Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2013
Из переписки
Процесс адаптации к жизни в деревне считаю завершенным. Не променяю мою деревню на жизнь в княжестве Монако, в Люксембурге или в Монте-Карло! Здесь я выполняю функцию местного оракула. Алкаши меня побаиваются. В большинстве своем дети и взрослые — здороваются; приходящие письма или посылки приносят домой без просьбы или понуждения. Паспорт-ные данные почта знает наизусть и просит только расписаться.
По представлению все той же почты, местное подразделение компании «Электросбыт» по собственной инициативе снизило для меня тарифы по оплате электроэнергии почти вдвое. Такое я вижу впервые в жизни. К тому, что я разгуливаю по квартире в одних плавках, все давным-давно привыкли и не обращают на это никакого внимания (как устроен мужчина, все и без того прекрасно знают). Шоферы возят за полцены, считают меня своим, норовят угостить пивом. ЭКГ снимают на дому. Анализы делают бесплатно по первой просьбе. Процедурная медсестра берет на дому кровь из вены, и в тот же день лично приносит ответ. Денег не берет.
Все магазины без исключения, общим числом четырнадцать, готовы отпускать любые товары в кредит (пользуюсь этим очень редко); если нужного не оказывается — заказывают на базе и, по получении, звонят домой или суют под прилавок или в подсобку. Некоторые тяжелые покупки приносят или привозят домой сами. В магазинах есть решительно все, кроме здоровья. Этот редкий продукт каждому приходится добывать самому. За моими врачебными советами иной раз приезжают из мест, расположенных более чем за 30 км (18,64 мили). Лавочку, как и кормушку для котов, из-под моего окна дворники переставили куда-то, чтобы мне никто не мешал. Все белье, и постельное и нательное, забирает из дома, стирает, гладит, приносит обратно домой и раскладывает по полкам шкафа и комода комендант детского садика Нонна Владимировна. У нее есть собственный ключ, на случай если меня нет дома. Раз в месяц жена санкт-техника Кокошкина, Гертруда (Герой труда; имена вымышленные), выполняет в квартире капитальную влажную уборку с мытьем полов (летом — и окон), выметанием всего лишнего вон и встряхиванием на улице всего, что в том нуждается. После этого она же стрижет меня машинкой, моет в ванной, вытирает и приносит чистый халат. Это обходится мне в 400—500 рублей, в зависимости от потраченного ею времени. Питаюсь очень вкусно, но мало. Заметно постройнел. За четыре года не купил ни одной бутылки водки или коньяка. И об этом вся деревня знает, и это далеко не все.
Вкушать все блага жизни одновременно можно только в деревне!
И найти людей, которым можно доверить ключи, паспортные данные, код банковской карты и т. д., можно только в деревне. Связку ключей от их добрых сердец я постоянно держу в правом кармане. Выходя из дома, я всякий раз ощупываю карман: здесь ли она?
Недавно, путешествуя по Паутине, я наткнулся на официальное заявление, что моя деревня входит в первую десятку самых комфортных мест для жизни на планете Земля. Не в смысле красоты здешних мест, конечно, — мир преисполнен красотами до отказа, — а в особом энергетическом смысле. Здесь располагается, по-видимому, некий «канал вброса, привнесения» энергии в жизнь человека. Склонен считать, что именно так оно и есть. Здесь расположен один из филиалов пенсионерского рая на земле.
Мой личный опыт обследования (на самолетах, поездах, пароходах, кораблях, попутках, на велосипеде, пешком и ползком) территории бывшего СССР — от Калининграда до Бийска, от Белого моря до Черного, от северной оконечности Кольского полуострова до самой южной и жаркой точки СССР — г. Ош; от Сванети — пишется так! — и Ушгули (расположенной там же; на сегодня — добрую ее половину снесла снежная лавина) — 2,2 км над уровнем моря (выше в Европе нет) — и до 1,5 км ниже его (глубже в Европе нет) — глубина соляной шахты, захватывающая докембрийский период, — позволил выявить множество дивных мест. И все же, положа левую руку на сердце, а правую — на Библию (а потом поменяв положение рук наоборот), заявляю: ничего лучше моей деревни в этой жизни я не нашел. И в Европе — тоже не нашел. Множество видел я достойных восхищения славных и уютных мест (одна Чехия чего стоит!) — но такого гармонического покоя, какой присущ моей деревне, я не встретил нигде.
В первую декаду января или февраля, если ничего не случится, меня обещали навестить поочередно мои уцелевшие друзья, живущие в радиусе 300 км (более 186,4 мили). Мы положим наши телефонные трубки в сейф и пойдем гулять по зимнему лесу. Надеюсь, к тому времени там останется снег феноменальной чистоты и красоты.
Отморозок Дед Мороз
Мне не явится — мороз!
Елку встречу я в лесу,
Но домой не унесу.
Из переписки с неврологом:
Все идет, вашими молитвами, как по маслу. Спасибо за совет. Осталось немногое: пересадить единым блоком сердце с дугой аорты, оставшееся легкое и печень заодно, чтобы дважды не ходить. Не забыть еще засунуть туда же (в меня) аллографт брюшной аорты с бифуркацией и сменить вместе с тазобедренными суставами пяток-другой межпозвонковых дисков, заранее заказав их на Ижорском заводе.
Чувствительность изменилась до неузнаваемости: выкуривание одной легкой сигареты производит эффект десяти гаванских сигар, не могу и не хочу пить крепкий чай, кофе, пиво, обильно обедать. Вегетатика не пляшет как чорт (орфография А. Блока) в клетке, увешанной распятиями. Аппетит волчий.
Дома ношу только самую легкую одежду, состоящую из одной-двух хлопковых вещиц на голое тело. Хожу в тапках на босу ногу — лишь после этого перестает «пар клубиться над ушами».
При сносной погоде (стараюсь, чтобы в любую) 1—1,5 часа гуляю с палкой, заглядываю в магазины. Домой, при удачном стечении обстоятельств, волоку иной раз до 10 кг (22,05 фунта) снеди на правом плече и в правой руке. Настроение неплохое, сон в несколько приемов, с перекосом на утренние часы, но без лекарств. Иногда — короткий дневной или предвечерний сон, в особенности после перебора с калориями; переношу его немного хуже ночного. Вес такой же, как и десять лет назад, — 85 кг (187,39 фунта) при росте 176. На фоне приема варфарина восстановилась потенция, остающаяся без должного применения, усилилась до неприличия утренняя эрекция, либидо — как в четырнадцать лет. Вести естественную половую жизнь не могу из-за боязни сдохнуть «на вершине горы» — захлебывается сердце, головная боль в затылке, обескураживающий страх смерти тормозит процесс. В результате: злюсь на партнершу и прогоняю ее вон, бросая вслед ее одежду.
Надеюсь, вы не будете зачитывать мою «историю болезни» в ординаторской или в курилке вслух.
Работоспособность неплохая, скорее даже повышенная. Номинирован «Стихирой» на получение национальной премии «Лучший поэт года». Это не столько почетно, сколько смешно, так как за этим стоит сильная коммерческая подоплека. Но я на них не в обиде. Без игры на струнах авторского тщеславия существование сайта было бы невозможным. Вход на мою страницу прост: в поисковой строке Яндекса достаточно набрать: стихи.ру, затем — доктор кожевников. Смотрите, если интересно. «Раскручивать» свою персону изданием книжек, коих понаписан не один чемодан, мне не хочется по ряду причин.
Биохимия крови от сегодня, 13 дек. 2011, — как в книжке Липперта, на две трети посвященной понятию «норма», и даже по некоторым позициям еще лучше его цифр.
Симптомы полной
адаптации.
Возвращение на лавочку, поближе к Читателю
Как врач, отдавший медицине невзаимообразно большую и главную, как выяснилось, часть жизни, я не могу уклониться от описания клинической картины синдрома адаптации к новому укладу жизни.
Именно в деревне, и только в деревне, после завершения периода адаптации, происходит серия трансформаций, не подпадающих ни под одну единую (ее нет!) терминологию. Будем пользоваться тем, что под руку попалось: появляется внутреннее ощущение покоя и равновесия с положительным эмоциональным окрасом, близкое к нирване. Расширяется диапазон приемлемости без утраты нравственного чувства (стержня). Обостряется чувствительность воспринимающих звеньев у органов чувств. Летящая муха не уступает по впечатлению звуку пролетающего «боинга» или «аэробуса»; звуки и в особенности ноты могут подбрасывать до потолка, если не забудешь пользоваться «ручкой регулятора». Открывается нечто вроде третьего глаза. Начинаешь осознавать смысл данных тебе природой инстинктов и вновь научаешься дозировано использовать их по их прямому назначению. Появляется, если не было, и усиливается, если был, интерес к окружающему миру. Нормализуются сон, стул, аппетит, естественное половое влечение. Может, именно здесь и зарыта собака? — не знаю; необходимо еще понаблюдать за собой. Привыкаешь есть и спать в часы, когда хочется, а не когда эти часы назначены кем-то другим. Просыпаешься с рассветом, а не к обеду, например. Расширяется клавиатура мозга, появляются дополнительные октавы, регистры и педали для управления всем этим добром. Вспоминаешь давно забытое, а также то, чего, казалось, никогда и не знал. Если я по неосторожности продолжу, как бы у вас, горожан, не возникло желание упечь меня в сумасшедший дом — этого еще только не хватало в муках рожденному намеку на ренессанс!
На всякий случай сделаю технический перерыв.
Вспомогательные средства адаптации.
Роль палки
К дополнительным (вспомогательным) средствам адаптации я отношу прежде всего легкую, но по внешнему виду тяжелую палку с ручкой и ее продолжением в виде подлокотника, на который всегда можно опереться и перевести дух. Палка с ее продолжением обладает рядом магических свойств: она помогает бродячим собакам принять единственно правильное решение — обойти меня стороной, ни разу не гавкнув, в особенности если во время передышки изредка помахивать палкой позади себя. У собак разом пропадают все ненужные ко мне вопросы. Точно такое же влияние палка оказывает на алкашей — «синяков»: они никогда не станут просить три рубля, закурить и т. п. Палка облагораживающим образом влияет на поведение потенциальных хулиганов и случайно заехавших к нам из города бандитов. Подобное стечение обстоятельств — редкое явление. Но если такое случается, заезжие мигом принимают деревенские правила игры, сознавая неизбежное превосходство деревенского единства в области вопросов, касающихся самообороны. В деревне палка помогает парасоциальным представителям общества взять из твоих рук мешок с мусором и, пробежавшись рысью, метко забросить его в мусорный контейнер через газопроводную трубу. Чистый баскетбол! Если местных, подыгрываюших персонажам из боевиков ТВ, например, подростков, оказывается несколько (а они, как правило, и перемещаются стаями, чтобы казаться больше и значимей, как поступают рыбы в косяке), то старший из них бросает младшему через плечо: «Видишь мужика с палкой? Помоги ему». На этом культурологические и магические свойства палки в деревне заканчиваются, в то время как в городе они еще и не начинались.
Язык палки не работает в «культурной столице»! Напротив, там ее наличие может послужить прямо противоположным образом. Палка может явиться официальным свидетельством, что ее хозяин является первоочередным объектом, предназначенным для грабежа и насилия, горящим зеленым огнем светофора, говорящим одно: «Иди скорей сюда, грабь и убивай меня!» В городе палка изредка работает только в общественном транспорте, но уж никак не на выходе из Сбербанка. В городе полезность палки как инструмента воздействия на общественное сознание весьма ограничена. Применять ее можно лишь в очень узком диапазоне. В городе палку рекомендуется держать под мышкой слева, держа в правой руке связку ригельных ключей, торчащих во все магистральные стороны между пальцев уверенно сжатого кулака. В особенности это правило может оказать неоценимую услугу, если вам взбредет в голову дикая идея: зайти сумеречной порой в подъезд собственного дома. В этом случае палка по крайней мере не будет вам мешать добраться до своей ненавистной коммунальной квартиры. Таковы факты.
Расширение сознания в деревне.
Клиническая картина
Многие, если не все наши с вами «проблемы» упираются в вопрос о диапазоне наших возможностей. Уже сама эта постановка неправильно заданного вопроса является стеной, в которую предопределен упереться лбом любой ответ на него.
В
деревне все обстоит иначе. Если вы помните, я уже не раз говорил вам, что,
согласно диплому и полученному образованию, я прикован навек к категории
докторов. Не отрицаю, что именно им и являюсь. О докторах
в нашем обществе продолжают разгуливать самые различные и сплошь и рядом
диаметрально противоположные суждения. О них вам известно не хуже меня. В
разряд докторов замешаны и перемешаны не раз такие личности, как А. П. Чехов,
Анатоль Франс, Аксель Мунте, Булгаков… Чернил не
хватит!
Но уж никак не Розенбаум! На него чернил, взятых взаймы из другой чернильницы, у меня хватит.
О чем это мы? Продолжим: вопрос вопросов не имеет никакого отношения к вопросам, о которых вы знаете, слышали или где-то когда-то читали по диагонали в метро, но так ничего и не поняли, поскольку репродуктор сообщил вам, что «двери закрываются».
Не верьте, дорогие мои, репродуктору! Он и сам не знает, что говорит. На самом деле ваши двери никогда не закроются до тех пор, пока вы не вернетесь обратно на Землю. Избранным мною я предоставляю право вернуться ко мне в кругу моих близких друзей, среди которых есть уже немало покойных или ушедших от (или пришедших к) жизни, моих родных и друзей (вынужденный повтор), единственных и неповторимых свидетелей моей жизни. Без них моя жизнь на глазах уже и так превращается в бесплотный миф. Осталось только оказаться еще и без вас, родные мои, и без самого себя в телесной оболочке мужчины, и тогда все вернется на круги своя.
Продолжение
В деревне многое дается легко, даже тяжелая работа. Местные мужики говорят так: «Уж лучше я отпашу две смены подряд без перерыва, чем один раз съезжу в город». В деревне нет представления о существовании дресс-кода. Одеваются по погоде, по собственным представлениям о приличиях. Молодежь надевает на себя меньше — летом почти ничего; в зрелые годы каждый одевается согласно самооценке; на стариках и старухах одежды обычно бывает побольше, поскольку у них хромает теплорегуляция. По наличию галстука легко можно распознать либо жениха, либо приезжего. Дома и в бане одежду принято экономить, и она используется лишь как средство личной гигиены. Здесь я лишний раз убедился в справедливости теории об эрогенном назначении кожи, а также в том, что кожа предназначена быть совершенным приемником-передатчиком эмоций (информации). Какова кожа — таково состояние и всего того, что она собой облекает. Попробуйте-ка мысленно нарядить свой желудок в шубу, сердце — во фрак, печень — в кружевные панталоны, а почки затянуть в корсет и напялить сверху платье с декольте! Точно так же бережно следует обращаться и с кожей.
Магазинов у нас, как я уже говорил, четырнадцать, по одному на каждый дом. Наша деревня маленькая, хоть и старше Петербурга в полтора раза. Находясь на небольшом возвышении в ее центре, вы увидите на три стороны света густой лес с уходящими в него тропами. Пару лет назад один пенсионер ушел по одной из них да так и не вернулся. На четвертую сторону света, вниз по склону, открывается вид на дачки, баньки, за которыми виднеется полоса длинного и широкого озера. Из нашей деревни, судя по карте, можно добраться водным путем как до Белого моря, так и до Каспийского, куда впадает Волга. Все бесчисленные озера Карелии и Карельского перешейка соединяются между собой тоненькими голубыми ниточками речушек, носящих трогательные названия: Полянка, Петлянка, Быстрянка… Никто, правда, делать этого пока не пробовал: добраться по ним до внутренних и внешних морей. Мешают бобры со своими плотинами.
Железной дороги у нас, слава богу, нет. Автобусное сообщение — так себе, в основном транзитного характера. С ноября по апрель есть всего один прямой рейс в «культурную столицу» и один обратно — да и тот, бывает, уходит и приходит порожняком, так как никто никуда особенно ехать не хочет.
Давайте сравним три стихотворных отрывка:
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
В этом стихотворении О. Мандельштама вы найдете некоторый анахронизм в слове «прозрачный» по отношению к положению дел сегодня. Даже здесь, в деревне, бывает слышен торопливый и панический стук счетчиков Гейгера—Мюллера, когда редкий турист из Японии положит прибор на «береговой ее гранит». Не говоря о том, что на территории одной только Петроградской стороны работают десятки гамма-пушек, расположены Институт радиационной гигиены, кафедра радиологии и рентгенологии СПбГМУ, Радиевый институт, и лишь сравнительно недавно оттуда переехал в ближайший пригород (куда уже подползают границы города) Рентгенорадиологический институт. Очевидцы говорили мне, что во времена Конрада Рентгена прямо на территории института закапывали трупы радиоактивных собак на глубину в полтора метра. Сегодня на его месте возвышается здание с четырьмя рентгеновскими кабинетами и сектором лучевой диагностики. По окраинам города и в его черте действуют три линейных ускорителя. Компьютерные, спиральные и МР-томографы — не в счет.
Вот уж воистину: «Все флаги в гости будут к нам» — держи карман…
Вам, наверное, доводилось подлетать хоть раз к СПб. на самолете в дневное время. Видели под собой огромное темно-серое облако, уходящее языком на юг? Ну о какой «прозрачности» тут может идти речь? Разве только для вездесущих Х-лучей.
Вот подвиги пера и вот его грехи!
На суд ваш отдаю и прозу, и стихи,
Которыми успел я, грешный и убогий,
Обвесть межу своей проселочной дороги.
П. А. Вяземский
Этот отрывок как нельзя более соответствует моему сегодняшнему настроению и теме «Жизнь в деревне». Пусть он будет эпиграфом к этой повести. Прошу редактора, если он согласится со мной, поместить этот отрывок еще и туда, где положено находиться эпиграфу.
Вокзал моего ожидания
Не в Греции—Чехии—Дании,
Пока есть покоен и прост
Под Красной Долиной погост.
А это отрывок из моего недавнего стихотворения, написанного в ответ на предложение вернуться в город, а потом, отстояв десятка три очередей во всевозможные конторы, немного покататься по Европе. Как подумаешь о неизбежном стрессе от «новых» впечатлений — от унижений во время приближения к красотам отечественного, на все стороны ориентированного (кроме тебя) бизнеса; о непрогнозируемости результата, о гонках за гидами, о куче ненужных тебе детищ технического прогресса, где на каждом шагу рискуешь сесть в лужу, о необходимости раздавать направо и налево чаевые, о номерах за 350 евро, когда им красная цена 10—15… Еще у них есть в запасе семь пятниц на неделе, несостыковка рейсов, непредвиденные расходы… Ну что я буду отнимать у вас время, господа! Все это вы не хуже меня знаете. А потому поехали-ка мы лучше вместе с вами обратно ко мне в деревню, откуда мы, слава богу, не успели уехать, поддавшись на ваши уговоры. В свое время вы также убедительно предлагали мне срочно обменять ваучеры Чубайса на акции с портретом Березовского, что я и сделал, вместо того чтобы обменять их на две-три бутылки пива. Ну да ладно, кто старое помянет…
Итак, мы снова в деревне! Прям гора с плеч. Какой воздух! — хоть стаканами пей! Какой простор! Какой покой! Какая соразмерность и сообразность во всем! Удивительное ощущение свободы и безопасности, простора и уюта одновременно. Небо смотрит на вас не сквозь дымчатые очки, а своим незамутненным ясным взглядом. На его фоне и в его высоте птицы не шарахаются из стороны в сторону, не нарезают круги понизу, а летят своим ровным и уверенным лётом, переговариваясь между собой на лету вполголоса, без надрывных истерических нот. Осенью они складываются в характерные для каждого вида стаи или неравносторонние клинья, и по направлению их лёта вы можете проверять правильность показаний своего компаса. Зимой вы не встретите у нас голубей и других богатых пометом и орнитозом «символов мира», паразитирующих на отходах большого города. Воробьев у нас тоже мало. Здесь живут только свободные представители свободного пернатого царства. Много синиц, зимой — «красными фонариками на снегу» — забытые многими снегири, индивидуалистки сойки, вездесущие вороны, сороки и галки (извините, последние две тоже улетают), а летом — весь список Брэма, от смешных и едва заметных ржанок и мухоловок до жаворонков, до парящих выше всех представителей семейства ястребиных, способных разглядеть спичку с километровой высоты. Ничего этого не видят сделанные людьми спутники, которые только и знают, что падать вниз куда ни попадя вместе с самолетами. Птицы никогда не падают вниз из-за неисправности. Все находится под контролем. Каждый вышестоящий слой контролирует нижестоящий, все виды зверей и птиц внимательно следят друг за другом снизу вверх и сверху вниз. Все они являются полиглотами, превосходя на несколько порядков в области языкознания любого из земных римских пап. Их не коснулась, в отличие от людей, притча о Вавилонской башне, они древнее и умнее всех сынов человеческих вместе взятых. Все они живут в едином информационном пространстве, и это дано понять только тем из людей, кто не пренебрег своим естественным правом — быть заодно с природой и являться ее составной частью, а не «хозяином», «покорителем», «преобразователем», уничтожителем, возомнив себя при этом «венцом творения», завершающим мазком кисти Бога на картине мироздания.
Никакой ты не венец, дорогой мой, — ты, окутавший все сущее дымкой антропоморфизма, ты хуже чем дурак: ты сам себе, и детям твоим, и внукам твоим палач.
Некоторые представители торгово-издательского дела не раз говорили мне, что смешение жанров в одном произведении дико, неуместно, плохо поддается рубрикации, слабо продается или не продается вообще, годами валяясь в книготорговых точках и ларьках. Лично меня подобное «смешение» (правильнее было бы сказать — чередование) нисколько не смущает. Этому меня также научила деревня: рачительная хозяйка высаживает картошку на месте скошенной осенью ржи, чередуя ряды картошки с рядами укропа, и обрамляет все это поле растениями семейства бобовых. Так и урожай лучше сохранится, и полней дойдет до погреба, а в конечном счете и до стола.
На деревенскую чашу весов я могу положить еще и такую многопудовую гирю, что противоположная чаша навсегда останется висеть в воздухе. В этом легко сможет убедиться любой, кто поможет мне правильно разложить разновесы по обеим чашам весов. На одну мы с вами будем грузить имена всех известных литераторов, поэтов, художников, композиторов, живших и творящих в деревне, на другую — всех остальных. Архитекторов, скульпторов, некоторых философов и отчасти религиозных деятелей мы на время оставим в покое: их деятельность в большей степени сопряжена с урбанистическим укладом жизни. Выводы прошу сделать самого читателя.
Живя в деревне, вовсе не нужно быть Марком Аврелием, чтобы отождествить природу с Богом.
О ВОЛОДЕ
В Лядском уезде Псковской губернии интеллигенция была издавна представлена тремя фигурами: председателем колхоза, главным (и единственным) врачом участковой больницы и участковым милиционером. Без ложной скромности открою теперь уже ни для кого не секрет: время от времени (в течение летнего отпуска) обязанности «главного (и единственного) врача» исполнял ваш покорный слуга. Со временем изменилось многое: флирт председателя колхоза с завмагом закончился неудачно, сам колхоз к тому времени развалился, брак главврача с милиционером закончился разводом и исчезновением главврача в неизвестном направлении. Известная своими гуманистическими традициями больница доживала свои последние дни. Дальнейшие подробности могут обернуться для меня неприятностями, а потому я перехожу к главной теме нашего разговора.
Единственным реальным (и главным) представителем интеллигенции Лядского уезда на момент повествования являлся шофер «скорой помощи» Володя, которого из гуманных побуждений местная районная администрация так и не решилась уволить, хотя и не платила ему зарплату месяцами. Будучи от рождения человеком искусства для искусства, Володя ежедневно и круглосуточно колесил на своем УАЗе с красным крестом по окрестным деревням, и если его никогда не стареющей, а напротив, молодеющей жене Жене все это надоедало (совсем забыл сказать: Женя — фельдшер упомянутой больницы), он сам оказывал неотложную медицинскую помощь и даже, если верить всему, что он говорит, принимал роды у чудом не утративших способность рожать женщин (честь им и хвала). Об этом мне действительно не раз приходилось слышать в пивной «Голубой Дунай», расположенной на берегу невероятно живописного пруда, неподалеку от «больницы», превратившейся стараниями местных властей в заслуживающую отдельного описания богадельню.
Еще несколько слов о Володе. В юности, если верить всему, что он говорит, Володя писал стихи. Знает многое наизусть из Есенина и, что самое главное, понимает его музыку и смысл. К тому же он умелый рыбак и страстный до упоения охотник. Он никогда не ощущал природу как нечто отдельное от себя, а чувствовал, как мне кажется, себя ее продолжением. Я был бы не против, если бы такую характеристику дали мне самому.
Я не все сказал. Он — глубокий практик и одновременно романтик. Он любит единственную (она того стоит!) жену. Его понимает охотничья собака. Это видно уже по тому, как она смотрит ему в глаза своими совершенно человечьими глазами. Он как никто знает, где водятся раки. О Володином рукопожатии лучше не рассказывать, а лучше испытать (или не испытать) его на себе. Его корова ни разу не голодала, хотя он ее особо не балует. Он строг. Его дом стоит на невысокой горушке, и поэтому он просто вынужден смотреть на всех немного свысока. У Володи есть все и вместе с тем у него нет ничего лишнего. Его карабину позавидует сам Нимврод. Пройдя в зимнюю стужу по сугробам и бурелому верст тридцать, он никогда не забывает держать фонарь «летучая мышь» на отлете в левой руке, дабы полночный лютый зверь не пропорол его самого (в случае промаха, которого пока еще ни разу не случалось), в то время когда Володя будет стрелять зверю промеж глаз из карабина, находящегося в его правой руке. Шкурами убитых им кабанов, лосей и медведей можно было бы, если верить его словам, выстлать все Марсово поле, и еще останется несколько шкур. В качестве доказательства мне не раз предъявлялся прекрасно отполированный клык четырех-пятилетнего медведя. Володя умеет себя уважать и ценить. Он может нырнуть очень глубоко и вынырнуть только тогда, когда все присутствующие уже ушли за багром. Просто так у него ничего не получишь: экономит и физическую и нравственную силу, которых не занимать. Слабый или пустой пусть обойдет его дом стороной. И что самое ужасное, он статен и красив.
Его давно оперившиеся самостоятельные сыновья мне малознакомы, но, похоже, сельская жизнь им не по нутру. Бог им судья. О них мало кто чего знает, а лишних вопросов здесь не принято задавать. Мало ли что! Вопросами о городской жизни самого Володю лучше не злить. Свои охотничьи угодья, дом и жену он променяет только на могилу.
После всего сказанного мне неловко возвращаться к теме разговора, однако придется.
Итак, вечером я заявился вместе с несколькими литрами «Петровского», но без всякого особого предупреждения непосредственно на уютную лужайку, исполняющую роль гостиной и расположенную напротив крыльца его дома. Удобные березовые чурбаки и надменный петух, понимающий только аргумент палки, довершают картину. Его молодеющая год от года жена Женя, еще не видя моего приближения, несколько раз пробежала в неглиже туда-сюда из бани в хату и обратно. Тут невольно замедлишь шаг! Упоминая об этом, я сейчас, конечно, немного рискую.
Когда я наконец добрался до самой лужайки, Женя уже приоделась, накрасила губки и, пожелав нам приятной встречи, после нескольких взаимных комплиментов убежала по срочному вызову в больницу.
Мы видимся с Володей не чаще одного раза в год, и это придает нашим встречам особую прелесть. Узнав, что я работаю над книгой о большой дружбе и настоящей любви, Володя ненадолго ушел в дом за очками. Некоторое время спустя, уже после его возвращения, мелодию заходящего солнца сопровождал один только комариный оркестр. Я попросил Володю подать мне хотя бы какую-нибудь тряпку, чтобы набросить на голые ноги, но не был услышан.
«Однако!» — сказал Володя, прервав чтение, и опять ушел в дом.
Сейчас начнется самое главное!
Он вернулся так скоро, что даже его охотничья собака не успела сказать свое «гав!». Кроме вожделенной тряпки Володя (у которого зимой снегу не допросишься) вынес из дома — что бы вы подумали? — гирлянду необыкновенно вкусной вяленой плотвы, запотевшую бутылку дорогущего пива (и откуда что берется!), два вместительных бокала с ледяной водкой, которую я, вообще-то, не пью, но тут уж пришлось, и (не хотите верить — и не надо!) несколько тающих во рту бараньих шашлыков, подобных которым я не пробовал с тех самых пор, как, будучи еще мальчишкой, случайно посетил Баку (столицу шашлыков по-карски). Все последующее — сон в летнюю ночь. Вот истинная награда за творчество, идущее от сердца! Вы должны будете меня простить: ведь нельзя же так сразу, вдруг и обо всем рассказать одновременно! Будет время — вы узнаете все необходимое из других рассказов, а этот пора заканчивать.
Утро следующего дня наступило почему-то после двенадцати часов дня. На моей шее болтался, не считая гирлянды вяленой плотвы, вожделенный медвежий клык. Я могу показать вам его и сейчас.
О национальной идее
и об истоках интернационализма
Чтобы зря никого не тревожить фактами, подоплекой всего сущего, могу сразу познакомить вас с основным выводом эпилога: цементирующим раствором, удерживающим множество разноязыких народов вместе (в состоянии взаимной доверчивой симпатии) по их собственной воле, является безграничный и подавляющий всех и вся деспотизм одной-единственной (какой угодно) нации. Если все это вам и так известно — можете дальше не читать.
Ни в детстве, ни в юности, ни в зрелые годы мне так и не удалось испытать на собственной шкуре ни одного из проявлений национализма. О самом его существовании я впервые узнал из школьных учебников истории, написанных мастерами выполаскивания мозгов. В созидании силы, сплачивающей народы, я вижу с тех самых пор, то есть уже со школьной скамьи, главную заслугу большевизма и всех иных прокоммунистических течений, однако вовсе не в том смысле, в каком его преподносят учебники. Будет время — расскажу в каком именно.
Один из моих очень близких друзей любил часто напоминать, что первым большевиком был царь Иоанн Грозный, за ним следовал царь Петр I, а все дальнейшее — это, простите, уже чистый политический плагиат. Поначалу, по своей серости, я считал эту мысль всего лишь образчиком удачливого остроумия. Потребовалось известное время для осознания истинной ее глубины. Теперь я понимаю, что эта мысль являлась «шуткой в шутке», которая была призвана помочь поверхностному созерцателю вроде меня, знакомому лишь с обозримым пластом Новейшей истории, постичь действенность поистине универсального закона: праматерью интернационализма является ничем и никем не контролируемая экспансия национальной идеи насилия «во благо» (не важно кого или чего). О панорамных исторических доказательствах будет лучше сказать чуть позже. Для начала я поделюсь с вами крупицами своего личного опыта.
Являясь если не с самого рождения, то по крайней мере с раннего детства убежденным антикоммунистом, я действительно не имел именно по этой причине решительно никакой возможности испытать на себе чувство национальной розни или неприязни. Для этого просто не было повода. Почему мне так повезло, сказать трудно. Возможно, потому, что я рос единственным и довольно-таки заброшенным ребенком, за что искренне признателен моим мудрым родителям. Все это давало мне возможность беспрепятственно развиваться самому по себе, подчиняясь лишь внутреннему закону, представленному генетикой, то есть Волей Творца.
Постепенно расширяя свой кругозор, я не ограничивался книжной премудростью, хотя чтение книг сделалось моей страстью еще до школы, а в юности я справедливо считался уже заслуженным библиоманом. Столь же рано мою романтическую натуру потянуло в дальние странствия, радиус которых расширялся в геометрической прогрессии до тех пор, пока не превысил половину наибольшего диаметра бывшего СССР. Расширяться далее ему не позволял в то время сам СССР.
Сплетни о существовании межнациональной розни в бывшем СССР не подтвердились на практике ни с которой стороны (по крайней мере в отношении моей персоны).
Никакой пример не может являться аргументом, но, если этих примеров множество и все они говорят об одном и том же, стоит подумать.
Первой заявила о себе Эстония: никаких эстонских «лесных братьев», которые охотились бы за «советскими пащенками и недобитками», в наличии не оказалось. Их место заняли почему-то неторопливые, опрятно одетые эстонцы, любящие спокойно посидеть на корточках с бутылочкой тартуского пива в руках рядом с одноэтажным кафе (kohvik) в поселке Тойла Oру. (Поселок этот располагался, как и сейчас, на отвесном берегу Балтийского моря, неподалеку от роскошного альпинария и развалин виллы купца Елисеева.) От них я узнал много интересного: об истории семейства Елисеевых и их дворцово-паркового хозяйства, о нравах священной речки, не раз преграждавшей путь шведам, о повадках полусумасшедшего поэта Игоря Северянина, жившего здесь, то есть вон там, через дорогу; о странной привычке пастора лютеранской кирхи молиться в полном одиночестве (если не считать распятия) «всего за 42 р. 50 коп. в месяц».
Один из пожилых эстонцев пошел еще дальше: он учил меня исполнению «Серенады» Шуберта на приставленном к губам листке сирени.
По мере моего продвижения вглубь Эстонии (на бесплатных попутках) ничего страшного также не произошло. Меня охотно пускали на ночлег на любой сеновал, приглашали иногда к столу. Одна скрюченная ревматоидным артритом нищая эстонка, одиноко коротавшая свои дни на хуторе, где не осталось уже ничего и никого, кроме коровы, гусей и расстроенного фортепьяно, не понимавшая ни слова по-русски, вместо попрошенной мною воды вынесла, по своему непониманию, кружку молока.
Когда-то у нее было два сына, рассказывали мне потом. Одного из них, воевавшего на стороне русских, расстреляли немцы, а другого, воевавшего на стороне немцев, расстреляли русские; в результате ей никто не платит пенсии за потерю кормильцев. «Jah, jah!» («Та, та!») — в переводе с эстонского: «Да, да!».
В отношении проявлений межнациональной розни Литва ушла недалеко от Эстонии. Единственным обнаруженным мною литовским националистическим экстремистом оказался дворовый пес Нерусь. Впрочем, он облаивал не одних только русских, а буквально всех и каждого, так что и это не слишком убедительный пример. В целом Литва оставила в моем сердце неизгладимый след своим сдержанным радушием, трудолюбием, умением ценить и беречь красоту природы, вещей и трогающих душу традиций. Вы видели когда-нибудь, чтобы во время большого национального праздника (в августе) пел весь город под аккомпанемент слаженного оркестра, расположившегося на плавучей разукрашенной живыми цветами барже посреди Немана (по-литовски — Нямануса)? Звуки такой песни (гимна единению) пробудят мертвого! Я не эмигрировал в Литву лишь по той причине, что в то время у меня не было даже советского паспорта.
Недаром Литву так полюбили аисты! Осенью они разгуливают по полям (вслед за плугом) целыми стадами.
После таких мажорных аккордов как-то не хочется пересказывать воспоминания старых литовцев об их жизни в советских лагерях. Куда приятнее вспоминать об ироничной доброте, с которой молчаливый литовский лесник рассовывал сено по расставленным по всему лесу кормушкам для лосей и косуль, о которых он привык заботиться как о своих родных. Обласканные лесником звери даже и меня не очень-то боялись, за что им отдельное спасибо. Месяцы, прожитые мною в усадьбе литовского лесника, вспоминаются как квинтэссенция смысла и гармонии.
Грузия, в свою очередь, побила все рекорды в своем безудержном стремлении доказать, что ничего, кроме братства, на Земле не существует. Старший представитель могущественного рода князей Джапаридзе на глазах у всего честного народа полоснул себя кинжалом по левой руке! А затем, сделав тем же кинжалом едва ощутимый надрез на моей правой, произвел «кровосмешение».
Можете меня поздравить: с тех самых пор я и сам, согласно закону гор, являюсь грузинским князем гордой Сванети, из славного рода князей Джапаридзе.
О наших с моими кровными братьями (Дато, Гурами, Джумбер, Гела, Шота, Зурико и др.) рейдах вдоль вершин Главного Кавказского хребта, который (теперь я твердо это знаю!) никогда не будет сломлен, мне напоминают сейчас керамический кувшин и рога горного козла (тура). Бедный тур! Стараниями моих братьев он не сумел удрать вверх по склону красавицы Ушбы или не менее прекрасных Шхары или Тетнульди.
Вас я тоже не забыл, бескрайние альпийские луга, где произрастают эдельвейсы; серебро времен царицы Тамары, золотоносная река Ингури, сторожевые башни и каменные «бассейны» у подножия снежных гор, наполненные кипящим нарзаном…
Чего бы вам еще такого загнуть о проявлениях «национализма» в моей огромной стране?
Об украинских дiвчинах з берегiв Пiвденнего Буга, которые, узнав, что я прибыл из далекого Ленинграда, тотчас отказались продать мне вишню, а дали мне вместо этого лестницу и ведро (и все остальное)?
О гуцуле, остановившем свою задрипанную «Волгу» на той высоте обрыва, откуда лучше всего была видна Черная Тиса, не пожелавшая пропустить через себя хана Батыя (Мамая?), и, чтобы я никогда этого не забыл, налившем мне кружку заветного вина «Троянда Закарпаття» («Закарпатская Роза»)?
Об одесситах, ни минуты не сомневавшихся, что я — самый что ни на есть прирожденный одессит (истинный еврей)?
О молдаванах, вынудивших всем табором юную цыганку Евгению танцевать полночи для меня одного такой танец, где каждый жест и взгляд означали признание в любви?
Об узбеках или туркменах, звавших меня в свой извечный спор о том, чей же плов все-таки самый настоящий?
Об алтайцах, приютивших меня в кромешную непогоду в своем шестигранном чуме и напоивших меня поутру алтайским чаем (поджаренная мука, натертая копченая овечья брынза, немного бараньего курдючного жира, соль и собственно чай)?
Немеет гортань.
Об иных проявлениях «национализма» (и расовой неприязни в мой адрес) я мог бы говорить без перерыва еще не один день. И что интересно! Ведь именно на своей, «моей», территории молодые грабители-отморозки дали мне понять, кто я такой «у себя дома», отняв у меня в темном подъезде никуда не годные часы, которые, надеюсь, им и сейчас показывают неправильное время. Если у вас найдется что сказать — не стесняйтесь, скажите.
Рецепт моей многонациональной совместимости впоследствии открылся: как оказалось, в моих глазах (и манерах) не прослеживается стремления провести в жизнь великую национальную идею насилия. Многие это видят и сразу успокаиваются. Антикоммунизм, как выяснилось, из меня так и прет. Поэтому «инородцы» считают меня своим, а «свои»…
Кто же вы такие, «свои»? И кто я для вас, скажите на милость, такой?
Вот видите — как сердце чуяло! — дело так и не дошло до «панорамных» исторических и научно обоснованных рассуждений. Ну и черт с ними, обойдемся и без них.
P. S. Я вовсе не горжусь тем, что я — русский. Тем более что это еще бабка надвое сказала.
Белозерский край
Дорога из Кириллова в Ферапонтово всегда занимала много времени, хотя между ними было не более двадцати верст. Время, которое вы запланировали потратить на эту поездку, можно было с самого начала смело умножать на четыре или на пять, и то если повезет. Традиционный способ добраться до Ферапонтова следующий: не торопясь, пройти по дощатому тротуару всю улицу Ленина, параллельную улице Достоевского, то есть пешком через весь город Кириллов, вплоть до того места, где уже почти исчезают признаки жилых мест. Там вас всегда поджидала, сколько я себя помню, завезенная неизвестно кем и когда куча выбеленных солнцем и непогодой бревен, расположившись на которых, вы могли наконец спокойно съесть свой плавленый сырок и осознать смысл всей только что увиденной красоты озера Долгозерка. Его умиротворяющий вид и размер, а также купающиеся в нем утки были специально предназначены для того, чтобы в вашем воспаленном мозгу успели осесть образы восьмидесятиметровых башен Кирилловского монастыря и их зеркальное отражение в воде Белого (Сиверского) озера и чтобы они оставили наконец в покое ваше воображение. Когда сырок оставался в прошлом и вами было выкурено уже почти полпачки папирос, неизменно возникал один и тот же вопрос: будет ли вообще хоть когда-нибудь и хоть какая-нибудь попутка.
Появление машины в этих местах обычно можно предвидеть за несколько минут до возникновения звука мотора по облаку пыли вдалеке. От времени появления облака пыли и до момента прихода самой машины проходит обычно столько времени, что можно успеть выпить стакан чаю на дорогу в ближайшей избе. Входя в избу к незнакомым людям, не забудьте бросить свою шапку в правый угол, перекреститься на образа и сказать хозяевам: «Чай да сахар!»
Дело обстоит гораздо хуже, если идет дождь или надвигается гроза. В обоих случаях облака пыли вы можете не увидеть. Поэтому будет гораздо лучше, если вы отправитесь в Ферапонтово в начале июля.
То, что машина наконец пришла, вовсе не означает, что вы на ней куда-нибудь уедете. Кстати, вам необходимо знать некоторые правила здешнего этикета: ни в коем случае не следует поднимать руку, когда идет машина! В противном случае вы вообще никогда отсюда не уедете и ваши дни закончатся на упомянутых выше бревнах. Если надо, машина и сама остановится, нужно только всем своим видом выражать готовность к великому и кроткому долготерпению. Поднятая рука здесь расценивается как хамство.
Вне зависимости от того, что везет эта машина, куда она едет и сколько в ней уже есть пассажиров, машина, как правило, остановится возле ваших бревен. Будь это самосвал с углем, бензовоз, или грузовик с надставленными бортами, в кузове которого елозят копытами пять-шесть молодых бычков. Таковы правила этикета.
Выйдя из кабины, шофер сделает вид, что он остановился вовсе не ради вас, хотя это и не так. Именно для вас! И вы уж извольте набраться терпения, пока он, обходя по кругу свою машину, будет пинать по очереди все ее колеса (скаты) своим кирзовым сапогом, делая вид, что именно вас он тут как раз и не замечает!
Итак, вы поехали! В этой дороге вам еще не раз пригодится знание нашего русского (в том числе и матерного) языка.
Молодая тетерка даже и не подумает вспорхнуть с телеграфного столба. Ее любопытство превозмогает страх. Вот вам еще одно доказательство, что машины здесь встречаются редко.
Погода неизменно начинает проясняться за несколько верст до Ферапонтова вне зависимости от того, какая погода наблюдается в этот день в Вологодской области в целом: святой преподобный Ферапонт чувствовал природу, когда выбирал место для монастыря.
В это время цыгане — если уж вам так повезло прокатиться вместе с цыганами — обычно перестают петь и разом замолкают. Вы чувствуете в эти минуты один лишь запах спелой ржи, на мешках с которой вы лежите или сидите, периодически цепляясь за борта, чтобы не вылететь из кузова. Впоследствии вам будет казаться, что вы провалялись с этими самыми цыганами на мешках с хлебом добрую (и лучшую) половину своей жизни.
Жалеть вам придется лишь об одном: почему в кузове этой бортовой машины вместе с вами, с мешками ржи и с цыганами не оказался в этот день Н. С. Лесков или в крайнем случае незаслуженно забытый писатель В. А. Слепцов.
Вода Ферапонтова озера до такой степени чиста, что бумага не выдержит описания. Раньше, в советские времена, туда специально раз в две недели приезжал (шестьсот с лишним верст!) микроавтобус из ресторана «Метрополь» за здоровенными раками, которых местные мальчишки вылавливали на мелководье в таком количестве, что улов едва вмещался в автобус. Очень часто мальчишки (когда-то я был одним из них), поймав особо крупную рачиху с икрой, тут же съедали эту вкусную икру, даже не посолив, потому что она и так соленая.
Расцвет Ферапонтовой монашеской обители приходился на XIV—XV века. В истории ее дальнейшего развития мне известны три периода. Без упоминания о них будет непонятно, зачем мы с вами вообще туда поехали и зачем мы провели так много времени, сидя и лежа на бревнах при выезде из города Кириллова.
Период первый включает тот исторический момент, когда, подъезжая к Ферапонтову на подножке бензовоза и держась левой рукой за открытое окно кабины, вы осознаете, что обязательными атрибутами настоящей красоты являются гордость и скромность. Вход в монастырь был совершенно свободным, однако в монастыре нельзя было курить: большевики приспособили его под склад бочек с керосином, солидолом и соляркой. Фрески Дионисия были скрыты от посторонних глаз.
Период второй, хрущевский. Москва и Ленинград вступили в неравный бой за право возродить фрески. Победила, как вы догадались, Москва. Заполучив выгодный и престижный заказ, реставраторы ускорили процесс до такой степени, что уже через два-три дня наложенный на внутренние стены слишком толстым слоем цемент потек вместе с «восстановленными» фресками. Их волнистый контур напоминал большую стиральную доску с разноцветными пятнами.
Предпоследний период, когда в монастырь еще можно было войти без билета и когда повсюду, внутри и снаружи, еще стояли леса, а все рабочие за окончанием сезона работ уже разъехались, мне неожиданно был преподнесен урок прекрасного. Перед отъездом в Ленинград я пришел попрощаться с монастырем. Не все удалось испортить московским реставраторам! С округлого, в форме яйца, купола церкви на меня по-прежнему смотрел строгий Николай Угодник, указуя перстом вниз (скорее всего, на реставраторов).
В тот августовский день, когда каждый звук был и так уже чрезмерен, я впервые узнал, какой должна быть акустика Божьего храма. Не зная о том, что кто-то еще вошел внутрь, на неубранных внутренних лесах, в полном одиночестве, что особенно ценно, играл флейтист. Благодаря этому случаю я навсегда полюбил написанные Бахом концерты для флейты.
Если у вас хватит духу пройти еще километров семь-восемь сквозь дикий лес, где прячутся разбойники, мимо заросших иван-чаем делянок, где когда-то наш товарищ Сталин, заготавливая бревна, приказал быть безмолвным лесоповалу, вы придете в деревню Устье. Спросите там бабу Нюру, и она охотно поможет вам уснуть на ароматном сеннике не без помощи необыкновенно «валкого» пива, умело и с любовью приготовленного ею из пареной репы.
Тярболо
О вологодском озере Тярболо, где никто никогда не бывал, говорено так много, что это озеро вполне могло бы соперничать с Атлантидой. Даже его теоретическая недосягаемость сама собой снимала все вопросы, зачем туда вообще нужно было идти и как (и почему) это озеро никогда и никому невозможно было найти. Сохранив себя в целости среди еловых лесов, пахучих и очень красивых (трясучих, а потом уже пахучих) северных болот, это непостижимое лесное озеро возымело со временем такую особую, притягательную для меня силу, как будто оно и есть искомый Святой Грааль; по крайней мере в моем детском сознании. Неиспорченная цивилизацией фантазия взрослых жителей деревни Устье немногое сумела к этому добавить. Вру. Конечно же, сумела! — «…а как же тогда объяснить все эти его особенные свойства, о которых мы толком и сегодня ничего сказать не можем?!»
Словари мало что прояснили. Что такое «боло» — еще можно было кое-как догадаться; скорее всего, это просто «болото», а вот что такое «тяр» — тут уже туман. У Даля на этот счет не оказалось никаких соображений. В этимологическом словаре Фасмера слабо угадывалась связь слога «тяр…» с понятием «драть ивовое корье для вязки лаптей, или для употребления ивового корья в качестве поясного ремешка, или чтобы им, в Олонецкой губернии, подвязывать ручку к косе». Выглядит убедительно.
Какие тайны скрывало в себе озеро? Этот вопрос преследовал меня, то-гда еще десяти-одиннадцатилетнего, мучительно и неотвязно. С тех пор много воды утекло.
На всякий случай: таинственное озеро Тярболо всегда слыло гибельным местом — «…и не думай, дурень, туда соваться!», — однако от этого его
притягательная сила нисколько не уменьшалась. Стариков или старух, готовых
охотно высказаться по этому вопросу, было завались, а вот что касается
проводников — ни одного! Отнекивались, ссылаясь на некормленую корову,
ревматизм, катаракту, гусей или сноху. И никто ни разу честно так и не
признался, что он и дороги-то туда не знает, и никогда там вообще не бывал, и
не видит никакой необходимости там побывать («буде время — соберемся»), и что
чарующая неопределенность миража (отсебятина; в
деревне таких слов никто отродясь не знал) им важнее дурацкой действительности
(опять отсебятина) и т. д. Вот если бы пастух Колька Тарасов…
Так тот сейчас
в армии… Жив ли? Храни его Господь.
Хроники сельской жизни содержали в себе сведения об ушедших «на озеро» или на войну, но ничего не говорили о тех, кто оттуда не вернулся.
В какую сторону нужно пойти, чтобы попасть на Тярболо, знал каждый: сначала нужно преодолеть напрямик всю поскотину, потом свернуть направо, за позагодний стог, под которым живет нахальный барсук, потом опять топать все прямо и прямо, километра три-четыре, пока не покажется лужок, поросший иван-чаем, и только после этого можно засучить или снять штаны, иначе им будет очень мокро. Затем в гору, где «лонись Шурка Шмак оставил зарубку на сосне; сегод, может, и сосны-то нет, а лонись…
Вообще-то, ты, паря, лучше туда не ходи. У нас тут и без тебя искать дел по горло. Посмотри-ка ты лучше, сколь черники округ! Крупная… виноград! Чистая └изабелла“!»
С этими словами моя спутница Тонька (или Тамарка), бывшая на седьмом или восьмом месяце беременности, удалилась. Я остался в диком лесу один, с ружьем, но без патронов. Лишь один ствол был на всякий случай заряжен картечью.
Рябчики порхали стаями штук по тридцать. Очень хотелось есть. На обратном пути через поскотину меня атаковал черный и на редкость злой бык, о существовании которого меня забыли предупредить. Было очень страшно, но первобытный инстинкт, живущий в каждом из нас, помог не попасться на рога.
Делюсь опытом: если на вас несется бык, скорее бегите от него в гору, если таковая есть поблизости. Быки не любят бегать в гору. Скорее всего, они от вас рано или поздно отстанут.
Домой я приплелся затемно.
В моем тогда еще полудетском сознании, в моем незрелом мозгу крепко засела мысль: во что бы то ни стало я должен найти озеро Тярболо.
Через несколько лет Тамарка (или Тонька) пыталась меня прилюдно опозорить, объявив на всю деревню, что я не только боюсь быков, но еще в придачу не умею обращаться с «девчонками»! Можно подумать, что это я был хозяином положения, а не она, беременная б…., пыталась в еловом лесу преждевременно сделать из меня «мужчину» посредством содомского греха!
Подходя к болоту, никогда не снимайте при бабах штаны!
Вернемся к Тярболу.
Итак: те лица, что знакомы с Шуркой Климовым (Исаевым), никогда не посмеют сказать, что я способен приврать сверх должной меры. Характерный пример: «Кровать, поставленная всеми четырьмя ногами в консервные банки с керосином, не спасла нас с Шуркой от пикирующих с потолка клопов». Кто еще сможет такое придумать? Никто! Один лишь Шурка Исаев сможет подтвердить, что все это святая правда. Вот почему, пока еще жив двухметровый романтик Шурка Исаев, никто не посмеет сказать, что я от нечего делать наврал вам хоть на кончике мизинца!
Поскольку добраться до озера Тярболо считалось вершиной человече-ских возможностей, нам оставалось надеяться только на чудо. И чудо наконец пришло. Оно явилось нам в образе демобилизованного Юрки Исаева. Из армии он дембельнулся уже полгода тому, и вот только сейчас, изрядно потрепанный, прибыл наконец в родные края. Поначалу его даже не признали за Юрку, а просто позволили отлежаться на полатях и на печке, как издавна принято поступать в деревнях со всеми странниками и каликами перехожими, полагаясь на опыт многих поколений: «Опыт все образумит».
Через неделю или две всем стало ясно, что наш залетный странник и есть тот самый Юрка, которого и поминать-то уже перестали и о котором вообще забыли.
По случаю Петрова дня девки истопили баню, и после этого ни у кого из них уже не осталось никаких сомнений, что прибыл не кто иной, как Юрка Исаев.
Ну, девки девками. «А сможешь ли ты, герой хренов, привести нас на Тярболо?» У Юрки не оставалось выбора. К этому щекотливому вопросу подключилась моя требовательная и авторитетная мама. Юрка спекся. Ему был отпущен трех-четырехдневный срок, чтобы собраться с мыслями и перестать расходовать понапрасну столь дефицитный в то время самогон.
Вы были когда-нибудь на вологодском болоте с морошкой или с клюквой? Нет? Вам не позавидуешь.
Наш Юрка оказался первым и единственным парнем на деревне, кто решился повести нас на Тярболо.
К тому времени его репутация сделалась практически безупречной: он уже почти что два (!) дня как почти ничего не пил! Девки ходили ходуном, поскольку он им ни за пиво, сваренное из пареной репы, и ни за что другое, ни за какие коврижки, повторно не отдавался. Вот они и решили: «Своди-ка ты нас лучше вместе с Алешкой (со мною. — А. К.) на Тярболо!»
Свое намерение увести меня вместе со своими многочисленными девками на Тярболо Юрка не афишировал, поскольку и сам толком не знал, куда нас в конце концов приведет.
Давайте будем совершать все важные поступки только по порядку, и пусть наш поход начнется с того места, где меня бросила пресловутая Тамарка (или Тонька). И начнем мы с вами — так будет лучше — с того лужка, где цветет иван-чай. Там его и сейчас завались.
Перейдя упомянутый лужок, наш проводник отставил свои шутки и прекратил заигрывать с девками. Вместо этого он достал из-за пояса топор и стал делать затесы на соснах с двух сторон, посматривая при этом на компас. Мы с несмышлеными девками хихикали до тех пор, пока не наткнулись на медвежью берлогу (вывороченное с корнем дерево, под которым она была устроена). Юрке на все это было наплевать. Он сделался серьезным, лишь когда почти промеж ног у одной из наших девчонок прошмыгнул хвостом дымчатый голубой щенок (вроде собачки). Сразу после этого случая Юрка нам приказал разговаривать между собой как можно громче, как можно чаще смеяться, пусть даже и без повода, а также стучать палками по стволам всех деревьев подряд. Для почина он ущипнул одну из девчонок.
После этого нам пришлось пережить еще впечатлений — нужно ли об этом говорить! Достаточно представить себе, например, брошенные в панике тетерками гнезда, шумно летящего прочь глухаря (представьте себе шесть-восемь килограммов разукрашенного черно-красно-сизыми с белым перьями летящего мяса!), коричневых белок, которые могут так разволноваться, что даже и на вас, уважаемый читатель, гневно написают…
Мы находимся где-то посередине нашего рассказа.
А покамест перейдем к делу, то есть продолжим наш дальнейший путь. Вот так мы и будем с вами идти, и башка будет у вас трещать от болиголова (на то он и болиголов), которого по дороге на Тярболо еще целая пропасть.
Одна из наших девок ни с того ни с сего скажет: «Нет, батеньки, пойду-ка я обратно домой». Юрка ей запретит. Другая скажет: «Дайте вы мне только спичек, а уж я, окаянная, ко всему привыклая, дождусь как-нибудь обратного вашего хода». Наш ответ был: «Нельзя! Обратного хода нет».
Встречи с озером я ждал так долго и страстно, что встреча с ним и его настоящий вид меня пощадили. Его скромная и величественная красота и все то, чем величие было окружено, меня не убили.
Конечно, потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Нужно было сначала найти достаточно сухую кочку, чтобы можно было на нее сесть, потом было необходимо избавиться от шума в ушах, неизбежного следствия лесной тишины. Трусливым уткам тоже нужно было дать время: пусть не нервничают — ведь мы же тут все свои! Смотрите, дуры в перьях, у меня и ружья-то нет! Спрятал его за спиной — и нет его!
Озеро, как всегда, — неизбежный водопой. Без воды не может прожить никто, будь ты дикая свинья (кабан), лось, медведь или на самый худой конец человек. Воду из озера принято пить по очереди, а не всем сразу. Первым, в два часа ночи, придет лось (он за день больше всех умотался), потом медведь, часа в три-четыре, и т. д. Все идут на водопой в порядке очереди. О рыбах, ондатрах, а тем более о раках нам говорить не приходится, так как они и так живут преимущественно в воде. Ну и пусть себе живут на здоровье.
На озере Тярболо неожиданно нашелся маленький плавучий плотик. Он был сделан явно не сегодня: на нем успело вырасти небольшое деревце (березка). У меня дома есть фотография, где я в соломенной шляпе, как у Мичурина, рядом с этой березкой на этом плотике. Рассказываю вам сейчас об этом — и на глазах молодею! И слезы текут.
По ходу «пьесы» наши девчонки куда-то на время потерялись. Им действительно нечего тут сейчас делать. (Трюк мужской памяти.)
У нас был взят с собой спиннинг. Так вот, бешеные некормленые окуни бежали иногда даже впереди блесны, стараясь схватить ее не сзади, где крючок, а спереди! Оголодали, по-видимому. Почему-то все они были как один очень крупными, видно, мелких они уже давно съели. Этим они мало чем отличались от нас. Ничего не поделаешь — «Диалектика природы» (Ф. Энгельс)!
Идти назад сквозь камыши и искать впотьмах Юркины зарубки и засеки (затесы) нам было невмочь. Решили поступить по старинному обычаю: голова на запад, ноги на восток, то есть поближе к костру, чтобы не мерзли, ватник с себя снять и им накрыться (так будет гораздо теплее), и далее все делать, как нас учил когда-то товарищ Сталин. Приметы его времени были, само собой разумеется, в изобилии представлены и в нашем лесу.
Наше утро, наступившее приблизительно в три-четыре часа ночи (утра), не заставило себя ждать. С его приходом снова закрякали утки, и повеяло особенным теплом от завалившихся под бочок девчонок (если что у нас, мужиков, бывает не так — они тут как тут!), и лес запах чем-то особенным, только от них исходящим, пусть даже все они и дуры.
На обратном пути был, естественно, бурелом, и в мелком березнячке мы вместе с Юркой и с его девчонками окончательно заблудились, и собака от нас сбежала, чтобы мы не думали, что вправе считать себя умней ее. Топор мы, естественно, потеряли (забыли на стоянке), есть сырых окуней так и не научились, а от черники губы и язык сделались такими черными, что…
Если я когда-нибудь сумею понять, что вам интересна идея нашего с вами существования, я вам обязательно позвоню или напишу отдельное (специальное) письмо. А если не захотите — я себе этого, разумеется, не позволю.
P. S. Если уж вы надумали читать этот мой рассказ, то, само собой разумеется, вы не позабыли, надеюсь, ставить ударение на букву «о» всякий раз, где она вам встречалась, поскольку мы с вами все это время находились в Вологодской области.
А если вы пишете не как Иван Бунин — значит, лучше вам вообще за стол не садиться.
И мои глупые деревенские девчонки не дают покоя мне, грешному, и по сей день.
Чем больше ты взрослеешь, тем стыднее говорить о том, что ты вроде бы и мог, да постеснялся отдать всего себя своим ближним (в том числе и деревенским девчонкам), отдать все, что у тебя есть, все, чем Бог тебя наградил. Тогда и девчонкам жилось бы веселей, да и тебе, старому дураку, помирать было бы не так стыдно: тебе, старому псу, в свое время было что им показать!
А теперь ты можешь об этом только рассказы писать.
С другой стороны, свет погаснет для тебя лишь в том случае, если ты не сможешь, плешивый пес, спеть своим милым девчонкам свои новые песни.
От вас не скрылось, конечно, и такое обстоятельство: рассказ написан в день полного лунного затмения, то есть в 2004 году. Следующего лунного затмения нам с вами придется ждать никак не менее семидесяти лет.
Елен Семенович
Разговоров о девяностолетней бабе в штанах и в кирзовых сапогах, да еще и с трубкой в зубах, да еще вдобавок и с удочкой со щучьим поплавком величиной с консервную банку, было хоть отбавляй.
Странно, что они разминулись с писателем Н. С. Лесковым. Они почитай сверстники. Да и области их вероятной встречи практически полностью совпадают. Имеется в виду Вологодская область. Странно.
Придется, видно, мне самому «за неимением гербовой писать на простой».
Мне было никак не решиться первому нанести визит Елене Семеновне, живущей вместе со своей старшей сестрой Марией Семеновной всего-то в одном километре от деревни Устье, если идти все в гору и в гору — в деревне Поповка. Эта деревня состояла из нежилого здания бывшей начальной школы (бывшей ЦПШ), которое по собственному почину охраняла бездомная собака двадцати лет от роду (а больше собаки и не живут; у них один год считается за семь), и деревянного строения двухсотлетней давности, бывшей усадьбы дьячка Семена и, соответственно, попа, которого как звать все помнили, а вот я не спросил. С высоты Поповки был виден почитай что весь мир: и огромное озеро, занимавшее половину этого мира, и обе деревни: Устье и повыше, почти наравне с Поповкой, Паньково, и — можете себе представить, какая это была красота! — часовня на высоко приподнятом — взметнувшемся! — мысу, если смотреть на восток через все озеро. Позже я узнал, что когда граф Шереметев, путешествуя по Белозерскому краю, достиг деревни Поповка, то потерял дар речи. У меня дома хранится половина чудом уцелевшей книги его путевых заметок с его собственноручной зарисовкой этой часовни. Сейчас часовни уже нет по причине ее сожжения «революционерами» из волостного центра города Кириллова, где находится Кирилло-Белозерский монастырь. Еще там было, да и сейчас есть небольшое кладбище, от которого до Бога рукой подать. Я хочу, чтобы, когда придет время, меня там похоронили. Прошу это запомнить.
Главных причин для отсрочки нашего с Еленой Семеновной знакомства было две. Первая состояла в том, что мне было тогда еще только десять лет, к тому же меня неприятно тормозила сокрытая в моих намерениях корысть: мне хотелось посмотреть на древние иконы и книги, а вовсе не тратить зря время на саму Елену Семеновну и тем более на ее старшую сестру Марию (Машу) ста двух лет от роду. Представляете себе, какова была у нас разница в возрасте! Второй причиной была почти полная катаракта Елены Семеновны, в результате чего она шустрила по пыльным деревенским дорогам, опираясь исключительно на свою свежую память, а также ориентируясь по сторонам света благодаря «остаточному светоощущению» и в меньшей степени на разницу в теплоте собственных щек, обусловленную неодинаковым влиянием на них солнца. Потому что, хоть оно и солнце, оно не может равномерно прогреть сразу обе «бряблые», повисшие, как у старой собаки, ноздреватые, иссиня-серые, с желтизной от табака старушечьи щеки.
Бодрая походка, облако пыли позади, соломенная шляпа, трубка в зубах, серая блуза с глубокими карманами для кисета с табаком и банки с червями, посох и удочка со щучьим поплавком на левом плече довершают картину. Когда я впервые услышал ее сочный бас, то на время утратил дар речи, как это сделал в свое время граф Шереметев, впервые взглянувший из деревни Поповка на восток и увидевший часовню на противоположном берегу озера.
В дальнейшем — надо ли об этом говорить! — у меня долго не было более близкого друга. Мы вместе рыбачили. Я помогал Елену Семеновичу отлавливать живцов и насаживать их на крюк величиной с пол-ладони, нанимал подводу, чтобы вывезти из леса щук, которых она налавливала за утро, сидя на одном месте на берегу бездонного щучьего озера (мужики связывали трое вожжей с кирпичом на конце — дна не достали), и т. д. У меня дома хранится негатив старого образца, который сегодня никто не берется отпечатать. Там должно сохраниться изображение Елена Семеновича, которого я все же звал уважительно Елена Семеновна. Последнюю фотографию из напечатанных я отослал в свое время в деревню Поповку и получил письменный ответ с благодарностью и просьбой прислать еще одну-две фотографии, «а то многие просят на память». Рукописный Домострой она у меня забрала за день до моего отъезда, предчувствуя то, что он мог быть мною украденным, для чего специально притопала ко мне в облаке пыли, спустившись с горы из своей деревни Поповка. Старухи — они такие! Они все чуют! Получить второе мое послание она не успела, так как обе старухи умерли в один год одна за другой.
Школа сгорела. Куда подевалась икона XVI века школы Дионисия, с двенадцатью клеймами, изображавшими сцены из житий святых, я не знаю. До этого перед иконой, родословная которой была хорошо известна, четыреста лет подряд теплилась лампада, а теперь, по-видимому, ничего уже нет.
Записки счастливого человека
Сначала он — не помню кто — сказал: «Министерство путей сообщения нам задолжало!» — и мы поехали без билета.
С нами была еще одна бездомная дворняжка, но в дальнейшем она куда-то пропала.
Потом, под утро, когда и машинист уже с трудом понимал, куда мы едем, один из нас, на полустанке с временем стоянки одна минута, рванул к паровозу, влез в машинное отделение локомотива и…
Мне было непонятно, что происходит.
Поезд остановился непосредственно на мосту через реку, по которой мы решили сплавляться в конце месяца мая — начале июня.
Потом десять верст сквозь туман мы шли под предводительством десант-ника Коли Чучи без права задавать вопросы или даже оправиться.
Потом (пошла уже третья ночь без сна) на рассвете выяснилось, что будить так рано местных жителей неприлично. Так сказал Коля Чуча.
Погода вдруг решила быть необыкновенно хорошей. Перезимовавшие в хлеву байдарки удалось спустить на воду. Даже удалось поспать минут сорок-пятьдесят, перед тем как наш железный Коля (Чуча) скомандовал: «На воду!»
Сейчас мне придется рассыпаться в благодарностях, поскольку Чуча (это его «десантная» кличка; без этого там у них нельзя) меня от сердца по-царски наградил: он назначил меня рулевым экипажа, состоявшего из двух симпатичных (в юности все девочки как одна казались мне ужасно симпатичными!) филологинь из Москвы. До сих пор не понимаю, как они вообще туда (не ко мне в экипаж, а вообще в Ленинград) попали. Каким ветром их занесло?
Так или иначе я сделался рулевым этих двух загорелых, перемазанных клубникой амазонок. Не судите меня строго! Дело прошлое…
Прервем повествование. Только что пришел и ушел художник. Прежде чем продолжить рассказ, придется объяснить, зачем он приходил. Это первый случай в истории нашего с ним знакомства, когда он пришел не с целью «набить мне морду», а, напротив, — сделать мне ценный подарок: поролоновую свинью. Надо вам сказать, что свинья — это знаковое для меня животное, поскольку я и сам свинья и родился в год Свиньи. Что есть — то есть. Этот ценный подарок явился первой осязаемой ценностью за всю историю наших взаимоотношений. Вот почему я так разволновался. Без этой смешноватой поролоновой свиньи средних размеров я отныне и спать не лягу. Теперь уже и вовсе не знаю, чем смогу ему отплатить. Придется мне в ответ преподнести ему десять, сто, а может быть, даже тысячу свиней! Ничего, справлюсь. Ну, так на чем мы с вами остановились?
На девочках.
Итак, находясь по долгу службы рулевого позади этих двух девочек, я обязан был не только смотреть на девочек и не только наблюдать, как они то гребут, то не гребут, но и следить за причудами фарватера. Фарватер, надо вам сказать, поминутно доказывал, что он не фраер. Ни на минуту не упуская из виду своих девочек, мне приходилось постоянно следить за приближением подлого порога, чтобы точно вписать байдарку в гладко вылизанный водный треугольник, обозначающий место наилучшего вхождения байдарки в порог и называющийся на языке байдарочников «тещин язык».
К концу дня я настолько хорошо освоил ремесло рулевого, что, как мне потом рассказывали девочки, весь остаток последующей ночи рулил (и сам греб, и их принуждал!) во сне, лежа рядом с ними на сеновале, чем сильно мешал им прийти в себя от всего пережитого. Им было от чего приходить в себя. Это поймет каждый, кто хоть раз видел буйство весеннего половодья, солнца, заставившего вас снять с себя все, кроме плавок, первые цветы и птиц, уже освоившихся с фактом своего прилета, главным образом — уток и всех остальных, о которых когда-либо писал Брэм. Не следует забывать, что всему этому пиршеству предшествовала песня деревенской бабы Нюры «Шумел камыш», которую она виртуозно исполняла до тех пор, пока у моих столичных филологинь, охочих до фольклора, не закончилась водка. Сейчас я смогу припомнить лишь сто один ее куплет…
— Вот видите, мы наконец приплыли (через два дня и три ночи) точь-в-точь к тому месту, куда должны были приплыть еще вчера утром, — изрек наш Коля Чуча. — А это, изволите видеть, памятник Мичурину. Он нам совершенно не нужен. Поселок называется Марьино. Памятник Мичурину стоит здесь просто так, для ориентира. А раньше, во времена славного князя Барятин-ского, здесь была не улица Комсомольская, дом пять, а улица Кавалергардская, дом один. Привал. Располагайтесь кто как может. Счастливого всем, вам, дорогим девчонкам, и нам, грешным мужикам, отдыха. Не бойтесь этого дурного петуха, он вас не клюнет. Впереди у нас еще четыре дня и пять ночей.
В дальнейшем, воспользовавшись знанием «лоции» и некоторыми своими профессиональными навыками, полученными в медицинском вузе, мне удалось убедить моих девочек не пользоваться бюстгальтерами, так как «они очень мешают мне лицезреть природу во всей ее красе», а поскольку мне, рулевому, все равно и так ничего не видно (кроме бюстгальтеров), это не будет меня отвлекать и травмировать, и мне вообще до красоты женского тела никакого нет дела (я рулевой, мне не до этого), а перелетным птицам на красоту женской груди тем более наплевать.
Двумя днями позже я не справился с течением, и наш экипаж, покрытый ровным колониальным загаром, на полном ходу ворвался в густонаселенную деревню. В календаре тогда был какой-то церковный праздник. Большинство уцелевших представителей мужского пола этой деревни и по сей день, должно быть, пребывают в параличе, и за ними, возможно, требуется уход.
Как ни крути, молодая женская грудь — это очень большая сила, созидательная и разрушительная. С ней могут соперничать только свежие травы во время весеннего половодья и еще перелетные птицы.
Клиника
Облекать рассказы о врачах в скорбные одежды в угоду пациентам и не устоявшемуся общественному мнению мы отнюдь не собираемся. Пусть общественное мнение вместе с журналистской братией и далее пытается удерживать бастион «трепетного» отношения к судьбам «несчастных, загубленных врачами жизней беззащитных пациентов». Такая политика необходима, чтобы в случае неудачного исхода лечения у моих оппонентов всегда имелась возможность отступить на заранее подготовленные позиции, ощериться, огласить на весь мир, что «такие» врачи — «убийцы в белых халатах», что «у них нет сердца», что «они нарушают святые традиции таких великих апостолов русской медицины, как Боткин и Захарьин» (бравших за визит до десяти тысяч), что они «ежедневно нарушают клятву Гиппократа» (его книги ни один из блефующих фанатиков «чистоты халата» не дочитал до конца, где говорится о праве врача и обязанностях пациента), чтобы, когда придет время, у них имелась возможность обрушиться с набранной идеологической высоты на зачуханного (униженного, задрюченного, как вам будет угодно) врача и требовательно призвать его к ответу.
Мы не собираемся идти такой дорогой. Главная цель моих оппонентов в том, чтобы им самим до поры до времени оставаться в стороне.
И чего это мы вдруг ударились в публицистику? По-видимому, еще не до конца проснулись. На дворе темно и холодно, лишь только единичные прохожие — среди них есть, конечно, и врачи — плетутся на работу по неубранным тротуарам. А мы с вами пока пойдем и мирно попьем чайку, потом вспомним, как хорошо было сказано в старинном китайском трактате: «Нет в мире легкости, но ведь и тяжести тоже нет!» — а потом снова усядемся за стол и набросаем несколько главок в жанре советской фантастики под общим названием «Ноль три не отвечает».
Глава первая
Нескончаемый коридор клиники, задуманный так архитекторами предвоенной поры, перегороженный где надо и не надо недостроенными холлами, тамбурами, ведущими в никуда, оснащенный с правой стороны огромными окнами, чтобы в коридоре было как можно светлее (а зимой — как можно холоднее), украшенный пожарными кранами и смотанными в кольцо пожарными рукавами, а также потемневшими от времени живописными полотнами непонятного содержания (их в свое время экспроприировали большевики, а потом забыли у кого и зачем), — вот неполный портрет клиники, расположенной на первом этаже серого трехэтажного здания барачного архитектурного стиля. Это наша родная клиника.
Из коридора клиники налево ведут одиннадцать дверей, через которые можно зайти в любую из одиннадцати палат. Почему вы не спросили, где находится ординаторская? Отвечаем: никакой ординаторской нет вовсе. Архитекторам она показалась совершенно ненужной забавой (архитектурным излишеством, пустой тратой денег). Пусть врачи и сестры будут как можно ближе к собирательной фигуре, которую принято называть священным словом «Больной» и писать с большой буквы (слово «врач» у нас из скромности с начала XX века условились писать с маленькой). Стоит ли говорить, что и врач и больной являются не понятиями вообще, а вполне конкретными людьми? Это и так ясно всем (кроме архитекторов). Чтобы не ставить себя в уже совсем униженное положение, врачи и сестры по-быстрому договорились между собой и расставили там и сям по всему коридору клиники, во всех его «заливах и проливах», небольшие столы с ящиками без ручек, сделанные из ДСП (древесно-стружечной плиты) и покрытые омерзительным картонным шпоном. Предполагалось, что рисунок, изображенный на шпоне, привнесет в нашу клинику таинственную теплоту дерева. В оставшийся простенок удалось засунуть старый диван для почетных гостей.
Не спрашивайте меня, где туалет. Этого, к сожалению, я и сам припомнить не могу. Наверное, в каком-нибудь другом коридоре. Или, может быть, этажом выше.
Да! Мы совсем забыли, что в промежутке между 4-й и 5-й палатами втиснулась узенькая процедурная! Там кипятятся десятки стеклянных шприцев, хранятся разные баночки, резиночки и коробочки, там есть узенький короткий топчан, потомок прокрустова ложа, и еще столик и даже стул. Всем этим богатством заправляет сестричка Нина (а потом, конечно, Ира и т. д.). Про одну из них я в молодости написал стихотворение, которое заканчивалось словами:
Обреченные больные сутки лишние живут,
Если сутки ты дежуришь.
Если ночь — то только ночь
Те больные жить не прочь.
Пол коридора покрыт шашечками холодного кафеля. Мы следим, чтобы они не отваливались, ведь тележкам и каталкам и без того по коридору проехать непросто. Санитарам приемного покоя приходится годами шлифовать свое искусство, прежде чем они научатся не сшибать носилочной каталкой (или каталочными носилками?), выполненной из инструментальной стали (в России ее просто завались), все прикроватные тумбочки на своем пути, ибо маленькие колесики у них весьма вихлявые.
Направо, где-то посередине, в наш коридор впадает другой коридор, ведущий в царство приемного покоя (сокращенно — ЦПП). Там располагается анфилада смотровых, сообщающихся между собой. Это очень удобно, так как один врач, проносясь по смотровым насквозь, в состоянии сориентироваться, что с каждым из больных творится и что в каждом отдельном случае ему придется делать. За ним обычно гоняются две-три дежурные сестрички со шприцами в руках. В просторном холле томятся одна-две бригады «скорой» со своими пациентами, чтобы поскорей сбыть их с рук. Врачи «скорой» уже расслабились, говорят и шутят «о своем», поскольку вся ответственность с этого самого момента переложена ими на плечи дежурной службы ЦПП. На отшибе справа — «бомжатник», или «отстойник», где располагаются лица без дома, без рода, без племени, без семейной принадлежности и вообще безо всего. Их нельзя ни положить, ни отпустить, так как идти им решительно некуда.
От ЦПП отгородилась стойкой часть зала, в которой два диспетчера непрерывно отлаиваются от входящих звонков. Если бы не они, то желающие попасть в клинику «скорые» больные разнесли бы в щепы не только ЦПП, но и всю клинику. И все благодаря стремительному характеру, редкостной сообразительности и изобретательности двух умнющих и хитрющих диспетчеров, наших общих любимиц в коротеньких юбочках и халатиках на голое тело (иначе им, бедненьким, будет жарко. Им даже и в этом одеянии бывает жарко). Диспетчерская — мозговой центр всего Медицинского института, раскидавшего свои клиники в разные стороны на три трамвайные остановки. Из нее идет неторная тропа в комнату дежурного врача, в которой, по-моему, мало кто из врачей вообще бывал (спал? — не смешите меня).
Однажды я заглянул туда после ночного дежурства. Там действительно очень уютно: диван с новенькими пружинами образца 1952 года, над диваном — ценная картина голландского художника из малых голландцев, свистнутая где-то большевиками, там есть еще сервантик девственной чистоты, тех же годов, что и картина, чайник (он же кофейник) и сервиз из чашечек в горошек (ЛФЗ, вторая половина XX века). И все девственное, поскольку ни у кого и никогда не было времени воспользоваться этими драгоценными регалиями.
Термин «приемный покой» — своеобразная ироническая шутка врачей, беспардонно занявшая свое место в словаре русского языка в своем буквальном смысле по недосмотру и по невнимательности господ-филологов.
Зачем мы так надолго застряли с вами в ЦПП? Ведь повесть началась как будто с клиники! Дело в том, что ЦПП — родной брат нашей клиники.
(Компьютер беспрестанно мешает мне работать. Встроенный в него текстовый редактор, идеалистическое дитя далекого будущего, постоянно подчеркивает мои слова то зеленым, то красным, то одно, то другое слово, гудит, фырчит, ругается, утверждая, что таких слов, определений и терминов не то что в среде врачей — в среде нормальных людей вообще существовать не может! Ошибаешься, дружок! Давай-ка я лучше тебя отключу, мой хороший, а то мне свою повесть никогда не дописать.)
Глава вторая
Вы видели когда-нибудь репродукцию старинной гравюры «Английский сумасшедший дом середины XVI века»? Нет? Ну так вот: именно так и вы-глядит коридор нашей клиники после окончания суточного дежурства «по скорой».
Хотя формально дежурство и закончилось и брат ЦПП уже принял от своей сестрички сводку всего случившегося, возня все еще заметна. Кое-кто «осел» в боксе для инфекционных больных, кто-то — в «бомжатнике»; не закончили строчить так называемые «отказные листы». Одна из диспетчеров, стоя на пороге ЦПП уперев руки в боки, продолжает терпеливо объяснять припозднившейся бригаде «скорой», что им будет лучше убираться подобру-поздорову в Институт скорой помощи через дорогу, а то ведь она может кликнуть санитара Сашу Большого! И что дежурство у коллег напротив еще только началось, и им будет приятно и полезно немного поразмяться. Дежурный врач объясняет заплаканной старушке, что один из пациентов прибыл в больницу слишком поздно (смерть в машине) и теперь его тело находится в здании по соседству, «во-о-н то, желтенькое». Повсюду елозят швабры и тряпки. Ванны, в которых купали бомжей, орошены лизолом. Фрамуги открыты. Пишется рапорт о том, что вчера на центральной кухне опять «забыли» заложить в кашу 6 кг масла. Звонок домой, что «мама задержится часика на полтора, не больше». Звонок в городское бюро госпитализации с отчетом о дежурстве. Старшая сестра подбивает бабки, подсчитывая израсходованные лекарства, протирая левой рукой, чтобы зря не терять время, стекла процедурных шкафов. Заявка плотнику на вырванную с корнем дверную пружину («У нас тут, вымогатель ты хренов, на дворе не апрель, а середина февраля!»). А психиатра уже вызвали? И т. д., и т. п. Телефон нарасхват!
Теперь наступает самое противное и томительное время, когда уставшим до рвоты и легкой эйфории (у кого как) врачам и сестрам предстоит нелегкая задача: объяснить своему туповатому, хорошо отдохнувшему или, напротив, злому с похмелья начальству, которое в последний раз дежурило само лет этак двадцать или тридцать тому назад, или вообще никогда не дежурило, «что, где, когда, как, почему, куда и зачем». На это уходит обычно минут тридцать-сорок утренней «пятиминутки». Слава богу, что вызывать наряд милиции за истекшие сутки так ни разу и не пришлось, а выбитое стекло без лишних разговоров вставил местный умелец, санитар Юра Режиссер. (В конце концов он действительно добился своего и стал знаменитым режиссером. Его фамилия теперь у всех на слуху.) Вернемся в родную клинику.
Глава третья
Еще не успела догореть облитая бензином, завшивленная одежонка одного из бомжей, как рабочий день уже начинает набирать обороты.
Окунуться в прорву дел бывает не просто, да и не нужно с этим особенно торопиться в интересах дела. Некоторые дела в некоторых случаях легко решаются сами собой, без непосредственного участия врачей, собравшихся к этому времени за самым большим столом в уже хорошо известном вам, а уж тем более нам, коридоре.
На самом видном — на нашем последнем резервном месте! — лежит старушка, поступившая этой ночью самой последней. У нее отсутствующий взгляд, рот — кисетом.
— М-да-а, — говорит лидер наших симпатий, женщина небольшого роста, но незаурядного на нас влияния, доцент Людмила Павловна (подробнее о ней см. в следующей главе и в отдельном о ней рассказе), склонив голову на подставленную правую ладошку, — вот уж эту старушку мы с вами точно никогда не выпишем.
Словно в опровержение ее слов, старушка с тихим стуком внезапно сваливается на пол с нашего «гостевого» дивана.
— Вот! А вы говорите! Спорим, что у нее перелом шейки бедра!
Все подтвердилось. Через час организован перевод старушки в «травму». Вот видите? Главное — не торопиться.
К другой старушке с всклокоченными седыми волосами, сидящей на топчане и цепко держащейся левой рукой за пожарный кран, никто из врачей некоторое время даже не отваживается подходить: ее глаза сверкают нешуточным гневом. Дальнейшие подробности — только для профессионалов. У нас тут и без ваших ценных «мыслей» и «советов» дел полно. Все идет своим чередом; все образуется, все устаканится, главное — не мешайте!
Здесь мы сознательно опускаем ненужную информацию — о расписании наших обходов, утомительных обходах шефа, кафедральных заседаниях, консилиумах, совещаниях, беседах с родственниками больных, занятиях со студентами, приемке зачетов у студентов-двоечников и т. д. и т. п. О том, чтобы перекусить, как видите, — ни слова! «Врач» пишется с ма-а…
Глава четвертая
Моя теща, женщина сталинской эпохи, работавшая водителем на Дороге жизни во время блокады Ленинграда, поведала мне однажды маленький штрих из своей трудовой биографии: она опоздала на работу на три минуты и в связи с этим решила броситься с плотины…
Наш неформальный лидер в области человеческих чувств, интеллекта, тактики, стратегии, медицины и колдовства, доцент Людмила Павловна, попортившая многим немало крови, лишь однажды опоздала на работу: у нее дома во время «Новостей» взорвался телевизор «Радуга». Загорелись шторы, копотью заволокло всю квартиру, сгорела к чертовой матери вся энциклопедия Брокгауза и Ефрона в восьмидесяти шести томах с приложениями…
В этот день она опоздала на работу на два часа пятнадцать минут. Я отвечаю за свои слова. У нее под ногтями была видна сажа.
Что вы по этим двум случаям думаете, меня совершенно не интересует, поскольку на этот счет у меня сформировалось твердое собственное мнение. Поэтому позвольте мне перейти к главе пятой, самой для меня трудной и, надеюсь, последней. В ней я планирую задавать одни только вопросы.
Глава пятая
Зная наперед, какие вопросы (они же и ответы) собираюсь предложить воображаемой мной аудитории, я решил в самый последний момент все же так не рисковать. Ведь изменить мнение общества о роли врача в жизни столь разношерстного общества, как наше, — это уже чересчур! Поэтому мне пришло в голову для начала пройтись по этажам некоторых клиник нашего университета, «проехаться» по самым различным его специальностям, которыми университет сам себя наделил, поговорить с молодежью, не мною воспитанной, попытаться разузнать, чем она дышит и живет… Ведь я не полный дурак, в самом деле, чтобы заниматься «декларациями» с бухты-барахты!
Результаты проведенных исследований оказались, к моему сожалению, самыми неутешительными. Наблюдения, приведи я их полностью, могли бы так рассеять ваше внимание по такому числу сторон и по таким различным направлениям, что и у вас, милый моему сердцу Врач (пишется с большой!), не достанет после этого сил собрать свои мысли воедино.
Я вновь оказался не в силах понять, как разодетые в костюмы арлекинов пергидролевые и блондеколоровые барышни-врачи могут с увлечением сосать водку в обществе внешне довольно симпатичных мальчиков во время дежурства в своей разудалой клинике в день дежурства по «скорой»! В общем, вы можете себе представить, в какое я попал затруднительное положение. Прекрасно понимаю, что клиника не храм, но ведь и не бордель!
Потому я и решил сделать хоть какие-никакие, но все же выводы для нас, врачей. И попутно сообщить кое-что и тем, что напялили на себя белые мини-халаты и арлекинские колготки с большой дыркой на самой …, там, где сникерс: «Запомните навсегда, это не ваша, а моя клиника!»
Опыт Савонаролы, Гуса, Шекспира, Донна, Иисуса Христа, Лютера, Майзеля Мордехая и др. сегодня мало мне помогает и руководства к действию не подает. Вот я и затаился в деревне, где за нелюбовь «бл…. безруких» смиренно жду прощения. А также жду прекрасных перемен. Amen!
Эпилог
Никогда не знаешь, чем может закончиться научная статья или художественное произведение и к чему тебя смогут привести благие намерения!
Хотите верьте, хотите нет, но последнюю главу компьютер написал сам без малейшего моего участия. Я только кивал ему головой в такт мыслям, идущим извне. И еще он мне напомнил — большое ему за это спасибо, — что «победа нравов на Земле» — идея курам на смех.
Если быть честным, то весь эпилог — работа трудолюбивого компьютера. Он усердно печатает, а я сижу и смеюсь. Иными словами, повесть о клинике закончилась вовсе не тем, на что я рассчитывал. Отстоять величие врачебного звания, не впадая в полный идеализм или в обскурантизм (крайнюю степень реакционности), я не сумел. Эту задачу мы с компьютером попробуем решить, как только появится обнадеживающая информация.
Впредь я обещаю его слушаться, и тогда, быть может, мы с ним еще и не то понапишем!
Ну, ставь же, дурашка, число наконец: сегодня 26 сентября года 2009.
Тернистая дорога юности
В совсем еще недавние времена социалистического реализма и коммунизма, которые сейчас воспринимаются большинством граждан не иначе как зазеркалье, жилищная проблема стояла так же остро, как и сейчас, если не хуже. Нет, пожалуй, все-таки хуже. Если на одного городского жителя приходилось чуть более 4,5 м2 жилой площади (то есть чуть более, чем на одно место на кладбище), семью ни под каким видом не ставили в очередь на улучшение жилищных условий. Считалось, что они своими необоснованными претензиями вступают в конфликт с великой национальной идеей равенства и справедливости, пренебрегая своим естественным правом умереть от удушья или от скоротечной чахотки. В моей многострадальной семье, жертве великого социалистического эксперимента над природой, на одну живую душу приходилось, как назло, 24,4 : 3 = 8,13 м2 (далее следует периодическая дробь с периодом 3).
Общая очередь на улучшение жилищных условий простиралась лет на двадцать и более, а проживающие без всякой прописки на этой же площади мыши, клопы и тараканы в те времена никак не принимались в расчет органами учета и справедливого распределения жилой площади (сокращенно — УСРЖП).
В те времена решительно никому почему-то не приходила в голову наипростейшая мысль: такого понятия, как «справедливость», в природе вообще не существует! Такой предмет, как биология, вплоть до второй половины шестидесятых изучали по учебнику Моховко 1952 года издания. Тогда генетика только начинала проникать в вузы под видом секретного факультатива, ну а такие монстры как обществоведение, история КПСС, диалектический (и исторический!) материализм плюс институты марксизма-ленинизма, терзали наши души вплоть до конца восьмидесятых!
Когда ситуация достигла некоего своего критического предела, то есть когда не то что книгу — стакан воды (не говоря о том, чтобы ночной горшок) поставить стало некуда, — доктор решился бросить вызов всему социалистическому реализму сразу.
Первым делом он развелся со своей тогда еще относительно любимой женой и на следующий день, не откладывая дело в долгий ящик, женился на разведенной многодетной беременной особе без постоянного м/ж.
Дело сразу же пошло на лад. Бывшей жене доктора, для вида заплаканной, предложили немедля вступить в наилучший кооператив, доступный тогда очень немногим. Предполагалось, что, когда его построят, из одного окна будущей квартиры можно будет без помех наслаждаться видами Смольного монастыря, Исаакиевского собора и телебашни, а если посмотреть в другое окно, выходящее на север, — то и бескрайним гороховым полем, принадлежащем совхозу «Бугры».
Итак, чтобы что-нибудь заработать, надо как минимум работать! Может, в этом утверждении и заключается главная ошибка? Ведь куда приятней и доходней «руководить» и, прочно засев у корыта, загребать жар чужими руками, а платежные ведомости о зарплате составлять самому! Нет, я неисправим, меня и сегодня продолжает преследовать навязчивая мысль: надо работать!
Стоимость первого взноса на кооператив перекрыла все доступные воображению представления о реальности. Последовал вывод: работать! (Я же вам сказал, что об исключениях мы побеседуем с вами в другой раз!) Не имея времени на раздумья, «герой нашего времени» героически определил себя, вопреки писаным законам и общественным «идеалам и установлениям», на три (или четыре) работы одновременно: врача «скорой» в ближайшем дачном пригороде, дежуранта приемного покоя Медицинского института (на время отпуска) и заодно доставщика железнодорожных билетов на дом из Центральных железнодорожных касс (наб. Канала Грибоедова, дом № 24).
Помню как сейчас: первая же «дачная старуха» из пригорода Ленинграда была, согласно диагнозу и в соответствии с местом ее городской прописки, доставлена мною «по скорой» в приемный покой в дежурную клинику Медицинского института. Наутро уже в качестве дежурного врача (мое дежурство «по скорой» к тому времени уже закончилось) я опять принял эту же самую старуху. Вечером я принял эту же самую старуху на отделении, но уже в качестве ее лечащего врача (начинался мой рабочий день). Старуха, надо вам сказать, свихнулась к тому времени уже дважды.
Лечение, слава богу, оказалось относительно удачным, и старуху выписали с явным улучшением.
Все бы ничего, но через месяц после выписки я доставил на дом этой же самой старухе железнодорожный билет!
О рациональном применении закона многофункциональности в повсе-дневной жизни мы поговорим с вами в другой раз и не здесь. А к вопросу о жилищной проблеме в РФ мы с вами вернемся немного позже, лет через двести.
Закон Реостата
Спектр взаимоотношений с людьми, если говорить о возможности общаться с ними по существу, с полным доверием и взаимопониманием, подчиняется впервые сформулированному мной закону реостата.
Чтобы не было никаких разночтений с самого начала, напомним вкратце, что представляет собой реостат как таковой, если уж вам не довелось посещать в школе уроки физики. Реостат — это такая закрепленная на каком-либо неподвижном основании продолговатая катушка из электроизолирующего материала, на которой виток к витку намотана нить из вольфрама или нихрома. Вдоль этой катушки по приделанному параллельно ей металлическому прутику можно передвигать подвижно закрепленную на прутике пружинную тележечку с клювиком, способным скользить вдоль катушки и плотно соприкасаться с витками проволоки. С обратной стороны клювик соединен с электрическим проводом и снабжен эбонитовой ручкой, чтобы тележку можно было передвигать вдоль катушки в обе стороны, не утрачивая при этом контакта клювика с витками проволоки, и чтобы вас самого (саму) не убило током, когда вы возьметесь за ручку реостата, чтобы передвигать туда-сюда упомянутую тележечку. Другими словами, реостат предназначен для регулирования напряжения тока, пропускаемого между проводочком, соединенным с клювиком, и проводочком, соединенным с послед-ним витком спирали, намотанной на катушку, при условии, что через всю катушку пропускается переменный ток с напряжением, скажем, 220 вольт.
Суть закона реостата состоит в следующем. Прочность человеческих отношений напрямую зависит от силы испытаний, которую она в состоянии преодолеть. Иначе говоря, от величины тока или напряжения, получаемых на выходе из реостата. Если обратиться к более доступной модели человеческих отношений, скажем, к утюгу с терморегулятором, делается совершенно очевидным, что если утюг перегорает через пять минут уже на втором делении, обозначающим среднюю степень нагрева, то ваш утюг ни к черту не годится. Предысторией нашего «открытия» (в кавычках) служит известная пословица: «Полюби-ка ты меня грязненького, а чистенького меня любой полюбит». Закон реостата позволяет более точно отражать в количественном выражении или выражать в количественном отношении меру надежности. Я неоднократно проводил стендовые опыты с собственным участием в качестве лица, испытывающего терпение близких мне людей, и пришел к следующему выводу, каким бы этот вывод — хорошим или плохим — вам ни казался. Из сонма близких на первый взгляд людей, случись что, — «на связи» с вами останутся три-четыре человека, не более. Может случиться, что 146 человек будут требовать упечь вас в сумасшедший дом или в тюрьму и только пятеро, взявшись за руки, не позволят этого сделать! Держитесь зубами за таких людей! А с остальными будьте внешне равно любезны и отзывчивы и никогда не ставьте окончательных «диагнозов». Не испытывайте снова надежность тех, кто однажды вам ее доказал! Отдайте им лучше взамен свои душу и тело.
Следствие закона: окончательный диагноз — это тупик. А жизнь, невзирая на ваше о ней мнение, идет своим путем.
Недавно мне довелось изложить несколько сокровенных мыслей и чувств (что одно и то же) в своей маленькой книжечке, составленной из 151 художественного произведения, и я решил раздать ее 151 человеку обоего пола, которым я был склонен доверять либо которые могли рассчитывать на мое доверие. В результате оказалось, что лишь пятеро из них, два мужчины и три женщины (все пятеро были малознакомы между собой и знали друг о друге только понаслышке), доподлинно поняли, что я хотел сказать; все остальные в той или иной мере «слетели со связи» в соответствии с все тем же законом реостата.
Отсюда следует второе следствие закона: общаясь с человеком, помните, что его восприятие информации или эмоции, что есть одно и то же (Э. Хильми «Поэзия науки»), может снизиться вплоть до одной тридцатой от первоначального уровня. Поэтому будьте осмотрительны, расточая информацию или эмоции, хотя стесняться этого вовсе не следует. Просто не обольщайтесь сверх меры, и все.