* * *

За церковной стеной, как багульник,

разрастается ересь моя.

Бог души моей сам богохульник —

и какая бы епитимья

ни грозила прополкой под корень

семя веры живой на корню

истребить, отродясь непокорен,

в порах дикий дурман сохраню.

 

 

* * *

Стихийный лабиринт, непостижимый лес…

О. Мандельштам

 

Ветер неистовый. Сосны — как трубы органа.

Птицы притихли. Небесному голосу бор

вторит — готический емлющий холод собор,

зренью и слуху представший как фата-моргана.

 

Божьего гнева раскаты и всполохи веры

образ в сознании смутном достроят вот-вот —

и заведут, воспаряя под стрельчатый свод,

свой хоровод полуангелы-полухимеры.

 

Осень крестом свой приход, как последней любовью,

ознаменует, в древесности окаменев.

Волны хорала качнут многопарусный неф

гулким влечением к новому средневековью.

 

Зиждясь воочию, апофеоз темно-хвойный

сквозь чешую мозаичную ввысь устремит

шпили и помыслы… Господи, что предстоит?

Сумерки разума? Религиозные войны?

 

Диких ли скифов уесть, непокорным ли персам

перцу задать — престарелой Европе уже

вряд ли под силу… Слабеющий свет в витраже

призрачный не оживляет собор-универсум.

 

Тропы былых заблуждений порочная воля

вновь проторит, возвращая на круги своя…

Что человек? Раздавить его, как муравья!

Дымом костров уже тянет с цветочного поля.

 

Выпростав корни и жухлую милость рассыпав,

тщетно о месте сакральном расколотый ствол

напоминает — всего христианства символ,

переходящий в двоящийся мир архетипов.

 

Веско и внятно приближен рубеж чужедальний.

Вычислен зверь, затаившийся где-то в кустах.

Молоту ведьм, что сегодня у всех на устах,

истинной веры не выковать без наковальни!

 

Высоковольтное время, как люгер летучий,

каждою мачтой своей бередит небеса,

каждым регистром пустые глушит словеса,

каждое — вертит пытливо, как флюгер скрипучий.

 

Жертвенник лживая вновь окружила завеса.

Воздух дрожит. Над букашками вереск и хвощ —

рощей священной, и вся сокровенная мощь —

здесь, под стропилами непостижимого леса.

 

 

* * *

Бурлаки, и под плетью метели

водовозы в упряжке — подростки,

всюду жизнь, и грачи прилетели —

колорит состраданья неброский,

краскам вторящий русской природы,

колобродит Владимирским трактом…

Бурлюки, сумасброды, юроды

шарят в будущем: что там и как там?

 

Жаль, в их ярком и яростном мире

продержалась недолго Коммуна.

Изведясь в коммунальной квартире,

смолкла вещая трель Гамаюна,

уплыла лебединой царевной —

и воркует печаль на перроне

под окошком с решеткой тюремной

отрешенно и потусторонне.

 

В пепелищах, руинах, увечьях

все пространство, войною продуто —

Эверест черепов человечьих.

И перовская «Тройка» как будто

сквозь блокадную тащится зиму:

небо рваное, в трещинах стекла —

и молитва сопутствует дыму,

а палитра, как память, поблекла.

 

* * *

Помню, как ужас овладевал

детской душой — страх Божий? —

гибель Помпеи, девятый вал…

Пульс пропадал под кожей.

 

Там, средь обломков, будто я сам,

вторя тем страстотерпцам,

воплем немым взывал к небесам

и сокрушенным сердцем.

 

Краски последние. Все черно

будет через мгновенье.

Зримое, видел, обречено

так на исчезновенье.

 

То было поводом заглянуть

краешком глаза в бездну.

Подан сигнал был: когда-нибудь

так вот и я исчезну.

 

Милостью чьей, узнавал, храним

на волоске повисший

мир: надо мною, как и над ним, —

тот же Промысел высший.

 

…Теплится тихой тоской душа

по дорогим утратам.

Вечность, надежды ее круша,

черным глядит квадратом.

 

 

* * *

Пейзаж с водонапорной башней…

Она (анахронизм, как я)

давно бездействует, тая

тоску о функции вчерашней:

нутром черпаемую воду,

подняв наверх, распределять

и слабины не позволять

окрестному водопроводу.

 

Как хороша она в пейзаже —

подобна башне крепостной!

Дополнить мысленно стеной —

и вот уж высится на страже

колеблемых кругом устоев

и в гладь Петровского ковша

глядится, память вороша

и роль старушечью освоив.

 

Не так же ли и я когда-то

черпал, чтоб поддержать напор,

из глубины живой? С тех пор

стал сам цитатой бородатой

из прошлой жизни, старой темы:

одни лишь вздохи, пузыри,

и нет давления внутри

распределительной системы.

 

Не так же ль башню крепостную —

обшарпан, пуст, неисправим —

являю образом своим?

Что сим подобьем знаменую —

свой крах, убожество, нелепость?

Здесь архаичный, как язык,

мой дух, наверное, воздвиг

свою бессмысленную крепость.