Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2014
Стакан дрожал в руке, когда Маргарита Сергеевна подносила его к губам, а потом ставила на рабочий столик. От унижения хотелось закрыть лицо руками и завыть в голос. Останавливал только испуганный взгляд Лиды, затихшей у двери.
— Я, Лида, отменю прием. Я все равно не смогу работать в таком состоянии. Руки не слушаются. Еще сделаю пациенту флегмону, испорчу человеку настроение под Новый год. — Маргарита Сергеевна попыталась улыбнуться собственной шутке, но улыбка вышла какая-то неубедительная.
— Конечно, конечно, Маргарита Сергеевна, — заторопилась Лида, — все отменим. Никто скандалить из-за этого не будет — вот увидите. Скажем, что вы заболели. Разве вы заболеть не имеете права? Ведь имеете? Или вот если бы вы умерли — приема бы не было, и ничего?
— Лида, какую ерунду ты мелешь! Про какую еще там смерть?..
— Ерунду, конечно, ерунду! Сама не понимаю, что говорю. Только мне обидно очень. За вас обидно, Маргарита Сергеевна. Вы такая умница, такая…
— Лида, ты что, меня до слез хочешь довести?!
— Ничего я не хочу, Маргарита Сергеевна, то есть я не знаю, что хочу… То есть я знаю, но не знаю, как сказать. В общем, полный дурняк…
— Что-о?.. Что ты несешь?..
— Полный дурняк, говорю. Простите, Маргарита Сергеевна, за выражение. Народ так говорит, а я повторяю некстати.
— Не знаю, может, и кстати. По-другому, наверное, и не скажешь. Хоть из стоматологии совсем уходи…
— Маргарита Сергеевна, да что вы?! Если вам уходить, то кто же тогда останется?! Да наплюйте вы на него, на идиота! Что вы на него внимание обращаете?!
— На идиота? Это так-то ты, Лида, величаешь нашу гордость, нашего академика?..
— Ну а зачем он вас обижает? Что вы ему такого сделали?!.
Маргарита Сергеевна молча встала и начала расстегивать пуговицы на обшлагах халата.
— Сложи, пожалуйста, все мое барахло в пакет — я возьму домой и постираю, — сказала она Лиде, сбрасывая халат и стягивая рабочие брюки.
— Они же чистые, Маргарита Сергеевна… Вы же их только утром надели.
— А мне кажется, Лида, что они грязные! Мне все кажется липким и грязным! Я ведь не тебя прошу постирать? Я буду стирать сама. Тебе что, сложить трудно? Или ты от безделья со мной спорить будешь?!
— Да не буду я спорить, Маргарита Сергеевна. Вы только не нервничайте зря, не кричите. Все сложу. Уже сложила.
Маргарита Сергеевна провела ладонью по лицу и посмотрела на Лиду.
— Лидочка, прости меня… Что-то я сама не своя… Может, я действительно заболеваю… Но ты представляешь, он перед всеми — перед всеми! — говорит: «Не понимаю, Маргарита Сергеевна, как вы, не зная таких элементарных вещей, можно сказать, азов своей профессии, умудрились столько лет проработать у нас да еще стать заместителем заведующего по лечебной работе!» Я так обалдела, что даже не нашлась, что сказать. Вытаращила глаза и стою как дура. Право, дура и есть. Ведь чувствовала, что лучше мне этот консилиум как-нибудь просачковать. Нет, потащилась, раз вызывают.
— Ой, Маргарита Сергеевна, вы не расстраивайтесь, не вспоминайте, я все знаю, мне уже рассказывали…
— Вот видишь, Лида, десяти минут не прошло, а тебе уже в отделении рассказывают. А завтра все будут знать, пальцем будут показывать в спину: вот она — та самая.
— Маргарита Сергеевна, полно, не терзайте себя! Вы лучше уж домой. А там пока праздники пройдут, пока народ пить да гулять будет — все всё и забудут. Только вы на выходных себя не изводите — поспите, телевизор посмотрите — и как рукой снимет. Тоже мне, последняя инстанция! Подумаешь…
Лида не успела договорить. Дверь приоткрылась и на пороге в нерешительности вырисовалась высокая худощавая, чуть сутулая фигура в идеально отглаженном белоснежном халате. Ее обладатель бросил тревожный беглый взгляд сквозь толстые стекла очков сперва на Лиду, потом на Маргариту Сергеевну и осторожно заговорил:
— Я, Маргарита Сергеевна, хотел узнать, — взгляд снова перебежал с Маргариты Сергеевны на Лиду и обратно, — все ли у вас в порядке, но вижу, что вы уходите, и не смею задерживать.
— Коля, не валяй дурака! Просто скажи, что тебе уже донесли.
— Хорошо. Просто говорю: мне уже донесли.
— Ты невыносим!
— Абсолютно согласен. Абсолютно. Но, может, я провожу?
— Лучше подай шубу.
— Подаю.
— Замечательно!
— И шапку подать?
— И шапку!
— Пожалуйста.
— Премного благодарна. Только не понимаю, почему вы оба смотрите на меня такими глазами, словно вы уверены, что я сейчас пойду и повешусь?!
— Ну что вы, Маргарита Сергеевна, мы даже не смеем на это надеяться…
— Удальцов, ты неподражаем!
— Рита!
Но Маргарита Сергеевна уже схватила сумочку и выбежала из кабинета не оглядываясь, с быстротой первоклашки, мчащейся по коридору во время переменки, скользнула в стеклянные двери с зеленой табличкой «Выход», слетела по лестнице с четвертого этажа, не желая попасть в лифте в тесную компанию очередных «сочувствующих», миновала проходную и только на улице замедлила шаг.
До Нового года оставалось несколько часов, но верилось в это с трудом. Оттепель, черная жижа по щиколотку — мерзкая московская так называемая зима и без сегодняшнего позора наводила тоску и уныние. Маргарита Сергеевна, подобрав повыше шубу, чтобы не запачкать подол, перешагивала или с бесполезной осторожностью пыталась обходить особо глубокие лужи, с отвращением глядя на окружающую ее жирую черную грязь. Чтобы попасть из центра в свой спальный район, полчаса протряслась, зажатая со всех сторон, в битком набитом душном вагоне метро, затем бесконечно долго ожидала автобуса.
Наконец она добралась до своего подъезда, поднялась на девятый этаж, отперла дверь, сбросила шубу, шапку, сапоги. Вымыв по привычке тщательно руки и заодно лицо, предварительно сняв ватным тампоном, смоченным косметическим молочком, макияж, она отправилась в кухню. Достала из буфета посуду, протерла на всякий случай еще раз полотенцем, обдала кипятком.
Чай вышел крепкий, ароматный, но был обжигающе горяч, и, поставив любимую японскую чашку с веткой цветущей сакуры на журнальный столик в маленькой, уютной, словно бонбоньерка, но, увы, единственной комнате, Маргарита Сергеевна пошла на лоджию за елкой.
Елку она купила еще вчера, возвращаясь с работы, — аккуратную, пуши-стую, миниатюрную (большую она и не взяла бы — и нести тяжело, и пристроить некуда). Вынув высокий фаянсовый кувшин, расписанный мелкими голубоватыми, похожими на незабудки цветами, наполнив водой похолодней и опустив в нее крошечное деревце, она забралась на стул, вытащила с верхней полки стенки коробку со старыми новогодними игрушками и начала сосредоточенно увешивать ими тонкие гибкие веточки. Через несколько минут елка была украшена.
Маргарита Сергеевна села на диван, взяла чашку с чаем, осторожно отхлебнула. Обычно она пила чай без сахара, но сегодня решила хоть этим подсла-стить жизнь. Чай получился хороший, в комнате было уютно — Маргарита Сергеевна еще вчера вечером успела навести идеальный порядок. Игрушки на елке весело перемигивались, когда вспыхивала то красными, то желтыми огоньками обвитая вокруг ствола электрическая гирлянда. В воздухе тихо расплывался сладковато-горький аромат согревающейся хвои. Все было бы так хорошо, не будь сегодняшнего консилиума с этим мерзким выпадом в ее адрес, не будь этого полного и беспросветного, бесповоротного одиночества.
Маргарита Сергеевна смотрела на веселые огоньки елки, на постепенно угасающий за окном свет последнего декабрьского дня и ловила себя на желании выбросить елку в черную жижу за окном, растоптать красные и желтые фонарики вместе со старыми елочными игрушками, хлопнуть об пол прозрачного фарфора чашкой с веткой цветущей сакуры, упасть на диван и разреветься — громко, истерически. Она чувствовала это желание, но сидела по-прежнему непо-движно, с сухими глазами, лишь по давней привычке, как обычно в минуту горькой обиды, слегка закусив нижнюю губу, с остывшей недопитой чашкой чая в руке, глядя отсутствующим взглядом в уже совсем черное оконное стекло.
Маргарита
Сергеевна давно не любила праздники, потому что в эти дни острее ощущалась
пустота в ее внешне таком уютном и аккуратном гнездышке, вся бессмысленность лицемерия
перед самой собой — самоуверения, что все
у нее в жизни вполне благополучно. Давным-давно, когда Маргарите Сергеевне было
лет семнадцать, она, напротив, только и жила ожиданием очередного дня рождения,
Нового года, Восьмого марта и умела отдаваться безудержному веселью так, как
мало кто другой. Но тогда она была наивной девчонкой, полной разных девических
фантазий, от которых за эти годы не осталось и следа.
За истекшие двадцать лет праздники не всегда выпадали такими тоскливыми, как обещал сегодняшний Новый год, и тем не менее глупо прятаться, заниматься самообманом, не отдавать себе четкого отчета в том, что есть. Разумеется, она не устроит никакой сцены, не будет бессмысленно плакать в подушку и выбрасывать купленную за пятьсот рублей елку или топтать уцелевшие с детских лет игрушки. Истерики — это не ее стиль. Она допьет чай, пойдет в кухню, похозяйничает, накроет себе праздничный стол, даже нальет вина или хорошего коньяка — уж с чем-чем, а с этим у нее проблем нет: пациенты ее любят и несут то цветы, то конфеты, то бутылки. В конце концов можно и уйти из института — ушла же она семь лет назад из поликлиники, и ничего.
Маргарита Сергеевна отхлебнула еще глоток — холодный и приторно-сладкий, но не встала, не зажгла свет. Лучше было, наверное, напроситься к кому-нибудь в гости, развеяться и забыться в общем веселье, но на этот раз ее никто особо к себе не зазывал, а навязываться не хотелось. Можно взять и позвонить Удальцову, но зачем?.. для чего?.. чтобы поплакаться ему в очередной раз в жилетку?.. — веселей повеситься или отравиться…
Пахло хвоей, огоньки перемигивались друг с другом, отражаясь в елочных шарах, в черном оконном стекле, в прозрачных дверцах шкафа, пробегая красными и желтыми зайчиками по потолку, стене, полу. Да, сегодняшний праздник выдался на редкость тошнотворным. Неужели и весь год будет таким же? Говорят: как встретишь, так и проведешь… Хотя все эти приметы — ерунда. Уходящий прошел абсолютно так же, как и позапрошлый, — ничего особенного, хотя минувший год она встречала совсем иначе…
Недели за три до праздника к Маргарите Сергеевне подошла старшая сестра и сообщила, что по случаю институтского юбилея решено устроить новогодний корпоратив на природе. Дирекция частично покроет расходы из внебюджетных средств, поэтому для желающих поехать в пансионат «Лесные зори» плата будет почти символическая. Маргарита Сергеевна внесла символические пять тысяч за отдельный номер на трое суток, за питание и праздничный ужин, радуясь тому, что окажется на свежем воздухе за сто километров от Москвы и что на этот раз ей не придется ломать голову, чем занять выходные дни и к кому отправиться в гости.
В 10 утра 31 декабря она села в один из пяти комфортабельных автобусов, заказанных по такому случаю. За окошком замелькали сначала знакомые улицы, спальные окраины, коттеджные поселки, а за ними заснеженные поля и перелески. В автобусе было шумно, возбужденно, весело. Маргарита Сергеевна постепенно разговорилась со своей соседкой — восточного вида тоненькой брюнеткой, как выяснилось, работавшей в отделении челюстно-лицевой хирургии. Брюнетку, несмотря на восточный тип, звали Олечкой. Она год назад окончила ординатуру, что дало Маргарите Сергеевне тему для ни к чему не обязывающей беседы о годах учебы в тогдашние и теперешние времена. Они проболтали очень мило все три с половиной часа, пока автобус тащился к «Лесным зорям», то и дело застревая в предпраздничных пробках. В половине второго они вышли на залитой солнцем стоянке довольные друг другом, достали из багажника каждая свою поклажу: Оля — тяжеленный чемодан, Маргарита Сергеевна — небольшую, но вместительную сумку (надо ведь как-то и принарядиться — решила она вчера, собирая вещи и отвергнув другую, поменьше), и, получив ключи, направились в предназначенные им администратором комнаты. Маргарита Сергеевна даже вслух пожалела, что не в одну — всё веселей.
До обеда Маргарита Сергеевна успела только разложить сумку и освоиться в новом своем жилище. Номер оказался шикарный — недаром пансионат находился в ведомстве мэрии Москвы. Все блестело после евроремонта — можно подумать, что ты не в Подмосковье, а в Париже. От бледно-золотистых обоев большая комната казалась еще более солнечной и светлой. Двуспальная постель застелена в тон — покрывалом в крупную желто-коричневую клетку, хорошо гармонировавшую с коричневой мебелью, выполненной почему-то в стиле ампир — вероятно, чтобы своим псевдоантикварным видом польстить душе новоявленных нуворишей. Но если закрыть глаза на то, что это новодел, то гнутые спинки и гнутые ножки стульев Маргариту Сергеевну особо не раздражали. Ванная была безукоризненно чиста, так что Маргарита Сергеевна сочла, что даже с ее щепетильной брезгливостью тут вполне можно не только душ принять, но и полежать-понежиться, как дома. В общем, все тип-топ, на высшем уровне. Разве что в комнате показалось несколько зябко, что, впрочем, неудивительно, когда за окном минус девятнадцать.
Зато обед на Маргариту Сергеевну никакого впечатления не произвел — так себе, почти как в столовке. Жаль, если предстоящий праздничный ужин окажется таким же. Отодвинув от себя почти нетронутые тарелки, она объявила, что есть не хочет, а рассиживаться — смысла нет.
— Ну, вы просто как птичка — поклевали и полетели!.. — засмеялась Оля.
В пансионатском парке, куда отправилась Маргарита Сергеевна, царило безлюдье. За все полтора часа она не встретила ни одного гуляющего. Правда, когда она покидала корпус, то, к своему изумлению, заметила через стеклянную дверь торопливо идущего за ней Удальцова, но после изматывающей городской суеты ей хотелось побыть одной — она и Оле поэтому не предложила пройтись за компанию. Предпочитая не вступать в объяснения и не изобретать мотивировок, почему им сейчас не по пути, Маргарита Сергеевна побыстрее свернула за корпус: пока он выйдет, ее уже и след простыл — ищи ветра в поле. Помечется, помечется, да и повернет назад. Кстати, вполне в его духе. Лишь удостоверившись в успехе своего стратегического маневра, она замедлила шаг.
Белый, такой немосковский снег алмазно лучился на солнце. Медово-желтые сосновые стволы упирались зелеными заснеженными верхушками в ясное безоблачное синее небо. Тишина. Благодать. Маргарита Сергеевна вышла к Москве-реке, здесь еще совсем неширокой. За ее заледеневшим руслом расстилалось бесконечное белое поле, далеко-далеко на горизонте сливавшееся с таким же бескрайним небесным сводом. Пустота и немота. Никого и ничего. Какая-то первозданная красота и чистота цвета. Словно и нет всего в ста километрах безумной Москвы с ее суетой, шумом, бензинным смогом.
Маргарита Сергеевна шла вдоль берега, потом свернула налево. Пейзаж во-круг изменился — сосновый бор уступил место лиственному лесу, совершенно прозрачному. Черные обнаженные ветви, осыпанные снежной сахарной пудрой, казались причудливо сплетенными кружевами. Дятел в черной шапочке, в бело-красной жилетке, деловито заскользил по стволу, осматривая, словно приглашенный профессор-консультант, шероховатую кору вокруг дупла, наклоняя голову то на один бок, то на другой и сосредоточенно вглядываясь в нее блестящим, как кусочек антрацита, глазом, вдруг, видимо, уверившись в правильности диагноза, оглушающе громко принялся за работу. Маргарита Сергеевна с дет-ским восторгом наблюдала за всеми его манипуляциями, но потом, будто устыдившись сама себя, зашагала дальше, подняв повыше пушистый меховой воротник, стараясь хоть так отогреть уже прихваченные морозом щеки.
Нагулявшись вдосталь, Маргарита Сергеевна вернулась в номер уставшая, умиротворенная. Приняла горячий душ, укуталась в предназначенный для обитательницы комнаты белый пушистый махровый халат (сама она поленилась везти из дому — слишком тяжелый и объемный предмет, чтобы тащить на себе ради трех дней), нырнула под одеяло, натянула повыше плед и мгновенно забылась — по-младенчески глубоко.
Она спала часа два и, верно, благополучно проспала бы сам новогодний ужин, но настойчивый стук в дверь щипцами вытащил ее из тенет сладостного небытия. Открыв глаза, Маргарита Сергеевна долго не могла понять, где она, не стоит ли по-прежнему у дерева в безмолвии кружевного леса, любуясь деловитой птичкой… Янтарно-алая полоска заката гасла в окне. Маргарита Сергеевна потянулась сладко на широкой постели и, не скрывая недовольства, поинтересовалась, кто там мешает ей отдыхать.
— Рита, открой, пожалуйста. Это я, — раздался голос Николая Степановича.
Маргарита Сергеевна медленно и неохотно спустила ноги в тапочки, никак не могла в них попасть, словно они ускользали от нее по блестящему золоти-стому лаку паркета — а наклониться за ними было так лень, поднялась, запахнула халат, не глядя в зеркало, чуть пригладила рукой растрепавшиеся во сне волосы и открыла дверь Удальцову.
— Откуда ты взялся? — спросила она. — Ты же не собирался?
— Не собирался.
— А твои как?
— Никак. Как-нибудь смогут три дня обойтись без меня.
— Неужто? — усмехнулась Маргарита Сергеевна. — Что ж, заходи…
Николай Степанович скользнул бегло глазами по ее сонному лицу, небрежно запахнутому халату, по расстеленной постели и явно заколебался на пороге.
— Да ну тебя, Коля, брось — не валяй дурака, входи, — потянула его за руку Маргарита Сергеевна из коридора в комнату, — расскажешь все по порядку. Так ради чего ты меня разбудил? Давай садись, признавайся, — сказала она, забираясь с ногами на постель.
Она уже окончательно проснулась и ее веселил тот несколько тревожный, беспокойный взгляд, каким Удальцов окидывал ее, кровать, брошенные на стул предметы дамского туалета.
— Да у тебя и сесть негде… — пробормотал он, опасливо озираясь.
— Как это негде? — возмутилась Маргарита Сергеевна дразняще-лукавым тоном. — Если ты не смеешь убрать со стула то, что там лежит, садись сюда, на постель — видишь, какая она широкая, двуспальная. Думаю, мы тут вдвоем вполне уместимся.
Николай
Степанович метнул на Маргариту Сергеевну удивленно-недоумевающий взор, присел
бочком на самый край кровати, отчего его длинная худая фигура вся как-то
зигзагообразно заострилась, словно защищаясь от Маргариты Сергеевны всеми
своими углами — коленей, локтей, плечей, каждым
выступом худощавого лица — кончиком носа, выпуклостями скул, острием
гладковыбритого подбородка. Не высидев и минуты, он резко встал и направился
к двери. Потом в нерешительности остановился на полпути, видимо, еще сомневаясь
— уйти или нет.
Маргарита Сергеевна откинулась на подушки.
— Коля, — промолвила она, придавая голосу томное выражение, — прежде чем убегать, может, все-таки объяснишься, чего ради ты меня будил?..
— Откуда я знал, что ты спишь… — растерянно ответил Удальцов, старательно смотря на стену поверх головы Маргариты Сергеевны. — Просто зашел узнать, как ты тут одна, что делаешь, не нужно ли чего. И все.
— Ну и как?
— Что как?
— Ты убедился, что все в порядке, что я на месте и одна? Что ж теперь? Ты спокоен?
— Да ну тебя, Рита!.. — мучительно краснея, вспылил Удальцов. — Вечно ты со своими штучками!
— С чем?!
— Со штучками…
— А тебе это не нравится? Так иди на все четыре стороны — я ведь тебя не звала.
— Спасибо за теплый прием… — нахохлился Удальцов и повернул к двери. — А я еще хотел предложить занять тебе хорошее место за столом заранее, — не выдержал он и бросил через плечо с порога на Маргариту Сергеевну полный укора взгляд.
— А теперь передумал? Не займешь?
— Если попросишь, займу, конечно, — без особой уверенности промямлил он, пряча глаза за тяжелыми стеклами очков.
— А если не попрошу?
Удальцова так и подбросило:
— Ох, Рита, как же с тобой тяжело! Договориться просто ни о чем невозможно!
Маргарита Сергеевна сузила глаза, смерила его застывшую вполоборота в проеме двери вопросительным знаком фигуру, отвернулась к окну и ничего не ответила.
Красновато-желтая полоска заката давно померкла — вместо неба и белого кружева деревьев за стеклопакетом был непроницаемый черный прямоугольник.
— Рита, я тебя не обидел? — словно откуда-то издалека тревожно вопросил Удальцов.
— Не знаю. Может, и обидел, — отозвалась она не оборачиваясь. — А может быть, я просто хочу обидеться — и всё! — И она с вызовом посмотрела перед собой в черный провал окна.
— Ну, как знаешь… — потеряно проговорил Удальцов, помялся с минуту на пороге — Маргарита Сергеевна слышала, как он переминался с ноги на ногу, а потом тихо затворил за собой дверь.
Маргарита Сергеевна встала, прошлась по комнате, поеживаясь — и от холодного воздуха, и от удальцовской фразы, от которой на нее пахнуло чем-то таким далеким, почти забытым, но до крайности неприятно-болезненным, поглядела на часы и, решив, что предаваться воспоминаниям — дело скверное, а одеваться к ужину более чем пора, заперла дверь, сбросила халат и принялась за тот знакомый только женщинам сложный процесс преображения, который сравним с превращением невзрачной личинки-куколки в чудесную бабочку.
Маргарита Сергеевна хотя и не считала себя асом в этом деле, но через час переодеваний, притираний, лакировки, припудривания, подбеливания, подкрашивания наконец удовлетворилась созданным образом. Из зеркала на нее смотрело помолодевшее как минимум лет на пять, гладкое белокоже-матовое лицо с едва заметно проступающим на скулах румянцем. Пушистые длинные ресницы затемняли зрачки, придавая светло-карим глазам дополнительную глубину. Каштановые волосы гладкой блестящей волной спускались на уши, оставляя лишь едва приоткрытыми розовые мочки с тяжелыми красно-коричневыми янтарными серьгами. Коричневое шелковое платье с небольшим декольте оттеняло белизну высокой шеи, очерченной такими же, как и серьги, бусами. Туфельки на высоких шпильках делали не только выше, но и грациозней. Оглядев себя с ног до головы, Маргарита Сергеевна осталась вполне собой довольна. Покрутившись еще немного перед зеркалом, проверяя, ладно ли сидит на ней новое платье, она, издав еле слышный и, казалось бы, совершенно беспричинный вздох сожаления, взяла со столика кожаную сумочку для носового платка и ключа от комнаты. Через минуту ее каблуки застучали в гулком длинном коридоре.
Маленькие золотые часики показывали начало одиннадцатого, когда она вошла в зал ресторана. Верхнее освещение выключили. Вместо него под потолком через всю залу протянули разноцветные электрические гирлянды. На столах горели свечи. Народ уже ужинал и танцевал. Играла музыка. Мужской голос оглушающе завывал что-то бессмысленное:
Собирай поцелуи горячего лета,
Чтоб они в январе согревали тебя,
Собирай на холодной постели рассвета.
Вспоминай — и разлука добавит огня.
В середине зала две-три пары подергивались, притоптывали, гипнотически покачиваясь в такт.
Маргарита Сергеевна поморщилась — она не любила попсы — и медленно пошла вдоль столов, постепенно привыкая к полумраку. Недалеко от входа она увидела Удальцова. Он осторожно, чтобы не испачкаться, накладывал салат — себе и полной, дебелой, как кустодиевская купчиха, Антонине Григорьевне из рентген-кабинета, чью бойкую разухабистость Маргарита Сергеевна терпела с трудом, хотя понимала, что Григорьевна, с ее крикливостью и настырностью, в принципе тетка невредная. На пустом стуле рядом с Удальцовым одиноко и понуро висел его пиджак. «Занял все-таки место», — то ли с сожалением, то ли с иронией подумала Маргарита Сергеевна и, стараясь не стучать каблуками, прошла мимо — авось в полутьме не заметят. В том, что Удальцов будет беречь для нее место до последнего, Маргарита Сергеевна не сомневалась.
У нее не было никакого определенного плана. Не сказать, чтобы она горела желанием сидеть с кем-то из своих коллег или так презирала Удальцова. В конце концов, Коля был ее самый верный и самый покорный друг. Маргарита Сергеевна это прекрасно знала и, в общем-то, ценила. Но иногда ее просто бесило его беспомощно-робкое обожание, и сейчас она чувствовала себя в полосе отчуждения. Вдруг чьи-то легкие прохладные пальцы обвили ее запястье. Маргарита Сергеевна вздрогнула от неожиданности и увидела Олю.
— Может быть, к нам? — спросила та, притягивая Маргариту Сергеевну к столику. — У нас еще есть два свободных места. Познакомьтесь: это Маргарита Сергеевна из лечебного отделения, а это мой муж Володя.
Молодой мужчина в клетчатой рубашке флегматично кивнул Маргарите Сергеевне, когда она опустилась на стул напротив них.
— Мы с Маргаритой Сергеевной, — объяснила Оля мужу, жеманно растягивая гласные, — ехали сюда вместе. Работаем в одном институте, а друг с другом только сегодня встретились. Столько общих интересов у нас и тем, оказывается, — ты даже не представляешь. А Володя, — перевела она на Маргариту Сергеевну темные, по-восточному раскосые глаза, — с утра еще оперировал с Петром Алексеевичем. Им дай волю — они бы с утра до ночи только резали да шили, резали да шили… Так, Володя?
Молодой человек, ничего не говоря, задумчиво потер подбородок. Маргарита Сергеевна так и не поняла, значил ли этот жест что-либо — сомнение, согласие, несогласие, или же был просто случаен.
— Хорошо, — говорила Оля, — что Володя — любимый
ученик Петра Алексеевича, что Петр Алексеевич его сюда на своей машине привез,
а то был бы у нас веселый Новый год. И так даже не переоделся. Как был в
рубашке
и свитере, — молодой человек недовольно скривил губы, — так и приехал. Ради
праздника только свитер снял. И зачем надо было резать под праздник до трех
часов дня?.. — наклоняясь в сторону мужа, с недоумением спрашивала Оля. — А
Петр Алексеевич до сих пор все еще какие-то деловые переговоры ведет. Не
понимаю, что за деловые переговоры могут быть в новогоднюю ночь? Вы, Маргарита
Сергеевна, понимаете? — И она качнулась к Маргарите Сергеевне. Маргарита
Сергеевна не успела ответить, а Оля со вздохом уже
констатировала: — И я тоже не понимаю… Я вот специально так села, чтобы
видеть всех, кто входит. Уже половина одиннадцатого, а его все нет…
— Вы говорите о Платонове? — уточнила Маргарита Сергеевна, пытаясь вклиниться в этот словесный поток.
— Ну о ком же еще?.. — удивилась Оля. — О! — заволновалась она. — Легок на помине! Пришел! Володя, иди за ним, а то не успеешь оглянуться, как его уведут из-под носа. Ну что ты сидишь? Иди скорее!
Молодой человек поднялся и неспешно направился к вошедшей в зал высокой и плотной фигуре, навстречу которой стали подниматься из-за столов такие же плохо узнаваемые в полутьме тени. Маргарита Сергеевна без всякого энтузиазма смотрела, как Платонов пожимал руки, раскланивался, перебрасывался фразой-другой, двигаясь почти наугад в их сторону, а затем, увидев Володю, вполне целенаправленно.
Перспектива провести новогоднюю ночь тет-а-тет с начальством нисколько не вдохновляла Маргариту Сергеевну. Она никогда не отличалась желанием подделываться или лицемерно подобострастничать. Если бы она могла предвидеть такой поворот, то сразу же ретировалась на пустой стул под крылышко Удальцова, но теперь было поздно отступать — Платонов в сопровождении Олиного супруга уже стоял перед ней.
— Петр Алексеевич, что ж вы так долго? А сказали — минут десять!.. — капризно-детски приветствовала его появление Оля, но в этом капризном тоне явно сквозило удовольствие, что на глазах всего института Платонов выбрал для компании именно ее с мужем. Улыбнувшись на Олины слова, Платонов выжидательно поглядел на Маргариту Сергеевну, но она не шелохнулась.
— Мы, кажется, знакомы? — произнес он наконец, чтобы не затягивать паузу.
— Нет, мы не знакомы, — ответила она тихо и сдержано. — Конечно, я знаю, что вас зовут Петром Алексеевичем и видела вас на наших институт-ских собраниях, но и только.
— Господи! Кто же вас, Петр Алексеевич, в институте не знает! — вознегодовала Оля. — Да что в институте! — по всей Москве, по всей стране, да и во всей Европе!..
— Да и во всем космосе, — усмехнулся Платонов иронично, но, как показалось Маргарите Сергеевне, не без удовольствия от Олиного захлебывающегося восторга. — Олечка наша несколько любит патетику, — продолжал он, садясь и снимая с салфетки надетое на старинный лад кольцо. — Иной раз мне кажется, что она боится, чтобы я по-стариковски не забыл, что я директор института и академик…
— По-стариковски?! — ахнула Оля. — Боже, Петр Алексеевич, кто бы говорил!
— Ну, в сравнении с вами, дитя мое, — невозмутимо парировал Платонов, расстилая салфетку на коленях, — я вообще тяну на Мафусаила.
Маргарита Сергеевна не без любопытства посмотрела в его веселые смеющиеся глаза, в свою очередь оглядывавшие ее внимательно и педантично. Она впервые в жизни видела Платонова так близко и не могла понять, а сколько действительно ему лет. Глядя на гладкое, холеное, словно у римского патриция, лицо, на уже лишенную волос голову, хорошо и умело вылепленную природой, никто не дал бы ему больше пятидесяти. Года два или три назад институт праздновал его юбилей — шестидесятилетие или шестидесятипятилетие — она не помнила точно. Словно угадывая ее мысли, Платонов, подвигая свою тарелку Оле, которая взялась за ним ухаживать (официанты только приносили блюда), продолжал:
— Вот вам, Олечка, каких-нибудь двадцать семь. Поэтому вам кажется, что быть академиком — это просто счастье. Но подождите — стукнет вам, как мне в грядущем году, шестьдесят семь, и вы поймете, что счастье — это совсем, совсем другое. Вот когда я сделаю, как сегодня, сложнейшую операцию удачно, когда я, весь потный, физически истощенный после шестичасового непрерывного напряжения, выхожу из операционной, мне плевать, что я академик и директор. Я счастлив, что я умелый хирург. Я счастлив счастьем сапожника, мастерового, который удачно проработал день, который освоил все тонкости своего ремесла, но который не просто сшил очередную пару сапог, а дал человеку, личности еще шанс войти в жизнь, причем в жизнь новую — освобожденную от прежнего унизительного, тяжкого, зачастую невыносимого, словно пытка, существования.
Маргарита Сергеевна поглядела на Платонова не без скрытого удивления. Она слышала его годовые отчеты, помнила барственно-равнодушный тон, скучающе пренебрежительную позу массивной фигуры в президиуме. Признаться, она полагала, что он давно забыл, как держать скальпель и каково самому оперировать больного. Институтские злые языки говорили, что Платонов лучше всего оперирует финансами. Маргарите Сергеевне это казалось вполне правдоподобным. Не отсюда ли бесконечные ремонты корпусов, строительство новых? Но сейчас тон его был совсем иной. Следя, как ловко и быстро по ходу речи он орудует ножом и вилкой, она готова была поверить, что так же ловко он владеет и скальпелем. Она даже оставила возникшую при появлении Платонова мысль под благовидным предлогом перебраться в компанию к Удальцову.
— Однако, — сказал Платонов, естественным образом оказавшийся главой их застолья, — забудем про будни. Давайте проводим, как и полагается, старый год. Уже миновало одиннадцать — так что пора!
Володя наполнил бокалы шампанским, но Платонов предпочел, как он выразился, более надежного друга — стопку с водкой.
— Петр Алексеевич, — попросила Оля, подкладывая ему на тарелку селедку под шубой, — расскажите что-либо из вашей практики. Я просто обожаю ваши истории!
— Бросьте, Олечка. Увольте. Мои сюжеты грубоваты для дамского общества. — Платонов слегка повернул голову в сторону Маргариты Сергеевны, давая этим понять, что и кто его смущает.
Маргарита Сергеевна не намеревалась его ни одобрять, ни останавливать, тогда как Оля продолжала канючить, взяв тон — и весьма неудачно — маленькой избалованной девочки. Платонов внимал ей с улыбкой, рассеянно глядя то на серьги Маргариты Сергеевны, то на ее бусы, то на ее неглубокое декольте…
— А Вы? Вы не против услышать несколько скабрезностей в новогоднюю ночь? — неожиданно обратился он к ней.
— Я не люблю скабрезностей, — проговорила Маргарита Сергеевна. Ее голос прозвучал тихо и излишне напряженно — оттого ли, что она долго молчала, или потому, что не чувствовала себя свободно в его присутствии, под его острым ироничным взглядом.
— О, в этом я не сомневался, — ответил Платонов.
Он налил себе еще рюмку водки, но, не пригубив, поставил обратно и развернулся всем корпусом к Маргарите Сергеевне.
— Слушайте, — начал он, впиваясь в ее лицо сверкающими, подобно камню в оправе, зрачками, отчего они в полумраке показались ей агатово-черными. — Мы сидим с вами бок о бок, а до сих пор не познакомились. Я, конечно, понимаю, что сотрудники института считают, что их директор обязан знать всех по именам и отчествам. И однако, как же прикажете вас величать?
— Ой, это моя вина, Петр Алексеевич! — запричитала Оля. — Как же я не удосужилась! Как же я не представила вам Маргариту Сергеевну?!
— Так. А фамилию мне знать не полагается?
— Меня зовут Маргарита Сергеевна Рогозина, — словно нехотя ответила Маргарита Сергеевна.
— Ну вот. Теперь будем знакомы… — Платонов выдержал паузу и после минутного раздумья продолжил: — Раз вас зовут Маргаритой, то, полагаю, Булгакова «Мастера и Маргариту» вы прочли хотя бы из женского любопытства — героиня как-никак ваша тезка.
Маргарита Сергеевна не стала отрицать этой догадки.
— А читали ли вы, дорогая Маргарита Сергеевна, — не дождавшись от нее ничего, кроме утвердительного кивка, спросил Платонов, — булгаковские «Записки юного врача»? Нет? Вот это да! Можно было хотя бы из корпоративного духа заглянуть. — Маргарита Сергеевна почувствовала, что ее бросило в краску, и порадовалась, что в полутьме это никак не заметишь. Платонов оперся рукой на спинку стула и продолжил: — Впрочем, это неудивительно. С каждым поколением народ наш читает все меньше или берется за безвкусную ерунду. Вы, Олечка, небось и «Мастера»-то не читали?
Олечка возмущенно запротестовала (она видела фильм, что, с ее точки зрения, было то же самое).
— Я, Маргарита Сергеевна, не к тому полюбопытствовал, чтобы устраивать вам экзамен, но, знаете ли, я сам большой книгочей и всегда удивляюсь, когда люди лишают себя этого удовольствия.
Маргарита Сергеевна всегда считала чтение своим любимым занятием, но и на сей раз возражать не стала: не потому, что не хотелось перечить начальству, а просто не понимая, к чему клонит Платонов.
— Что касается «Записок юного врача», то я их люблю и регулярно перечитываю, — говорил Платонов. — Вот, к примеру, «Стальное горло» — какая психологически точная вещь. И уж поверьте, никакой другой писатель, не державший в руках скальпеля, ее сочинить не мог. Очень рекомендую. Я, конечно, с Булгаковым состязаться не берусь, не пишу — не мое это дело, но устными новеллами иной раз пробавляюсь, ни на что особо не претендуя. За рюмкой водки чего не наболтаешь… Считайте сказанное предисловием к одному из подобных образчиков.
Он взял стопку, но, поставив ее непочатой обратно на стол, после довольно продолжительной паузы начал:
— Было это еще в доисторическую для вашего поколения пору — в пятидесятые годы. Отправили меня по распределению из Москвы хоть и не в Сибирь, но и не в Подмосковье — в забытую богом и людьми украинскую глубинку. Все здесь напоминало о годах моего безрадостного военного отрочества, об эваку-ации. С унынием обозревал я место, где предстояло мне прожить, как я полагал, минимум три года. Бедный колхоз, едва-едва очухавшийся после оккупации… Отведенную мне хату с печью, которую нужно топить дровами… Ну и, конечно, колодезь… Да и другие радости обычной деревенской жизни, городского парня тяготившие… Не сказать, чтобы я был маменькин сынок, что меня повергала в ужас перспектива колоть дрова или стирки в корыте, но ведь руки для хирурга не менее важны, чем для скрипача, — поневоле сделаешься белоручкой.
Маргарита Сергеевна невольно глянула на небольшие холеные руки Платонова. Он перехватил ее взгляд и усмехнулся, не прерывая рассказа.
— Я хотел быть хирургом. Я старательно и упорно учился, но студентом я в лучшем случае ассистировал, и не более того. В нашей деревенской больничке — старенькой амбулатории, чудом уцелевшей еще с дореволюционных времен, — практика моя, к счастью, не выходила за пределы фельдшерские. С вывихами, ушибами, ссадинами и порезами прокантовался я месяц, бес-сознательно даже радуясь тому. Однако счастье, даже такое, непрочно.
И вот, как писали в старых романах, стояла уже ранняя осень. Я проснулся в своей покосившейся хате после крепкого бестревожного сна, пошел на двор, умылся стылой водой из брянчливого рукомойника (вы таких, молодежь, думаю, и не видывали), выпил крепкого чая, рассчитывая на больничную Марью Ивановну, из жалости, а может, и не только из жалости прикармливавшую меня то галушками, то оладьями, то варенцом — домашним, в печи устоявшимся, с такой розовато-коричневой твердой корочкой… Утро было ясным, обещавшим день по-летнему теплый и безоблачный. Только воздух уже был иной — осенний, когда, знаете, как-то особо остро чуешь в самой его чистоте и свежести сладковато-тоскливый аромат уже собранного сена, первой опавшей жухлой листвы — совсем легкий привкус, почти сладостный, почти не горький… Да и кругом еще зелено — так только, вроде кто кисточкой акварельной едва-едва тронул то тут, то там — поджелтил липовый лист, подрумянил кленовый…
В таком поэтическом настроении прихожу я в больничку в трепетном ожидании варенца или галушек, а может, и того и другого вместе, как мне Марья Ивановна с порога и брякнет:
— Петр Алексеевич…
Хоть мне двадцать четыре едва минуло, а все же доктор, из Москвы… Так что варенец варенцом, а по имени-отчеству величали… Хоть, может, и не без лукавства — уж очень я именем-отчеством и своей видной должностью по малолетству тяготился, тем более что бабы-то мои подчиненные — обе были старше: Ольге Глебовне, нашей уборщице, под шестьдесят, а Марье Ивановне, медсестре, — все сорок. На фронте была от звонка до звонка. Как станет вспоминать — рассказывает как о самом обыкновенном, иной раз со смешком, а у меня мурашки по спине. Господи, думаю, пронеси — не дай бог никогда такого повидать. А она все смеется… Особа была бойкая, лихая… Как теперь понимаю, глаз на меня положила — мужиков там после войны раз и обчелся. Да я хоть и метр девяносто вымахал, телок был, того не уразумел. А главное, тогда мне она казалась совсем старухой — сорок лет!..
Вот Марья Ивановна мне и говорит, едва я вошел и свой плащик москов-ский на гвоздь повесил:
— Петр Алексеевич, идемте. Там бабка приволоклась. Вы поглядите, а я операционную приготовлю. Думаю, грыжа у нее с ущемлением.
Тут с меня все мое поэтическое настроение и свеялось. Но делать-то что? — надо глядеть.
Захожу я в так сказать смотровую, а больничка наша — забыл сказать — одна вывеска, что больница. Такая же хата, что и моя, только побольше да с удобствами не во дворе — и водопровод и туалет внутри. По местным понятиям — просто мечта жизни. Надел я в кабинете халат, шапочку — все чин чином — и пошел в смотровую. У стены, на лавке, сидит маленькая такая, жалкая, высохшая желтая старушонка, скрючилась вся, сжалась, за живот держится. Сел я за стол. Там уже листок лежит. Каракулями Марьи Ивановны вписана краткая история болезни: Олена ФедорЁвна (сколько лет прошло, а помню!), возраст — семьдесят два, предположительный диагноз: ущемление грыжи.
— Ну, — говорю, — Олена Федоровна, расскажите, как и что с вами случилось?
— Ти, юначе, мене не запитуй, Ё так нудно, — отвечает она мне. — МарЁя у мене вже всё запитала. Прийде лiкар, вЁн подивиться.
— Я и есть доктор, — говорю и плечи для солидности распрямляю.
А она мне:
— Ти?! Який же ти лЁкар? Мої обидва онука тобЁ в батьки годяться. Чого брешеш? Думає, халат дали, так вЁн вже головний лЁкар.
— Ладно, — отвечаю с начальственной суровостью, — не будем пререкаться. Раздевайтесь, посмотрю, что у вас.
— Ще вусЁв немає, а вЁн туди ж… Та щоб мене всяк хлоп’я лапал!
Признаться, я даже сперва онемел. Потом решил объясниться, говорю:
— Ты, бабка, видать, не местная. Я тут уже с лета работаю.
А она мне:
— Вишь, сам москаль, а я не тутешня…
Долго бы еще мы с ней препирались, но тут вернулась Марья Ивановна с докладом.
— Что ж, раз операционная готова, готовьте и
пациентку, — сказал я с максимальной важностью в голосе, но с излишней
поспешностью ретируясь. Конечно, стыдился сознаться, что не сумел провести осмотр
(то, что Марья Ивановна
с ее опытом правильно поставила диагноз, сомневаться не приходилось). Гордость
моя уязвлялась непрерывными бабкиными причитаниями:
— Як же так? Та який же вЁн лЁкар? Який вЁн хЁрург? Та я йому нЁколи не дамся! Не дамся я йому. А якщо вЁн мене зарЁже?.. ВЁн мене порЁшить!.. Дак як же… Та вЁн же…
Но не только в гордости заключалось дело, когда я старательно притворял за собой дверь, чтобы хоть как-то заглушить эти вопли. Да и бесполезно было дверь затворять — бабка голосила так, что не только в больничке, но и на улице, думаю, слышно было. Беда заключалась в том, что те же самые слова вертелись в моем мозгу. В бесконечные полчаса, пока не позвали меня в операционную, я, как потерянный, сидел за столом в кабинете, а в голове крутилось одно и то же: який же вЁн лЁкар?.. а якщо вЁн мене зарЁже?..
Оставалось радоваться, что операции полагается делать надев маску, ибо я чувствовал, что не только пальцы у меня подрагивают, но и губы. Больше всего я опасался встретиться глазами с Марьей Ивановной, представляя, как ей, фронтовичке, смешон я, сопляк…
Я ли так умело скрывал свой ужас, ей ли в голову не приходило, что присланный из Москвы врач никогда операций не делал, но голос у нее был обычный, а выражение деловито-сосредоточенное и серьезное, когда она меня спросила:
— Новокаин или хлороформ?
— Хлороформ, — процедил я мрачно, вглядываясь в желтый иссохший живот уже распластанной передо мной на операционном столе и продолжавшей причитать на все лады бабки.
Вскоре причитания смолкли, и я обреченно взялся за скальпель. Я видел, как желтая кожа под ним провисла и разошлась, как ловкие пальцы Марьи Ивановны сами поставили первые зажимы, как выступили из-за рассеченной брюшной стенки беловатые плети кишок, как блестящее стальное лезвие зависло и отсекло ущемленный сегмент. Пора было шить. Марья Ивановна промокнула салфеткой выступивший у меня на лбу пот, когда я наложил четвертый шов и принялся за пятый. В ее глазах мелькнуло что-то вроде недоумения, но я отвел взгляд. Теперь бы я сделал два-три шва и баста. Но тогда — со страха или отчаянья — я не шил, я просто штопал эту злосчастную кишку миллиметр за миллиметром с каким-то тупым остервенением.
Через сорок минут все было кончено. Бабка, желтая, с закинутой неестественно вверх головой, с оголенным впалым животом, лежала передо мною на операционном столе — тихо и неподвижно.
Я посмотрел на нее обреченно и пошел к умывальнику.
Переодетый в чистый халат, я не выдержал одиночества кабинета и направился вновь в так называемую палату, где стояли две койки — металлические, с сеткой. На белом фоне подушки и простыни, покрывавшей сухое, худое тельце, бабкино желтое лицо, глубоко запавшие закрытые глаза, отвисшая беззубая нижняя челюсть да и вся ее мертвенная неподвижность вогнали меня в окончательную тоску. Уже не скрывая своих чувств, я беспомощно перевел взгляд с бабки на Марью Ивановну.
— Ничего. Часа через полтора отойдет, — сказала та спокойно.
Но так как мысли мои шли в ином русле, то я ее спокойствия не понял, вернее понял, но иначе.
— Знаете, Марья Ивановна, — сообщил я неуверенным тоном, но все же из последних сил пытаясь сохранить достоинство, — устал я что-то после операции. Схожу я домой, отдохну, пообедаю, а то с утра на одном чае. Если что, вы за мной пошлите.
— Хорошо, Петр Алексеевич, — отвечала она. — А еда-то у вас есть? Я тут холодца принесла…
— Нет уж, Марья Ивановна, в другой раз, — заторопился я. — Мне домой надо… там все наготовлено… пропадет иначе… да и отдохнуть…
— Жаль, хороший холодец получился, — вздохнула она.
Я почти с ненавистью посмотрел на Марью Ивановну.
— Ну ладно, Петр Алексеевич, — ответила она с легкой грустью в голосе. — Коли устали, можете и не возвращаться. Подежурю за вас, уж так и быть. Что вам тут сидеть? Все, что вы могли сделать, вы сделали.
Я еще раз поглядел на бабку, на ее мертвенное лицо, на желтые кисти рук, неподвижно лежащих поверх простыни, — и пошел восвояси.
Конечно, ни о каком обеде я не думал. Напротив, меня просто воротило при мысли о еде. Раз сорок прошагал я по своей хате взад-вперед, потом плеснул себе в стакан горилки, принесенной соседкой в благодарность за вылеченный палец (я вскрывал ей панариций), но водка даже на голодный желудок меня в таком нервном напряжении не опьянила.
Чтобы
как-то отвлечься, я натаскал в хату воды, заполнив все имевшиеся ведра. Но это
заняло слишком мало времени. Тогда я вымел хату, поменял постельное белье. День
не двигался. Я принялся колоть дрова и изрубил
в щепу полполенницы. На часах было только шесть. Я взялся за ненавистное корыто
и перестирал все то, что собирался под благовидным предлогом отдать для стирки не подозревавшей об этих намерениях Марье Ивановне. Я
мел, мыл, стирал, колол дрова, вешал белье, а сам каждую минуту ждал, что
вот-вот скрипнет щеколда, приоткроется калитка, покажется Марья Ивановна со
строгим, скорбным, несмотря на природный румянец, лицом или какой-нибудь
посланный ею соседский шалопай-мальчишка. Но никто не
шел. Часов в восемь вечера я не выдержал и решил пойти в больницу —
удостовериться, что там и как. Позвонить бы, да откуда? Телефон в больничке
наличествовал, но ничего подобного не водилось в моей хате от сотворения мира.
Я уже оделся и стал запирать дверь, но передумал — очевидно
было, что от моего прихода ровным счетом ничего не изменится. Я вернулся,
разделся, налил себе еще стакан водки, выпил и лег спать.
Решить-то я решил, а толку вышло чуть. Я переворачивался с боку на бок, то вскакивал, зажигал свет, открывал привезенные из Москвы справочники, то, лежа в темноте, перебирал и анализировал шаг за шагом всю операцию — от и до, вспоминал все подряд когда-либо виденные мною операции, а также лекции моего любимого институтского учителя Николаева, ученика замечательного хирурга Сергея Ивановича Спасокукоцкого. Но, увы, это были только лекции, только слова… Конечно, я оперировал для развития техники вместе с другими студентами трупы, но одна техника еще не делает человека со скальпелем хирургом.
Лишь к утру, когда уже начинало светать, я наконец забылся сном, полным кошмаров, словно первокурсник, впервые побывавший в анатомичке. Передо мной появлялась бабка, желтая, костлявая, с кровавым беззубым ртом. Я видел кишки, которые шевелились, ползли, по-змеиному сворачиваясь и разворачиваясь, обвивая и стягивая петля за петлей мои руки, все выше и выше, подбираясь к самому горлу…
После
таких «приятных» сновидений я вскочил в холодном поту. Часы показывали семь с
четвертью. Ни бриться, ни умываться, ни есть, ни пить я не мог. Нервы мои были
на пределе. Наскоро одевшись, я буквально побежал
в злосчастную больничку. Только у порога взял себя в руки, замедлил шаг, желая
войти со спокойным и беззаботным видом.
Тепло и тихо было в больничке. Плащ повис на гвозде. Я поколебался с минуту в прихожей, так и не понимая, куда мне направиться — к себе в кабинет, в ординаторскую к Марье Ивановне или сразу в палату. То есть по дороге я намеревался сделать все как обычно: сперва к себе, потом к Марье Ивановне, а потом — будь что будет. Но тут, в прихожей, вдруг ощутил, что нет сил ломать эту комедию, лишние минуты выжидать вынесения приговора, и вместо кабинетной растворил дверь с белой табличкой «Палата».
В комнате было светло и пусто. Койка, на которую вчера положили прооперированную бабку, так же аккуратно застелена покрывалом, как и соседняя кровать. Никаких признаков человеческого присутствия не наблюдалось. Ни стакана, ни ложки, ни носового платка — ничего, за что, как за соломинку, мог бы ухватиться мой блуждающий взгляд. Я почувствовал, как у меня перехватывает горло, как хочется, но нечего сглотнуть; как гулко и громко в этой пустой палате забилось мое сердце. До вчерашнего дня я не подозревал о существовании этой бабки, ничто не связывало меня с ней, даже простых человеческих симпатий к этой старой высохшей женщине я не испытывал. Но так начать свой врачебный путь, начать его с того, чтобы взять и зарезать живого человека, пусть и старого, ворчливого, явно мне неприятного, который вовсе не был обречен на такой финал, попадись ему нормальный, опытный врач, — нет, это было слишком.
Понурившись, притворил я дверь, пошел в кабинет, взял чистый лист бумаги, ручку и задумался, как поступить. Понятно, что надо было зафиксировать смерть, но помимо этого меня волновало и то, писать ли мне теперь же заявление об уходе или нет. То, что больше никогда не сделаю ни одной операции, я для себя решил тут же, даже поклялся в этом. Но я не имел понятия, примут мое заявление, может, я подлежу суду, раз человек умер. Может, надо писать не заявление, а какую-то апелляцию или покаянное письмо. Так — за чистым листом бумаги и с ручкой в руке — меня и застала вошедшая в кабинет Марья Ивановна.
— Чего это вы сегодня ни свет ни заря, Петр Алексеевич? — спросила она, позевывая. — А я слышу — какие-то шорохи. То ли мыши, то ли воры — дай, думаю, гляну.
— Почему вы за мной не послали? — ответил я вопросом на вопрос, не отводя взгляда от листа бумаги — в клеточку, вырванного из обычной ученической тетради, так как на сгибе были ясно видны дырочки от скрепок.
— А что звать? Дело-то обыкновенное.
Я с удивлением посмотрел в ее помолодевшее после сна лицо, обрамленное светлыми, выбившимися за ночь из косы волосами, в ее ясные глаза под слегка отекшими к утру веками. «Конечно, — подумал я, — после четырех лет войны для нее это дело обыкновенное».
— Я хотел у вас проконсультироваться, Марья Ивановна, — после паузы вымолвил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно и твердо, — когда у нас умирает пациент, что помимо констатации смерти требуется от виновного в летальном исходе врача?
— Господи, ну и вопросы у вас, Петр Алексеевич, с утра пораньше! Кому это у нас умирать-то? С чего вы взяли? Можно подумать, у нас тут каждый день только и мрут! У нас сейчас одна бабка, да и та вчера вон каши на ночь натрескалась за милую душу
— Что?! — заорал я вскакивая, словно меня кто полоснул бритвой.
— Что? — от неожиданности закричала и Марья Ивановна.
— Каши?! Бабка?! Какой каши?! Что вы несете?!
Марья Ивановна вытаращила на меня глаза и уже спокойным голосом отвечала:
— Гречневой каши. Только что это вы на меня, Петр Алексеевич, орете? Я вам не позволю на меня орать.
— А кто вам-то позволил?! — продолжал вопить я. — Вам-то кто позволил?! Как вы могли?! Как вам в голову пришло — после полостной операции дать больной гречку?!.
— Ничего я ей не давала, — обиженно отвечала Марья Ивановна, усаживаясь напротив меня на табурет. — Она Глебовну попросила — та, дура, с ней кашей и поделилась, да еще чаем напоила.
— Чаем?! Может, еще и с сахаром?!
— А то.
— А вы? Вы куда смотрели?
— А я, Петр Алексеевич, медикаменты принимала — не могла же я это Глебовне поручить.
Я опустился на стул и схватился за голову. «Дурак, дурак!.. Почему я не остался дежурить сам?!. Струсил, как последний мальчишка… — думал я, кусая губы. — А теперь расхлебывай…» Но где-то ниточка, натянутая вчера у самого сердца, ослабла. Параллельно вертелась мысль, боясь вылиться в радостный визг: «Значит, все-таки, все-таки не я, совсем не я…»
Я подвинул к Марье Ивановне лежавший передо мной листок и положил ручку.
— Пишите объяснительную, — строго сказал я. — И не забудьте упомянуть и о гречке, и о сахаре к чаю.
Марья Ивановна вытаращила на меня глаза.
— И не смотрите на меня, пожалуйста, так, Марья Ивановна, — продолжал я. — С Глебовны взятки гладки — медсестра здесь вы. И извольте у нее выяснить и указать точно время, когда наступил финал.
— Какая объяснительная? Какой финал? — изумилась еще больше Марья Ивановна. — Я вас сегодня просто не узнаю, Петр Алексеевич.
— А я вас, Марья Ивановна, — сухо ответил я. — У вас больная скончалась, а вы так спокойны, что диву даешься.
Тут наступила очередь побледнеть Марье Ивановне. Только что розовое со сна ее лицо вытянулось, глаза округлились.
— Как скончалась?! — всплеснула она руками. — Что вы такое говорите, Петр Алексеевич?! Она же утром была жива…
— Утром? — повторил я, скрещивая на груди руки и глядя на нее вызывающе. — Так-то вы дежурили, Марья Ивановна! Даже не слышали, как ее вынесли!..
— Кто ж ее вынес и куда?
— Может, родственники ее, внуки, к примеру, приехали и вынесли.
— Да как бы они ее вынесли без меня, Петр Алексеевич?!.
— Может, Ольга Глебовна и тут распорядилась без вас, чтобы вас не обеспокоить.
— Глебовна? Да кто б ей позволил распоряжаться? С чего вы взяли?
— Да в палате-то пусто.
— И что? Может, взяла и ушла…
— Сама? На кладбище?!
— Да что с вами сегодня, Петр Алексеевич, какое кладбище? Что вы заладили!
— Вы, Марья Ивановна, во-первых, со мной таким тоном не говорите. Не забывайте, что врач главный тут я, — отрезал я решительно. — Да и куда же ей без одежды — без туфель, без сумки, без платья — идти, по-вашему? Или Ольга Глебовна из ординаторской и вещи ей отдала вместе с кашей и чаем? — прибавил я, пытаясь изобразить сардоническую улыбку.
— Никто, Петр Алексеевич, вещей ей не отдавал. Ключи от шкафа у меня, и Глебовна их ни за что не получит, — гордо ответила Марья Ивановна и стала поправлять растрепавшиеся волосы так, словно сидела не передо мною, а у себя на койке в комнате — вольно и спокойно. — А бабка ваша могла выйти в тапочках и в халате куда угодно. Хоть в туалет.
— Вот как?! — вскричал я, вскочил и, позабыв о своей начальственной роли, сломя голову побежал через больничку к отхожему месту.
Но надежды мои были тщетны. Журчанье воды в бачках, стыдливо замазанная голубой масляной краской нижняя часть оконного стекла — вот все, что я услышал и увидел в туалете. С отчаянья я рванул дверь первой кабинки, потом второй… Кроме фаянсового унитаза с деревянным стульчаком и метлахской плитки на полу — роскошных последствий недавнего ремонта, — ничего. По инерции я отворил третью, последнюю. На унитазе в больничных тапочках на босу ногу и в застиранном фланелевом халате восседала моя бабка — еще более желтая и высохшая, но живая. Колени мои подкосились.
— Бабка… — лепетал я, запинающимся языком, протягивая к ней руки, — бабка… дорогая… милая… ты живая… Господи!.. значит, ты живая…
— Щоб твою матЁр! — наконец произнесла та, опомнившись. — Ось срамец-те! ВусЁв немає, а туди ж!..
Она продолжала нудно причитать, ворчать, бормотать, а я стоял как дурак, ухватившись руками за дверь, и смотрел на нее, желтую и иссохшую, с такой неподдельной радостью, с такой любовной нежностью, как, верно, не смотрел ни на одну красавицу за всю свою жизнь — ни до, ни после.
Бог весть, сколько бы я еще торчал в этой глупой
позе в дверях туалетной кабинки, любуясь на свою воскресшую бабку, если бы
Марья Ивановна, наблюдавшая всю эту сцену с порога, не взяла меня молча за руку
и не увела
в кабинет. Я шел за ней шатаясь, словно вся вчерашняя горилка наконец-то
ударила мне в голову. Обессиленный упал я на старый, обитый дерматином диван.
Марья Ивановна взяла стакан с водой, вынула из аптечки валерьянку, потом
поставила обратно, достала спирт, налила и протянула мне.
— Выпейте, — сказала она, а потом тихо, с какой-то материнской ноткой в голосе спросила: — Это что — первая в вашей жизни операция была, да?
— Первая, — признался я, сжимая обеими руками стакан, чтобы не распле-скать из-за бившей меня крупной дрожи.
— То-то вы ее так старательно вчера штопали… А я еще подумала, может, это какой-то новейший метод, московский, о котором мы и не подозревали. Ну, полно! Возьмите себя в руки, успокойтесь, — прибавила она, садясь со мной рядом на диван. — Да и что вам было переживать? — усмехнулась она. — После такой штопки не только гречка — и горох бы не повредил…
Я усмехнулся в ответ — криво и жалко, тяжело вздохнул и выпил залпом спирт.
К исходу недели бабка моя выписалась.
— Ты как, бабка? — поинтересовался я прощаясь. — Живот не болит?
— Та нЁ, усерединЁ не тягне… — ответила та, а потом, словно не выдержав, доверительно прибавила: — ТЁльки ти, хлопче, бЁльше людям не бреши. Та який же ти лЁкар?! Ось, коли я була дЁвчина Ё пошкодила руку, мене лЁкував лЁкар. Так той був лЁкар. Борода до грудей величезна… Годинник та окуляри всЁ золотЁ… ВЁдразу видно, що лЁкар… А ти що?
— Что ж, бабка, — удивился я, — разве ты с того времени докторов других не видала?
— Та нЁ. Господь оберЁг.
Так мы и расстались.
Через год меня перевели на новое место. Но бабку свою я по сю пору забыть не могу, хоть, верно, давно она Богу душу отдала и без моей помощи…
Платонов помолчал и вдруг обратился к Маргарите Сергеевне:
— И как? — спросил он, прищурив глаза. — Не слишком шокировал я вас своей рождественской историей?
— Напротив, — ответила она ему, и лицо ее оживилось улыбкой. — Я теперь как-то по-другому вас вижу.
— Это как же, позвольте полюбопытствовать?
— Ну, объяснить, наверное, не смогу. Во всяком случае не таким, как на недавнем собрании.
Платонов вопросительно поднял брови, но не успел ничего произнести — его перебила Оля тем же капризно-детским тоном, которым она вздумала говорить весь вечер.
— А вот мои ожидания, Петр Алексеевич, вы сегодня обманули. Через несколько минут Новый год, у нас праздник, на столе еда, — а вы про какую-то бабку, про туалеты и унитазы повествовать с чего-то взялись…
— Я вас, Олечка, давно предупреждал, что мы, хирурги, люди приземленные, к небесам не возносимся.
— Неужели? Не лукавьте, Петр Алексеевич, прекрасно вы умеете воспарять. Уж не так-то вы и просты.
— Прост — один кошкин хвост, — отрезал Платонов, но, видимо, не желая вступать в пустые споры, тут же заявил: — В принципе Олечка права. Я как-то потерял счет времени и забыл о главном. Новый год вступает в свои права. Так давайте выпьем за него и за все то новое, что он нам сулит. Вам подлить шампанского, Маргарита Сергеевна? — прибавил он.
— Пожалуй. Но совсем немного — год ведь только начинается, — пошутила она.
Маргарита Сергеевна подняла запенившийся бокал, чокнулась со всеми — с Платоновым, с Олей, в которой начинала все больше разочаровываться, и с ее молчаливым мужем. Вокруг одна за другой застреляли пробки, хлопушки, полетело конфетти. За окнами засветились и с треском разлетелись цветные искры петард — одна, вторая, третья… Музыку, все это время звучавшую тихим фоном, врубили на полную катушку. Народ стал срываться с мест, Оля с Володей также поднялись — все сулило общее веселье и танцы.
— А вы, — обратился Платонов к оставшейся неподвижно сидеть Маргарите Сергеевне, — разве не танцуете?
— Пока нет, — ответила она уклончиво.
— А если бы я, — продолжил Платонов, чуть отстраняясь к спинке стула, — предложил вам бросить все это застолье, шум, пляски и пойти погулять?
— Не знаю, — голосом, лишенным какой-либо интонации, проговорила Маргарита Сергеевна и таким же почти безразличным тоном переспросила: — А вам хочется гулять?
— А вам не хочется?
— Надо идти за шубой…
— Но ведь шуба не так далеко?.. Я тоже, конечно, без куртки не побегу. Или вас что-то смущает? — спросил он, наклоняясь к ней ближе.
— Что? — вопросом на вопрос отозвалась Маргарита Сергеевна, глядя на лопавшиеся в бокале пузырьки шампанского.
Платонов откинулся на спинку стула и ничего не сказал. После паузы он опять начал, словно с чистого листа:
— Слушайте, Маргарита Сергеевна, давайте сбежим из этого бедлама. Встретимся в вестибюле, минут десяти нам обоим на сборы, думаю, хватит. Поглядим на новогоднюю ночь, вдохнем свежего воздуха. Идет?
— Наверное, можно и погулять, — одними губами ответила Маргарита Сергеевна, продолжая глядеть на последние пузырьки в бокале.
Платонов посмотрел на часы:
— Сейчас четверть. Если вы не придете до половины первого, я пущусь странствовать один.
Он, небрежно скомкав, бросил салфетку на стол, поднялся и, не оглядываясь, зашагал к выходу.
Маргарите Сергеевне праздник еще не успел надоесть, она уже вдосталь нагулялась днем, но что-то было в голосе только что сидевшего рядом с ней человека, в его интонациях, в его взгляде такое, что по прошествии пяти минут после его ухода она встала и тоже направилась к дверям. Она вышла спокойно, но потом ускорила шаг и бегом устремилась по полуосвещенному коридору к своему номеру, распахнула дверь, сбросила туфли, сунула ноги в сапоги, накинула на плечи и грудь теплый пуховый платок, затем шубу, заперла дверь, сунула ключ в карман и заторопилась к лифту.
В
вестибюле Платонова она не обнаружила. Пошутил? Задержали? Уже ушел? Маргарита
Сергеевна глянула на часы — ровно половина, она не опоздала. Натянув перчатки и
пониже надвинув шапку, она толкнула стеклянную дверь и вышла наружу. На ярко
освещенной площадке перед корпусом также пусто. Мороз, обжигая, охватил ее всю,
будто на ней и не было норковой шубы. Маргарита Сергеевна поколебалась с минуту
и уже протянула руку
к двери, чтобы вернуться в тепло, как из тени от колонн парадного входа
выступила высокая фигура.
— А я решил, что вы не придете, — сказал Платонов. — Передумали. Испугались.
— Чего?
— Ночи, мороза, меня… — И он тихо рассмеялся.
Маргарита Сергеевна почему-то смутилась и, чтобы скрыть неловкость, поинтересовалась:
— А вы?.. Вы не боитесь в мороз и без шапки?..
— Ну, шапка мне ни к чему! Если бы вы повидали такие морозы, как я, то жалкие двадцать градусов вас не взволновали.
— И где же вы так закалились?
— Готов рассказать, если интересно. Только давайте не будем стоять на одном месте, да еще в лучах прожектора.
Он взял Маргариту Сергеевну под руку, и они пошли по едва освещенной аллее к ночному парку, казавшемуся в полутьме призрачным и таинственным.
— Видите ли, Маргарита Сергеевна, — наконец заговорил Платонов, — из моей украинской деревушки, о которой я сегодня излишне долго повествовал, меня, если вы обратили внимание, через год перевели на другое место. Надо сказать, что тогда я уже был женат. Время бежит быстро: не успеешь оглянуться, придется собирать детей, внуков — а их у меня уже пять — и играть золотую свадьбу…
От этих слов Маргарите Сергеевне снова стало как-то не по себе, хотя до сегодняшнего вечера она никогда не задумывалась о его семейном положении — ее не волновало, женат он или нет, бездетен или многодетен. Платонов тем временем продолжал:
— Мы встречались уже в институте. Она училась со мной на одном курсе, но на педиатрическом. Первое время все было безмятежно, но потом произо-шла глупая размолвка, и мы рассорились, как всегда ссорятся люди, — из-за непонимания, точнее из-за нежелания друг друга понять. Так как мы расстались, то и распределили нас каждого в свое место. Но, как говорит пословица, суженого на коне не объедешь.
— Как?.. — удивилась Маргарита Сергеевна. — Я такой не слышала.
— Полноте, — возразил Платонов, — даже у Пушкина есть, кажется, в «Повестях Белкина»… А поженились мы так. Приехал я к родителям в отпуск, выскочил в первый же вечер в магазин за хлебом и столкнулся с Машей нос к носу — оказалось, что и она отпуск надумала провести в Москве, у своих. Оба обрадовались — и от неожиданности не успели войти в роль, встать в позу… В общем, ссору нашу не вспомнили, закружились, залюбились, взяли да и расписались. Ну и затеяли просить о воссоединении молодой семьи. Помытарили-помытарили нас, да и воссоединили — в разгар зимы — аж под Архангельском, где строился огромный полигон. До недавней поры особо распространяться об этом не следовало, но теперь-то это уже не государственная тайна… И как всегда у нас: задачу поставили, а как там людям жить — рабочим, обслуживающему персоналу, в том числе и нам, врачам, — разве подумали? Ведь не баре, чтобы для таких персон дома возводить! Поселили нас для начала прямо в вагоне: каждому по купе — вот тебе и квартира. Но это еще ничего — цветочки. Когда через полгода Маша родила нашу старшую, пришел конец и этому мещанскому благополучию.
Вроде мы свободные были, не зэки (без них на строительстве тоже не обошлось), а безропотно так — в барак да на двадцать семей, да за зановесочки вместо дверей, да с буржуйками. Днем — пар, чад, гам. Женщины стирают, готовят, белье гладят, кормят, нянчат. Дети — свои, чужие — под ногами вертятся, крутятся, идешь, смотришь, как бы случайно на кого из них не наступить. Бабы как заругаются — такой хай, не разымешь. С той поры просто аллергия у меня на человеческое общежитие… А ночью другая песня. Думаете — храп, детский плач, любовная возня за перегородкой? Не без этого тоже, но прибавьте к тому — крысы. Как начнут в подполье топать, можно поверить, что их там табуны. Машка Светку между нами положит, а уснуть боится, трясется — вдруг какая из этих тварей найдет щель, вылезет… Как там сыпняк или брюшной не вспыхнул, до сих пор дивлюсь… И не вырвешься из этого кошмара никак — мы же оба врачи, военнообязанные… Но молодо-зелено — умудрились там еще вторую родить. Конечно, надеялись и на то, что с детьми двумя, может, и выпустят. Какое там!
Сколько бы еще пришлось протрубить, не представляю, но нечаянно повезло. Среди лета, по теплу, приехал ревизовать — это нас-то, барачных! — один высокий чин медицинский. И надо так случиться, что прихватил его аппендицит. Для меня это уже была мелочовка, а ему понравилось, как я его вел. Он меня в Москву и вытребовал. Несмотря на его погоны, и тут не обошлось без проволочек. В общем, благодаря генеральскому аппендициту вернулись мы в родную Москву, показавшуюся нам после наших мытарств просто центром мировой цивилизации…
Сами видите, Маргарита Сергеевна, сколь блестяще начиналась моя академическая карьера. Так что чем-чем, а морозом меня не испугать, тем более таким. Выйдешь — утром ранним сорок градусов — вот когда дух захватывает. Пока за десять минут до санчасти добежишь, всего прохватит. Красоты-то особой вокруг нет — стройка. Смотришь, думаешь — только небо одно не испоганил еще человек. А теперь и того не скажешь — понатыкано там всех этих спутников, ракет да истребителей тьма-тьмущая…
Платонов остановился, замер, заглядевшись на небо, словно задумав сосчитать звездный бисер, потом шумно втянул в себя всей грудью морозный воздух и блаженно, почти мечтательно процедил:
— Благодать… Ночь-то какая сегодня — прямо рождественская: месяц молодой, звезды… Жаль только, идиоты эти все рвут свои петарды, а то была бы полная тишь — ангела пролетающего услышишь… А вам-то, — он поглядел сверху вниз в лицо Маргариты Сергеевны, — не холодно ли? Небось в шелковом платье так и пошли? Ох, эти неразумные легкомысленные женщины!.. — И он вдруг, резко развернувшись, молодо и быстро побежал назад, к пансионатскому корпусу, увлекая Маргариту Сергеевну за собой.
— Что? Согрелись? — спросил он смеясь, когда раскрасневшаяся от мороза и бега Маргарита Сергеевна оказалась с ним вместе в тепле вестибюля.
— Да… у вас и скорость… — только и выговорила она, запыхавшись.
— Фи, — презрительно фыркнул Платонов, — разве это скорость?! Вы бы поглядели, как я на горных лыжах летаю — вот где скорость. Мои дочери за мной угнаться не могут, а они, думаю, не намного вас старше.
Маргарита Сергеевна смущенно потупилась под его насмешливым взглядом, а следующая реплика вообще заставила ее внутренне сжаться.
— Ну что, — предложил он, — давайте вернемся назад к столу?
Маргарита Сергеевна в ответ неопределенно пожала плечами.
— Нет особого желания?.. Пора баиньки? Второй час ночи? Для воспитанных девочек самое время?
Он так иронически, почти вызывающе-дерзко впился своими пронзительно-ясными, с агатовым отливом зрачками ей в лицо, что она окончательно смешалась.
— Или воспитанные девочки сегодня спать не хотят? — после секундной паузы тихо спросил он, наклоняясь к ней и беря в свои ладони безвольно-послушную руку Маргариты Сергеевны, до боли сжимая ее горячими сильными пальцами. — Боже! — вдруг воскликнул он другим тоном, разжимая, но не выпуская ее ладонь из своей. — Какая вы вся холодная! Просто ледяная, а уверяли, что не замерзли… Буфет, вероятно, уже закрыт, в зал возвращаться вы вроде не жаждете. Остается прибегнуть к домашним средствам. У меня всегда есть заветный напиток, который вам сейчас необходим по всем медицинским показаниям. Пойдемте, — заторопил он ее к лифту, — вас надо срочно реанимировать, иначе воспаление легких или элементарная простуда вам обеспечены.
Лифт открылся. Они вошли в его узкое сумеречное чрево, заскрипевшее, заворчавшее и медленно повлекшее их куда-то вверх. Маргарита Сергеевна томилась вопросом, куда они собственно едут, но почему-то спрашивать было страшнее, чем вот так стоять с ним — почти вплотную, чувствуя свою ладонь в его ладони. Лифт заскрипел, застонал и со вздохом раскрылся. Маргарита Сергеевна, влекомая Платоновым, вышла. Вокруг было темно. Явно это не был обычный, такой же, как на этаже Маргариты Сергеевны, коридор с дверями в номера, как она, боясь себе в этом признаться, ожидала. Маргарита Сергеевна прислушалась. Казалось, что где-то тихо журчит вода.
— Куда это вы меня привезли? — наконец произнесла она не без робости.
— Сейчас увидите, — отвечал Платонов, отпуская ее руку и углубляясь во тьму. — Я помню, что где-то здесь был выключатель — я видел его, когда прогуливался тут перед ужином… Идите сюда! — позвал он издалека. — Что вы там застыли? Только осторожно! Не наткнитесь в потемках на какую-нибудь кадку!
Маргарита Сергеевна покорно пошла следом. Впереди раздался чуть слышный щелчок, и тусклый свет рассеял окружающий мрак. Маргарита Сергеевна с удивлением огляделась — она стояла в зимнем саду среди финиковых пальм и причудливых, не знакомых ей растений. Маленький фонтанчик тихо журчал и булькал, что-то гипнотически бормоча себе под нос.
— Ну как вам этот райский уголок? — довольный произведенным эффектом, заговорил Платонов, усаживаясь на низкий диванчик. — Тут вообще-то не жарко, но все же несколько теплее, чем на улице. Располагайтесь! Вы в шубке, а с этим нектаром, — он помахал вынутой из внутреннего кармана пиджака плоской серебристой флягой, — вы быстро согреетесь.
— Это водка? — спросила Маргарита Сергеевна.
— Маргарита Сергеевна, — улыбнулся он по-голливудски белозубой улыбкой, отвинчивая затычку и подавая флягу, — обижаете!
Маргарита Сергеевна поднесла флягу к губам и осторожно отхлебнула. Это был коньяк.
— Конечно, коньяк, — продолжал Платонов, глядя на нее с той же улыбкой, — и, между прочим, весьма хороший. Но вы зря остановились — пейте: один глоток вас все равно не согреет.
Маргарита Сергеевна сделала еще два глотка и протянула флягу назад.
— Уже? — удивился он. — Уверены, что достаточно? Ну что ж. Ваше здоровье! — И Платонов залпом осушил фляжку, аккуратно завернул пробку, положил назад в карман и, откинувшись на спинку дивана, устремил на стоящую напротив Маргариту Сергеевну пристальный, словно изучающий взгляд. Она не выдержала, отвела глаза и занялась рассматриванием цветущей у фонтанчика китайской розы.
— Бросьте, — сказал Платонов, — пустое дело: этот цветок все равно что бумажный — без плоти и запаха. Лучше садитесь поближе и давайте поболтаем. Мы с вами уже целый вечер вместе провели, я тут откровенничаю напропалую, а вы все молчите. За время нашего общения мне удалось только узнать, что вас зовут Маргаритой Сергеевной, и не более того.
— Я не мастерица рассказывать, — промолвила Маргарита Сергеевна, продолжая стоять и рассматривать все тот же цветок.
— Зато я — мастер расспрашивать, — заявил Платонов, потирая руки. — Итак, вы работаете?..
— В терапии…
— И давно?
— Скоро шесть лет.
— Вот как? Даже удивительно, что мы с вами никогда не пересекались… А до этого где?
— Не все ли равно? Не беспокойтесь — я личный листок в отделе кадров заполняла.
— Ого, не слишком-то вы любезны!.. И тем не менее позвольте полюбопытствовать, есть у вас дети? Вы замужем?
— Петр Алексеевич, это похоже на допрос! — запротестовала Маргарита Сергеевна.
— Считайте, что это допрос и есть.
— Я не люблю допросов.
— Тогда я рискну предположить, что вы не замужем и у вас детей нет. Угадал?
— Мое семейное положение имеет для вас какое-то значение?
— Ладно, не сердитесь. Оставим и эту тему, если она вас так раздражает. Давайте попытаем удачи в другом. Любите ли вы музыку?
— Наверное, люблю.
— Очень определенный ответ. И какую? Классическую?
— Ну, положим.
— А что именно? Брамса? Чайковского?
— Скорее Шумана.
— Ага! Это уже подтверждает диагноз.
— Диагноз?! — вспыхнула Маргарита Сергеевна.
— Конечно. Очевидная склонность к меланхолии.
Маргарита Сергеевна усмехнулась:
— Я чувствую, что славы хирурга вам мало, — вам еще хочется прослыть великим психоаналитиком.
— Маргарита Сергеевна, дорогая. Каждый хороший врач просто обязан быть психоаналитиком. Но если вы мне еще скажете, что любите читать Тургенева, то я не гарантирую, что сам не впаду в депрессию.
— А ваш любимый писатель? — спросила Маргарита Сергеевна, присаживаясь наконец на край дивана и не желая признаваться, что он в чем-то угадал ее вкусы.
— Вы предпочитаете легкие пути! — парировал Платонов. — Попробуйте догадаться сами.
— Булгаков?
— Нет, это не годится — так нечестно! Я сам его сегодня вам называл. Ваш ответ свидетельствует о способности помнить сказанное, но и только. К тому же у меня есть более стойкие пристрастия.
— Толстой? — наугад бросила Маргарита Сергеевна.
— Не угадали. Слишком нравоучителен.
— Мопассан?
— Нет, его натурализм для меня наивен.
— Пушкин?
— Ну, это классика.
— Тогда я сдаюсь.
— Быстро же вы пали, — рассмеялся довольный Платонов и лукаво прибавил: — Значит, вы предпочитаете, чтобы я признался во всем сам? Что ж, это не великий секрет. Как вам Шостакович?
— Слишком нервно, — ответила Маргарита Сергеевна, подражая ему.
— Вот как, — Платонов раскусил маневр и погрозил ей пальцем. — А Прокофьев?
— Холодно как-то.
— Неужто? А Набоков?
— По-моему, он просто какой-то извращенный человеконенавистник без сердца.
— Ба! Эко куда вы махнули! — воскликнул он. — Да вы, верно, кроме «Лолиты», ничего и не читали?!
— А что, «Соглядатай» лучше?
— И вы серьезно полагаете, что лишенный сердца извращенец мог написать, к примеру, «Весну в Фиальте»?
«Весны в Фиальте» Маргарита Сергеевна не читала и поэтому промолчала. А Платонов без паузы, словно и не собираясь выслушивать ее аргументы, продолжал негодовать:
— Да и при чем тут сердце, объясните вы мне?! Важен стиль, умение отсечь все лишнее, ненужное, балластное. К чему бесконечное размазывание и сентиментальничанье? Вы мне еще Шмелева расхвалите!
Маргарита Сергеевна была не против расхвалить Шмелева, но предпочла смолчать.
— Знаете, — увлеченно продолжал Платонов, — еще в восемнадцатом веке естествоиспытатель Бюффон, выступая в связи с избранием в число «бессмертных» — в члены французский Академии, удивительно верно подметил, что стиль — это сам человек. Конечно, человек изменчив и многолик, по-разному ведет себя с разными людьми и в разных ситуациях. Но если суметь уловить, понять главное в личности — тогда она, как книга, предстает в своем истинном свете.
— Но как же это понять без сердца? — попыталась возразить Маргарита Сергеевна.
— Сердце, Маргарита Сергеевна, — ненадежный ответчик. Оно может и обмануться, — решительно отрезал Платонов, так что Маргарита Сергеевна не стала больше вступать в непривычную ей литературную полемику. Видно было, что Платонов уже давно расставил для себя все акценты и уверен в правильности каждого слова.
— Не знаю, как в терапии, — говорил он тем временем, — а в хирургии я убеждаюсь в этом каждый день. Даже по тому, как сделан надрез, я вижу не просто квалификацию врача, но его всего целиком, с потрохами. Но для этого нужна чисто аналитическая работа ума. Понимаете… — Платонов взглянул в глаза Маргариты Сергеевны, недоуменно растерянные от этой лекции, и осекся на полуслове. — Ладно, — сказал он, — оставим аналитику, вернемся к вам, дорогая молчунья. Обычно одинокие женщины разговорчивы. Вы какое-то счастливое исключение.
— Вас, верно, этим не удивишь. Вы привыкли, что вас все подчиненные выслушивают, — промолвила Маргарита Сергеевна тихо.
Платонов громко расхохотался:
— Ну, это удар ниже пояса! Это просто вражеский выпад!.. Но так и быть — прощу. Кстати, как вы — оттаяли? Да, — констатировал он, взяв ее снова за руку. — Это уже рука человека, и даже, как подсказывает мне аналитика, вполне живого человека и человека женского пола, — продолжал он улыбаясь. — Кстати, что-то мы с вами засиделись. Давайте пойдем.
Он встал, продолжая держать ее руку, так что Маргарите Сергеевне пришлось подняться следом. Она посмотрела в сторону лифта, но Платонов, перехватив ее взгляд, потянул ее в обратную сторону.
— Полноте, — говорил он, уводя ее вглубь зимнего сада, — сегодня новогодняя ночь, идти так рано спать — пЛшло. Давайте я вам лучше почитаю стихи. Это будет вполне романтично. Смотрите, — он указал ей на небо, сквозь стеклянную крышу казавшееся удивительно близким, — представьте, что мы с вами гуляем в настоящем саду, у нас над головами нет этой искусственной преграды, мы смотрим на звезды, на этот месяц, слышим пение соловья, ощущаем аромат резеды…
Маргарита Сергеевна не выдержала и рассмеялась.
— Как хорошо, что вы смеетесь, — улыбнулся ей Платонов, наклоняясь и заглядывая в глаза. — Было бы ужасно, если бы вы все это восприняли абсолютно серьезно. А еще недооцениваете стиль…
— А вы действительно помните наизусть стихи? — отклоняясь от него и переводя тему со своей персоны назад, к ничему не обязывающему разговору, спросила Маргарита Сергеевна. — Я слышала, что вы интеллектуал и меломан, но что вы еще читаете стихи…
— Ночью?.. в саду?.. дамам?.. И вы об этом не слышали?.. Неужели? И то слава богу!
— Вы всё шутите. А если серьезно?
— О, если серьезно, то это мое самое любимое занятие… Коли вы не против, то хоть сейчас. Тем паче вдруг мне удастся обратить вас в свою веру?
— Это как же?
— Вот возьму и почитаю вам Набокова.
— Ну, если Набокова, то вряд ли.
— Кто знает, — вновь улыбнулся Платонов. — Попробуем… Готов держать пари, что как раз ранний Набоков вас и покорит.
Он шел задумчиво, словно перебирая в уме стихотворение за стихотворением. В безмолвии зимнего сада только поскрипывали его тяжелые ботинки да что-то продолжал бормотать сам себе под нос неумолкающий фонтанчик.
Наконец Платонов начал. Он читал без пафоса, просто, не по-актерски. Его раскатистый баритон сперва звучал негромко, но чем дальше, тем увереннее и звонче. Он читал, не останавливаясь, один текст за другим: дачный сад, где они были счастливы вдвоем, сменился полянами, окропленными холодным светом луны, ночью, послушной волненью, так, что казалось, что они парят над миром в каком-то странном хрустальном шаре, он умолял ее быть прозрачнее и проще, клялся, что и прежде мечтал о ней — так часто, так давно, обещал уйти, как только она захочет.
Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь, —
уверял голос Платонова, —
как черный этот сад, и дальний плеск волны,
и в небе облачном зеркальный блеск луны…
Но — думается мне — ты счастлива не будешь.
Быть может, я не прав. Я только ведь поэт,
непостоянный друг печали мимолетной
и краткой радости, мечтатель беззаботный,
художник, любящий равно и мрак и свет.
Но ясновиденье подобно вдохновенью:
прозреньем окрылен тревожный голос мой!
Вот почему твой путь и ясный и прямой
туманю наперед пророческою тенью.
Предсказываю я: ты будешь мирно жить,
как вдруг о пламенном в тебе тоска проснется,
но, видишь ли, другой тех звезд и не коснется,
которыми тебя могу я окружить!
Маргарита Сергеевна почти сомнамбулически шла вперед, словно убегая от этого голоса, притягивающего ее, пьянящего, обжигающего. Последняя строка зависла — и все смолкло. Она остановилась, прижалась лбом к холодному стеклу, за которым слабо, как звезды, отсвечивали желтым фонари на дорожках парка. Деревья были почти неразличимы в глубокой ночной тьме.
— Маргарита Сергеевна, где вы? — как бы из другого мира позвал Платонов.
Она не откликнулась. Не хотелось отвечать, оборачиваться. Казалось, что он стоит за спиной, что если она сейчас повернется, то окажется в его объятиях — сильных, страстных и, к ее стыду, столь в это мгновение желанных. Страшно было шелохнуться, словно любое движение могло изобличить ее чувства.
— Маргарита Сергеевна, где вы? — снова так же приглушенно и так же призывно-тревожно прозвучал голос Платонова.
Маргарита Сергеевна не выдержала и оглянулась. Никого за ее спиной не было. Она грустно усмехнулась причудам своего воображения.
— А где вы? — откликнулась она эхом.
— Я у фонтана. Идите сюда! — отозвался тот все так же приглушенно, но уже более спокойно.
Маргарита Сергеевна шагнула вперед и оказалась перед стеклянной стеной, преграждавшей ей дорогу.
— Я, кажется, заблудилась! — крикнула она весело.
— Вот еще! С чего это вы решили играть в прятки?!
— Вовсе нет. Тут какая-то стена.
— Полно придумывать. Какая там может быть стена? — возмутился он.
— Стеклянная, судя по всему, — Маргарита Сергеевна постучала по ней пальцем, — и, я бы сказала, весьма толстая, и за ней вас не видно. Где же вы?
— Ладно, дурачьтесь как хотите, — говорил Платонов с раздражением, — я все равно вас сейчас найду.
Действительно, через минуту его фигура появилась напротив Маргариты Сергеевны. Он с явным недоумением посмотрел на нее.
— Как вы туда забрались? — крикнул он, но звук долетал к Маргарите Сергеевне по-прежнему ослабленным. — Вы же все время шли рядом со мной?
— Мне тоже так казалось, — пожала плечами Маргарита Сергеевна.
— Что? Говорите громче! Через стекло вас плохо слышно. Да и нечего там делать — давайте выбирайтесь оттуда. Идите назад. Возможно, вы где-то не там свернули.
Они оба пошли, каждый по своей стороне, туда, куда указывал Платонов, но впереди был тупик. Маргариту Сергеевну сперва даже забавляло это странное скольжение, словно она оказалась в аквариуме, но теперь она занервничала: часы на руке показывали третий час ночи, перспектива заночевать в оранжерее никак не вдохновляла.
— Пойдемте обратно! — скомандовал Платонов.
Они дошли до противоположного конца оранжереи с тем же успехом.
— Что за фантасмагория! — изумился он. — Раз вы туда смогли зайти, значит, был вход, следовательно, должен быть и выход.
И он стремительно двинулся снова вдоль стекла, оставляя ее позади. Потом, как бы опомнившись, застыл, приник к стеклу напротив Маргариты Сергеевны. Она шагнула ему навстречу, прижалась подбородком к прозрачной холодной преграде, прямо у самой его груди — не будь стекла, их уже ничто не разделяло. Его пальцы скользнули вверх, по ее руке — Маргарите Сергеевне показалось, что и через толщу стекла она чувствует их тепло, потом вдоль ее щеки, по губам. Она замерла, неотрывно смотря ему в глаза. Вдруг что-то звякнуло, стекло дрогнуло, Маргарита Сергеевна инстинктивно отпрянула, как и Платонов со своей стороны, но он опомнился раньше нее и потянул за рукав к себе.
— Идемте, идемте из этой мышеловки, — сказал он.
— Что это было? — так ничего не поняв, недоумевала Маргарита Сергеевна, следуя за ним.
— Что-что?! Видите, как электроника у них работает! Напридумали разные стеклянные раздвижные двери да панели! — возмущенно восклицал Платонов, ведя ее к лифту.
— Какой вам этаж? — спросил он уже другим тоном, нажимая на кнопку вызова.
— Третий, — ответила Маргарита Сергеевна и осеклась. Но прежде чем мелькнувшая в ее сознании мысль словесно оформилась, дверцы соседнего, группового, лифта раздвинулись и из них вывалилась развеселая компания институтских сотрудников. Маргарита Сергеевна увидела несколько пьяных, красных, но знакомых лиц, в том числе ее недавних визави — Оли и Володи.
— Поезжайте, — шепнул Платонов, вталкивая ее в открывшуюся узкую кабинку лифта, в которой они сегодня уже ехали вместе.
Дверцы закрылись, и Маргарита Сергеевна, нажав цифру «3», поплыла медленно и неуклонно вниз совершенно одна. Одна она вышла в полутемный коридор, медленно пошла по ковру к своим дверям, достала ключ из кармана, отперла дверь, зажгла свет, стянула давившие ей в носках сапоги, бросила шубу на стул и в бессилии опустилась на постель. Только сейчас она поняла, как смертельно устала.
Не в состоянии заставить себя встать, умыться, почистить зубы, принять ванну или душ, она сняла тяжелые серьги, давившие ей грудь бусы, расстегнула платье, стащила его, чулки, белье, вытянула из-под подушки ночнушку, выключила свет и нырнула в постель — просторную и холодную. Вероятно, надо было тут же взять свитер или шерстяной пуховый платок, но она лежала неподвижно, прикрыв глаза, стараясь ни о чем не думать — особенно об этом сегодняшнем странном вечере. А мысли наплывали одна за другой. Она сжала виски руками. Как учащенно пульсирует кровь под пальцами… Сквозь шторы был виден так же, как недавно через стеклянную крышу зимнего сада, черный кусок неба с обжигающе яркими искрами звезд и белесой льдинкой тонкого месяца.
Маргарита Сергеевна зажгла свет, чтобы посмотреть на часы. Она поднесла их к глазам и скорее увидела, чем осознала, что они показывали четверть четвертого, когда ей почудилось едва слышное постукивание. Маргарита Сергеевна застыла, не понимая, кажется ей это или нет. Легкий, едва уловимый звук повторился. «Лучше не отзываться, — думала она. — Я не знаю, кто это, — уверяла она себя. — Может, кто-то ошибся комнатой… Может, это Удальцов — напился и притащился… Или еще какой-нибудь пьяный дурак…» — убеждала она себя, хотя знала точно, что это он. Она вжалась в подушку, боясь вздохнуть, двинуться и тем выдать себя. Звуки прекратились. Маргарита Сергеевна выждала несколько минут, вздохнула свободнее, положила часы и выключила свет.
— Маргарита Сергеевна, вы не спите. Почему же вы не отзываетесь? — раздался из-за двери тихий голос Платонова.
Маргарита Сергеевна взглянула растерянно на дверь. Притворяться спящей становилось бессмысленно, но как лучше поступить, она не могла сообразить. Не придумав ничего умнее, она ответила чуть слышно:
— Я уже спала… Вы меня разбудили…
— Так откройте же!
Маргарита
Сергеевна покорно спустила ноги с кровати, но, посмотрев на белый пододеяльник,
на свои обнаженные руки, мертвенно-бледные в свете месяца, снова застыла. Если
она отворит, это будет означать только одно
и бесповоротно. Самое ужасное заключалось в том, что ей —
каждой клеточкой тела — хотелось не просто встать и пойти открыть, но броситься
сломя голову, распахнуть дверь, прижаться к этому чужому человеку, совершенно
непонятным образом, ведя с ней абсолютно нейтральные разговоры о деревенской
бабке, о жене, детях и внуках, о музыке и литературе, сумевшему овладеть всем
ее существом.
И, однако, было еще нечто (и Маргарита Сергеевна прекрасно сознавала чтЛ), сковывавшее ее, не позволявшее шелохнуться, то, из-за чего она против собственной воли произнесла намеренно равнодушо-ленивым тоном:
— Так холодно в комнате, Петр Алексеевич, что не могу заставить себя встать. Вы уж простите.
— Рита! — позвал Платонов.
Маргарита Сергеевна сжалась, с тоской посмотрела на дверь и крикнула:
— Спокойной ночи!
— Что ж, спокойной ночи… — ответил Платонов после минутной паузы, и все вокруг стихло.
Маргарита Сергеевна еще долго сидела на постели, ожидая, не раздастся ли его голос или стук в дверь, но Платонов словно испарился — она не слышала его удаляющихся шагов, как не слышала приближавшихся. Наконец, полно-стью окоченев в своей плохо отопленной комнате, она решилась пошевелиться, вновь легла, закутавшись с головой, но согреться не получалось. После минутного колебания зажгла свет, поднялась, натянула на ночнушку свитер, взяла шубу, набросила поверх одеяла и пледа. Стало теплее. Но и в тепле ей по-прежнему не спалось.
Странные, не до конца оформившиеся мысли накатывали на нее волна за волной, захлестывали, оглушали. Она барахталась, пытаясь выплыть из этого темного, давящего потока нахлынувших чувств и воспоминаний, но без успеха. Так ли надо было поступить? Как, дивилась она, за несколько часов этот человек довел ее до такого состояния, что она перестала узнавать саму себя, свои чувства, готова была, к собственному изумлению, откликнуться на его зов, позабыв обо всем на свете — о его возрасте, о его положении, служебном и семейном, — лишь бы он обнял ее, лишь бы поцеловал. Не лучше ли было позволить себе в эту ночь все, чего судьба лишала ее столько лет, почувствовать рядом с собой его по-молодому крепкое тело, раствориться в ласках, отдаться целиком страсти?.. Маргарита Сергеевна не сомневалась — ей было бы с ним хорошо. «Но зачем? — думала она в то же время. — Стать его любовницей на эту ночь или на несколько? Для чего? Зачем?» Не стыд, не то, что про нее начнут шептаться на работе, останавливали ее. Она перетерпит, переживет. Если бы он был одинок и речь шла о чем-то длительном, серьезном, будь они оба помоложе, хоть лет на пять, когда еще существовала надежда на что-то большее от этой связи, чем минутное удовлетворение неизбывной физической тоски одиночества, может, она и вскочила и распахнула дверь. Но сегодняшняя ночь не сулила ей ни брака, скрашивающего совместную старость, ни детей, о которых в ее возрасте даже мечтать не приходилось. И к тому же… Нет, она до сих пор не забыла — хотя ощущение такое, что с того времени миновали тысячи лет, — свой недолгий брак с Андреем. Да и как забудешь эту страшную школу умирания любви, то поражавшее ее, почти патологическое наслаждение, с каким он причинял ей боль — не физическую; будь он примитивным сади-стом, то, наверное, думала она порой, ей проще и легче было сносить телесную муку, чем медленное и систематическое умерщвление ее души, ее природной открытости и ласковости. Вот уж когда она научилась не верить ни одному слову, ни одному взгляду и жесту. Вот уж когда она научилась молчать и таить свои чувства, когда разучилась смеяться и плакать. Броситься снова в ту же бездну — а ей почему-то казалось, что ее тянет именно туда, в ту бездну, из которой она с таким трудом вырвалась шестнадцать лет назад — через развод с разменом квартиры, через оскорбления, унижения, ненависть, — вступить во второй раз на тот же путь полной телесной и духовной зависимости от другого человека — нет, это слишком, это выше всех ее сил. «И главное — как-то бессмысленно глупо», — повторяла вновь и вновь Маргарита Сергеевна — и веря себе и не веря одновременно.
Так ни в чем себя и не убедив, полная каких-то раздвоенных чувств, колеблясь между сожалением и самоутешением, она поднялась после бессонной ночи и засобиралась к завтраку — не потому, что хотелось есть, но требовалось найти себе какое-то занятие, чтобы угомонились, улеглись, отступили все эти нарушившие ее покой мысли.
Первым, кого она увидела, заглянув в пансионатский ресторан, был Платонов. Он стоял почти у самого входа и с кем-то разговаривал. Маргарита Сергеевна не могла решить, явился ли он только что или, напротив, как раз собирался покинуть зал и просто задержан случайным собеседником. Одно было очевидно: пройти мимо незамеченной не удастся. «Но ведь ничего не произошло, ничего особенного не сказано…» — подбадривала себя Маргарита Сергеевна, переступая порог и пытаясь изобразить на лице исключительно дружескую улыбку.
Действительно, Платонов заметил ее сразу и уже издали приветствовал легким и сдержанным полупоклоном. Взгляд его был буднично-спокойным и даже немного строгим. «Может, я все навоображала?» — думала Маргарита Сергеевна, протягивая ему руку, ощущая чуть ниже запястья легкое, мгновенное, абсолютно бесчувственное прикосновение его губ.
— Я вас вчера попусту обеспокоил, — произнес тихо Платонов, склоняясь к ней. — Простите меня, старика.
— Что вы, Петр Алексеевич, — ответила Маргарита Сергеевна, отводя глаза. — Это вы меня простите — соню.
Платонов снисходительно улыбнулся и, не задержав на Маргарите Сергеевне взгляда ни на секунду дольше, чем требовала элементарная вежливость, продолжил разговор с высокой крашеной блондинкой, которую Маргарита Сергеевна, если память ей не изменяла, как-то видела в институтской бухгалтерии.
Маргарита Сергеевна пошла тем же медленным шагом дальше — ей хотелось сесть за самый дальний столик у окна, чтобы никто не навязывал ей своего общества и бесед. Утро было хмурое, вовсе не солнечное, как она ожидала, как обещала ясная морозная ночь. Маргарита Сергеевна пододвинула к себе поставленный перед ней официанткой завтрак и задумчиво стала намазывать маслом белый хлеб. Может, надо было сказать как-то иначе — мягче, ласковее, нежнее, чем она сказала, или что-то еще прибавить? Но что? Или вообще не нужно было ничего говорить, а только кивнуть? Она положила на масло сыр и взялась за стакан с кефиром, когда возле нее на стул опустилась всей своей тяжелой массой Антонина Григорьевна.
— Что-то ты рано ушла вчера из застолья? — начала она без всяких предисловий, вглядываясь так пристально в лишенное макияжа и осунувшееся от бессонной ночи лицо Маргариты Сергеевны, что той вдруг захотелось взять и ляпнуть какую-нибудь грубость, чтобы Григорьевну проняло и она выкатилась вон, тряся всеми своими телесами. Но инстинкт подсказывал, что лучше промолчать, и Маргарита Сергеевна, не опуская глаз, промолчала.
— А знаешь, Рита, сколько мне было лет, когда я пришла в институт? — вдруг поинтересовалась та, словно решив сменить тему.
— Сколько? — автоматически повторила Маргарита Сергеевна, не испытывая ровно никакого интереса ни к Антонине Григорьевне, ни тем более к ее прошлому. Она видела, как Платонов бросил через плечо собеседницы взгляд на нее, и терялась в догадках, как поступить: заметить этот взгляд, ответить на него улыбкой или нет? Больше всего ей хотелось, чтобы Григорьевна поскорее убралась восвояси. Теперь она была уверена, что, будь она за столом одна, Платонов обязательно подошел бы к ней, а значит, они провели бы как минимум еще полчаса вместе за завтраком. Но Григорьевна не уходила, продолжая ни с того ни с сего предаваться воспоминаниям:
— Ты-то меня не видела тогда, — вздыхала она. — Сама, когда смотрю на фотографии тех лет, с трудом верю, что была такой фифочкой. Бантики, кружевца, талия рюмочкой… Надо при случае тебе показать, а то ты небось думаешь, что я всегда была таким мастодонтом… Да и он, — она неопределенно качнула головой ко входу, — был на двадцать лет помоложе. Так голова у меня тогда закружилась, что я взяла и родила Леву, — думала, отобью, бросит свою законную-то. Куда там! С чего взяла, что мой?.. Может, и не мой — кто тебя знает… И, как нарочно, как раз в то время взял и связался с этой тварью крашеной… Сглупила, в общем, я. А может, так и надо было. Может, так и лучше. Как думаешь?
Маргарита Сергеевна с недоумением смотрела широко распахнутыми глазами на навалившуюся дебелой грудью на край стола Антонину Григорьевну, на ее отвислые, неприятно колеблющиеся при разговоре щеки, на седые волосы, стянутые на затылке в пучок. Та вдруг усмехнулась — то ли своим мыслям, то ли недоумению Маргариты Сергеевны. Опомнившись от этой усмешки, как от удара, Маргарита Сергеевна поставила стакан с кефиром назад на стол и, вызывающе прямо глянув на Антонину Григорьевну, ответила резко и недружелюбно:
— Я не понимаю, почему вы все это мне говорите и зачем?
— Да так, — рассмеялась та миролюбиво, — нипочему. Пришло на язык — вот и сказала. Видать, старею — болтлива становлюсь. Да ты ешь, пей спокойно, не буду тебе мешать.
И она с усилием поднялась и пошла, тяжело передвигая ноги, забинтованные, отечные, тромбофлебитные.
Маргарита Сергеевна проводила взглядом ее полную неказистую фигуру, провела ладонью по губам, по лбу, по волосам, отодвинула от себя завтрак, замерла на секунду, словно собираясь с мыслями, и устремилась к выходу. Ей хотелось скорее добежать до своей комнаты, запереться, забиться в угол, как побитой собаке, отлежаться. Свитер с высоким воротом ее душил. Казалось, что если хотя бы его сбросить, то уже станет легче и жить и дышать. Она прошла мимо Платонова и его собеседницы, стараясь никоим образом не встретиться с ним глазами, миновала порог и побежала по коридору — дальше и дальше.
У дверей комнаты она, задыхающаяся и бледная, столкнулась с Удальцовым.
— Вот, в кои веки ты сама ко мне бежишь навстречу, — приветствовал он ее, просияв, но в ту же минуту его лицо, и без того продолговатое, вновь озабоченно вытянулось. — У меня неприятные вести, — продолжал он, поправляя тяжелые очки, сползшие ему на край носа, и близоруко вглядываясь в лицо Маргариты Сергеевны. — Ты тоже чем-то расстроена? — заволновался он. — Кстати, куда ты вчера делась?
— Нельзя ли обо мне потом? У тебя что стряслось?
— Ладно, потом так потом. А у меня что? Ира позвонила. Говорит, что у Наташки температура под тридцать девять. Говорит, чтобы я немедленно приезжал.
— И ты едешь?
— Конечно, я уже собрался. Просто вот пришел, хотел тебя предупредить, куда я делся. Хоть ты, конечно, волноваться не будешь… — Он снял очки, потер по-мальчишески кулаком правый глаз, надел их и снова внимательно посмотрел на Маргариту Сергеевну сквозь толстые стекла.
— А на чем ты едешь? — спросила она, занятая своими собственными мыслями.
— Как на чем? На машине. Я же на своей приехал. Ты забыла, что ли?
— Значит, ты сейчас в Москву?
— Ну да, а куда же?
— Подожди минуту. Я поеду с тобой.
— Ты шутишь?! У тебя же все оплачено вперед, ты же еще три дня можешь тут наслаждаться жизнью…
— У тебя тоже оплачено, и тем не менее ты едешь.
— Да ведь Ира…
Маргарита Сергеевна не дослушала. Она распахнула дверь и стала спешно собирать вещи в сумку.
Через полчаса они были уже в пути. Сумка Маргариты Сергеевны покоилась на заднем сиденье, а она сама — рядом с Удальцовым, глядя то в лобовое стекло, то в боковое. Машина мчалась по пустой гладкой трассе с предельной скоростью, так что капли от неожиданно заморосившего после морозной ночи дождя уже не бежали привычно вниз, но ползли по боковому стеклу горизонтально, смешно и странно подпрыгивая, словно ожившие прозрачные стеклянные головастики или как параллельные друг другу зигзагообразные строчки кардиограммы.
— Коля, ты что, в гонщики записался? — не выдержав, окликнула она Удальцова, сосредоточенно впившегося руками в руль. — С твоей близоруко-стью — да в дождь, да с такой скоростью!
— Хочу и гоню, — не поворачивая к ней головы, ответил тот.
— Ты что — разбиться хочешь?
— Может, и хочу.
— Это с чего вдруг? — поинтересовалась Маргарита Сергеевна.
— Разобьюсь и не буду ничего чувствовать. — Маргарита Сергеевна искоса глянула на него и ничего не сказала. — Ты же знаешь, Рита, — продолжал он, не отрывая взгляда от черной полосы трассы, несущейся навстречу машине, — как я к тебе отношусь.
Маргарита Сергеевна снова искоса на него посмотрела и снова ничего не произнесла.
— И ты ведь знаешь, что это не первый и не второй год.
Маргарита Сергеевна продолжала молчать.
— Но если я сейчас разобьюсь, то ты обо мне даже не пожалеешь.
— Конечно, — отвечала Маргарита Сергеевна, кривя губы в улыбку устало и принужденно. — Как я смогу о тебе пожалеть, если из-за твоей глупости разобьюсь вместе с тобой и твоей машиной.
— А как было бы красиво — вот так разбиться вместе… — мечтательно вздохнул Удальцов и впервые за время пути осторожно глянул на Маргариту Сергеевну из-за своих толстых стекол.
— Красиво?! — Левая бровь Маргариты Сергеевны презрительно взлетела. — Сомневаюсь, что так можно будет сказать о наших расплющенных и размозженных трупах.
— Рита!..
— К тому же ты забываешь об Ире и о своих трех чадах. Или ты намерен оставить ее вдовой, а их — сиротами?
— О моих детях мне напоминать не надо — я о них всегда помню.
— И я тоже, — усмехнулась Маргарита Сергеевна.
— Рита-Рита! Что ты за женщина?! Даже помечтать человеку не дашь!
— Господи, да кто тебе мешает — мечтай сколько хочешь! — пожала плечами Маргарита Сергеевна и отвернулась к окну, за которым стремительно пролетали просеки, лесные насаждения, заборы, крыши, покрытые посеревшим от дождя снегом, вчера таким чистым, таким первозданно белым.