Из книги «Камера-обскура». Перевод Ирины Михайловой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2013
ИЗ ГЛУБИНЫ (ПРОЗА)
Николаас
Бейтс
СТАРИННЫЙ ЗНАКОМЫЙ
Николаас Бейтс
(1814—1903), писатель и пастор, опубликовавший свою знаменитую книгу
«Камера-обскура» в 1839 г. под псевдонимом Хилдебранд,
в Нидерландах до сих пор остается одним из любимых писателей-юмористов. В
списке самых значительных произведений нидерландской литературы за всю ее
историю, составленном на основе широкого голосования в 2002 г., «Камера»
занимает шестое место. Бейтса часто сравнивают с его
ровесником Чарльзом Диккенсом.
Николааc Бейтс родился в Харлеме в семье
аптекаря. С 1833-го по 1839 г. учился на теологическом факультете Лейденского
университета (тогда называвшегося Академией). В университете был членом
студенческого литературного клуба и увлекался европейским романтизмом. Он
боготворил Байрона и сам написал три романтиче-ские поэмы о пылких и страстных
героях, которые не могут найти счастья в этой жизни, они борются, страдают и
умирают непонятыми. Впрочем, этот «черный период», как его называл сам
писатель, был недолгим: «Камера-обскура», в которой от байронизма не осталось и
тени, вышла уже через два года после третьей поэмы.
По окончании университета в 1840 г. Бейтс стал пастором в городке Хемстеде
и в том же году женился на Алейде де Форест, сестре его университетского товарища и внучке
лейденского профессора. В 1854 г. писатель был переведен на службу в Утрехт. В
1856 г., вскоре после рождения девятого ребенка, умерла Алейда,
а через год и их старший сын. В 1858 г. Бейтс женился
на младшей сестре Алейды Якобе
Элизабет, родившей ему еще шестерых детей.
Пастор Бейтс
пользовался любовью прихожан и славился красноречием. Многие его проповеди
позднее печатались в виде сборников. Пасторскую деятельность Бейтс совмещал с научной и
педагогической, список его теологических сочинений включает несколько десятков
названий. С 1974-го по 1984 г. он был профессором Утрехт-ского
университета кафедры истории религии.
В 1884 г. вся страна праздновала семидесятилетие
Бейтса как событие общенационального масштаба. После
этого он прожил еще почти двадцать лет и умер в возрасте 88 лет в Утрехте,
окруженный почетом и уважением.
К книге «Камера-обскура»
Бейтс обращался вновь и вновь на протяжении почти
всей жизни, добавляя новые очерки, внося поправки в старые, изменяя орфографию. Это легко позволяла
свободная композиция книги, фактически представляющей собой сборник очерков, во
многих из которых общий герой-рассказчик — студент Лейденского университета по
имени Хилдебранд. Камера-обскура (лат. camera obscыra —
«темная комната») — эта предшественница фотоаппарата — представляет собой
светонепроницаемый ящик с отверстием в одной из стенок и экраном (матовым
стеклом или тонкой белой бумагой) на противоположной стенке. Лучи света,
проходя сквозь отверстие диаметром приблизительно 0,5—5 мм, создают на
экране перевернутое изображение, которое затем можно обвести карандашом.
Вот
как объясняет название своей книги автор во введении к «Камере»: «Тени и призраки Размышлений, Воспоминаний и Воображения падают в
душу, как в камеру-обскуру, и некоторые из них столь приятны и ярки, что возникает
желание обвести их и, немного доработав, раскрасить, сгруппировать, составить
из них живописные полотна, которые, в свою очередь, можно послать на Большую
Выставку, где они удовольствуются и скромным уголком. Однако не ищите
здесь портретного сходства, ибо автор добрую сотню раз
приставлял нос Воспоминаний к лицу Воображения, а тому, что из этого вышло,
придал столь общее выражение, что получившаяся физиономия похожа сразу на
пятьдесят разных людей».
Обаяние
«Камеры-обскуры» заключено не только в изящном юморе, не только в богатстве
языка или тональности непринужденной беседы, но и в обстоятельных, исполненных
любви и тепла описаниях неторопливого быта и добродушных нравов обитателей
голландских провинциальных городов в эпоху бидермайера.
Десятое
издание «Камеры-обскуры» увидело свет в 1878 г., двадцатое — в 1900-м, тридцать
первое, снабженное комментариями для учащихся средних школ, — в 1919 г.,
сороковое — в год столетия со времени написания, в 1939 г. Последнее издание,
по нашим подсчетам, семьдесят девятое (включая издания в Претории и Кейптауне),
вышло в 2008 г. — в переложении на современный язык. Многие издания украшены
иллюстрациями известных художников.
Как
было жарко и как далеко идти
Была
пятница, день клонился к вечеру, но солнце в голландском городке N палило столь
нещадно, что воробьев на крышах разбирала зевота, — а данный оборот
голландского языка, как известно, означает, что стояла самая ужасная жара,
какую только можно себе представить. Солнце заливало улицы жаром и сверкало на
пыльных от сухости булыжниках. На улицах, пролегающих с севера на юг и потому
не имеющих тени, оно приводило прохожих в полное отчаяние. Торговцы,
разносившие на своих лотках сливы и груши, то и дело вытирали лоб белыми
передниками; грузчики, в нормальную погоду имеющие обыкновение виснуть на
перилах моста, чтобы в этом состоянии гидростатического равновесия расслабить
конечности, теперь лежали на берегу реки, вытянувшись во весь рост и опираясь
на локти, с кувшином пахты вместо можжевеловой водки; каменщики на
стройке сидели под лесами на бревне, поставив локти себе на колени и обхватив
двумя руками гигантские кружки, дули на чай с той же обстоятельностью, что и
всегда, то есть чрезвычайно и поразительно неспешно; служанки, возвращавшиеся
домой с покупками, с трудом тащили за собой детей, которые увязались за ними в
надежде, что бакалейщик угостит их черносливом или инжиром, и с глубоким и
искренним сочувствием смотрели на других служанок, мывших тротуары перед домом,
с красными от загара лицами и с развязанными под подбородком лентами чепцов.
<…>
В
подобных погодных обстоятельствах сострадание, которое мы испытываем к
толстякам, бывает явно недостаточным. Это правда, что
от одного их вида нам порой становится жарко и душно, когда мы сами, стараясь
поменьше двигаться и суетиться, более или менее приспосабливаемся к жаре, а они
подходят к нам пыхтя и отдуваясь, обуреваемые желанием развязать галстук, и
глядят на нас выпученными глазами, — но этим созданиям и правда очень тяжко.
Дорогие толстяки и толстухи всего земного шара!
Независимо от того, способны ли вы были в последние годы созерцать свои колени
и пальцы ног или давно уже отказались от этого существенного элемента
самосозерцания! Может быть, кто-то где-то на белом свете и смеется над вашей
тучностью, корпулентностью, — но знайте, что в сердце Хилдебранда
бьется сердце, исполненное сочувствия к вам.
Среди
дородных людей наших дней одно из почетных мест, хоть и не первое, занимал Хендрик Йоханнес Брёйс, юрист, обладавший, подобно другим собратьям по
несчастью, той привилегией, что кого бы он ни встретил из старых знакомых, их
первой фразой было «Как ты поправился!».
И
вот теперь Хендрик Йоханнес
Брёйс, юрист, шел в вышеописанный знойный день, в
пятницу около пяти часов вечера, по одной из улиц города, которого я не
называю, и шел он, вопреки послеполуденному зною и солидности своей фигуры, со
слишком большой скоростью.
За
господином Брёйсом шел мальчишка, несший его пальто и
саквояж. Господину Брёйсу не терпелось поскорее дойти
до дома, где жил его товарищ по Лейденскому университету, доктор медицины Даниэл Делюу.
Тучный
мужчина стоял у дверей дома доктора Делюу, друга по
академии, которого он ни разу не видел после женитьбы, ибо господин Брёйс жил в городке в провинции Оверэйссел,
где он был дипломированным юристом, но не адвокатом; супругом, но не отцом;
членом совета и коммерсантом. Он направлялся по делам в Роттердам и сделал
огромный крюк, чтобы повидать в этот знойный день своего друга Делюу, его жену и его детей. Так что он немедленно позвонил
в дверь, взял у мальчишки саквояж и пальто.
—
Вот тебе за твои услуги, а теперь беги!
Получив
монетку, мальчишка радостно убежал прочь, а господин Брёйс
так и остался стоять перед дверью, поскольку ему не открыли.
Между
тем господину Брёйсу стало жарче жаркого, в чем
немалую роль сыграли его нетерпение и пальто на руке. Он
позвонил в четвертый раз, причем настолько громко, что соседке, уже давно
наблюдавшей за ним в уличное зеркальце, стало не по себе, так что она
вынула булавки, с помощью которых ее вышиванье крепилось к юбке близ колен
(таких новомодных изобретений, как пяльцы, винтики и грузики
она не признавала), открыла верхнюю часть входной двери и сообщила господину Брёйсу, что в доме никого нет.
— И
доктора тоже?
—
Да, менейр, и его тоже.
— И
его супруги?
—
Конечно, менейр, я же говорю вам, что все ушли.
— А
где они тогда?
— Мне
это неизвестно, менейр! Все-все ушли, дома
только служанка.
—
Почему же она не открывает?
—
Наверное, потому, менейр, что она не в доме.
—
Так вы же сказали, что она дома?
—
Да, но это вовсе не значит, что она в доме, — сказала соседка и поспешно
захлопнула верхнюю часть двери, ибо ее белая кошечка вознамерилась перескочить
через нижнюю часть на улицу. Господин Брёйс остался
наедине с самим собой и если захотел бы, то мог поразмыслить о различии между
понятиями «дома» и «в доме». Если бы у него хватило на это терпения, он понял
бы, что «быть дома» — это то, что было поручено служанке семейства Делюу, а «быть в доме» представляло собой, в трактовке
самой служанки, лишь незначительную часть этого поручения.
Другие
соседи помогают господину Брёйсу найти служанку Хритье, которая, как выясняется, задержалась у соседки, и
та сообщает, что семейство господина Делюу находится
в их загородном именьице Велдзихт на аллее Мейстер-Йориа. Она объясняет, как туда пройти, и господин Брёйс, неправильно повторив название аллеи, немедленно
отправляется в дорогу.
Лишь
миновав несколько домов, господин Брёйс обнаружил,
что все еще несет саквояж и пальто. Он вернулся, опять
позвонил в звонок, чтобы отдать свои вещи на сохранение служанке, но Хритье, по-видимому, уже успела уйти к той же подружке, так
что господину Брёйсу ничего не оставалось, кроме как
снова двинуться в путь с саквояжем и пальто в руках и с твердым намерением
пожаловаться господину Делюу на его служанку, если,
конечно, ему удастся разыскать друга.
К
счастью для господина Брёйса, город, которого я не
называю, был небольшим, так что он достаточно скоро увидел городские ворота,
через которые ему следовало пройти, хотя подъем на два сильно горбатых моста, а
потом и спуск с них потребовали от него немалых усилий. Дойдя
до ворот, он сообразил, что саквояж и пальто можно поручить заботам сборщика
пошлины, и потому зашел в будку, где никого не было, однако, заметив на той
стороне обводного канала занятую рыбной ловлей фигуру в сером, в которой
определенно было что-то от сборщика пошлины, господин Брёйс
поставил свои вещи и затем подошел к рыбаку, и вправду оказавшемуся сборщиком, с
просьбой разъяснить ему местоположение аллеи Мейстер-Мориса.
Я был бы несправедлив к моему герою, если сказал бы, что он забыл объяснения Хритье, ибо от гнева он их просто не слушал. Теперь же
сборщик пошлины объяснил ему, что надо «сначала пройти вдоль канала, затем
свернуть в аллею, далее двигаться направо, дойти до белого столбика, потом
опять налево, а потом направо, это и будет аллея Мейстер-Йориса».
Как
было приятно
— Яншье! К нам стучатся! — прокричал женский голос.
—
Да-да, слышу! — ответила Яншье.
Впрочем,
Яншье ничего не слышала, поскольку она очень неплохо
проводила время с садовником, поливавшим ее водой.
Во
время недавнего отдыха возле кучи мусора господин Брёйс
разработал трогательный план сделать своему другу сюрприз. Как только Яншье открыла ему и подтвердила, что это действительно Велдзихт и сад действительно принадлежит доктору Делюу, <…> он сказал:
—
Чудесно! Покажите же мне дорогу к домику, я — старинный друг доктора и хочу
сделать ему сюрприз своим появлением.
—
Может быть, я все-таки предупрежу, что к нему пришли?
—
Ни в коем случае, милочка, просто покажите мне дорогу, ладно?
Сад
представлял собой длинный узкий участок земли вдоль того же канала, на берегу
которого господин Брёйс несколькими минутами раньше
переводил дух, кругом все было в зелени, а узенькие дорожки по обеим сторонам
окаймляли кустики земляники. Вошедшему в сад казалось
невероятным, как это на такой ограниченной площади удалось разместить столько
яблонь и груш, столько кустов смородины и крыжовника. <…>
—
Жарковато сегодня, правда, менейр? — сказала Яншье, сжалившись после нескольких шагов над полным
господином, пыхтевшим и отдувавшимся у нее за спиной.
—
Да, милочка, ужас, ужас! — ответил Брёйс. — А в саду,
похоже, никого нет?
—
Вся семья в домике, — ответила служанка, — кроме юффрау
Минтье, она вон там сидит
читает!
Яншье с
господином Брёйсом как раз вышли на берег канала, где
и правда под маленьким плакучим кипарисом сидела на зеленой садовой скамейке
посреди узкого газончика старшая дочь его друга Делюу,
в перчатках, с книгой в руке и собачкой у ног, разыгрывавшая картинку «жизнь на
природе» и сердившаяся на то, что на той стороне канала совсем не наблюдается
прохожих, а на
проплывавшей мимо пассажирской барже никто не сидит.
Она
величаво склонила голову в ответ на приветствие господина Брёйса,
но собачка вскочила с земли и яростно загавкала на бедного юриста, который с
удовольствием треснул бы ее своей бамбуковой тростью, но не решился, ведь
собачка принадлежала дочери его друга, которому он хотел преподнести совсем
другой сюрприз, а не убитую собачку.
<…>
—
Спасибо, милочка! — сказал он служанке, когда они были в десяти шагах от
домика, и дальше на цыпочках пошел один.
К
счастью, окна со стороны сада были зашторены, а дверь оказалась глухой, без
стекла, как это иногда бывает в летних домиках. Так что господину Брёйсу ничто не мешало выполнить задуманное. Ах, сколько
радости доставит всем его сюрприз! При этой мысли душа нашего добряка
возликовала. Он уже шестнадцать лет не виделся со своим другом «Чернявым Даном», как в студенческие годы называли Делюу в Академии. Каким он будет в момент встречи? С ним
рядом — его любящая супруга, а вокруг — их цветущие отпрыски! Да, в его черной
шевелюре, на висках появились сере-бряные волоски, но в груди все то же сердце,
открытое для дружбы и товарищества!
От
радости, охватившей его при этой мысли, господин Брёйс
не услышал громких криков, доносившихся их домика.
Он
тихонько поднялся по ступеням крыльца и открыл дверь с самой радостной улыбкой,
которая когда-либо освещала обгоревшее на солнце лицо измученного долгими
блужданиями человека.
Ну
и картина!
Он
увидел злющего мальчугана лет шести, орущего благим
матом и топающего ногами; он увидел отца, пунцового от гнева, который
приподнялся со стула и одной рукой держался за стол, а другой, сжатой в кулак,
грозил сыну; он увидел мать, бледную от ужаса, пытающуюся угомонить мальчика;
он увидел парня лет тринадцати, бледного, с кругами под глазами, сидящего,
поставив локти на стол, над книжкой и хохочущего над происходящим; он увидел
девочку лет пяти, с плачем цепляющуюся за мамин подол. Это и были доктор Делюу, его любящая супруга и цветущие отпрыски.
—
Не буду! — вопил мальчишка, поддавая ногой ближайший к
нему стул.
— А
ну давай, немедленно! — кричал отец, трясясь от злости. — А то я за себя не
ручаюсь!
—
Успокойся, Делюу! — умоляла мать. — Он пойдет, вот
увидишь!
—
Прошу прощенья, менейр, — сказал вошедшему
доктор Делюу, изо всех сил стараясь быть вежливым, —
этот мальчик плохо себя ведет. Через несколько минут я
буду к вашим услугам.
Он
схватил упрямца за шиворот.
— О
боже, Делюу, не порви ему одежду! — пыталась
успокоить мужа госпожа Делюу. — Он уже идет сам!
— Ну нет, сейчас я с ним разберусь! — сказал доктор и силком
потащил за собой сопротивляющегося сына, который, вопреки благоприятному
высказыванию матери относительно его покорности, сам не сделал ни шага. Отец выволок его из комнаты и посадил в чуланчик для торфа,
закрыв дверь на задвижку.
—
Простите, пожалуйста, менейр, я так расстроена, я
сама не своя, — в свою очередь обратилась к гостю мефрау
Делюу и в подтверждение своих слов опустилась без сил
на стул. — Думаю, мне будет полезно выйти на воздух.
— Ну конечно же, мефрау, ну конечно!
— отвечал снявший розовые очки университетский товарищ ее супруга.
И мефрау вышла на улицу, вместе с цепляющейся за нее
всхлипывающей малышкой.
Юный
господин Делюу, с бледными щеками и большими кругами
под глазами, оставшись с господином Брёйсом наедине,
стал беззастенчиво разглядывать его.
—
Теперь будет знать, как дразнить соседей! — сказал доктор Делюу,
вернувшись в комнату и ощущая необходимость пояснить гостю, чем проштрафился его сын, чтобы гость не счел его самого
несправедливым и чересчур строгим отцом. — Простите, с кем имею честь?
—
Животик! — воскликнул добродушный толстяк с радостной улыбкой на
раскрасневшемся лице.
Что
же, слово «животик» — достаточно частое слово, особенно для доктора, который
порой лечит детей. Но в данном случае из уст данного незнакомца данному врачу
это слово показалось несколько неуместным. Поэтому доктор Делюу
разинул рот.
—
Животик! — повторил господин Брёйс.
Доктор
Делюу подумал, что перед ним сумасшедший, а поскольку
он только что сильно гневался, то готов был распалиться снова, в продолжение
того же приступа, хотя вообще-то сердился редко и вывести его
из равновесия было трудно.
—
Что вам угодно, менейр?
—
Ты что, не помнишь, как, бывало, вкусно обедал с Животиком?
Господин
Делюу, ничего не понимая, пожал плечами.
—
Правда, Животик с тех пор порядком увеличился в размерах, так ведь, Ченявый Даан? — сказал толстяк,
вставая со стула.
— Брёйс! — воскликнул доктор Даниэл
Делюу. — Ну конечно, меня все звали Чернявый Даан, а тебя Животик, разве ж я могу тебя забыть! Как ты
изменился! Вместе обедали… Еще бы! В ресторанчике
«Вкусная миска»!
Но
чувство студенческого братства вскоре оставило его.
<…>
—
Выпустите меня!— орал мальчишка в чулане для торфа и бил ногой в дверь.
—
Что тут скажешь, — произнес доктор Делюу, — эти дети
любят испытывать родительское терпение! У тебя, наверное, нет детей?
—
Ни одного, — ответил толстяк, который уже буквально умирал от жажды. — К
сожалению, — добавил он со вздохом, хотя от увиденной
картины сожаления у него отнюдь не прибавилось.
Вошла
мать.
—
Дорогая, это менейр Брёйс,
— представил товарища доктор Делюу, — о котором я вам
так часто рассказывал.
Но
по выражению лица супруги было видно, что она ничего подобного не помнила.
Госпожа Делюу была чрезвычайно благовоспитанная дама.
—
Позвольте предложить менейру Брёйсу
чашку чая? — произнесла она и достала из шкафчика, не закрывающегося от
сухости, чашку с блюдцем в цветочек.
Господин
Брёйс отдал бы все на свете за кружечку пива или
бокал вина с водой. Но ему, усталому и разгоряченному, пришлось пить обжигающий
чай. <…>
Таким образом, господин Брёйс
поднес к своим полным губам чашку обжигающего чая.
— Нельзя ли у вас попросить немного молока?
Доктор Делюу заметил,
что его университетский товарищ предпочел бы прохладный напиток, и принялся
извиняться за то, что оказывает гостю такой плохой прием в садовом домике, где
бывает лишь изредка, чтобы доставить удовольствие детям.
— К сожалению, здесь нет подвала, — добавил он в
заключение.
— Зато здесь есть торфяной чулан! — крикнул во
весь голос его непо-слушный отпрыск из того самого помещения, которое назвал.
— Какой шалун! — сказала мать с улыбкой. —
Скажите, пожалуйста, менейр, есть ли у вас еще
знакомые в…? — спросила госпожа
Делюу, обращаясь к господину Брёйсу,
и назвала город, который я не называю.
— Увольте, мефрау, —
ответил господин Брёйс, — я здесь не знаю никого,
кроме вашего супруга, хотя в последний раз мы с ним виделись уже весьма давно,
— добавил гость со вздохом.
— Так бывает, — сказала госпожа Делюу. — Еще чашку чая?
— Благодарю, благодарю!
Госпожа Делюу встала,
поклонилась, попросила «менейра» простить ее за
недолгое отсутствие и удалилась. Пятилетняя дочка перестала плакать, но по-прежнему держась за материнскую юбку, удалилось вместе
с ней.
После ухода супруги в сердце доктора Делюу проснулось былое чувство дружбы. Он с удовольствием
погрузился бы со своим однокашником в старые воспоминания — о радостях
студенческой жизни, о «Вкусной миске» и о многом другом! Однако ему показалось
предпочтительным прежде удалить из помещения своего слишком смышленого
тринадцатилетнего наследника.
— Не понимаю, Виллем,
почему бы тебе не сходить половить рыбу?
— Половить рыбу? — ответил Виллем,
высунув язык. — Тоже мне выдумал!
— Или покачаться на качелях с сестрой!
— Фууу! На качелях! Фууу!
— Юный менейр,
по-моему, очень любит читать, — сказал господин Брёйс.
— Да, иногда, особенно когда это всем мешает, —
ответил доктор Делюу.
Смышленый Виллем разозлился, метнул гневный взор на господина Брёйса, громко захлопнул книгу, с силой оттолкнул от себя,
так что она доехала по столу до пустой чашки господина Брёйса,
являя собой угрозу для ее целостности, и затем ногой перевернул свой стул — что
было, похоже, излюбленным способом обращения с мебелью всего юного поколения в
семье Делюу, — процедил сквозь зубы еще какие-то
слова
и ушел, громко хлопнув дверью.
— Это называется «не в духе», — сказал
счастливый супруг и отец.
Между тем ничто уже не мешало возобновлению
давней дружбы. Друзья закурили по сигаре и пустились в воспоминания о Лейдене; но едва в садовом домике воцарилась радостная
атмосфера, на пороге появилась Яншье, красная, как
коралл; она принесла известие, что «там пришли от мефрау
Алпейн, мефрау просит
доктора срочно зайти к ней, потому что мефрау очень
худо».
— Передай, что я сейчас приду, — велел доктор Делюу служанке, а потом сказал, обращаясь к своему другу: —
Не думаю, чтобы это было серьезно. В нашей профессии та беда, что нас вечно
вызывают по каждой мелочи.
Доктора часто так говорят, я много раз слышал от
них эту фразу, и не понимаю, почему эскулапы жалуются на людей, которые
вызывают их не только в случае смертельной болезни. Не будет ли правильней,
если, наоборот, больные будут жаловаться на эскулапа, который рекомендует им
обращаться за медицинской помощью по каждой мелочи.
Как бы то ни было, доктор Делюу
собрался идти к госпоже Алпейн — осмотреть ее.
— Вернусь часа через полтора, — сказал он Брёйсу, глядя на часы. — Ты меня дождешься?
— Не знаю, — ответил Брёйс,
до сих пор ни на миг не сомневавшийся в том, что
заночует сегодня у своего старого товарища в городке, которого я не называю. —
Я собирался сегодня же ехать дальше.
— Не переживай, — сказал доктор, — я вернусь и вместе пойдем, ты же поужинаешь у нас, в нашем
городском доме?
— Не знаю, — ответил Брёйс,
который предпочел бы, чтобы при этом разговоре
присутствовала также госпожа Делюу.
— Как бы то ни было, — сказал доктор, — сейчас я
вверяю тебя заботам моей супруги.
Какая она была замечательная
Госпожа Делюу
находилась неподалеку, она выговаривала Яншье за ее
поведение: «Не понимаю, — говорила она, поглядывая в сторону садовника, —
почему в саду так много работы именно тогда, когда наша семья приезжает на
отдых».
<…>
— Ваша старшая дочь, — сказал Брёйс, оставшись наедине с госпожой Делюу,
— по-видимому, очень любит одиночество.
— О да, менейр! Я не
нарадуюсь на эту девочку. Она постоянно читает то ту, то другую книгу; уверяю
вас, она знает французский лучше меня и читает также
по-английски и по-немецки.
— Что вы говорите, — ответил господин Брёйс, — это замечательно. Да, у нас в Голландии имеется
много возможностей для изучения языков.
Госпожа Делюу нашла,
что высказанное господином Брёйсом мнение умаляет
заслуги ее чада.
— Самое главное, менейр,
— сказала она, — это насколько человек сумеет воспользоваться возможностями;
моя дочь учится очень много, она учится всегда. Ее главная радость — это
ученье, и она вовсе не интересуется всеми теми вещами, которые любят
большинство девушек ее возраста.
Господин Брёйс тоже
осуждал «большинство девушек ее возраста».
— Сколько же лет вашей дочери? — спросил он.
— Шестнадцать, — ответила госпожа Делюу, приосанившись от материнской гордости.
— Ipsa flos1 , — произнес господин Брёйс.
— Вот я и говорю, — продолжала госпожа Делюу, — английский, французский и немецкий. Думаю, она и
сейчас пошла в сад с английской книжкой. Вы ее не видели?
— Я видел здесь юную даму, читавшую книгу под
деревом, — ответил господин Брёйс, которому раньше
никогда не приходило в голову называть шестнадцатилетнюю девушку дамой, но
сейчас он подумал: английский, французский и немецкий, и к тому же всегда
читает!
— О да, это ее любимое местечко, — сказала
госпожа Делюу, — давайте пойдем к ней, там прохладно,
мы там сможем отдохнуть.
Они приблизились к любимому местечку; дочь
встала и снова поклонилась господину Брёйсу. Госпожа Делюу опустилась рядом с дочерью на садовую скамейку, а
гость сел на стул.
— Мы побудем с тобой немножко, Мина. Что ты
читаешь, дитя мое? Наверное, по-английски?
—
Нет-нет, мама! Это просто так, случайная книжка, я не знала, какую взять,
смотрю — эта лежит. Как Янчик, угомонился?
В
лице у Миночки были какое-то беспокойство и какая-то
неловкость. Честно сказать, она была не слишком хороша собой: немного
бледновата, а глаза все время смотрели в сторону, при этом лицо время от
времени нервно вздрагивало, что не понравилось господину Брёйсу.
Госпожа
Делюу не настаивала на том, чтобы Мина показала ей
книгу. Насколько мог заметить господин Брёйс, этот
томик был чрезвычайно похож на знакомое ему издание «Amour
et Amourettes de Napoléon», откуда
шестнадцатилетняя девушка, несомненно, могла почерпнуть для себя много
полезного.
Какое-то
время вся троица так и сидела под деревом; говорила только госпожа Делюу, обращаясь к дочери, пытаясь заставить ее блеснуть
познаниями и показать, какая она замечательная; но потом она покачала головой
по поводу детей, купавшихся в канале минутах в пятнадцати ходьбы от того места,
где все сидели.
—
Ах, — сказала Мина, и ее пальцы на книге задрожали так, что книга чуть не
порвалась, — как неприятно, что мы не можем здесь чувствовать себя свободными!
В
этот миг послышался приглушенный голос, звавший девушку по имени.
—
Тебя зовут, дитя мое! — сказала госпожа Делюу.
—
Нет, мама, — сказала Мина и чуть не оторвала от книги обложку.
Господин
Брёйс принялся сбивать тростью головки с одуванчиков.
—
Мина, — крикнул тот же голос тем же тоном, — ты чего не идешь? Твой старик
свалил в город, и Янчик говорит, что мамашка сидит в доме с каким-то чучелом.
Мамашка посмотрела на дочурку. Чучело прикинулся, будто
ничего не замечает, и, подойдя к самому каналу, сделал вид, что внимательнейшим
образом разглядывает проплывающую мимо пассажирскую баржу, которой он охотно бы
крикнул: «Возьмите меня!», если бы у него были с собой чемодан и пальто.
Глаза
госпожи Делюу метали искры, она схватила Мину за
локоть.
—
Что это значит? — прошипела она, не желая в присутствии постороннего
«устраивать сцену».
—
Слушай, Мина, — продолжал голос, — не фокусничай! Я прекрасно знаю, что ты там
сидишь, но не хочу туда идти. А тут твой стул стоит с прошлого раза, здесь меня
никто не увидит. — Голос немного помолчал. — Хотя какая разница, если твой
старик все равно смотал удочки!
Прыг!
Кто-то соскочил с забора дома номер 32; деревья зашелестели, и в этом любимом
замечательной барышней местечке вдруг появился долговязый парень такого
возраста, в котором посещают гимназию, в синей фуражке и гимнастерке, с очень
глупым, невоспитанным и нахальным выражением лица.
—
Это меняет дело! — сказал долговязый парень, увидев мамашу Делюу
и господина Бёйса.
—
Молодой человек! Я вас попрошу! — воскликнула госпожа Делюу,
дрожа от ярости.
— А
Виллема тут у вас нет? — спросил парень невозмутимо.
—
Нет, молодой человек! — ответила госпожа Делюу. — А
если бы он и был, я бы не позволила ему общаться с человеком, который
разговаривает с моей дочерью в такой манере, в такой… как вы это делаете. <…>
—
Мне пора, мефрау, разрешите откланяться! — сказал
господин Брёйс, держась так, будто до сих пор ничего
не слышит и сейчас возвращается к действительности из глубокой задумчивости. —
Пожалуйста, передайте от меня нижайший поклон вашему супругу, а мне пора. От
души благодарю за оказанное гостеприимство, остаюсь вашим покорным слугой, мефрау. Прощайте, молодые люди!
И
прежде чем госпожа Делюу, разумеется «глубоко
сконфуженная», успела ему ответить, господин Брёйс
уже покинул «любимое местечко».
Он
поспешно шел по извилистым дорожкам к воротам.
—
Животик! — насмешливо крикнул кто-то с яблони и хихикнул.
Господин
Брёйс чувствовал, как вся его кровь приливает к лицу,
ибо это был голос шестилетнего мальчишки, вырвавшегося из заточения, едва отец
ушел из дома. Господин Брёйс крутил головой во все
стороны, стараясь обнаружить безобразника, но нигде его не видел. Тем не менее он не преминул потрясти своей бамбуковой тростью,
словно обещая задать обидчику хорошую трепку.
Господин
Брёйс дошел до ворот, но, не зная секретов замка,
долго не мог с ним справиться; тем временем мальчишка на яблоне все повторял и
повторял на разные лады его университетское прозвище.
—
Слава богу! — произнес господин Брёйс с облегчением,
выйдя с аллеи Мейстер-Йориса и твердо намереваясь
остановиться в первой же попавшейся гостинице в городе, который я никогда не
назову. Прохладнее ему не стало.
—
Ну и как поживает ваш друг доктор Делюу? — спросила
госпожа Брёйс, когда ее супруг восемью днями позже
сидел подле нее, отдыхая от утомительного путешествия и подбадривая свои дух и
тело большим бокалом рейн-ского вина с минеральной водой и сахаром. — Тебя
хорошо приняли? Он, наверное, был рад с тобой встретиться? У него, должно быть,
милая жена и очаровательные дети?
— У
моего друга доктора Делюу есть прекрасный сад, жена,
два сына и две дочери, на которых родители не нарадуются, особенно на старшую.
Здесь
он еще раз хорошенько перемешал в бокале вино и воду с сахаром и залпом выпил.
Перевод Ирины Михайловой