Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2014
И лев, и вздыбленный единорог
Имена, сюжеты и ассоциации копошились в памяти и выпирали, как иголки в голове у Страшилы. Теперь им следовало воссоединиться со своим визуальным отражением. Словно бы я до сих пор знала только письменный английский и впервые должна была услышать звук живой речи — и соединить оба внутри себя.
Я путешествовала по Англии, обходя последовательно средневековое королевство, римские отметины, след в след ступала за героями Диккенса. Устав, ночевала в случайных гостиницах под стук бильярда; замерзнув, грелась у очага в доме родителей Гая Фокса; проголодавшись, покупала на фунт кулечек чищеных ракушек на пирсе Брайтона. Пинта эля и йоркширский пудинг в таверне «Красный лев», — балки держат низкий потолок и протертые скамьи твердо стоят на ногах.
Невиданная прежде роскошь живой истории. Прочность непрерванной жизни. Пространство, полное, как картина, которую можно рассматривать по каждой детали, а можно отойти и окинуть взглядом целиком: башня на голубом небе, темные волны Темзы и лев, и вздыбленный единорог.
Гостиница
Водитель изучил адрес, который высветился на экране телефона, и кивнул: нет проблем. Судя по всему, это было любимое выражение из его небогатого английского лексикона. Довез, однако, быстро и безошибочно. Шуст-рый араб перехватил у него мой чемодан и занес в холл гостиницы, чистой, как прачечная. Сходство с прачечной увеличивали белые кафельные полы и китайцы, которые пытливо выясняли у портье маршрут. Процесс давался им непросто: луноликая мексиканка почти лежала грудью на стойке, чтобы дотянуться до карты, которую крепко, не выпуская из рук, держали китайцы, и переспрашивала по три раза каждое их слово.
На диванчике, нахохлившись, замерли два индейца. Их орлиные профили глядели строго в одну сторону. Во главе стойки возвышался красавец — ситх в черной чалме. Шевельнув роскошными бровями, он кивнул, слегка опустил подбородок и что-то произнес. Я не поняла, но присела за столик, ожидая, пока он расселит немолодую пару с тугими, как леска, седыми волосами. Я огляделась. В холле было довольно оживленно: интеллигентный кореец в тяжелых очках рыскал в Интернете, носильщики с томными арабскими глазами сноровисто двигали чемоданы на колесиках, тоненькая вьетнамка робко мыла пол.
«Мистер Твистер умер бы на месте», — подумала я.
Открылась дверь, и ввалилась группа курчавых, как Пушкин, подростков. Я поднялась и, двигаясь на опережение, быстро подошла к величественному, как утес, ситху.
Утром, найдя ресторан по запаху пережаренного бекона, я спустилась в цокольный этаж. Официантки разливали кофе в круглые белые кофейники. Я с некоторым удовольствием отметила их милые европейские лица. Одна из них улыбнулась мне и отчетливо прошептала другой:
— Не забудь тетке счет за кофе отдельно подать, а то будет как в прош-лый раз.
Я вернулась в номер, накинула дождевик и вышла на улицу.
Трехэтажные дома с белыми портиками, не размыкая рядов, тянулись до конца улицы. Из-за угла здания, на котором качалась вывеска «Лиса и пес», вывернул двухэтажный автобус. Налево краснела телефонная будка, а направо зеленел Гайд-парк.
Я в Англии!
Язык
Английский язык — это вечное несбывшееся. Всю жизнь учу, начиная с садика, помню даже картинку, к которой надо было прикладывать карточки со словами, помню таинственное слово «шуге-бейсен», о значении его я теперь, конечно, догадываюсь, но так и не применила ни разу.
Учила в школе: неправильные глаголы путались с правильными школьниками, которые рассказывали про папу с мамой, они работают на заводе и ходят в кино по вечерам, из сумятицы времен вырастал Биг-Бен, а с ним одинаково сказочные Королева и Парламент.
— На Дальнем Востоке водится много диких зверей… — Экзаменатор в ужасе от моего произношения закатывает глаза к потолку, но пропускает в мир, где на меня наваливаются «тысячи» — десятки тысяч слов из газеты английских коммунистов «Morning Star», которые надо перевести к утру с помощью словаря Миллера. Где она теперь, эта газетенка? Угасла вместе с рассветом капитализма в стране, где водится много диких идей?
Ан нет! Иду третьего дня по Блумсбери и вдруг на стенде у магазинчика с отталкивающим названием «Все о социализме» вижу знакомый логотип! Жив курилка! Кто его теперь кормит?
Всю жизнь учу, путешествую, читаю — а английский язык по-прежнему ускользает от меня, как Фрези Грант, маня интонацией и дразня непереводимой игрой переведенных за руку слов.
Магазин
Вот, например, я люблю магазин «Херродс». Огромная египетская лестница с кофейно-молочными сфинксами, зеленые пакеты с золотыми буковками, анфилады с шуршащими вечерними платьями, роскошными драгоценностями и взволнованными женщинами.
Я люблю продуктовые залы. Выложенные, как на голландских натюрмортах, окорока и рыбу, мокрые раковины в осколках льда, горы шоколада, корзины с фруктами. Люблю забраться в угол устричного бара на высокий круглый стул и, цепляя серую скользкую сущность маленькой вилочкой, оглядывать все это изобилие удовлетворенным взором и думать: как много в мире еды!
Опытные люди говорят, что занозы, которые засели в нас с советских времен, так просто не вытащишь. Еда — это из тех заноз. Сколько, помню, ходило рассказов о том, как, впервые попав из СССР за границу, люди теряли сознание в супермаркетах от запаха и изобилия невиданных продуктов. Сама я, помню, впервые оказалась в Бостоне. Моя знакомая, прогуливая меня по городу, предложила выпить кофе в кофейном магазинчике. Мы зашли.
— Ты какой кофе предпочитаешь? — спросила она.
— Кофе, — ответила я.
До того я пробовала только один вид растворимого кофе — литовский. Он был расфасован в высокие металлические банки и отдавал чем-то кислым. Однажды моей подруге привезли с Запада банку гранулированного кофе. Она собрала друзей, и мы долго и честно делили его по гранулам между всеми.
Короче, что значит — какой? Кофе.
— Выбирай. — Американка показала рукой на стену, где в стеклянных колбочках стояло около ста сортов: колумбийский, бразильский, с шоколадом, с корицей… Да что вам рассказывать, теперь вы все это сами знаете.
Для петербуржцев это и вовсе больной вопрос. Мой дедушка, сколько помню его, никогда не расставался с маленьким полотняным мешочком, в котором он носил нарезанные кубиками сухари.
В той же Америке пришли в гости. Хозяева показывают мне огромный аквариум, где плавают рыбы непонятной, но, видно, ценной породы, размером с хорошего карася. Хозяева смотрят на меня с ожиданием, надо что-то сказать.
— Замечательные рыбы, — говорю я, — в случае блокады неделю продержаться можно!
Вот часто спрашивают меня московские друзья: отчего ваши питерские оказались такими жадными? А может, поэтому? Может, действительно сидит в них не пережитый родителями страх голода? Ведь так и не изучили последствий медицинских длительного голодания. Опытные питерские врачи говорят, что у детей блокадников особые болезни…
Вот за что люблю «Херродс». Торчишь, как на жердочке, на высоком стуле, смотришь на не сваренных еще раков, на длинные, как копья, багеты, на россыпи конфет и мандаринов и думаешь, ну почти как Скарлетт О.Хара: «Я никогда не буду голодать!»
Город Кентербери
Про город Кентербери надо рассказывать не придумывая. Там уже, во-первых, много чего придумано, начиная с поэта Джефри Чосера и его пилигримов, которых он еще в XIV веке заставил рассказывать случаи из жизни и верхом на осликах отправил в английскую литературу, а во-вторых, столько произошло, что только поспевай находить на карте меченные историей места.
Маленький населенный пункт на юге Англии построен был, как почти все в цивилизованном мире, римлянами. Знавал он хорошие времена и при норманнах, и при саксах, но расцвет и величие принес ему случай, которым гордиться нечего, а именно — убийство Томаса Бекета.
В те далекие времена в большой силе была Римско-католическая церковь. Получив корону, Генрих Анжуйский, основатель династии Плантагенетов, обнаружил, что чуть ли не половина его владений, а именно обильные монастырские земли, богатые соборы и даже юрисдикция над ними ему, королю Англии, собственно не принадлежит. Чтобы обойтись без конфликтов с Ватиканом, Генрих Второй на место архиепископа Кентерберийского назначает своего друга и сподвижника Томаса Бекета, августейшей рукой проведя его по карьере от монаха до самого главного церковного начальника за один день.
На этом месте происходит странная история. Во многих биографиях английских исторических персонажей я видела этот необычный поворот: получив власть, он принимает свой долг всерьез. Полно на полях английской истории алчных и жалких корыстолюбцев, конечно. Но ведут английскую историю именно люди, которые принимают свой долг всерьез.
Новый архиепископ выполняет то, что полагает
своим долгом: защищает интересы католической церкви. Король Генрих собирает
королевство, разоренное гражданской войной. Им бы договориться полюбовно,
поделить
и забыть, но нет, нашла коса на камень. Они ссорятся, мирятся, обмениваются
гневными письмами и плащами, привлекают посредников, — тщетно, каждый стоит на своем. Наконец раздраженный Генрих, повернувшись к свите,
бросает зло: «Неужели никто не избавит меня от этого назойливого попа?»
Четыре рыцаря садятся на коней и скачут в Кентербери. Они тоже принимают свой долг всерьез.
Когда Бекета, упавшего
на полу кафедрального собора с рассеченной мечом головой, подняли прибежавшие
на шум монахи, то обнаружилось, что под рясой у архиепископа была надета
власяница, вся кишевшая вшами.
А по тем временам это был верный признак святости. Томаса канонизировали, а
город превратился в место паломничества. Гостиницы, постоялые дворы, госпиталь,
таверны, торговля, ремесло — все расцвело под наплывом средневекового туризма.
Говорят, история рассудит. Кто из двух упрямцев оказался прав? Генрих, который всю жизнь доказывал, что он не отдавал приказа об убийстве? Томас, так и не сумевший вернуть Англию Плантагенетов под власть Рима? На Европу опускается Варфоломеевская ночь, десятилетиями на континенте будут убивать друг друга за правильность прочтения догматов. Англия, за редкими, спорадическими приступами жестокости, — все-таки Средневековье, как без этого, — вырулит без религиозной войны. Более того, она предоставит убежище гугенотам, чья пассионарность и предприимчивость оказались не востребованы на родине.
Может, вся страсть и упорство неподчинения излились в борьбе этих персонажей?
Два рыцаря бились в поединке на глазах всей Европы. Победитель получил страну, проигравший — славу, Англия — национальный характер.
В собор мы опоздали. Там началась служба, пасторы с белыми воротни-ч-ками встали у входа в неф, вежливо приглашая желающих послушать музыку. Мы спустились в крипту с низкими арками, где когда-то стоял саркофаг. Само тело Томаса Бекета уже при другом Генрихе, Тюдоре, вытащили и выкинули, объявив святого предателем. Генрих Восьмой прошелся по Англии круто, сметая монастыри, церкви — все следы владычества католицизма. Теперь он был — глава англиканской церкви и защитник веры.
В крипте было сыро и гулко.
По лесенке мы поднялись в левый придел. Высокие витражи уходили так высоко к куполу, что разглядеть лица королей совершенно не удавалось. Дневной свет слабо сквозил сквозь голубые стекла.
Высоко поднятый, жесткий и остроугольный, как молния, висел меч. На полу большими буквами было выложено одно слово — «Томас».
Музеи
У нас бы сказали деликатно — для тех, кому за тридцать, а здесь нашу компанию назвали с англосаксонской прямотой — сорок плюс. Гида назначили: тоже, между прочим, не девочка, а дама с терракотовым румянцем на бледных викторианских щеках, короткими волосами в тон и в того же цвета коротких штанишках, Сара. В левой ноздре у Сары нашлепка в виде ступни. Под ее руководством мы должны получить небольшой, но культурный багаж, если кто уловил иронический посыл в этом словосочетании.
По-настоящему за тридцать чешской паре: профессор в очках и с бородкой — такую бородку на советских карикатурах рисовали интеллигентам, глуповатым, рассеянным, но преданным каким-нибудь многоцветным пестикам, и его супруга с коротким и редким ежиком, сквозь который нежно просвечивает чистенький кожный покров. Немолода и тетенька — шведский страховой агент, по чьему круглоскулому лицу, да и без лица даже, а только по боязливому взгляду и вжатой в плечи головке легко угадывается эми-грант. Чистенькая немка в брючках, обвисших сзади пустым мешочком, оказалась библиотекаршей. Молчаливые испанцы прекрасны: Марго, крепкая, коренастая, со стянутыми вверх, в пучок жесткими ореховыми волосами, и Карлос, с головой продолговатой, как ташкентская дыня, на которой мирно уживаются готический суровый профиль и мягкие петлистые уши.
Сицилиец сразу заслужил отдельного рассказа. Старомодный пиджак в широкую полоску — а кто вообще сейчас носит пиджаки? — волосы зачесаны назад с шиком, каковой демонстрировали парни с рабочей окраины, когда еще были рабочие, лицо добропорядочное и мягкое, как у главного мафиози из «Клана Сопрано». И притом говорит по-английски чуть ли не лучше нашей терракотовой начальницы, без ее бойкости, разумеется. В общем, по всем признакам, заслан в Англию налаживать контакты с местной мафией (возможно, русской), а мы, которым за тридцать, используемся в качестве прикрытия.
На первый день занятий была намечена Британская библиотека. По дороге — а вели нас пешком — мы разбились на пары с той беззаботностью, которая всегда возникает у взрослых людей, оказавшихся в положении школьников.
— Кельн, — сказала библиотекарша, попав со мной в ногу, — это небольшой город на севере Германии.
— Да знаю я ваш Кельн, — ответила я, — там две недели назад тигр сбежал.
Жестом, который я, чтобы не вызвать ни у кого оскомину, не стану описывать, она поправила очки и тревожно посмотрела на меня сквозь стекла.
— Загрыз сотрудницу и сбежал. Там у вас весь зоопарк эвакуировали.
— Не может быть! — Допустить, что я над ней смеюсь, она не могла, скорее подозревала, что я неправильно употребляю слово «тигр».
— Во всех газетах писали. Даже в российских! — Тут я не удержалась и добавила красок: — Мы с друзьями как раз в этот момент ели мороженое перед вашим знаменитым собором. Тигр вырвался из клетки и помчался прямо на площадь. Доблестная полиция, проявляя массовый героизм, устроила пальбу прямо у нас под носом. Беглеца застрелили, а мороженое пришлось оставить недоеденным: как-то пропал аппетит!
Меня
подмывало сказать, что тигр перед смертью слизнул мороженое, как бы на десерт,
и мы не могли, видя приближающуюся полицию, отказать ему в последнем желании,
но я посмотрела в честные арийские глаза —
и сдержалась.
— Как же я могла пропустить, — пробормотала немка и на всякий случай отстала от меня на два шага.
Пятнадцать минут, за которые обещали доставить нас до места, незаметно превратились в тридцать, а через час мы сообразили, что заблудились. Последнее бледное место на Саре, а именно шея, покрылось терракотовыми пятнами.
— Сто раз ходила этой дорогой, как я могла сбиться? — причитала она, в третий раз сворачивая у одного и того же застекленного кафе.
Я даже подумала было выпить чашечку кофе, пока они дадут еще пару кругов, но тут наш сицилиец достал из нагрудного кармана карту и занял руководящую позицию. Мы присели передохнуть на скамеечку. Страховшица, беспокоясь, видимо, что пропадает оплаченное время, сжала ладони коленями и завела со мной разговор:
— Я приехала в Лондон получить культурный опыт. Я специально выбрала именно эту группу, потому что мне как-то не хотелось сидеть рядом с молодыми.
— Тогда отсядьте, — предложила я.
Она испуганно отпрянула.
«Так я их всех отважу», — огорченно подумала я.
Мы поволоклись дальше. На шестом круге сицилиец переломил себя и обратился к полиции.
Натуральный английский бобби в высоком шлеме, а именно полная кудрявая девушка кофейного цвета, за какие-то две минуты доставила нас все к тому же кафе, на которое мы уже не могли смотреть без слез: это и был вход в Британскую библиотеку.
Собрав нас в кружок, Сара раздала листики с ключевыми словами и выражениями и начала культурную обработку.
После каждого вопроса немка делала шаг вперед и старательно пересказывала краткое содержание листика. Сицилиец держался версии хорошего ученика, испанцы отмалчивались, а я не перебивала.
Наконец нас выстроили гуськом и повели на выставку. Зал, где располагались сокровища из британских книжных закромов, освещался слабо, но, видимо, не по недосмотру, а по задумке: лучи света направленно выхватывали из полумрака собственноручные рукописи Оскара Уайльда и Эдварда Лира, первые издания Шекспира, карты мира еще без Америки и почти без России.
Под стеклом среди фотографий и документов, приколотый к черному бархату булавкой, как махаон, белел листок. На нем скорым крупным почерком было написано: «Yesterday». Мы смущенно потоптались у нехитрых слов, которые исполняют в мире чаще, чем читают почти все, что сосредоточено в Британской библиотеке. Странное чувство возникало при виде этого лист-ка: словно пришпилен был не он, а кусочек твоей собственной жизни, словно бы ты обнаружил меж Рубенсом и Гойей свой школьный дневник.
В этот момент мне позвонили. Я покинула зал на цыпочках и присела в холле на диванчик. Следом за мной вышла испанка с черными настырными глазами.
— Ноги гудят, — сказала она и вытянула вперед крепкие лодыжки. — Кофейку бы сейчас…
— Слушай, — встрепенулась я, — я знаю одно местечко за углом…
Джерома Клапку Джерома моя новая подруга, видно, не читала, но идею ухватила мгновенно. Засунув блокнот в сумочку, она встала и вдруг, словно колеблясь, показала пальцем в сторону выставочного зала: надо бы преду-предить…
«Ну вот», — разочарованно подумала я — и ошиблась.
— Карлоса надо предупредить, — твердо закончила Марго.
«Наш человек», — радостно поправила я саму себя и закивала: конечно, не бросать же Карлоса!
Минут через сорок, подкрепленные, мы вернулись на выставку…
Скажу по совести, от современного искусства, особенно после послед-них событий, меня тошнит. Да и раньше тошнило, но раньше меня о нем не заставляли говорить.
Пользуясь случаем, я решила устроить себе что-то вроде проверочного теста. В конце концов, если в галерее Тейт не отличают шарлатана от художника, то где? Вот, думаю, посмотрю и наконец определюсь.
Сегодня Сара была не в штанишках, а в юбочке, но основному цвету не изменила. Выстроив нас в ряд, она проверила, нет ли среди вверенного ей коллектива дальтоников, поправила произношение у тех, кто умудрился вставить слово, и задала сакраментальный вопрос:
— А как отличить искусство от не-искусства?
Немка сделала шаг вперед:
— Если оно производит впечатление, значит — искусство.
— Впечатление, влияние, резонанс! — немедленно расширила Сара ее словарный запас.
— А если на одних людей производит, а на других нет никакого резонанса? — ловко ввернул новое слово Патрик. Сегодня на нем была рубашка с большими манжетами.
— Даже если на одного производит, значит — оно! — чешский профессор дал современному искусству большую фору.
Все задумались и разошлись.
Мы
с Марго и Карлосом выбрали тот этаж, где располагался буфет. Скажу сразу:
лучшее, что мы увидели в галерее Тейт, — это был вид из окна буфета. Мост
Миллениум тонкой проволочной линией перелетал Темзу.
С высоты, откуда мы глядели, он казался таким хрупким, что становилось
непонятно, как мы вообще решились по нему идти. Одним концом, как стрелкой
часов, мост указывал на собор Святого Петра, а другой закрывали от нас стройные
громады набережной.
Про дона Карлоса не скажу, а мы с Марго все-таки сползли с табуретов и пошли добывать свой культурный багаж.
Белая стена на входе в зал изображала из себя полотно. На ней одной линией, как на детских рисунках, был выведен силуэт города: крыши, трубы, окна. Над всем этим, пришпиленные стрелами, висели настоящие чучела ворон.
— Наверное, что-то экологическое, — догадалась Марго. — Типа городская жизнь вытесняет, не дает развернуться бедным воронам. Англичане, ведь знаешь, как ценят своих ворон!
— Примитивно рассуждаешь, — отрезала я. — Прочти лучше, что написано на табличке: это распятая свобода.
Марго еще раз уважительно взглянула вверх, где, свесив клювы, грустно висели вороны, и покачала головой: глубоко копают.
Самый большой зал занимали три узких ящика, длиной приблизительно с гроб. Они как бы сходились в одной точке и веером расходились в разные стороны. Собралась небольшая очередь. Я встала за невысоким кряжистым дядькой со шкиперской бородкой. Дождавшись своей минуты, посетитель должен был нагнуться и последовательно заглянуть в глазок типа дверного, который был врезан в торце каждого гроба. Выражение лица разогнувшегося шкипера было смутно. Он развел руками, то ли стесняясь признаться, что ничего не понял, то ли не желая оставаться в дураках в одиночестве. Придерживая рукой спину, я заглянула в глазок современному искусству. Маленькая светящаяся точка блестела в конце первого ящика, во втором она разгоралась до размеров теннисного мячика, а в третьем сверкала во весь объем.
— Может, это свет в конце тоннеля? — неуверенно предположила Марго. Я даже спорить не стала.
По общему виду третий зал напоминал школьный музей: модель самолета, старый приемник и ящик, накрытый бурым полотнищем. Я не удержалась и прочитала объяснение. Оказалось даже интересно. Автор композиции, знаменитый, между прочим, немецкий художник, фамилию которого я, конечно, не запомнила, был ни много ни мало, а ветеран последней войны. Его самолет, чья модель как раз и стояла на табуретке, был сбит в Крыму. Пилот не погиб, что ясно следовало из самого факта композиции, но попал в руки к татарам. Сердобольные татары обмазали его бараньим жиром (видимо, все, что у них было, чтобы уберечь раненого от замерзания) и накрыли одеялом. Вот это-то одеяло и татарское сало, как было написано на табличке, я ни слова не придумала, и стали музами в его дальнейшей художественной карьере.
На этом мы с Марго решили закруглиться. Стараясь не смотреть по сторонам, мы прошмыгнули мимо искалеченных мужских торсов, трехносых квадратных тетенек и вышли в холл. Наши компаньоны почти в полном составе пополняли свой словарный запас.
— В конце концов, — заметила толерантная шведка, — я приехала совершенствовать английский, и мне все равно, что обсуждать, хоть и эту лабуду.
— Как вы можете! — вспыхнула библиотекарша. — Я тоже сначала не понимала, но сейчас, в этих залах почувствовала наконец, как волнует меня современное искусство, как возбуждает!
Дон Карлос, который как раз в этот момент спустился из буфета и, видно, не до конца уловил нить разговора, взглянул на нее с удивлением и даже раскрыл рот, но, как благородный идальго, тут же закрыл.
Завидев Патрика, который энергично двигался в нашу сторону, Сара радостно закричала:
— А к нам присоединилась еще одна участница, как раз ваша соотечественница, с Сицилии! Вам будет приятно немного поболтать на родном языке!
Чернобровая дама любезно улыбнулась и сказала что-то непонятное.
Патрик даже не взглянул на нее, и его обычно доброжелательное лицо сжалось, как будто из него выпустили воздух.
— Сара, — произнес он сурово, — я не имею ничего против тебя лично! — «Ничего личного», — быстро подумала я. — Но я должен предупредить тебя, что я больше не буду посещать занятия. Я оскорблен в своих лучших чувствах! В программе было написано — культурный багаж! Ты сама-то заходила сюда, прежде чем приглашать приличных людей? Я потрясен и немедленно ухожу!
— Вот видишь, — сказала Марго, — а ты еще спорила. Конечно, это искусство. Вон как его проняло!
Надо сказать, мы нисколько не удивились, когда на следующий день увидели гладко зачесанные волосы Патрика. Викторианская солидность Музея истории Лондона, видимо, смягчила и привела в порядок его чувства.
Решив более не подвергать риску сицилийскую чувствительность, Сара усадила Патрика смотреть фильм про бубонную чуму — что может быть утешительней для расшатанных нервов?
Я остановилась у экспозиции, где была представлена история движения суфражисток.
Надо сказать, я часто пыталась представить себе, как должны были мужчины, которые держали в руках все нити жизни зависящих от них женщин, как должны они были реагировать на требования изменить столетиями установленный порядок. (В смысле апофеоза этого порядка нет ничего лучше, чем «Укрощение строптивой». Петруччио, главный герой пьесы, морит жену голодом, заставляет ее совершить длительный переход пешком, на ее глазах рвет платья и достигает успеха. Обращаясь к зрителям, она произносит страст-ный монолог о покорности мужу и вечной благодарности ему за заботу.) Чисто психологически требования суфражисток, наверное, выглядели для мужчин так, как если бы сегодня подростки десяти-двенадцати лет пожелали избирательных прав. Или йоркширский терьер пролаял бы манифест о контроле над личной собственностью.
Да, неизвестно, кому пришлось труднее — тетенькам, которые цепями приковывали себя к решетке Парламента, или дяденькам, у которых с ног на голову переворачивался мир?
Фотографии «Марша в бальных платьях» — это они наряжались, чтобы доказать, что правом голоса интересуются вовсе не только уродины и неряхи. Страшные чугунные инструменты, которые использовали, чтобы насильно кормить голодающих в тюрьме суфражисток. На витрине под стеклом лежали рядом прокламации и чулки, шляпки и первые женские журналы, кружевные платья и молотки, которыми они разбивали окна.
Билль о правах женщин приняли незаметно, когда Первая мировая война уравняла всех, не спросив никого и не помиловав.
— Ты интересуешься историей женского движения? — Это незаметно подошла и встала рядом со мной Сара с вязаной сумкой через плечо.
Признаюсь, я никогда не интересуюсь
«движениями», но много читала о женщинах, которым пришлось переламывать
неприязнь в собственной семье и оскорбления на улицах, и это еще полбеды, —
неверие в свои силы
и отсутствие опыта в самых простых практических делах.
Лица на фотографиях — смелые, красивые, умные.
— Знаешь, Сара, — ответила я, — мы должны быть им благодарны.
И мы с Сарой дарим этим женщинам секунду молчания.
— Елена, — потянула меня за рукав Марго, — пойдем, я тебе кое-что покажу. Смотри, видишь костюм с камзолом и буфами? Оказывается, мужчины в то время, чтобы показать свою могучесть, носили ватные подкладки не только на плечах и на груди, вот так, — Марго надула щеки и выпятила живот, — но и на гульфике!
Между чучелом крысы и восковой головой, украшенной бубонными язвами, нас ждал Патрик. Было заметно, что чумной фильм привел его в необычайно добродушное настроение. Плащ с погончиками, какой последний раз я видела в заключительных кадрах «Касабланки», как-то по-особому весело, как выздоравливающий больной, висел у него на руке, а шляпой, чья шелковая траурная ленточка органично вписывалась в экспозицию, он приветливо махал нам.
Мы осторожно приблизились.
— Друзья! — сказал Патрик, дружелюбно оглядывая наши подозрительные физиономии. — На этот раз я на самом деле ухожу. И я хочу напоследок сделать признание. Дело в том, что я — шпион!
Он запустил руку в карман и вытащил из недр широкой штанины три визитные карточки.
Выкатив глаза, мы с Марго приняли из его рук белые картонки с замысловатым зеленым логотипом, а дон Карлос невозмутимо бросил свой экземпляр между страницами пружинного блокнота.
— Я шпионю на швейцарское министерство образования. — Было видно, что Патрик получает удовольствие от нашего изумления. — Внедряюсь в учебные группы и проверяю качество преподавания. Вот сейчас вылетаю на Барбадос.
— Там тоже есть английские курсы? — спросила я, чтобы что-нибудь спросить.
— Ну, английскими их можно назвать с большим приближением, зато там есть белый пляж, голубой океан и занятия проводятся прямо на катамаранах. В общем, если надумаете — звоните!
Патрик нахлобучил на лоснящуюся шевелюру фетровую шляпу, приподнял ее в знак прощания и бодро двинулся по своим шпионским делам.
— Что скажешь, Карлос? — ошеломленно спросила Марго.
— А вот что: у меня тоже есть сюрприз для вас, леди! — Жестом фокусника дон Карлос выхватил из нагрудного кармана белый конверт и победно махнул им в воздухе: — Три билета на «Призрак оперы»!
День Военно-морского флота
После пяти похолодало, будто лето внезапно сменилось осенью. Захотелось застегнуть покрепче куртку и обмотать вокруг шеи вязаный шарф. Молодая девушка по имени Мария, с хвостиком, перетянутым на затылке черной резинкой, и рюкзачком, который оттягивал выдвинутые вперед плечи, вы-шла на рыночную площадь. Продавцы в дутых жилетах, надетых поверх клетчатых рубашек, перекрикивались друг с другом с непонятным йоркширским акцентом и поспешно убирали с прилавков овощи. Багровые обветренные лица, ловкие, грубоватые движения и деревянные лесенки, которые, как трапы, спускались с кузовов, придавали картине что-то морское; казалось, что они носят вовсе не ящики с мирной капустой, а грузят на борт бригантины сундуки со слоновой костью и золотом.
Девушка миновала мясную лавку с ликующим поросенком на вывеске и оказалась на улице, словно выползшей откуда-то из Средних веков. Точно подсолнухи, тянулись друг к другу крышами фахверковые домики и нависали вторыми этажами над мостовой. Балки крестами выступали на оштукатуренных стенах, являя деревянную свою фактуру с трещинами, такими глубокими, что, казалось, в них можно сунуть ладонь. Не сопротивляясь потоку, Мария двигалась в толпе туристов, покладисто останавливаясь вместе со всеми у мест, особо отмеченных в путеводителе, и ее худенький силуэт мелькал, отражаясь сквозь стекло в зеркальных стенках баров.
Это была ее вторая поездка в Йорк. Утром она вышла из лондонского поезда на вокзале, укрытом металлическими арками, изогнутыми, как ребра доисторического кита, и тотчас, не теряя ни минуты, двинулась по маршруту, который проложила в прошлом году. Мост с белыми розами Йорков. Каменная дорога с пятнами опавших дубовых листьев, еще зеленых, но тронутых по краям ржавчиной, дорога, которая вела по верху крепостной стены, вдоль зубцов и тесных бойниц. Крутая тесная лестница на верхний этаж замка Ричарда Третьего, где в ряд, как лыжные палки, стоят острые пики с белыми черепами — и каждый не просто имя, а строчка в истории.
По дамскому обыкновению, она застряла в антикварной лавке. Викторианские очки, круглые и маленькие, будто на ребенка, чашки из разрозненных сервизов, эдвардианская скорбная брошь и колечко с изумрудом, которое едва натянулось на ее тонкий острый палец, — так с прошлого года и лежит, а может, и с прошлого века.
Тот раз именно у этой лавки, у драгоценной россыпи примет чужой жизни она почувствовала, что замерзла и устала. Не от блуждания по косым улочкам и площадям размером с блюдце, нет, просто всего вдруг стало слишком много, не вместить. Желтый столб света из полуоткрытой двери рассеянно освещал ступеньки, ведущие в паб. Она вошла и очутилась в узком коридоре, от которого расходились маленькие, как коробочки, комнаты с шоколадными стенами и потолками, такими низкими, что хотелось пригнуть голову. Пасмурный газовый свет едва обрисовывал деревянные столы, вокруг которых, сдвинув близко плечи, словно заговорщики, сидели вечерние посетители. Мария пробралась поближе к зажженному камину, к креслу с широким истертым сиденьем и резной спинкой, которое одно и не было занято.
Приняв в замерзшие ладони чашку с горячим вином, она вдохнула пряный гвоздичный пар — и вдруг обнаружила, что попала в дом, где родился и вырос не кто иной, как Гай Фокс. Гравюра на стене изображала человека, который собирался, но не успел поджечь фитиль и взорвать бочки с порохом в подвалах британской власти: высокая шляпа с пряжкой на тулье, плащ, небрежно закинутый через плечо, лукавый взгляд сквозь опущенные темные ресницы.
«Импозантный мужчина, — подумала девушка, скользя глазами по едва различимым словам на стене: └заговор“, └эшафот“, └петля“, — сейчас таких красавцев днем с огнем…»
Первая
поездка в Англию поглотила Марию целиком, так что даже фотографировать не
хотелось. Редкое удовольствие — путешествовать одной, ни на кого не
отвлекаясь, ни с кем не делясь впечатлениями. Литературные
образы, которые всю жизнь существовали только в воображении книжной девушки, на
глазах обретали натуральное воплощение: на перекрестье лондонских магистралей
стояла, чуть придавленная соломенной крышей, Лавка древностей, мутные волны
Темзы плескались у Ворот предателей, сквозь которые скользила лодка с
неудачливой красавицей в красном бархате, блестели по краю кожаного платья
ракушки, пришитые рукой принцессы Потахонес,
и косила из-за музейного стекла круглым взглядом голубая птица додо.
Все,
чего не было и вовсе, оказывалось вдруг настоящим, набирало цвет, запах и
крепкую плоть. Гай Фокс с фонарем, белая маска с острыми усиками, — то ли
страница в учебнике, то ли символ уличных вольнодумцев.
А ведь поди же: жил здесь, в этом самом доме. Он
спускался по лестнице, придерживая шпагу за эфес, пил из оловянной кружки эль,
подвинув поближе к камину резной стул, в овальном зеркале мелькали
подозрительные тени, а мать, спрятав руки под фартук, качала
головой и жаловалось отцу: опять наш мальчик во что-то ввязался… Где,
интересно, Гай хранил свой знаменитый фонарь?
Покинув пороховое гнездо, Мария, верная своему географическому идиотизму, перевернула карту города вверх ногами. Вместо одних ворот она попала в другие, дала круг по темнеющей улице и вернулась на исходную позицию. Белая маска Гая Фокса на вывеске заговорщицки косила пустыми глазницами. Городские ворота, упираясь каменными ногами в римский фундамент, глядели в спину темным проемом — жерло времени, готовое то ли втянуть в наступивший мрак, то ли вытолкнуть, как незваного соглядатая.
Бегущие
огоньки над входом в гостиницу «Белая лошадь» поманили электричеством, как
привет из родного века. В прокуренном зале с растопыренными мутными люстрами
было тесно, пахло дрожжами и еще чем-то кислым. Компания фермеров в клетчатых
рубашках билась в бильярд, причем каждый держал в свободной руке кружку пива,
желтую, как фонарь. Протиснувшись к стойке, Мария оперлась локтями о
захватанную поверхность
и окликнула молоденькую барменшу, которая протирала бокалы:
— У вас есть свободная комната на ночь?
Та поставила бокал, скользнула по лицу просительницы взглядом — быстро и равнодушно, как это умеют делать люди за прилавком, и ответила:
— Двадцать фунтов. Но деньги вперед.
Увертливо лавируя между игроками, она провела постоялицу по лесенке, укрытой истоптанным ковролином, на самый верх, в крохотную комнатку со скошенным потолком.
На тумбочке у кровати стояли чайник с облезшей по краям краской и мятая коробочка с чайными пакетиками. Мария налила чай в белую чашку, забралась под одеяло и вынула из рюкзачка книжку с златокудрыми принцами на обложке. Снизу доносился гомон и стук кия, за окном плыли островерхие башни собора, и хорошо и сладко было это одинокое путешествие.
На этот раз самой хотелось остаться на второй день, да не получается. На прощание надо нанести старому знакомцу Гаю Фоксу повторный визит — и на вокзал, в Лондон.
Девушка с хвостиком на затылке, в плотной джинсовой курточке, которая сообщала всем ее движениям какую-то особую дорожность, с синим вязаным шарфом, обмотанным вокруг шеи, сунула в карман истрепанную на сгибах карту Йорка и толкнула дверь с белой маской.
Молодой человек с портфелем через плечо шел по набережной реки Уз.
«Удивительно, — размышлял он, — кажется, что в Йорке всего с избытком, а в обеденное время свободного места не найти».
Сегодня к обычной толпе, наводняющей и без того самый туристический город Англии, почему-то добавились еще и моряки. Торжественно ведя за руки детей, двигались враскачку морские волки с медалями через всю грудь, а народ помоложе, в свернутых набок бескозырках, шумно толпился у пабов.
«Широко
гуляют, — подумал молодой человек одобрительно и обогнул лужицу, в которой
мокли дешевые розовые бусики,
— однако почему, вдобавок к морякам, на улицах полно священников? Для смягчения
нравов?
А может, они сегодня поминают кого-нибудь? Впрочем, понятно, что связывает
моряков и священников: как всегда — смерть».
Молодой человек с длинными темными волосами, прижатыми к шее поднятым воротником, поправил на плече сумку, задрав рукав плаща почти до локтя, и толкнул дверь паба с вывеской, на которой смеялась белая маска.
Пробившись к бару, он подождал, пока парнишка с серьгой в ухе сунет кружки во все военно-морские руки, которые требовательно тянулись к нему поверх плотного ряда голов, и кивнул — да, пинту!
Из голой шоколадной стены высовывались и глядели на пьющую публику две вырезанные из дерева головы.
«Фамильные портреты семейства Фокс», — мельком подумал он и сел в незанятый угол.
Девушка
заглянула в знакомый зал. В кресле у камина восседал католический священник,
укрыв рукавами подлокотники, и кивал тонзурой, как бы подтверждая свое участие
в возбужденном коловращении бескозырок
и гюйсов.
Она проскользнула к свободному стулу под узорным шкафчиком, запертым на чугунный ключ, который торчал в скважине, маслянистый и пыльный. Последний дневной свет тускло проникал сквозь мелкую расстекловку эркера.
— А вы знаете, почему старое стекло выглядит неровным?
— А почему вы заговорили со мной по-русски?
— А у вас журнал «Огонек» в сумочке. — Насмешливый голос звучал так убедительно, что она невольно глянула на рюкзак, где чего только не было — запасной свитер, шоколадка, билеты, — но уж точно не «Огонек»…
Она фыркнула, поймав себя на этом движении. Молодой человек смотрел на нее, склонившись над кружкой, и в сумеречном свете белки темных глаз блестели ярко и выпукло, словно у негра.
— Ну, так и что ж там такое со стеклом?
— Стекло — это вообще-то застывшая жидкость, — он наклонил полупустую кружку, как бы демонстрируя свойства упомянутого вещества, — и с веками она под собственной тяжестью стекает, образуя неровности и подтеки.
Длинные волосы, распавшиеся на прямой пробор, опускались с каждым движением головы, закрывая лоб и сужая и без того узкое, смуглое лицо.
Что-то в его небрежных движениях, в самих складках одежды было милым и узнаваемым, как свое. Впрочем, он понравился ей сразу.
Она провела ладонью по теплой, отполированной миллионами прикосновений столешнице.
— Как англичане ухитряются находить грань между тем, чтоб оставить все как есть, точнее как было, и порядком? Вот копоть от свечей на потолке. Как часто ее надо смывать? Раз в сто лет? Убери ее — будет чисто, а атмосфера исчезнет. Как вы думаете, вот все эти горки, шкафчики, стулья, они что, здесь остались со времен Порохового заговора?
— Да что вы, от прежней обстановки ничего не сохранилось! — Он откинулся на стуле, и волосы упали назад, как бы выдвигая вперед ясное лицо. — Вся мебель стилизована, но так и стилизовали ее сотню лет назад. Ничего не разрушают, по необходимости достраивают, по ходу дела ремонтируют, чтобы совсем не отвалилось. Меня, кстати, зовут Григорий.
— А Гришей нельзя?
— Как хотите.
Моряков прибывало, словно вносило и прибивало к стойке бара прибоем, и снова выливало на улицу, как вышедшую из берегов реку. Они грудились между столиками, бурными ручейками заполняя все проходы и лесенки. Парень с боцманской цепочкой на груди боком протиснулся мимо их столика, держа в каждом кулаке по две кружки. У камина он запнулся, подался вперед, но — бывалый моряк — удержал равновесие и двинулся дальше, не пролив ни капли и только качнув пышной четырехглавой пеной. Чугунная подставка, в которой пылились кочерга, лопатки и какие-то еще таинственные приспособления для камина, пошатнулась и полетела набок. Моряк обернулся, отсалютовал кружками и весело крикнул:
— О.Брайан хулиганит! Это же его любимый паб! Держи, ребята, крепче карманы!
Григорий поднял рассыпавшиеся предметы.
— Вас не задело?
— Все в порядке.
— А вы поняли, что он крикнул про какого-то О.Брайана?
— Это не какой-то О.Брайан, а знаменитый йоркширский призрак. Про него рассказывают, что он плавал под черным флагом и однажды бежал с общей добычей, унося в рундуке целую кучу золотых.
— И что, поймали?
— Поймали и повесили.
— Что это у них за манера такая: чуть что, сразу вешать, — скривился Григорий, нагнулся вдруг и, выхватив из каминной подставки чугунную пику, сделал ею выпад, как шпагой.
— Вы фехтуете?
— Увлекался когда-то, — нехотя ответил молодой человек, бросил пику к камину, и замолчал, сложив руки на груди.
Мария немедленно представила его со шпагой, в плаще и высокой шляпе с красным фазаньим пером. «А ведь красивый парень!» — мелькнула мысль, и она с удовольствием неожиданно осознала, что впервые думает на английском: handsome guy…
Газовый рожок, который освещал овальное зеркало, зашипел, огонек, отраженный в сеточке трещин, заметался, вспыхнул ярким красным пламенем и погас.
— Что? — спросил Григорий.
Мария вытащила из оболганного рюкзака сложенный вдвое буклет и прочитала:
— «Город Йорк гордится своими привидениями».
— Отдельная позиция в местном бюджете? — усмехнулся Григорий, массируя запястье.
— «Замки, частные дома, гостиницы и, уж конечно, пабы считают делом чести иметь свой призрак, — она продолжала читать, пропустив реплику. — В └Золотой овце“ его даже не убирают на день, он там сутками сидит за стойкой с кружкой пива. В └Чашке пунша“ первый хозяин появляется каждую полночь, чтобы проверить, потушены ли камины». Вот, смотрите, объявление: новое меню, бильярд, привидение гарантировано.
— Смешно.
— Страшно.
— Я где-то читал, что в средневековых замках, в тесных каменных мешках, каким-то образом появляется ультразвук. Этот ультразвук вызывает в психике человека ужас, а страхи каждый наполняет собственными видениями. Впрочем, чего все бояться одинаково? Смерти. Вот всем и мерещатся мертвецы с веревкой на шее. А что вы делаете в Йорке?
— Совмещаю книжные ассоциации с реальностью. А вообще изучаю язык. А вы?
— А я фотографирую трубы.
— Трубы?
— Вы спешите?
— Мне нужно сегодня вернуться в Лондон.
— И мне. Пошли на вокзал, а по дороге я покажу вам, что я снимаю.
Григорий поднял руку и, поймав взгляд бармена, пошевелил волнообразно пальцем, изображая подпись. Мария демонстративно положила на стол несколько фунтов.
Они вышли в темнеющий на глазах Йорк.
— Вот посмотрите: прямо перед нами на кирпичной стенке выделяется плоский силуэт, напоминающий фляжку. Это каминные трубы. В России труба — это всего лишь функция, здесь — часть декора. Они все разные: по форме, по размеру, по орнаменту.
— Вообще никогда не задумывалась. — Мария, задрав голову так, что хвостик устремился к талии, следила за движениями руки своего нового знакомца. — Как их, оказывается, много, и как они плотно стоят. Упорные такие.
Григорий, не переставая двигать камерой, вел девушку по городу. Он останавливался внезапно, чтобы показать, как можно по кладке определить вид и размеры первоначальной постройки, присаживался на корточки, натягивая на коленях джинсы, высоко закидывал голову и ловил в кадр грубое каменное лицо горгульи, а потом, свесившись с моста, объяснял, как устроены средневековые опоры…
«Как мужчины умеют погружаться во что-то одно, — думала Мария, добросовестно кивая головой. — Мне, чтобы так увлечься, нужно сочинить целую историю. Про упрямые английские трубы, которые прорываются сквозь массу жилья, которые сгоняют в упорядоченные ряды узкоплечие домики, строгие хранители порядка и тепла. Что-нибудь вроде этого. А по нему даже не скажешь, что ему интереснее, эти дурацкие трубы или я».
— А мы не заблудимся? — наконец сказала она.
— Я знаю город как родной, — ответил он через плечо, неожиданно повернулся и раскинул руки гостеприимным и широким, словно приглашающим куда-то в заповедное место жестом. — У вас сегодня персональный знаток. — И расхохотался, словно удачной шутке.
— Что смешного? — удивилась она, но, видя, как смеются его лукавые глаза и веселый рот, слыша, как низко и глубоко звучит голос, рассмеялась вдруг сама, хотя никогда не любила громкого смеха и резких звуков, но вовсе не был его смех резким, и они хохотали, попадая каждой нотой в унисон.
Он замолчал, продолжая улыбаться, и махнул камерой в сторону невысокого викторианского дома:
— А вот и вокзал.
На перроне черное табло с золотыми бегущими буковками недвусмысленно извещало, что последний поезд на Лондон ушел два часа назад с третьей платформы.
— Про платформу особенно утешительно, — заметил Григорий.
— Значит так, — строго сказала она, — никто не виноват. То есть все виноваты поровну.
— Угу, — легко согласился он, — оба не догадались заранее посмотреть расписание.
Покачивая головой в белой вязаной шапочке, дежурный индус рекомендовал гостиницу и выдал книжечку с расписанием на завтра.
Они покорно вернулись на мост с белыми розами.
— Ну и история. — Засунув руки в карманы, Григорий качнулся с носка на пятку и вздохнул. — Все планы на завтра к черту.
— Будем расстраиваться или пойдем искать, где переночевать?— спросила Мария.
Ей легко было изображать бодрость, потому что она и не расстраивалась: она скорее бы даже удивилась, если бы на этот раз ей удалось удрать.
— Переполнены. — Развела руками девушка в форменном пиджачке. — В Йорке, в выходные, да еще и в сезон, найти свободный номер практиче-ски невозможно.
Еще не осознавая до конца всей безнадежности своего положения, бесприютные путники снова оказались на вечерней улице.
— В конце концов, — напомнила Мария, — у нас всегда в запасе есть «Белая лошадь».
Историю своих прошлогодних похождений она уже давно поведала спутнику.
— А может, сразу туда и направимся?
«Белая лошадь» приветливо мигала электрическими огоньками, фермеры в клетчатых рубашках стучали кием, словно никогда и не прерывались, барменша за стойкой расставляла бокалы, — все находилось на тех же местах, что и в прошлом году, — только свободных мест не было. Кто-то уже спал в крохотной комнатке под самой крышей или пил чай из облезлого чайника.
Сомкнутые ряды домов, похожих друг на друга, как члены клуба «кому за триста», потянулись перед ними, пустынные и слабоосвещенные. Они поднимались по ступенькам к сияющим стаканам света, искали на стене звонок, смотрели, как по ступенькам спускается вниз хозяин пансиона, отрицательно качая головой, пожимали плечами и шли дальше, на музыку и шум большого отеля, к закрытым калиткам, за которыми, в глубине полисадника, виднелась надпись «Bed & Breakfast».
Через полчаса они сообразили, что табличка с надписью «No vacancy» означает вовсе не рост безработицы в графстве Йоркшир, а банальное отсутствие свободных номеров.
— Вы к нам сегодня уже двенадцатые приходите, — сочувственно сказала светловолосая барышня со значком «Кристина» на лацкане. — Мы всем советуем уезжать в соседний город, например в Лидс. Здесь вам ничего не найти.
«Интересно, — думала Мария, — когда он упадет духом? Когда вспомнит, что в Англии вокзалы на ночь закрывают?»
Странно было и то, что вдруг потеплело. Совсем исчез ветер, и час бессмысленных блужданий не заморозил их и не утомил.
— Выход один, — сказал Григорий. Последние полчаса он перестал шутить и только упорно продолжал подниматься к запертым дверям. — Надо возвращаться на вокзал и садиться в ночной поезд на Эдинбург. Если он еще не ушел.
Навстречу все чаще стали попадаться компании тружеников метлы и мусора. Они проходили мимо молча, мягко огибая парочку, только стреляя исподлобья быстрыми блестящими взглядами. Инстинктивно она прижалась ближе к спутнику и просунула ладонь под его теплый локоть.
— Я предлагаю двигаться к вокзалу, а по дороге методично стучаться во все дома.
Они свернули в темную аллею, которая вела прямо к городским воротам.
Дом белел в темноте, освещенный изнутри световым колодцем высокой лестницы. За стеклянными дверьми мелькнула фигура.
— У вас нет свободных комнат для двух человек?
Пожилой коренастый мужчина в светлой рубашке с расстегнутым воротом покрутил головой, но дверь не закрыл, словно колеблясь.
— Дело в том, что наш дом на реконструкции. Мы вообще не пускаем постояльцев, ну разве что одного-двух, из постоянных, а в комнатах жить нельзя.
Но они уже уцепились.
— Любая комната будет лучше, чем ночевать на улице, — твердо сказал Григорий.
— Но нам надо две, — не очень уверенно встряла девушка.
Мужчина постоял, раздумывая, минуту, потом решительно повернулся и приглашающим жестом махнул им через плечо:
— Пойдемте, я вам покажу, что у меня есть, а вы уж сами решите, подходит вам или нет.
Половину мансарды занимали поставленные на попа матрасы, коробки неизвестно с чем и невскрытые банки краски, вследствие чего повернуться в комнатке не было никакой возможности. Однако также присутствовали большая застланная кровать и — боком к ней — узкий дерматиновый диванчик.
— Отличная комната! — воскликнул Григорий. — Вы нас спасли! Просто подобрали на улице! Сколько мы вам должны?
— Я сейчас спущусь вниз и принесу ключи и полотенца, — уклончиво ответил спаситель. — Душ за соседней дверью, имейте только в виду, что напротив вас, в восьмом номере живет постоялец.
Приняв у счастливой парочки пятьдесят фунтов, он оживился и, ловко застилая диванчик, словоохотливо рассказал, что сам родом из Ирландии, моряк, — просто морской день сегодня, переглянулись они, — женился на вдове, хозяйке дома, бизнес идет хорошо, а русских он любит, плавал во Владивосток, в Санкт-Петербург, давно, правда, уж и не помнит в каком году…
Он иссяк, слегка переваливаясь на ходу, сдвинул к окну коробки и бесшумно прикрыл за собой дверь.
— Давайте представим, что мы в купе спального вагона. Я выйду в ванную, а вы в это время укладывайтесь.
Когда
Мария вернулась, умывшись холодной водой из левого краника, которую так и не
смогла смешать с кипятком, бьющим из правого, молодой человек уже лежал на
диванчике, укрывшись с головой и отвернувшись
к стене.
— А где здесь гасится свет?
— Там над раковиной, надо дернуть за веревочку.
Мария дернула за веревочку и забралась под одеяло. Дом скрипел, шуршал, шелестел чем-то и ухал где-то в самой глубине.
Вдруг на лестнице послышались шаги. Они приближались, неровные и нетвердые, словно нога не сразу находила следующую ступеньку. Мария приподняла голову. Со стороны диванчика не раздавалось ни звука, словно там никого и не было. Наконец шаги остановились у двери.
«А ведь я не закрыла замок, — сообразила вдруг она и подумала: — Пора визжать».
Забрякал ключ, послышался звук мягко поддавшейся двери и щелк замка в восьмом номере.
Мария откинулась на подушку и вздохнула — бог весть почему.
Утром она проснулась по московскому времени. За окном было серо, а в доме тихо. Она приникла к окну, пытаясь разглядеть, льет ли дождь или это так дрожит воздух сквозь неровное стекло.
— Что ты там высматриваешь?
— Хочу понять, идет ли дождь.
Григорий резким движением нажал ручку, распахнул на себя раму и, подавшись вперед, вытянул руку — ладонью вверх.
— Моросит.
Он постоял, разглядывая влажные черепичные крыши, и, вдруг оживившись, обернулся к ней:
— Слушай, город ведь совсем пустой! Какие снимки получатся! Пойдем скорее отсюда!
Они сбежали по лестнице вниз и остановились у маленького столика при входе. Под зеркалом с подзеркальником, в котором стояла необожженная свеча, рядом с распахнутой книгой, лежал круглый серебряный звонок.
— Помнишь, — Мария потянула руку к кнопке, — моряк просил утром позвонить и оставить ключ.
За стеклянной дверью, отделяющей гостевую часть дома от хозяйской, была видна еще одна лестница, покрытая зеленым ковром. Сначала они услышали, как где-то наверху задребезжал звонок, потом открылась дверь и по ступенькам, держась за перила жилистой рукой, спустилась старая дама в пеньюаре и чепце на неубранных седых волосах.
— Что вам угодно? — сухо и неприветливо спросила она.
— Мы хотели оставить вам ключ и еще раз поблагодарить вашего мужа.
— Кто вы? Какого мужа?! — отпрянув назад, вскричала дама.
— Я так и думал, — рассмеялся Григорий, — этот парень из восьмого номера неплохо заработал на нас!
— Понимаете, — вежливо разъяснила Мария, делая руками успокаивающие пассы, — вчера поздно вечером нас впустил мужчина, который сказал, что есть свободная комната. Нам не могло прийти в голову, что он — постоялец.
Лицо дамы затряслось и, словно стараясь удержать дрожь, она схватила рукой длинный подбородок.
— В восьмом номере никто не живет! У нас вообще никто не живет! Дом на ремонте!
— Постойте, — вмешался с отменной любезностью Григорий. — Этот джентльмен сказал нам, что он ирландский моряк, он и правда так и выглядел, рыжеватые короткие усы, белая незастегнутая рубашка, цепочка со свист-ком на шее…
Мария открыла рот, пораженная его наблюдательностью, а дама вдруг покачнулась и медленно, как груда белья, осела на ступеньки.
— О.Брайан. Это опять он. Я надеялась, что он после ремонта уберется, дважды его рундук проклятый с чердака выносила, а он опять за свое!
— Гриша, — закричала девушка, — ты что-нибудь понимаешь? Гриша, ты где?
Фитилек свечки в подзеркальнике, почти не видный в бледном утреннем свете, вдруг вспыхнул красным фазаньим огнем и погас.
Упав плечом к перилам лестницы, старуха в громадном чепце рвала платок корявыми пальцами и бормотала что-то про черный парус, петлю на рее и золотую цепочку в кружевном вороте белой рубахи.
А пустая улица, на которой стояла, озираясь по сторонам, ошеломленная путешественница, совершенно пустая улица упиралась трубами в мокрое небо и пахла утренним кофе, ранней опавшей листвой и так и не зажженным порохом.
Ватерлоо
В кэбе полутьма. Лицо освещали мелькающие за окном уличные огни.
Бледные полосы скользили, поочередно показывая в
неживом свете острый профиль, поднятый воротник, нахохлившееся плечо, отвороты
тяжелого, как шинель, пальто, переплетенные пальцы и снова профиль, плечо,
воротник. У него была такая странная манера — вдруг замереть и сидеть
недвижимо, словно обдумывая какую-то важную мысль, и вид его при этом был так
значителен, что Анна терялась и замолкала сама, ожидая, когда он решит что-то
для себя и снова заметит ее, сидящую рядом.
«Если бы я умела рисовать, — думала она, — я бы сделала его своим натурщиком. Усадить в кресло, накинуть на плечи плащ, нет, тогу, нет, дать в руки трость, и пусть он положит ладони, одну наперекрест другой, на серебрянный набалдашник в виде львиной головы. — Она откинула назад голову, как будто проверяя дистанцию между кистью и любимым лицом. — Или нет, по-другому — спустить на запястье кружева цвета слоновой кости, а на лоб натянуть низко, до самых бровей, шляпу с белым страусиным пером. Двигать, менять позы, тормошить и смотреть, смотреть безнаказанно, без удивленно поднятой брови и вопросительного взгляда: что?»
— Помнишь, — спросила Анна, — мы летом собирались в «Глобусе» смотреть «Генриха Пятого»?
— Помню, — ответил Антон, — мы тогда не достали билетов.
— А сейчас его ставят в «Аполло». Опять, однако, загвоздка: поскольку пьеса длинная, они начинают спектакль в два часа дня. Ты не можешь завтра пораньше освободиться?
— Ах нет, — строгая бровь изгибается вверх, а губы кривятся, как у настоящего лондонского хлыща, — вот если бы еще Первый, тогда ладно, а то всего лишь какой-то Пятый.
Антон рассмеялся, но, кося в сторону спутницы карим глазом, понял без комментариев: шутка не удалась.
Она делано улыбнулась — многолетняя привычка не выдавать разочарования перед мужчинами и детьми. Улыбнулась, посмотрела в окно на бегущий мимо Лондон. Поправила беретик на коротких волнистых волосах.
«Чем я недовольна? — думала Анна. — Он должен менять мнгновенно планы по любому моему капризу? Нет, он вообще ничего не должен. Да и вправду, почему нам обязательно каждый вечер ходить в театр? Можем, как обычно, встретиться после работы». После его работы, она-то была совершенно свободна в те несколько дней, когда всеми правдами и неправдами ей удавалось прилететь в Лондон. Догулять, например, пешочком до Сохо, болтая и заглядываясь на вывески, а потом засесть в китайском ресторанчике, где в витринах качаются на крюках худые и смуглые утки. Или — еще лучше — забраться на высокие стулья у потертой стойки, потеснив двух джентль-менов в широких расстегнутых пальто, не спеша выуживать из стакана с коктейлем мокрые апельсиновые дольки и смотреть, как падают на лоб длинные темные волосы, когда он склоняется над бокалом.
Кэб остановился у ярко освещенного входа в театр.
— Это «Олдвич», а нам надо в «Олд Вик». Водитель, видно, не дослышал.
Это Анна произнесла вслух, а про себя сердито добавила: Антон, как и прежде, говорил с русской интонацией, проглатывая окончания слов.
Они растерянно потоптались на тротуаре. На билетах, которые Анна заказала в отеле, не был указан адрес театра, а обсуждать варианты, причем самый простой из них — снова остановить кэб, ей не позволяло копившееся недовольство.
Немолодая англичанка, похожая на Маргарет Тэтчер всем, кроме дружелюбной улыбки, заметила явно затруднительное положение пары иностранцев:
— Я могу вам помочь? «Олд Вик»? О да, вас привезли в неправильное место. А театр недалеко, на том берегу реки.
К мосту Ватерлоо они шли в полном молчании.
— Сердишься?
— Нисколько.
Игнорируя осторожно протянутый локоть, Анна
поднялась по лестнице, ведущей с набережной на мост. Рука скользила по перилам.
По мокрой мостовой плыли крупные кленовые листья. У решеток листва собиралась
в кучи и налипала на кованые прутья, словно билась пятипалыми ладошками в
запертую калитку, и скапливалась у ступенек, которые вели к обнаженному берегу
реки.
Гнев собирался у горла. Это она хорошо за собой знала. На неожиданном месте — и причины порой не найти очевидной — вдруг именно замолкала, и не добиться было от нее ни слова, ни объяснений, только угрюмый взгляд и тишина. Бывали случаи, признавалась Анна сама себе, как независимый наблюдатель за собственной персоной, когда она замолкала на несколько дней. Брат, например, привыкнуть к этим тихим ссорам не смог и так расстраивался, что ей же, им обиженной, приходилось его утешать.
— Знаешь что, — вдруг остановилась она посреди моста, — я и сегодня могу одна сходить в театр! Ты вовсе не обязан делать усилия, чтобы сопровождать меня повсюду! Можешь идти и заниматься своими важными делами!
Пройдя по инерции еще пару шагов, он остановился и, глядя ей в лицо, раздельно произнес:
— Я сегодня ничем не занят. У меня свободный вечер. Мы идем в театр.
Короткие предложения звучали так, будто он говорил с человеком, плохо владеющим русским.
Сунув руки в карманы куртки, Анна пожала плечами и двинулась дальше от мутной Темзы.
Прямо за станцией Ватерлоо, как и обещала добрая Тэтчер, белел театр. Издалека виднелись большие буквы на фасаде: «Гедда Габлер».
Пустой холл, разделенный бархатными канатиками, чтобы правильно выстраивать очередь, был похож на бассейн, готовый к заплыву.
— Ты не хочешь, чтобы я оставался?
— Это ты не хочешь идти со мной!
— Если бы я не хотел, меня бы здесь и не было.
— Ах вот как!
— Ну что случилось? Почему вдруг такая агрессия?
— Ты еще агрессии не видел!
— Когда увижу, скажу, что супер!
— Я что, уже и реагировать не имею права? Ты хочешь, чтобы была с тобой искренней, вот — я искренне реагирую. Я же не радио, чтобы меня можно было включать и выключать, когда тебе удобно.
— Это не реакция, а шантаж! Я не придумываю, я правда не могу нарушать порядок!
— Я последний человек, который будет требовать от тебя нарушать что угодно! Не в этом дело!
— А в чем? Что я не так сказал?
— Не знаю.
Анна внезапно устала. Он мгновенно уловил ее слабость и применил классический прием. Сначала лукаво блеснули глаза, потом улыбка побежала вниз, по мягким складкам, которые раскрывались ей навстречу так быстро и уместно, что дрогнули и наконец расплылись губы.
Не устояла, улыбнулась в ответ и она.
— Пойдем выпьем что-нибудь, до начала еще целый час!
По витой лесенке они спустились в подвальчик.
— Тебе вина? А я, если ты, конечно, не возражаешь, — подчеркнуто спросил Антон, — выпил бы пива.
Расположившись в низких кожаных креслах, они смотрели, как у стойки бара постепенно скапливается публика.
— Интересно, — заметил он, потягивая пиво, — коренная англосаксон-ская порода отчетливо видна на мужских лицах. А вот у женщин все больше среднеевропейский вид. Каждая из них может одновременно быть и датчанкой, и немкой, и бельгийкой.
— Разная адаптивность?
— Простые ответы всегда самые правильные. Мужчинам нужно сразу отличать, где свой, где чужой. Внешность — как мундир со знаками отличия.
— Женщине и смотреть не надо, чтобы определиться. Говорят, хватает трех секунд, чтобы тетенька по одному виду решила, подходит ей этот дяденька или нет.
— Я где-то читал, что женщина, только прикоснувшись к коже, может определить возраст.
Улыбаясь, он подвинул руку навстречу пальцам, которые уже любознательно тянулись к нему. Девушка прикоснулась к теплому запястью и склонила набок голову, словно прислушиваясь к организму: шесть лет, не больше!
— Что ты чувствовала, когда молчала? Обиду, одиночество?
Анна вошла в образ. Насупилась. Казалось, что рыжеватые волосы бросают на ее лицо легкий отсвет, а может, и не волосы вовсе, а электрический свет придавал нахмуренному лбу, светленьким бровям и сжатым в стрелку губам бледный золотистый колер. Все вернулось: мост Ватерлоо, высокая вода, темные машины блестят мокрыми боками.
— Я чувствовала, как будто тебя нет.
— Одиночество, — удовлетворенно констатировал он и откинулся на спинку кресла.
— А ты что чувствовал?
— Я думал, какая-то глупость происходит.
— Не уклоняйся, я про другое спросила.
— Другое, — согласился он и, подумав, засмеялся: — Спокойствие. Я был уверен, что все как-то урегулируется.
— Спокойствие?! — возмущенно крикнула она. — Ты бы видел свою перекошенную физиономию! Ты и сейчас боишься!
— Чего же я боюсь?
— Наши отношения оказались сложнее, чем мы думали.
— Думали так, теперь по-другому. Сами отношения ведь не изменились? Ведь так? Не изменились? — спросил он с нажимом.
— Не изменились, — ответила она и испугалась.
Зазвенел звонок. Публика поднялась, торопливо допивая и доедая, и густо двинулась в зал.
— Отношения — это не то, что мы делаем. Они живут сами по себе, как отдельное от нас, третье существо.
— Не знаю, не думал об этом.
В баре погас свет, как последний сигнал к началу спектакля. В темноте его лицо казалось большим и детским.
«Еще бы, — подумала она. — Ты никогда не был подвергнут любви. В этом весь ужас».
— Надо идти. — Антон со стуком поставил стакан и поднялся.
Сцена соответствовала той единственной фразе, которую Анна помнила с университетских лет: из окон лился свет. Молодая женщина в платье из белой парчи резко закидывала назад красивую голову с замысловатой прической, зло смеялась и стреляла из револьвера.
— Займитесь рисованием, — советовал стареющий резонер, а Гедду Габлер распирали неведомые в XIX веке желания.
— Что ты хочешь от него? — спрашивала честная фрау Теа, защищавшая свое право быть преданной. Право не быть собой. Гедда умыкала у нее не просто любовника, она забирала идеал и при этом не имела ничего, что бы могла этому идеалу предложить взамен нечеловеческой преданности.
— Я хочу распоряжаться его судьбой.
— Для этого у тебя есть муж, — со скандинавской прямолинейностью отвечала отвергнутая ради Гедды дама.
— Я хочу распоряжаться его судьбой, — повторила Анна. — Я своей-то распорядиться толком не умею.
Театральный сумрак сближал, и, даже не поворачивая головы, она чувствовала напряженное тепло, ровной волной заполняющее пространство между нею и его плечом. Она оторвала взгляд от сцены и взглянула на молодого человека, который сидел рядом с ней, сложив на груди руки.
— Тебе не скучно?
— Нет-нет, нисколько.
— А ты понимаешь текст? Здесь же вся прелесть в репликах. Я сама не все схватываю.
— Да что тут не понять? Старый муж, молодой неудачник и дамочка, которая пытается всеми манипулировать.
— Слабые всегда манипулируют. Они же не могут впрямую давить, как сильные. Давление ведь намного противнее, да?
— Давления я вообще не переношу, это всегда — как против шерсти.
— Пошли отсюда? На нас уже соседи шикают.
— Нет.
— Да.
— Ты точно хочешь уйти?
— Я помню, чем кончится. Она перестреляет полтруппы.
В дымном блеске светился ночной Лондон. Фонари вдоль моста Ватерлоо висели над темной рекой золотою дорожкой.
— Тебя проводить?
— Пожалуй, не стоит.
— Как хочешь, до завтра. Ах да, ты же завтра собралась на «Генриха»!
— Да ну его, этого Генриха! С ним одни неприятности. Тем более что он всего лишь Пятый!
— Ну, созвонимся. — Мазнув по ее щеке модной небритостью, Антон быстро двинулся по переходу в сторону метро. Широкая спина мелькнула еще пару раз, освещенная фарами, и утонула в верткой уличной сутолоке.
Наглухо закрытые шторы превращали маленький гостиничный номер в коробочку. Анна скинула туфли и забралась с ногами на кровать, которая занимала столько места, что между нею и окном можно было пробраться только бочком.
«Эта история никогда не кончится», — думала она. Как ее сегодня подмывало сказать: да, уходи! И вовсе не потому, что правда обиделась. Ей до зуда хотелось натянуть нить и проверить на крепость их двухлетнюю прерывистую связь. Рукой пощупать испуг. Что он будет делать? Уйдет с облегчением, оставив ей только имя в адресном списке между фотографом и печальным красавчиком с НТВ? Или обернет все в шутку, рассмеется, ухватит ускользающую нить и медленно притянет к себе? Покладистый, покорный в мелочах — куда пойти, где посидеть, в какой гостинице снять номер, он безошибочно вычислял каждую ее попытку проникнуть за очерченный круг. Темные глаза мгновенно теряли веселость и смотрели неподвижно и чуждо.
Как в плод прорваться сквозь кожуру, вгрызться в податливую мякоть, добраться до влажной сердцевины, до косточки, твердой и шершавой, — так хотелось ей докопаться до того, что на самом деле он думает, чувствует, прячет. И схватить, завладеть, не отпускать уже больше никогда, держать в крепком кулачке самую сущность его жизни. Пробовала не раз — и после каждого Ватерлоо жертв становилось больше, чем спасенных.
Больше они не встречались. Сталкивались, конечно, когда он вернулся в Москву, у общих друзей и в редакции, но все мельком, не глядя. Однажды даже оказались рядом в очереди в буфете. Антон нажал на кнопку кофейного автомата и налил кофе себе и ей. Обхватив пальцами горячие бока, он поставил бумажный стаканчик на поднос, и от клетчатого фланелевого рукава к ее руке потянулась знакомая волна напряженного тепла.
— Ну привет. — Он кивнул и быстро двинулся к выходу. Зеленая клетка еще мелькнула пару раз среди незнакомых людей и исчезла, смешалась с толпой.
А она осталась стоять, держа в руке горячий стакан, дымящийся, как револьвер.