шестнадцатилетнего возраста, наглядно показывая, по какой причине он этот корпус оставил, так и не получив законченного образования.
Почему родители отдали Георгия в кадетский
корпус, не совсем понятно. Сам он утверждал, что попал туда «по недоразумению».
Из-за «традиции», на которую обычно ссылаются пишущие о нем?
Но для следования «военной традиции» нужно было обладать соответствующим
здоровьем, по которому Георгий к службе абсолютно не подходил. Родители
должны были это видеть. Скорее всего, надеялись, что спортивные нагрузки и
дисциплина корпуса поспособствуют как физическому развитию, так и поведению
Георгия. Не исключено, что и материальная сторона долголетнего обучения сыграла
какую-то роль. В корпусе он воспитывался «казеннокоштно».
Георгий Иванов, как все дворянские отпрыски мужского пола, был с рождения как
бы «приписан» к военной или чиновничьей карьере. Но само решение отдать его в
военную школу или в гимназию оставалось за родителями. Видимо, на его военном
образовании настоял отец. Хотя уже при вступительном обследовании было ясно,
что для военной службы Георгий не пригоден. Повторное обследование в мае 1906
года практически повторяет вступительное: «Физически развит слабо. Худ, бледен.
Слабосильный, малокровный. На 11 году получает молоко. Вновь болел воспалением
легких». Только спустя шесть лет начальство корпуса выдаст Иванову «правильный»
документ
и подтвердит с самого начала ясную картину: «…другой причины увольнения
Иванова, кроме болезненного состояния и несоответствия требованиям военного
воспитания, не имеется».
Лишь первый год пребывания Георгия в корпусе оказался сносным: «Набожен. На молитве очень внимателен. Мальчик добрый, правдивый, уступчивый, трудолюбивый, исполнительный. К родителям относится сердечно. С товарищами ладит, охотно помогает слабым приготовлять уроки. В играх участия не принимает, ибо товарищи смеются над его худобой. К старшим доверчив, с прислугой вежлив. Редко нарушает порядки корпуса. Опрятен, аккуратен, терпелив. С деньгами расчетлив». К заключительной характери-стике о «наблюдениях и особенностях кадета» добавлено: «Умственно способный и память средняя, внимательный, любознательный и прилежный, читать любит».
Но уже следующий год начался для Георгия беспокойно. Он постоянно «болеет», регулярно пропускает уроки. Просто-напросто не желает посещать корпус, и родители записывают его «больным», не зная, как уговорить вернуться к занятиям. В январе 1907 года по просьбе отца его переводят из Ярославского кадетского корпуса во 2-й кадетский императора Петра Великого корпус Санкт-Петербурга, поближе к семье, так что он может на выходные отправляться домой. К несчастью, уже в марте того же года погибает отец, Георгий болеет воспалением легких и занятий в новом корпусе не посещает. Аттестации за год он не получил и вынужден второй класс повторить. Но ни смерть отца (хотя она была для всей семьи большим ударом, а для Георгия особенным), ни многочисленные болезни, отметками о которых полны «аттестационные тетради», не являются, нам кажется, основной причиной, по которой Георгий не посещает корпус. Он просто не выдерживает дисциплины военного заведения: «Избалованный и изнеженный дома, он с трудом переносит режим корпуса. По характеру добрый, отзывчивый, но крайне нервный и раздрaжительный. Вялый от природы, он в общих играх с товарищами занимается редко, в которых проявляет нерешительность и робость».
Не выдерживая военной дисциплины, он все больше старается уйти от школьных будней в чтение, часто — «запрещенных книг». Что только с бедным кадетом не делали: он получал взыскания, его лишали отпуска и выхода в город, у него забирали книги, вызывали мать или сестру в корпус, но все это не помогало. В 1909 году «неоднократно приносил в корпус неподходящие книги». В октябре 1910-го и того хуже: «Вопреки запрещению, принес из дому └Санина“ Арцыбашева. Беседа с сестрой, сбавлено за поведение с 7 на 6 баллов и без отпуска».
Книги были для Георгия спасением и бегством от унылой повседневно-сти. Немудрено, что раньше или позже он должен был начать писать и сам. К счастью, у него оказался хороший ритмический слух и талант к сочинению стихов. Тут ему действительно «крупно повезло». И в какой-то мере спасло не только от военной карьеры, но и от наказаний за нарушение присяги, которую он, став поэтом, постоянно пренебрегал, проводя время с богемой в «недозволенных местах».
В 1908—1909 учебном году воспитатель замечает: «…увлекся сочинениями декадентских стихотворцев, что не могло не отразиться на его занятиях в дурную сторону». В этом году Георгий Иванов аттестации («по болезни») снова не получает и еще раз остается на второй год, теперь уже в 3-м классе.
В следующем 1909—1910 году поведение Георгия меняется в положительную сторону. Он нашел себя и пишет теперь стихи, полные горечи загнанного в «устав» подростка:
Он — инок. Он — Божий. И буквы устава
Все мысли, все чувства, все сказки связали.
В душе его травы, осенние травы,
Печальные лики увядших азалий. <…>
И стынет луна в бледно-синей эмали,
Немеют души умирающей струны…
А буквы устава все чувства связали,–
И блекнет он, Божий, и вянет он, юный.
Осенний брат, 1910)
В корпусе он ведет себя «благовоспитанно», никаких претензий к нему больше нет: «Добрый, тихий и скромный, но крайне вялый, апатичный, нерв-ный, избалованный и несколько эгоистичный мальчик, фантазер, романтик и не без дарования поэт. К учебному делу относится добросовестно, работает самостоятельно и весьма усердно; особый интерес проявляет к химии в связи с фотографией. Со старшими всегда приветлив и без искательства деликатен, но редко вступает в беседу. С товарищами особой дружбы не ведет, держится особняком, так как по своему умственному развитию заметно стоит выше окружающих товарищей; в играх никогда участия не принимает. С прислугой вежлив и обходителен. Неряшество заметно сглаживается. Что касается отношения к установленным в корпусе правилам и внешним требованиям благовоспитанности, то в этом году мальчик упреков не заслуживает: всегда внимателен, строго исполнителен и послушен» (18 мая 1910 года). То, что Георгий Иванов «по умственному развитию стоит выше товарищей» не удивляет, ведь он повторял два класса, а значит, на два года старше соучеников. «Неконтролированное чтение» дало себя знать: он решил стать поэтом, и это дает ему силы претерпевать школьные будни.
В действительности он ведет теперь двойную жизнь: в корпусе — бравый кадет, за стенами корпуса — «многообещающий стихотворец». Как долго мог пятнадцатилетний подросток выдерживать такую нагрузку? Ведь ему постоянно приходилось лавировать, чтобы не попасться с поличным — с мнимыми болезнями или ночными походами по «Венам и Черепенниковым». Неудивительно, что итоговым диагнозом, полученным в корпусе, стала «неврастения». Это много позже, вспоминая последние годы в корпусе, он бравурно напишет, перепутав годы: «Была весна 1911 года. Мне было семнадцать лет. Я напечатал в двух-трех журналах несколько стихотворений, завел уже литературные знакомства с Кузминым, Городецким, Блоком, был полон литературой и стихами».51
Георгий Иванов ошибся, весной 1911 года ему было 16 лет. В эти месяцы он «с 24 февраля по 17 апреля находился в отпуску по болезни: неврастения». Тут и учебный год кончался… На самом же деле все это время он просиживал в редакции журнала «Gaudeamus», и никто у него никаких болезней не замечал. Так что понятно, из-за какой «неврастении» в следующем учебном году (в пятом классе) Георгий в стенах корпуса практически не появлялся. Неудивительна поэтому последняя выставленная 2 мая 1911 года оценка его пребывания в этом заведении: «Заметных перемен в характере этого воспитанника не произошло. Отличительной чертой настоящего учебного года в жизни кадета следует признать его болезненную нервность и апатию, как в беседе, учебной работе и движениях. В начале 2-го полугодия уже стало заметно, что учебная работа требовала большего умственного и физического напряжения, так как кадет нередко жаловался на головную боль и общее утомление. Есть данные предположить, что причину такого расстройства нужно искать в загрязненном воображении; а может быть, и в поступках кадета. Все это, вместе с бесконтрольным чтением дома всевозможных произведений низкопробного декадентства, и вылилось в форму острой неврастении, потребовавшей лечения и отдыха. Считая русских классиков малоинтересными и скучными, увлекся новейшей литературой; сильно подражая современным поэтам, пишет стихи и сам, — самобытности нет. Общее впечатление какого-то нравственного и физического калеки».
Каким образом удалось Георгию уговорить мать и сестру, чтобы они написали прошение об увольнении его из корпуса52, неизвестно. Но 25 октября 1911 года «Кадета Георгия Иванова разрешено уволить на попечение родителей, о чем объявляется в приказе». В пятом классе он так и не появился, отсиживался в виленском имении, оттуда и поступали свидетельства о его «болезнях» и письма друзьям. В декабре этого же года вышел первый сборник его стихов — «Отплытье на о. Цитеру».
Уже в третьем классе корпуса Иванов интересуется своей родословной со стороны матери. В январе 1909 года он отправился навестить двоюродную прабабушку, которая вдруг появилась в Петербурге. Анастасия фон Брен-штейн вернулась в Петербург в 1908 году после свадьбы ее дочери Варвары Александровны с тайным советником, позднее егермейстером Его Императорского Величества, Александром Валерьевичем Малама и проживала вместе с дочерью и зятем в доме Министерства юстиции, на Екатерининской, 1. Свою дочь Анастасия родила спустя примерно двадцать лет после смерти мужа, но даровала ей титул, фамилию, отчество, да и наследство своего «майора». Это ее историю «из семейной хроники» поведает Георгий Иванов в рассказе «Настенька» (1950). Да и в предшествующих рассказах — «Князь Карабах» и «Генеральша Лизонька» — он варьирует историю Анастасии. Правда только в последней версии история примет реальные контуры. И надо бы верить, что из почтения к своей двоюродной прабабушке Анастасии Авраамовне фон Бренштейн, «странно очаровательному призраку прошлого, с романтически-причудливо-нелепой судьбой»53, расскажет Георгий Иванов необычайную историю ее замужества. В рассказе она сначала «некая Б. фон Б.» и ей «за восемьдесят». В покоях ее петербургской квартиры всюду память о восхитительном былом: «Майор Б. фон Б., столь молодецки глядевший с портретов в кабинетике Настеньки, действительно отличался молодечеством — даже в российской кавалерии └Дней Александровых прекрасного начала“ <…>. Наездник, кутила, повеса и игрок, он был любим и начальством и товарищами».54 Хотя автор и пишет, что этот майор своего рода обобщенный тип («воплощенный персонаж Дениса Давыдова»), но факты сходятся: Александр Бренштейн тоже поначалу служил в кавалерии «Дней Александровых прекрасного начала». Естественно, события происходили не в «Ковенском поместье майора», как расписал Георгий Иванов, а в Ораниенбауме, так как Александр не покидал своей службы в великокняжеской резиденции. Конечно, во всей поведанной автором «Настеньки» истории много литературного вымысла, но суть ее и большинство фактов подтверждаются. Есть подозрение, что и сама история задумана не просто как воссоздание эпизода «из семейной хроники», а скорее как «отмщение» Варваре Александровне за пережитый в детстве «позор». Той самой «тете Варе», которая так «заботилась о племяннике», ввела его в придворное общество, возила в корпус в дворцовой карете, вступая в диалоги с начальством. Так, во всяком случае, вспоминает «тетю Варю, кузину матери Георгия» Одоевцева. Кузиной Вере Михайловне Варвара, конечно, быть не могла. Она была ей тетей, а Георгию — двоюродной бабушкой, если принять, что она была как бы дочерью Александра, брата Василия, Вериного деда и прадеда Георгия. Варвара Александровна, надо полагать, в восторг от посещения племянником «голубоглазой старушки» не приходила: это родство могло пролить свет на ее происхождение. Вся история появления ее на свет спустя много лет после смерти «отца», мужа Анастасии, могла стать известной при дворе, чего она естественно опасалась. Разумеется, она противилась свидетельствам о существовании каких-либо родственников по этой линии. Уличив Георгия во «лжи» и заклеймив его несостоятельным «вралем», ей не надо было больше опасаться разоблачения с этой стороны. А других Бренштейнов на территории России к этому времени, считай что, и не было. Михаил Бренштейн проживал далеко от Петербурга, в Вильно и к российским родственникам больше не приближался. Да и Вера Михайловна не стала бы заниматься посрамлением своего собственного рода. Ей хватило уже того, что начальство корпуса известило ее о «постыдном» поведении ее сына, не соответствующем ее положению. Поэтому верить в хорошие или хоть в какие-нибудь отношения между Верой Михайловной и Варварой Александровной не приходится. Да и в «опеку» Варвары «Васильевны» (по Одоевцевой) — тоже. Скорее всего, у обеих семей контактов не было, не считая случая первого посещения Георгием Екатерининской, 1, и доставки его в «дворцовой карете» в корпус к начальству.
История привоза в «дворцовой карете» оказалась зарегистрированой в документах кадетского корпуса и не выглядит романтично ни для кадета, ни для его матери. В январе 1909 года запись гласит: «Вошел в дом к мало-знакомой прабабушке, выдавая себя за └Покотилло“, т. к. своя фамилия казалась ему слишком простой, а хотел установить родственную связь с этой семьей. Строгое внушение и сообщение матери и сестре».55 Трудно сказать, что больше возмутило правление корпуса: то, что Георгий заменил свою фамилию на «более громкую», или то, что он, не будучи представлен ко «двору» на Екатерининской, 1, сам отправился с визитом. Одно очевидно, что «дворцовая карета» и темперамент «тети Вари» произвели и оставили в корпусе куда более сильное впечатление, чем серьезность этого происшествия. Да и никакого преступления в посещении Георгием прабабушки не было, не считая опасений со стороны Варвары Александровны. К концу года страсти в корпусе немного улеглись, но характеристика кадета лучше не стала и обстоятельства забыты не были: «В настоящем году Иванов переменился в худшую сторону: из мальчика добросовестного и исправного, каким он был в прошлом году, проглянул лживый, изворотливый и нравственно больной. Он совершает поступок вне стен корпуса, изменяя свою фамилию из-за того, что своя слишком проста и, под кажущейся ему более громкой — └Покотилло“, входит в дом своих дальних родственников, с которыми ранее не был знаком. Уличенный в этом проступке принимает вид нервно-расстроенного. Фальшивый и изворотливый он потерял всякое к себе доверие. Избалованный дома, в особенности сестрой, он, по-видимому, влиянием домашних не пользуется. Внешне заискивающий перед старшими, он относится к ним не всегда доверчиво, вялый, апатичный в разговорах и в движениях. Нередко замечается в неряшливости. Классный стол содержит в полном беспорядке».56
В ту пору Георгий о всей подноготной этой истории мог и не знать. Но позже, покопавшись в библиотеке, сопоставив некоторые факты, кое-что домыслив, он, видимо, соблазнился расписать историю «из семейной хроники» с полным блеском. Основная нить рассказа «Настенька» опирается на факты или факт: Анастасию ребенком выдали замуж, правильнее сказать — «подсунули», за Александра, и Варвара, его «дочь», родилась много лет спустя после смерти отца. Скорее всего, не было никакого грузинского «князя Карабаха», на «итальянских курортах» имелось достаточно соблазнителей «с восточной наружностью». «Грузинский князь», как и «генерал Топтыгин», — литературный вымысел, без него рассказ потерял бы прелесть необычности. Хотя как раз необычное, то, что бедную девочку навязали старику, рассказано правдиво. Характер Варвары передан превосходно. Чтобы отплатить за «в детстве пролитые слезы», Георгий Иванов постарался: «Брюнетка с характерно восточной наружностью и резким гортанным голосом, она имела вспыльчивый и чрезвычайно властный нрав. Перед ней не только дрожали курьеры и прислуга — побаивалось ее все министерство».57
И если бы Ирина Одоевцева прочитала «Настеньку» внимательно, ей не пришло бы в голову рассказывать придворные истории с «тетей Варей», даже если их и нарассказывал ей Георгий Иванов.
Близости своих предков ко двору Георгий Иванов касался и в стихах, вспоминал часто и о генерале Василии — например, в сборнике «Вереск». В стихотворении, вдребезги раскритикованном Николаем Гумилевым, дается такой его портрет в сюжете из семейного «предания» о его первой, якобы «в подземелье замученной», жене:
Беспокойно сегодня мое одиночество —
У портрета стою — и томит тишина.
Мой прапрадед Василий — не вспомню я отчества —
Как живой, прямо в душу — глядит с полотна.
Темно-синий камзол отставного военного,
Арапчонок у ног и турецкий кальян.
В закорузлой руке — серебристого пенного
Круглый ковш. Только видно, помещик не пьян.
Так кто же «прямо в душу — глядит с полотна» правнуку Георгию? Прадед Василий или прапрадед? Что в этом стихотворении правда и что вымысел? Вымысел все, кроме портрета «прапрадеда». То, что это портрет не Василия («не помню я отчества»), ясно. Такое отчество трудно забыть: и прадед Василий и отец Георгия Иванова оба были Ивановичи. Самое же интересное, что при ближайшем исследовании портрета вставленный вроде бы для сохранения размера стихотворения «прапрадед» им и оказывается. Ибо как раз портрет прапрадеда Ивана Осиповича Бирбрауэра фон Бренштейна и сохранился в семье Бренштейнов. Напомним, в Петербурге он стал высоким сановником и жил там во времена художника Дмитрия Григорьевича Левицкого (1735—1822). О портрете «прабабушки» (тут-то как раз недостает одного «пра») его кисти вспоминает Георгий Иванов в письме к Владимиру Маркову… Речь идет, скорее всего, о сохранившихся копиях: с этих двух портретов сделаны только «миниатюры» (да и копии делались не один раз). В Константинополе Иван Осипович служил дипломатом, и «турецкий кальян» и «арапчонок», о которых упоминает Георгий Иванов, возможно, оттуда и взялись. Была ли у него «первая» жена — неизвестно. Скорее всего, нет, но кто знает, женился он очень поздно. Правда, в «помещиках» ни прадед, ни прапрадед Георгия Иванова не были: по той причине, что пребывали почти до конца на своих службах и земледелием или «помещичеством» не занимались. Это стихотворение написано, по-видимому, чтобы прославить род, да и «навечно» сохранить память о Бренштейнах («Стихи и звезды остаются, / А остальное — все равно!..» — известная формула Георгия Иванова). Поэтому и вымышлено «семейное предание» о «неповинной страдалице — первой жене». Что бы ни говорила об этом стихотворении критика, Георгий Иванов умудрился сразу вписать в него прапрадеда, прадеда да косвенно еще и прапрабабушку… А «семейное предание» — так это же только предание, никто и не утверждает, что это факт. Портрет был — и не один. Георгий Иванов под этими портретами вырос — на «коврах». Пожалуй, и вазы были в наличии, только были ли они действительно «саженными» или казались такими маленькому Георгию, ползающему по ковру, трудно сказать:
«И Ватто и Шотландия у меня из отцовского (вернее, прадедовского) дома. Я родился и играл ребенком на ковре в комнате, где портрет моей прабабушки — └голубой“ Левицкий <–> висел между двух саженн<ых> ваз импер<аторского> фарфора, расписанного мотивами из отплытия на о. Цитеру. Вазы эти были подарком крестного деда <,> Николая I. Николай I к деду <…> очень благоволил, в частности, за энергичное подавление венгров <в> 1849 году. Этот бравый генерал был не чужд эстетических вкусов, ибо дом был обставлен чудесно. Говорили, что многие раритеты вывезены были из этой самой Венгрии └по праву победителя“. <…> Возможно, что и └моя Шотландия, моя тоска“ будапештского провенанса: весь вестибюль в том же имении, где я родился и прошли все летние месяцы моего детства и юности, был увешан английскими гравюрами, черными и в красках, где и шотландских пейзажей и └охотников в красных фраках“ было множество».58
В этом письме о генерале Василии вспомнил Георгий Иванов неслучайно. Поэт предполагал, что Владимир Марков будет писать его биографию. Это сказалось на его всегдашних отношениях к «документам»: они должны сверкать, а не быть тусклым подобием действительности. И все же во всем, что рассказывал Георгий Иванов о себе и своей семье, всегда имеется изначальное зерно истины. Большинство ивановских «мифов» легко подводят нас к настоящей, проверяемой документально правде. В данном случае поэт называет «прадедовский дом», обставленный со вкусом генералом, но где находится этот дом ни нам, ни конфиденту не говорит. Но он объясняет Маркову как литературоведу происхождение «моей Шотландии», причем с ударением на «мою», а не на Шотландию. Если учесть, что поэт значительную часть «Вереска» посвятил семье и своему детству «над Неманом», и пристальней вглядеться в содержание стихов именно этого сборника (его первой части, вторая — повторение «Горницы»), то станет понятным, почему уже в первом, задающим «программу» стихотворении «Мы скучали зимой, влюблялись весною…» поэт завершает сюжет восклицанием: «На вереск болотный — днем туманным!» Потому что в центральном стихотворении сборника «Шотландия, туманный берег твой…» он как бы прощается со своей Шотландией. Георгий Иванов издал этот сборник в 1916 году, а последний раз пребывал на литовских землях летом 1914 года: проводил каникулы в имении под Вильно, путешествовал по Литве и местам своего детства — как раз перед началом Первой мировой войны (литовские территории уже в 1915 году были оккупированы Германией). Вот с этой, недоступной ныне «Шотландией» своего детства, вымышленной и реальной одновременно, и прощается Георгий Иванов в «Вереске»:
Шотландия, туманный берег твой
И пастбища с зеленою травой,
Где тучные покоятся стада,
Так горестно покинуть навсегда!
Ужель на все гляжу в последний раз,
Что там вдали скрывается от глаз,
И холм отца меж ивовых ветвей,
И мирный кров возлюбленной моей…
Прощай, прощай! О, вереск, о, туман…
Тускнеет даль, и ропщет океан,
И наш корабль уносит, как ладью…
Храни, Господь, Шотландию мою!
Ландшафты Жмуди, несомненно, напоминают ландшафты Шотландии, какими их мог наблюдать поэт на гравюрах и литографиях «старинных ма-стеров». Особенно они представлялись такими юному воображению человека, никогда в Шотландии не бывавшего. Многие стихотворения в сборнике полностью посвящены дедам и прапрадедам, и если учесть, что имение Пуке на литовском Puokė, а Puokė59 — ботаническое название растения пухавка, которое, как и вереск, произрастает на болотных берегах прудов и озер, во множестве покрывающих Жмудь, станет понятно, о каком «вереске»60 идет речь в этом сборнике. Иванов прощался со своей литовской родиной, с детством и юностью, поэтому и построен сборник «вверх ногами»: поздние стихи предшествуют ранним. Для Георгия Иванова такое построение было логично: сначала детство-юность с предками и «Шотландией», а потом уже — «цеховые» дела. (Сборник «Горница» считался им, по-видимому, как бы «сочинением на заданную тему» из «школьной» программы «Цеха поэтов»).
Сборник стихов «Вереск» — это не что иное, как переживание и свидетельство привязанности поэта к своей покинутой литовской родине и к своим близким. Никакое это не описание «антикварной лавки» (Гумилев). Недаром при упоминании о дедовском кисете «слезинки бисера блестят»… Ни критика Гумилева, ни выпад Ходасевича его не убедили: уехав из России, первое, что он делает, так это переиздает «Вереск». Хотя и в несколько измененном составе, но — «Вереск». Он выполнил свое желание создать в стихах памятник своей семье и своей «Шотландии». И это — главное.
В 1920 году, после захвата Польшей Виленского края, вспомнит Георгий Иванов о своей «Шотландии» еще раз в стихотворении «Теперь я знаю — все воображенье, / Моя Шотландия, моя тоска!», как бы подтверждая предчувствие61, что ему никогда больше не дано вернуться на литовские земли:
Осенний ветер беспокойно трубит,
И в берег бьет холодная вода.
Изгнанник ваш, он никого не любит,
Он не вернется больше никогда!
И покидая этот мир печальный,
Что так ревниво в памяти берег,
Не обернется он, услышав дальний —
«Прости, поэт» — пророкотавший рог.
1 Иванов Георгий. Стихотворения (НБП). М.; СПб., 2010. С. 465. Все стихи Георгия Иванова цитируются по этому изданию — без сносок, с обозначением заглавия или первой строки.
2 Ландау Григорий. Эпиграфы // Числа. Париж. 1930. Кн. 2—3. С. 202.
3 Иванов Георгий. Одоевцева Ирина. Гуль Роман. Тройственный союз (Переписка 1953—1958 годов). Публ., сост., коммент. А. Ю. Арьева и С. Гуаньелли. СПб., 2010. С. 49.
4 Свидетельство о смерти: Nr. (233) 250: Georges Ivanoff. ETAT-Civil, Ville d`Hyères (Var) France. Photocopie Certifie Conforme au Registre de l’Etat-Civil le 16. 11. 2009. Основные архивные материалы публикуемой статьи впервые использованы в книге: Senn Tatjana. Georgij Ivanov. Die russischen Jahre im literarischen und historischen Kontext. München, 2013.
5 Иванов Георгий. Шестнадцать писем к Юрию Иваску. Вступит. статья, публ. и коммент. А. Арьева // Вопросы литературы. 2008. № 6. С. 294.
6 Запись в метрической книге православной церкви Россиен за 1894 год: Литовский национальный исторический архив, Вильнюс. Ф. 605. Оп. 20. Д. 511—514. С. 173, 185.
7 Эта дата рождения указана и в алфавитном списке кадетов 2 кадетского корпуса (РГВИА. Ф. 315. Оп. 1. Д. 450, л. 10 об. 11), и в алфавитных списках воспитанников кадетских корпусов (РГВИА. Ф. 725. Оп. 53. Д. 3912. Л. 69-об.). Однако в аттестационной тетради из Ярославского кадетского корпуса, куда первоначально был определен Георгий Иванов, дата смещена на месяц — 29 сентября 1894 г. (РГВИА. Ф. 315. Оп. 1. Д. 1755. Л. 1. об.). Так что и тут документы нужно сравнивать, чтобы установить истинное положение вещей (ред.).
8 Иванов Георгий. Распад атома. Париж, 1938. С. 39.
9 Там же. С. 40.
10 Биографические сведения об отце поэта (до 1895 г.) взяты из «Полного послужного списка капитана Иванова»: РГВИА. Ф. 409. Оп.1. Д. 132581(1—41).
11 Поэту послужной список отца был хорошо известен. И через 35 лет после того как оставил Россию он сообщает в письме: «Мой отец — лейб гвардии конной артиллерии 3 батареи был малость изувечен под Плевной». Единственное мелкое разночтение — это номер батареи: к третьей он был прикомандирован уже после сражения под Плевной (см.: Арьев А. Ю. «Свой брат — черносотенец» (Письмо Георгия Иванова к Ю. В. Кру-зенштерн-Петерец) // Зарубежная Россия: 1917—1945. Кн. 3. СПб., 2004). Одоевцева о службе отца поэта пишет обще и неточно, хотя, очевидно, «со слов мужа»: «Окончив Павловское училище, он вышел в III Гвардейскую артиллерийскую бригаду» (Одоевцева Ирина. Избранное. М., 1998. С. 756). Вдобавок она сообщает еще, что после войны отец «вернулся в Варшаву», где никогда не служил (там же).
12 Виленский вестник, 4 января 1902 г.
13 Это и дальнейшие сведения о Болгарии и ее первом Князе Александре Баттенберге взяты из книги А. Ф. Головина «Князь Александр I Болгарский. 1879—1886». Варна, 1897.
14 Одоевцева Ирина. Избранное. С. 756.
15 См.: Арьев А. Ю. Пока догорала свеча // Иванов Георгий. Стихотворения. С. 16.
16 Rӧnne Eugeniusz von (1830—1895). См. его: Poezye i prace dramatyczne. Wilna, 1878.
17 Jacobs Eduard, Unzer Ludwig August. Allgemeine Deutsche Biographie. B. 39. Leipzig, 1895. S. 336—343.
18 Представители немецкой линии этого рода по сей день проживают в Германии: Вильфрид фон Бирбрауэр цу Бренштейн предоставил нам копию метрической записи Иоганна Якоба из евангелического костела Санкт-Панталеон в Вернигероде.
19 «Боже Вам даруй, чтоб сон бирбрауеров (у Вас. Степ.) сбылся, и, право, есть надежда». Комментарий: «Бирбрауер фон Бренштейн Иван Осипович — русский дипломат, служил в Константинополе, затем по почтовому ведомству. Очевидно, он высказал<В. С.> Попову свои мысли о развитии событий в Европе, о перспективах войны с Турцией» (Лопатин В. С. Вступ. статья. Примеч. // А. В. Суворов. Письма. М., 1986. С. 200—201, 606).
20 Бренштейн Михаил. Родословная Бирбрауэр фон Бренштейнов (рукопись): Michał Brensztejn. Brensztejnowie: Bierbrauer von Brennstein. Wilnа, 1937 (Brensztejn Micha, Rps. BN III. 10601. Polska biblioteka narodowa w Warszawe).
21 Там же.
22 Там же.
23 Петербургский Некрополь. Т. 1 (А—Г). СПб., 1912. С. 290.
24 Там же. С. 600.
25 РГВИА, Ф. 395. Оп. 162. Ед. хр. 555. Д. 558/731.
26 Бренштейн Михаил. Родословная…
27 РГВИА, Ф. 395. Оп. 162. Ед. хр. 555. Д. 558. Скорее всего, фамилия Констанции в послужном списке Василия Бренштейна записана с ошибкой.
28 Переписка Георгия Иванова. Публ. Веры Крейд и Вадима Крейда // Новый журнал. 1986. Кн. 203–204. С. 184.
29 Литовский исторический архив. Вильнюс. Ф. 604. Д. 118 (227).
30 РГВИА, Ф. 395. Оп. 51. Ед. хр. 1034. Д. 943.
31 Там же.
32 Бренштейн Михаил. Родословная…
33 В Варшаве готовится книга о его общественной деятельности и заслугах перед польской культурой.
34 Brensztejn M., Otrebski J. Dajny Litewskie zapisane prez Adama Mickiewicza. Wilno, 1927. Следующие работы см.: Академия наук Литвы. Ф. 84, 31 (1897—1935).
35 Виленский край был аннексирован Польшей через три дня после подписанного в Сувалках в октябре 1920 г. договора и против решения Лиги Наций.
36 Kościałkowski Stanisław. Michał Eustachy Brensztejn (1874—1938): zarys życia i działalności naukowo—publicystycznej wraz z wykazem bibljograficznym prac. Wilno, 1938.
37 В Вильнюсском историческом архиве имеются все документы, касающиеся этого имения: LVIA, Lietuvos Valstybès Istorijos Archivas: Ф. 1135, Oп. 6. Д. 202.
38 Бренштейн Михаил. Родословная…
39 НИАБ (Национальный исторический архив Беларуси, Минск). Ф. 183. Oп. 3. Д. 6745.
40 Hohenlohe-Zentralarchiv, Neuenstein: Akten SF 90 Bu 2.
41 Памяць: Гiст.-дакум. хронiка Нясвiжскага раёна. Мiнск, 2001. С. 616.
42 Земельные угодья Радзивиллов до третьего раздела Польши составляли четверть всей территории Литвы. Вместе с угодьями в центральной Польше они приносили дохода 20 миллионов польских гульденов золотом. Стефания Радзивилл (1809—1832), получила их в трехлетнем возрасте, но ко времени ее вступления в наследство две трети угодий были или раскрадены, или обложены непомерными долгами. В общем, все было разграблено опекунами малолетней наследницы. На эту тему написана книга праправнуком Гогенлоэ и Витгенштейнов: Seibold G. Die Radziwillsche Masse. Ein Beitrag zur Geschichte der Familie Hohenlohe im 19. Jahrhundert. Gerabronn und Crailsheim. 1988. С. 7—10.
43 НИАБ Ф. 183. Oп. 3. Д. 6745.
44 Подробное описание всего имения Студёнка имеется в документах НИАБ в Минске.
45 «И вдруг все переменилось. Умерла
сестра отца Георгия Иванова — княгиня Багратион-Мухранская —
и оставила ему по завещанию все свое огромное состояние» (Одоевцева
Ирина. Избранное. С. 757). По Одоевцевой, получив наследство, В. И. Иванов
в чине полковника (на самом деле — подполковника) вышел в отставку, и
произошло это до рождения Георгия. Однако в отставку его отец вышел только в
1902 году…
46 Там же. С. 763.
47 Можно предположить, что вексель был подложным или оплачен Ивановым ранее, еще мужу Щеглятьевой. В эти времена поддельные векселя и несостоятельные требования были очень в ходу: кто-то охотно зарабатывал на процессах. Льву Сайн-Витгенштейну из-за наследства его жены пришлось вести больше 12000 процессов, но треть из них он выиграл: «Целые └состояния“ высокопоставленных лиц частично были судами востребованы к возврату». Правда, из-за этих процессов он попал в немилость к императору Николаю I и ему пришлось оставить службу (cм.: Seibold G. Die Radziwillische Masse. C. 15).
48 Метрические книги православной церкви Александра Невского в Двинске на 1907 г. Часть третья «В умерших» (Латвийский национальный исторический архив: Latvijas Valsts Vēstures Arhīvs, Riga: Ф. 232. Оп. 5. Д. 121. Л. 189).
49 РГВИА, Ф. 315. Оп. 1. Д. 1755. Л. 4 и обр. Все дальнейшие характеристики из кадетского корпуса цитируются по этому фонду.
50 Одоевцева Ирина. Избранное. С. 758; с ошибкой в написании фамилии Сайн-Витген-штейн.
51 Иванов Георгий. Китайские тени // Звено. [Париж]. 1925. № 129. 20 июля. (Вошло в «Петербургские зимы».) Цит. по: Иванов Георгий. Китайские тени. Сост., предисл., коммент. Сергея Федякина. М., 2013. С. 46.
52 Нет сомнений, что под именем «матери», а ходатайство было написано от ее имени, здесь выступала сестра Наташа. Это она помогла своему «маленькому брату» освободиться от «военщины, убивающей его талант» (из ее письма к Валерию Брюсову от 5 августа 1912 г.).
53 Иванов Георгий. Настенька. Возрождение. [Париж]. 1950 № 12. С. 53.
54 Там же. С. 56.
55 РГВИА, Ф. 315. Оп. 1. Д. 1755. Л. 6.
56 Там же. Л. 7.
57 Иванов Георгий. Настенька. С. 54.
58 Письмо к В. Ф. Маркову от 11 июня 1957 г. // Ivanov Georgij / Odoevceva Irina. Briefe an Vladimir Markov. 1955—1958. Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Kӧln; Weimar; Wien, 1994. S. 70—71. Как видим, поэт здесь несколько приукрасил «документ»: «благоволил» император не к деду, а к прадеду поэта, и крестным у его деда был не Николай I, а его брат, великий князь Михаил Павлович. Текст письма цитируется по ксерокопии с оригинала, любезно предоставленной Хансом Роте. В печатной версии слово «деда» неверно прочитано как «дяди» (ред.).
59 Puokė (бот.) = švilys, Wollgras, eriophorum (Povilas Matulionis, Žolynas. Lietuvos augalu, žodynas ir augalu, taislas, Wilna, 1906; см.: Литовско—немецкий словарь. Т. 3. Гёппинген, 1972 (Litauisch-deutsches Wӧrterbuch. В. 3. Gӧppingen, 1972. S. 2032).
60 По преданиям, вереск «охраняет покой усопших», из чего следует, что заглавие сборника несет как бы двойную нагрузку: с одной стороны, «охраняет» память об усопших предках, с другой — «соседствует» с названием имения Пуке.
61 Георгий Иванов, видимо, считал, во всяком случае понимал, что после присвоения Польшей Виленского края их имение останется потерянным навсегда. Кстати, по соседству с имением Ивановых Сорокполь находилось имение Зулов (лит. Zalavas), где родился Юзеф Пилсудский, к этому времени — маршал Польши.