Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2013
1
Глубокоуважаемая редакция!
Я прочитал опубликованные в «Звезде» (№ 4) разговоры М. Харитонова с В. А. Ка-вериным. О Каверине теперь пишут нечасто, и публикация о нем в таком журнале, как «Звезда», — это всегда хорошая новость. Читать было интересно. Но, к сожалению, не все в беседе так, как было на самом деле.
В. А. Каверин не мог сказать «старше меня, храбрей, но глуп» о Зильбере, академике. Чтобы убедиться, что Каверин не мог так сказать, достаточно прочитать главу о старшем брате-академике в «Эпилоге». А вот о другом старшем брате, Александре, композиторе, мог. И даже то и дело говорил. М. Харитонов этих братьев, конечно, не различал. Будем надеяться, что читатели (и, главное, мой двоюродный брат) догадаются.
Когда Каверину в 1941 году трепали нервы в питерском НКВД, он, естественно, не служил на Северном флоте. Он там служил в 1942—1943 годах. В 1941 году он был военным корреспондентом на Ленинградском фронте.
С уважением, Н. В. Каверин
2
Когда я прочла книгу Валерия Попова «Дмитрий Лихачев», я поначалу решила, что она так саморазоблачительна и для ее автора, и для его главных информаторов, что мне нет смысла высказываться по ее поводу. Ну какой порядочный, да и просто здравомыслящий, человек будет использовать знаменитое имя для столь откровенного сведения личных счетов? Какой порядочный человек будет использовать такие «свидетельства», даже если они и могут помочь при продаже книги? Но потом я поняла, что молчать, когда так явно оскорбляется память о покойных, которые уже за себя заступиться не могут, нельзя.
В своих комментариях я хочу остановиться только на некоторых примерах дезинформации, содержащейся в этой книге. Касаться они будут вопросов, связанных с семьей Дмитрия Сергеевича. Это не единственное, что под пером Попова подверг-лось искажению. Автор взялся писать о предмете, которым он не владеет. Хотя он и прочитал некоторые работы Дмитрия Сергеевича, осмыслить он их не смог и, естественно, исказил его идеи. Описания научных дискуссий демонстрируют полное непонимание Поповым не только их сути, но и того, что такое наука вообще.
Каким рисуется образ Лихачева в семье — это важный вопрос из-за нравственного авторитета Дмитрия Сергеевича. Стоит пояснить, что до четырнадцати лет я жила в одной квартире с Дмитрием Сергеевичем. Когда мои родители и я переехали в отдельную квартиру, она находилась столь близко от квартиры дедушки, а моя покойная мать была столь предана своим родителям, что мы приходили к дедушке с бабушкой каждый вечер! Лето мы все вместе проводили на даче в Комарово. В 1981 году я вышла замуж и уехала к мужу в Москву. В 1982 году нас с мужем выслали из страны. Но после начала перестройки, когда Дмитрий Сергеевич получил возможность выезжать за границу, а я — приезжать в Россию, мы виделись очень часто.
Мой отъезд нас поначалу, естественно, друг от друга отдалил. Но когда возобновились регулярные встречи, тепло и близость восстановились.
В первую очередь, я хочу подчеркнуть, что семья для Дмитрия Сергеевича имела огромное, а отнюдь не второстепенное (по сравнению с его научной и общественной деятельностью) значение. Он чувствовал колоссальную ответственность за свою семью и посвящал ей очень много времени. Сила его любви укрепила меня на всю жизнь, и я чувствую к нему за это не только ответную любовь, но и огромную благодарность. Те же чувства испытывали его жена и дочери. Мне кажется, что, когда мы читаем о «тиране Лихачеве», который пренебрегал семьей, мы узнаем не о Дмитрии Сергеевиче, а лишь о том, кто это говорит. Очень жаль, что Попов решил писать о семейной жизни Лихачева со слов человека, который прямо признается, что так его никогда и не понял.
В своей книге Попов дает совершенно искаженное представление об отношении Дмитрия Сергеевича к его жене в последнее десятилетие их жизни. Зинаида Александровна состарилась быстрее, чем ее муж, который до конца жизни сохранял ясную голову и удивительную работоспособность. В мои регулярные приезды в 1990-е годы меня всегда потрясало, с какой любовью и терпением он относился к бабушке, не позволяя другим раздражаться на ее старческие капризы. Уже теряя перед смертью сознание, он звал ее на помощь. Иначе быть не могло.
Неверно отражен в книге вопрос об отношении к
религии в доме Лихачевых. Этот вопрос имеет определенное общественное значение,
и по его поводу уже были спекуляции в прессе. Через всю жизнь Дмитрий Сергеевич
пронес то отношение
к православию, которое получил в семье и которое было
характерно для значительной части петербургской интеллигенции начала XX века. В
этой среде ритуальная часть религии играла незначительную роль. В нашем доме
никто никогда не прикладывался к иконам, которых было немного. Мы всегда ходили
в церковь на Пасху, но лишь изредка — в остальное время. Перед сном Дмитрий
Сергеевич всегда молился. Когда я была маленькая, на Страстной неделе он читал
мне каждый вечер, как до этого дочерям-близнецам, соответствующие места из Евангелий.
О моей маме, Людмиле Дмитриевне, Попов пишет в своей книге в абсолютно недопустимом тоне. Попов даже берет на себя смелость делиться с читателем своими домыслами о том, что ее с самого детства любили в семье меньше, чем сестру. Нарисованный на основании единственного, крайне предвзятого устного источника образ моей мамы в книге подвергается систематическому искажению. Снова вернувшись жить в квартиру Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Александровны сразу после гибели сестры, с начала 1980-х годов Людмила Дмитриевна полностью посвятила себя своим родителям. Когда в последние годы жизни они нуждались в ежедневной помощи, ее оказывала именно Людмила Дмитриевна. Она так и не смогла пережить смерти отца, уйдя из жизни меньше чем через три года после него. Обо всем об этом Попову узнать было бы нетрудно. Это видели все те многочисленные люди, которые приходили к Дмитрию Сергеевичу в последние два десятилетия его жизни.
К сожалению, в книге Попова опять воспроизводится миф о «тайной папке», которую якобы никто не видел, с текстом воспоминаний Дмитрия Сергеевича о дочери Вере, написанных сразу после ее кончины. Этот текст Дмитрий Сергеевич давал читать членам семьи после его написания. Я прочла его позже других, в середине 1990-х годов, когда он просматривал все свои неопубликованные записки и заметки в связи с тем, что издательство «Логос» готовило переиздание его «Воспоминаний». Обсудив со мной и моей мамой записки о Вере, он принял решение их не печатать из-за того, что описание защиты Вериной кандидатской диссертации могло вызвать скандал. Когда в 2006 году журнал «Наше наследие» напечатал записки о Вере в нарушение воли Дмитрия Сергеевича и закона (я, как единственный обладатель авторских прав на творческое наследие Лихачева, не давала разрешение на публикацию), скандал с неизбежностью разразился. Журнал был вынужден опубликовать мое письмо, где я извинилась перед теми, кого воспоминания Дмитрия Сергеевича оскорбили, и просила их по-человечески понять то, что записки были написаны убитым горем отцом и не предназначались для печати.
Экземпляр этих записок был передан мной в архив Дмитрия Сергеевича в Пушкинском доме. Доступ к нему закрыт на 30 лет. И вот теперь, спустя шесть лет после скандальной и незаконной публикации, не взяв на себя труд познакомиться с историей вопроса, Попов, словно издеваясь над своим мертвым героем, во всех деталях пересказывает текст, напечатанный против его воли.
История моего отъезда из России злонамеренно искажена. Прокомментирую этот сюжет подробнее, так как, с одной стороны, он представляет интерес с точки зрения понимания прошлой эпохи, а с другой — в него вставлена инсинуация, рисующая Дмитрия Сергеевича в недостойном виде.
Из текста можно подумать, что в 1982 году я приняла добровольное решение эмигрировать. Мало кто сейчас знает, что уже за два года до этого эмиграция из СССР была почти полностью прекращена. Мой тогдашний муж В. С. Тольц был выслан из СССР за то, что он входил в ближайший круг академика Сахарова и Елены Боннер, а также принимал участие в публикации самиздатского бюллетеня о нарушении прав человека в СССР. У меня и Володи был тогда годовалый ребенок. Проверить, почему и как Владимир Тольц покинул СССР, очень просто: достаточно посмотреть в Интернете его биографию. Как понимает любой здравомыслящий человек, ситуация, в которой нужно выбирать между отцом моего сына, с одной стороны, и близкими и любимыми родственниками, с другой, совершенно экстремальна. Извращать то, что на самом деле происходило, и спекулировать на этом — гнусность. Потрясает и заявление: «Дед уговаривал остаться — явно больше беспокоясь о безопасности своей карьеры и его └великих дел“». «Дед» меня не уговаривал остаться, так как предельная мучительность ситуации ему была ясна. О том, как Попов представляет мотивации Дмитрия Сергеевича, можно сказать следующее. Думать в первую очередь о себе, своей карьере мог бы только крайне трусливый, мелкий человек с недоразвитой эмоциональной системой. Я уверена, что большинство читателей понимает, что эти характеристики к Дмитрию Сергеевичу не относятся.
Одним из в высшей степени странных и лживых пассажей является описание ареста моего отца С. С. Зилитинкевича в 1979 году. Фантастическим образом Попов связывает этот арест со знаменитым «хлопковым делом» в Узбекистане, которым, как сообщается в книге, занимались известные следователи Гдлян и Иванов. На самом деле Гдлян и Иванов стали заниматься расследованием «хлопкового дела» через четыре года после ареста моего отца. Чтобы подверстать дело отца к «хлопковому», Бурангулов, младший научный сотрудник Ленинградского отделения академического института, которым заведовал мой отец, объявляется в книге Попова узбеком и заместителем отца. На самом деле этот сотрудник был по национальности башкиром и никаких родственных связей с руководителями Узбекистана не имел. Вместо повторения фантастических рассказов Попов мог бы узнать, по какому делу проходил мой отец и о подлинных причинах его возбуждения, из предисловия извест-ного литературоведа К. М. Азадовского к отрывкам из повести моего отца «Эй, профессор», опубликованным в журнале «Звезда» (№ 1, 1994), и из самой повести.
Представления Попова о научной среде видны по тому, что он включает в текст книги слова своего информатора о том, что С. С. Зилитинкевич сделал научную карьеру на Западе, пользуясь родством с Лихачевым и представляя себя жертвой советских репрессий. При этом в книге признается, что карьера эта была в высшей степени успешной. Попову, по-видимому, не известно, что настоящего признания в физике благодаря биографии и родству не добьешься ни на Западе, ни в России. Полная неосведомленность в том, что такое наука и научный мир, пронизывает всю книгу. Не имея ни малейшего представления о сути предмета, Попов с невероятной самоуверенностью оценивает различные научные позиции и направо и налево раздает оценки ученым, как профессиональные, так и личные. На этом фоне все его восхваления Дмитрия Сергеевича как ученого превращаются в карикатуру.
Книгу Попова нельзя воспринимать как хоть сколько-то достоверный источник о жизни Д. С. Лихачева. Попов систематически демонстрирует непонимание предмета, о котором пишет, делая огромное количество фактических ошибок. В своей книге о Лихачеве Попов использовал приемы, которые характрены для его литературных произведений, где реальность переплетается с фантазией. Но когда пишется биография конкретного человека, читатель ожидает, что автор проделал определенную работу по сбору и проверке своих источников. Читатель биографической книги ожидает, что ему будут предоставлены факты, а не вымыслы. Отсутствие четкой границы между этими двумя вещами недопустимо. Похоже, Попов не понимает, что в подобной ситуации вопрос из литературного превращается в этический.
В. С. Зилитинкевич-Тольц
От редакции
Непроизвольная полемика между двумя публикациями этого номера «Звезды» (эссе А. Мелихова «Благородные старики» и письмо в редакцию В. Зилитинкевич-Тольц) кажется нам типологически существенной: А. Мелихов обнаруживает в книге Валерия Попова «Дмитрий Лихачев» необходимое для оценки явлений культуры «общее»; В. Зилитинкевич-Тольц полагает, что без достоверной интерпретации «частного» ни к какой истине не приблизишься. Известная нам позиция самого В. Г. Попова сводится к тому, что весь биографический материал книги зиждется на безусловно существующих свидетельствах, ни в коем случае им не выдуман.