Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2014
В последнее — то есть постсоветское — время появилось несколько переизданий «Дневника» А. С. Суворина. У меня же в руках оказалось первоиздание 1923 г. (Москва—Петроград, Издательство Л. Д. Френкель, редакция, предисловие и примечания М. Кричевского). Самое последнее издание 2000 г. полнее, в нем представлены письма корреспондентов Суворина, вложенные им в «Дневник». Но в моей книге такие письма тоже есть, например, знаменитое письмо Шабельской. Плюс к тому «вклеены» некоторые послания самого Суворина, замаскированные под дневник: поместились под той же датой, под которой были кому-то отправлены. С текстологической точки зрения некорректно. Но содержательно. Что ужасно в этом первоиздании — редактура: перепуганные событиями частники постарались быть святее папы и не только «жида», как сообщает Н. А. Роскина, главный текстолог «Дневника», норовили заменить на «масона», но и вообще любое слово, относящееся к реалиям прежней жизни, непременно брали в кавычки — «высочайшее распоряжение», «покровительство наукам и искусствам», «камер-юнкер», «фаворит», даже «общественное мнение» и «либеральная печать». Последние частники «отмежевывались», что их, натурально, не спасло. Дольше всех продержались «Никитинские субботники» — аж до 1931 г.
Самое приятное в моей книге — слово «Петроград» на обложке.
Переиздания
суворинского «Дневника» не могли не вызвать
некоторого оживления вокруг этого имени. А в юбилейном суворинском
2012 г. (сто лет со дня смерти) появился даже чуть ли не специальный выпуск
журнала
«Сеанс» с рядом статей о Суворине. Любовь Аркус
(«Русский гражданин Кейн») подала своего героя как
чистый образчик буржуазного предпринимательства в России и с таким выводом:
буржуа в России может быть удачлив и даже уважаем, но никогда не будет счастлив
и любим. Вывод, мне кажется, излишне торопливый: поживем — увидим, может быть,
кто-нибудь из нынешних олигархов театр построит вроде суворинского
Малого — будущего знаменитого БДТ.
Залихватскую статью о Суворине в том же журнале
поместил Никита Елисеев, сделав из жизни Суворина
некий детектив, к тому же написанный Чеховым. Сам Чехов, увиденный автором на
одной групповой фотографии
с Сувориными, назван красивым и наглым. Суворину, однако, воздается должное,
заслуги признаются, если б не антисемитизм. Елисеев пишет, что его «не покидало
ощущение грязи, физической грязи при чтении высокоталантливого дневника». Не
знаю, что он имеет в виду: у меня такого ощущения не возникало, а «высокоталантливым»
эту «поденную записку» называть ни к чему: это не тот жанр, чтоб
демонстрировать таланты.
Потом еще одна статья мне встретилась — О. Макаровой в НЛО, № 75 — о скандальном деле упомянутой Шабельской, подделавшей векселя В. И. Ковалевского, имевшего неосторожность быть ее любовником, и его же зата-скавшей по судам. О. Макарова (одна из составительниц нового, 2000 года, издания «Дневника») привлекла архивные материалы. То есть ее работа приобретет уже научное достоинство.
Но Суворин, до тех пор пока существует им же вскормленная и выращенная в России пресса, «полной реабилитации» вряд ли дождется. Так и будут вешать на него ренегатство, черносотенство и антисемитизм. О по-следнем не скажу, памятуя из Бабеля: «За жидов сейчас речи нет, вредная гражданка», — но миф о черносотенстве Суворина нужно решительно дезавуировать. Газета Суворина «Новое время» не была черносотенной — она была, если можно так сказать, тайно оппозиционной. «Чехов мне говорил, — писал Суворин В. М. Дорошевичу, — что я очень хорошо пишу либерально, но совсем плохо, когда пишу консервативно. Но я имею основание думать, что больше написал либерального, чем консервативного, да и когда писал консервативно, так для того, чтоб очистить место для либерального». И такое суждение лучше всего подтверждает именно суворинский «Дневник». Он состоит на три четверти из записей преследований и придирок, которым подвергалась газета чуть ли не ежедневно.
В России в эпоху реформ Александра II была если не совсем отменена, то очень сильно ограничена цензура. Именно — была ликвидирована предварительная цензура, оставлена последующая, то есть уже вышедший в печать материал мог быть подвергнут тому или иному преследованию: номер газеты, допустим, изъят из обращения, а сама газета предупреждена или приостановлена. Приостановка следовала после трех предупреждений. У «Нового времени» было два. Признанная post factum вредной книга могла быть уничтожена, сожжена: именно такой гражданской казни подвергся роман Суворина «Всякие».
Но самым мучительным в работе прессы была — хорошо известная и в советские времена — ведомственная цензура. Тот или иной министр мог посчитать, что то или иное его мероприятие не должно обсуждаться или даже упоминаться в прессе. Иногда такие распоряжения исходили и из высших инстанций. Это и было по существу предварительной цензурой, хотя бы и в другой форме. Но тотальной цензуры не было — а пресса была, в том числе и влиятельная.
Тут самый известный пример — Катков и его «Московские ведомости». Его мнения действительно влияли на правительственную политику в период после цареубийства 1 марта 1881 г. Но вот что при этом забывают: Катков отнюдь не был прирожденным реакционером, он один из инициаторов и разработчиков либерального закона о печати 1864 г. (как Победоносцев был разработчиком чрезвычайно либеральной судебной реформы). И даже после каракозовского дела Катков оставался на либеральных позициях, считая, что «нигилизм» не русское, а привнесенное в Россию явление, а в России, наоборот, следует углублять либеральные реформы. Да, он был реакцио-нером, но какова была его реакционность? Это была в самом что ни на есть этимологически чистом смысле слова — реакция: на разнуздание так называемого освободительного движения, то есть в русском случае террора.
Сказанное относится и к Суворину. Его
пресловутое «ренегатство» — был либералом, а стал консерватором и врагом
«освободительного движения» — было не моральным перерождением в поисках
милостей власти,
а переменой убеждений под влиянием событий текущей истории. Н. Елисеев пишет,
что либерал Суворин после 1 Марта, «примерившись», перешел в лагерь реакции. А
это не было «взвешиванием шансов» или «применением к подлости», — а было
потрясением, ударом — вот как 11 сентября было ударом и потрясением для
Америки. Русская революция, если отсчитывать ее с 1 Марта (а можно и с 6 апреля
1866 г. — каракозовский выстрел), была и оставалась
грязным делом, а победив окончательно, привела к краху
русской жизни, ниспадению России, цивилизационному
концу. Отвергать это могут только те недоумки, которые
считают сталинскую индустриализацию или хрущевскую космическую гонку
доказательством могущества и правильности социалистического пути.
У нас есть одна безошибочная модель суждений о русской революции на всех ее этапах, во всех ее поражениях и победах. Это сборник «Вехи». Вот пример того, как можно говорить правду вне обвинений во лжи и реакционности. Прогнозы «Вех», данные на материале «малой» революции 1905—1907 гг., блестяще — а лучше сказать, ужасно — подтвердились «большой» революцией 1917-го. Но для того чтобы увидеть описанное и оцененное в «Вехах», не надо было быть семи пядей во лбу, быть Бердяевым, Струве или Франком. Достаточно было быть, скажем, Сувориным. А Суворин и был Сувориным.
Вот запись в «Дневнике» от 14 июня 1907 г.:
«Народовластие по рецепту Руссо ведет к доктрине самой анархической и деспотической. <…> └принципы общественного договора“. Они ложны и вредны. Революция по английскому образцу или по немецкому, по системе Локка или Штейна, революция для устранения старого механизма, пришедшего в негодность, — единственно правильная. Франция пошла по принципам Руссо, привела к убийствам, к кровопролитиям империи и осталась верна Руссо <…>. Мы пошли по французскому образцу и социализму. Наша Дума — просто политический клуб, митинг, боящийся порицать террор, ибо Дума стремилась к всевластию Конвента, а Конвент был террористом. Дума занималась пропагандой революции и косвенно одобряла террор, а Конвент заседал сначала вне Думы, а во 2-й Думе смело сел на скамьи Таврического дворца и стал руководить заговором против царя и самой Думы».
Еще подобный, да пожалуй, и более значительный текст (его нет в издании 2000 г.) от 8 августа 1907 г.; революция на спаде, и подводятся ей некоторые итоги:
«└Или все, или ничего“ — чем хуже народу, тем лучше революции. Правительство переходило к представительству. Александра II убили. Постепенной реформы не хотим. Она хуже, чем ничего. Нельзя учиться, так как школа не истинно демократична. Нельзя повиноваться никакой власти, пока она не перейдет в руки народа. Нельзя заниматься земледелием, пока вся земля не перейдет в руки народа. Нельзя работать на фабриках, пока не будет 8-мичасового дня. Жить нельзя, пока все не перестроится по образцу социалистов-революционеров. Не человек важен, а формула!»
При этом Суворин полностью одобрял самую идею
русского парламента, Думы, массу записей сделал об этом в самом начале: Дума
нужна, без нее ничего не сделать, ибо правительство никуда не годно. «Механизм
пришел
в негодность», об этом — чуть ли не весь «Дневник».
Но и Дума, как скоро выяснилось, ничего не сделала, ударившись в крайнюю демагогию.
Суворин ни в коем случае не был рептильным журналистом, искавшим милостей власти, а «Новое время» отнюдь не было официозом, как пытались представить дело либеральные конкуренты. Не Суворин к министрам ездил, а они к нему, он был авторитетным для правительства человеком — как раз потому, что был независимым: стали бы они ездить к «шестерке».
Вот еще интересный сюжет. В разгар первой революции Суворин говорил Витте, имея в виду Совет рабочих депутатов в Петербурге: у нас два правительства. Витте ответил: не два, а четыре, но не уточнил, какие еще. Касательно же совета Суворин сообщает: по призыву его председателя Носаря (Хрусталев-Носарь, позднее, в 1918-м, походя расстрелянный большевиками) население вынуло из банков вклады на 180 миллионов рублей (Суворин бил по этому поводу тревогу в «Новом времени», а либеральная печать в свою очередь нападала за это на Суворина). Что-то не помнится, чтоб об этом факте сообщалось в соответствующих советских учебниках, по которым учились и, видимо, до сих пор считают их авторитетными не переводящиеся противники Суворина.
Врагам
не давала покоя концессия, полученная Сувориным на железной дороге: на всех
станциях продажа его изданий; да, концессия у него была, но не на всех дорогах,
а на одной, Варшавской, и он за нее платил — 8 тысяч.
А на другой дороге такую же концессию имел его конкурент Нотович,
а на третьей кто-то еще. И никаких цензурных преференций: «Новое время», как
уже говорилось, дважды получила предупреждение, а однажды была закрыта на
неделю.
(Сноска о Нотовиче: это тот, который молодому Чехову, еще «Антоше Чехонте», однажды вместо гонорара дал записку портному — сшить брюки. Надо ли вспоминать, что у Суворина Чехов впервые стал получать ощутимый гонорар и выбился из нужды. Да и называть Чехова Чеховым стал Суворин, и автора в том убедил. Правда, книги в издательстве Суворина издавались — не в полиграфическом смысле — небрежно, вечная гонорарная путаница; однажды Чехов подсчитал, что не он должен издательству тысячу, а издательство ему.)
О «черносотенстве» Суворина. Николай II послал телеграмму председателю Союза русского народа Дубровину — тому самому черносотенцу, — сказав, что считает его союз верной опорой трона. Суворин отказался напечатать телеграмму, будучи уверен, что это подделка — не может русский самодержец сделать такое безответственное заявление. Телеграмма оказалась подлинной, и ее с удовольствием муссировала либеральная печать. Потом выяснилось, что царь сам написал эту телеграмму, в обход Столыпина, — решил показать себя независимым.
Однажды в «Дневнике» Суворин вспомнил, что Николая II, в бытность еще наследником, при путешествии в Азию ударил шашкой по голове японский полицейский. У него до сих пор голова больная, язвит Столыпин.
А вот он пишет 14 ноября 1904 г.: «Можно спросить: есть ли у правительства друзья? И ответить совершенно уверенно: нет. Какие же могут быть друзья у дураков и олухов, у грабителей и воров».
Не Суворин, а чисто Навальный.
А больше всего жуликов и воров было в царской семье, среди великих князей (десятки записей по всему «Дневнику»).
Вот это и есть в «Дневнике» та грязь, в которой Н. Елисеев вываливает самого Суворина.
Вообще пишущие сейчас о Суворине как-то неправомерно усложняют проблему — усложняют самого Суворина, приписывая ему некую «парадо-ксальность» и эти парадоксы, в действительности не существующие, пытаясь разгадать. Парадоксом, очевидно, кажется то обстоятельство, что с «реакционером» и «черносотенцем» дружил Чехов, да и многие другие несомненно почтенные люди уважали издателя «Нового времени». Эта мнимая парадоксальность исчезает, если только принять достаточно простую посылку: человек, критиковавший революцию и связавшихся с ней либералов, консерватор и патриот, не должен быть непременно черносотенцем, ретро-градом и проституткой на содержании власти. Консерватор как реакционер и черносотенец не есть пример аналитического суждения априори, в котором, по Канту, предикат содержится в самом субъекте. Это, что называется, синтетическое суждение, в котором субъекту его содержание привносят извне. С Сувориным так получается не очень, поэтому, говоря о нем, начинают искать всякую «достоевщину». Вот, мол, какой извращенно-сложный был человек. Но назвать дурака-либерала дураком — никакого тут извращения нет, и Достоевский тут явно избыточен.
Есть,
и всегда была, другая тема: Суворина нельзя отождествлять с его газетой. Об
этом и Чехов постоянно говорил в письмах. Но и тут нет особенного парадокса:
пожив на Западе, к таким ситуациям приглядываешься
и привыкаешь. Диктат издателя — скандальная ситуация в Америке, ни один
уважающий себя редактор такого не потерпит. Именно так дело обстояло и с «Новым
временем». Вот яркий пример. Газета поместила целую серию статей о «тибетском
шарлатане и русском доносчике» Бадмаеве. Находившийся вне Петербурга Суворин
прислал резкую телеграмму: «Приказываю замолчать!» В ответ редактор газеты
Булгаков написал, что редакция считает эту фразу неуместной и оскорбительной.
Суворин про себя кается, пишет, что стал старчески раздражительным (запись от
21 сентября 1902 г.).
Опять
же американский опыт помогает понять и другую ситуацию: ненависть к Суворину и
«Новому времени» других газет. Вот американская параллель: есть тут медиамагнат Рупперт Мердок, издающий массу газет и владеющий телесетью «Фокс». Нет человека, более ненавидимого либеральной медией. Между тем
никакой реакционной пропаганды у «Фокс» нет, говорят то же, что другие, белое
черным не называют. Но есть у «Фокс» обозреватель Билл О’Райлли с собственной
часовой программой, в которой он высказывает мнения, не одобряемые либеральным
большинством, притом что у него за столом присутствуют и оппоненты, никакой
монополии в обсуждении.
И его ненавидят еще больше, чем Мердока. Русская
параллель? Буренин в «Новом времени». Его ненавидели не оттого, что он был
плох, а был плох оттого, что его ненавидели. Априорно. По Канту.
Это,
конечно, частности. Более общая тема — мировоззрение
Суворина, диктовавшее его редакционную политику. Такое мировоззрение у него
было, он не вертелся флюгером под правительственными ветрами. Это старое доброе
славянофильство, взятое, конечно, не в полноте его культурфилософских
проблем, но в частностях его политического мышления. Власть в России построена
неправильно, говорили славянофилы, самодержавия
в ней давно — с Петра — нет. Россия не самодержавная страна, а абсолю-тист-ская,
в ней между царем и народом создано бюрократическое средостение, которое нужно
разрушить. Царь должен слышать голос «земли». Нужно созывать Земский собор, то
есть, что там ни говори, как там ни оговаривайся, — парламент в самой идее
своей. Земства в России уже созданы реформой 1860-х гг., и эту институцию нужно
сделать всероссийской. Существовал знаменитый документ, считавшийся тайным, но
быстро ставший известным за границей России, — «Записка» Витте о земствах, о
том, что следование этому принципу логически необходимо ведет к
парламентаризму. Документ
в исполнении хитреца Витте двусмысленный: можно было понять его как
предостережение от парламента, а можно и как призыв к нему, дальнейшее движение
по уже существующей линии.
Политическое мировоззрение Суворина без зазора укладывается в этот проект. Он и бюрократическое правительство ненавидел, и созыв Думы одобрил, да и в самодержце, хотя бы данном, сильно разочаровался. Не его вина, что Дума, как она орудовала в 1906—1907 гг., вызвала его (только ли его!) разочарование. И разочаровали его — кадеты, истовые либералы: тем, что безоглядно солидаризировались с левыми экстремистами. Милюков: «У нас нет врагов слева».
Разобравшись в этих темах, можно читать «Дневник» Суворина уже просто для удовольствия, в нем масса интересных подробностей. Это он записал сказанное Львом Толстым о Леониде Андрееве: «…пугает, а мне не страшно» (5 июля 1907 г., со слов Сергеенко).
Или слова Чехова: «Прежде говорили: Чехов и Потапенко, я это пережил. Теперь говорят Чехов и Горький» (с подтекстом: и это пройдет; но этот случай более сложный).
Или тот же Чехов, наблюдавший Толстого в болезни: «Толстой — человек слабый» (4 сентября 1902 г.).
Или чьи-то слова о генерале Куропаткине: какой из него полководец, когда он не пьет ничего, кроме сельтерской воды!
Или (9 сентября 1893 г., находясь в Париже): «Зола сказал, что у Достоев-ского ничего оригинального нет, что он все взял у Ж. Санд и Эж. Сю».
То же самое, как известно, говорил Набоков.
И как вот такую жемчужину оставить без упоминания (4 февраля 1893 г.):
«Салов рассказывал об архиепископе Смарагде. Он освящал церковь на стеклянном заводе Мальцева. <…> Приготовили Смарагду подарок — стеклянный сервиз в серебре. Смарагд говорит: └Куда мне это? Мне деньги нужны, деньгами можно помочь, можно дать тому, другому. А ведь это, чай, дорого?“ — └Нет“. — └Ну, а как?“ — └Да помилуйте, ваше преосвященство, пустяки. 500 рублей“. — └Ну, так вы мне лучше 500 р. пожалуйте“. Мальцев выложил. Садясь в экипаж, Смарагд говорит: └А что мне обижать ваше превосходительство, велите-ка сервиз положить“».
Одно отрадное впечатление легло на душу уже по прочтении «Дневника»: поискал сведений о Владимире Ивановиче Ковалевском, бывшем при министре финансов Витте директором сельскохозяйственного департамента, — и выяснилось, что он благополучно провел советские годы, работал с Н. И. Вавиловым, был награжден званием заслуженного деятеля науки и умер в своей постели в 1934 г.
Доживи Суворин до революции (а мог бы — 1834 г. рождения, в 1917-м 83 года) — его бы расстреляли, как Меньшикова.
Дачу его в Царском Селе, где он умер, на краю Баболовского парка, большевики превратили в грязную коммуналку.