Рассказ. Перевод и вступительная заметка Ирины Михайловой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2013
К 150-летию ЛУИ КУПЕРУСА
Луи Куперус
ПРОЩАНИЕ
Луи Куперус (1863—1923) — самый изящный и самый чарующий прозаик в нидерландской литературе за всю ее историю: достаточно прочитать несколько строк, написанных его необыкновенным, нарушающим правила нидерландской грамматики, изысканным пером, как погружаешься в неожиданно многомерный мир кипящих людских страстей, мир одухотворенной и таинственной природы, мир мерцающей красоты, отдающий пряным привкусом декаданса. Куперус родился в аристо-кратической семье в Гааге, но значительная часть его детства прошла в Нидерландской Индии, среди таинственной тропической природы, что, несомненно, наложило отпечаток на его мироощущение. Став взрослым, Куперус много путешествовал, в том числе по Греции, Алжиру, Египту и Японии, и подолгу жил за границей, предпочитая Лазурный Берег побережью Северного моря. Его творчество представляет собой удивительный синтез множества настроений и идей, витавших в воздухе на рубеже XIX—XX веков. Пристальное внимание натуралистов к наследственности, среде и патологическим проявлениям человеческой природы сочетается с эстетизмом и дендизмом; интерес к анархизму и вопросам социального устройства соседствует с увлечением мистицизмом; бесстрашие, с которым анализируется и изображается любовь (в том числе однополая), не вступает в противоречие с морализаторством. О чем бы ни писал Куперус, какие ужасные сцены ни развертывал бы перед взором читателя (убийства, лужи крови, трупы, сбрасываемые в реку) — все это происходит на фоне чего-то сказочно-красивого: тропической природы, утонченных гаагских будуаров и салонов, фантастических гор; Куперус всегда остается аристократом и рафинированным эстетом.
Куперус стал популярен в Европе уже при жизни, о чем свидетельствуют многочисленные упоминания о нем во всех обзорах голландской словесности в дореволюционных русских журналах (ссылающихся на английскую, французскую и немецкую периодику), и тот факт, что Оскар Уайльд в 1892 г. прислал ему в знак уважения свой недавно вышедший «Портрет Дориана Грея» и письмо. С 1902-го по 1907 г. в Петербурге вышли переводы четырех романов Куперуса. После этого он на русский язык до сих пор не переводился.
Чтобы почувствовать, каким видели Куперуса русские читатели Серебряного века, приведем фрагмент из статьи 1902 г. его переводчицы Е. Половцевой. Статья свидетельствует о хорошем знании и понимании его творчества.
«Луи Куперус — наиболее известный из современных голландских писателей — родился 10-го июня 1863 года и принадлежит к кружку молодых писателей Голландии. Несмотря на свою молодость, литературный талант голландского беллетриста уже успел представить в своем развитии три яркие периода, из которых каждый всецело выразился в его произведениях.
Когда в 1889 году Л. Куперус выступил в печати со своим романом └Элине Вере“, критика сразу его заметила и вскоре отвела ему почетное место в ряду писателей натуралистической школы, главою которой считается Эмиль Золя. По мере появления следующих затем романов Куперуса └Noodlot“ (└Судьба“), └Extaze“ (└Экстаз“), └Eene illuzie“ (└Одна иллюзия“) — его неоднократно не только сравнивали с французским автором, но даже называли └голландским Золя“.
Все названные романы — патологического характера. Болезненное, пессимистическое направление многих талантливых людей конца XIX века, разработка явлений гипнотизма, сомнабулизма, авторитетные взгляды светил науки на гениальность, вырождение, наследственность (Шарко, Ломброзо и др.) — все это отразилось в жизни, из которой брал свои сюжеты молодой начинающий писатель. Болезни воли, скорбь души, неудовлетворенность — вот главные мотивы героев и героинь Куперуса. Он берет людей прямо из жизни, тех, которые его окружают, которых он ежедневно видит вокруг себя.
Л. Куперус в своих первых романах, несомненно, натуралист, но в то же время он — романист-поэт, как и все голландские беллетристы. В его произведениях читатель находит не только одну живую фотографию действительности, но и видит ясно идеалы автора, его стремления заставить своих героев, больных болезнью воли, вы-здоравливать душевно благодаря нравственным усилиям над собою. Вдобавок Л. Куперус — субъективный писатель. Он заставляет нас не только интересоваться его героями и героинями, но и симпатизировать им, желать им успеха. Среда, в которой они вращаются, буржуазно-аристократическая, салонная и будуарная.
Большой талант Куперуса и богатейшая фантазия, составляющая его отличительную черту, не дали молодому писателю замкнуться в тесных рамках салонного романа, и вот начинается его второй литературный период. Вслед за романом └Metamorfose“ (1897) Куперус совершенно оставляет патологию. Его произведения └Majesteit“ (└Его величество“), └Wereldvrede“ (└Всемирный мир“) и └Hooge troeven“ (└Большие козыри“) встречены были критикою еще с большим сочувствием, нежели предыдущие романы. В этих произведениях Куперус порывает окончательно нити, связывавшие его с субъективизмом. И талант его приобретает свободный полет, дающий ему возможность возвыситься над тем мирком, к которому относятся его творения. Он желает оставаться реалистом, хотя идеалы его так высоки, что не могут в наше время осуществиться и потому остаются идеалами.
С этого момента Куперус как художник пожелал снять с себя последние оковы шаблонности, и это стремление его, по отзыву всех критиков, имело огромное влияние на его стиль. Он перешел к сказочной форме, и его последние произведения — └Psyche“ (└Психея“), └Fidessa“ (└Фидесса“) и └Babylon“ (└Вавилон“) носят на себе характер фантастический, символический.
Фантастический роман └Психея“ появился в голландском журнале └Gids“. Он написан чрезвычайно красивым поэтическим языком, представляющим для перевода большие трудности, так как автор, во избежание германизмов (за что соотечественники его особенно жалуют), составляет совершенно новые слова, неупотребительные в голландском языке».
В 1902 г., когда были написаны эти восторженные строки, Куперус находился на середине своего творческого пути. Е. Половцева не могла знать, что после сказок Куперус снова вернется к созданию психологических семейных романов, — но уже на другом уровне, сочетающем натуралистическое исследование динамики души с вниманием к иррациональной, мистической составляющей (например, «О старых людях и Том, что проходит мимо», 1906); что потом он увлечется жанром психологического исторического романа о тщете славы («Гора солнца», 1906, «Ксеркс, или Высокомерие», 1919, «Искандер», 1920), а также изящными путевыми зарисовками-арабесками («Короткие арабески», 1911, «Ниппон», 1925). Все эти произведения зрелого Куперуса до сих пор еще ждут, чтобы их перевели на русский язык.
В наше время по книгам Куперуса снимаются фильмы (например, «Элина Вере», 1991) и ставятся телесериалы, к которым так располагают его многосюжетные семейные романы. В юбилейном 2013 году, объявленном в Нидерландах годом Куперуса, переиздаются его произведения и выходит в свет кулинарная книга, составленная его супругой и содержащая рецепты его любимых блюд; в различных музеях устраиваются выставки, посвященные его жизни и творчеству. В день рожденья писателя, 10 июня, в гаагской гостинице «Des Indes» готовится праздник, на который соберутся гости, одетые в стиле той эпохи, а предложенное им меню будет содержать блюда из кулинарной книги госпожи Куперус.
Она ждала его, как обычно. Был холодный летний день, редкая странность для августа, и лампы в доме она включила очень рано. Золотистые шелковые абажуры приглушали их свет, астры и хризантемы — первые — уже стояли в больших вазах здесь и там.
Рассеянный старинными тканями свет создавал теплое освещение в углу дивана, на подушках, где она только что сидела.
В серебре на чайном подносе сияли более яркие отблески.
Услышав звонок, она встрепенулась. Глаза автоматически глянули в зеркало, она увидела свое отражение: довольно-таки зрелая женщина, с искусственно осветленными волосами. Черты ее лица утратили молодость, но очень молодым оставался ее взгляд и молодой была гибкость ее фигуры, в белой блузке и юбке, модный покрой которой, пожалуй, даже чересчур превращал ее в «юную особу», ибо щиколотки виднелись полностью.
Он вошел. В свои сорок с лишним лет он держался серьезно, но был энергичен и солиден. Ему даже шла седина на висках. Он не выглядел моложе нее, хотя лет ему было меньше.
— Здравствуй, — сказала она.
И подставила лоб для поцелуя, не более чем приветственного: точно так же мог бы поцеловать свою жену законный супруг.
— Я пришел, чтобы увезти тебя отсюда, — сказал он, — поехали в ресторан, у моря, в Схевенинген!
— Так рано? — удивилась она. — Может быть, выпьешь сначала чашку чая?
— С удовольствием.
Он сел. Она налила чай.
— Ты уже заказал столик? — спросила она.
— Нет, вообще-то нет, но я думаю, в «Паласе»…
— И ты не переоделся? — Она указала на его темный утренний костюм.
— Да ну его… — небрежно отмахнулся он от ее слов.
— Я бы на твоем месте обязательно переоделась.
— Хорошо, у нас ведь еще есть время… До чего отвратительная погода!
— Для августа, — закончила она его фразу. — Хочешь тартинку?
— Одну штучку…
Он пил чай и ел. Ее немного задело, что он не подумал переодеться, прежде чем идти с ней в «Палас», но она сама удивилась, насколько слабо ее это задело.
— Как рано ты включила лампы, — сказал он.
— Да, — ответила она.
Они помолчали. Только теперь она почувствовала легкую грусть в душе. Их роман длился уже… сколько лет? Шесть… Об их liaison знали многие знакомые, относившиеся к этому вполне спокойно. Их знакомые — состоятельные, более или менее вольномыслящие, несколько космополитичные голландцы, в Гааге. То, что они не состоят в браке, когда-то было предметом обсуждения, но все только безразлично пожимали плечами. «Они же имеют право поступать так, как считают нужным… Хотя если связь длится более четырех, пяти лет… Почти шесть… Впрочем, взаимная свобода тоже чего-то стоит. Спокойно показываться вместе, на людях, почему бы и нет…» Больше ничего не говорилось. Жили они раздельно. Никто не требовал от них отчета. Они ходили на званые обеды к общим знакомым или сами приглашали их в гости, в ее дом. Атмосфера была там немногим свободнее, чем в других гаагских кругах. Люди, пожившие в Ницце, в Париже…
Но сейчас ей все-таки было немного грустно. И она спросила лишь только:
— Есть какие-нибудь новости… о войне?
— Я еще не видел вечерних газет, — ответил он столь же безразлично, сколь безразличен был ее вопрос.
Действительно, война их не интересовала. Их больше интересовало их собственное настроение в этот холодный августовский день. И они с трудом находили слова, чтобы замаскировать свое настроение.
— Как скучно, — сказал он, — вот так все лето в Гааге.
— Ты же ведь совсем ничего не делаешь.
Он взглянул на нее в недоумении.
— Я каждое утро езжу верхом, — возразил он.
— Ах, — перебила она его, — это никакой не упрек, ты же и сам понимаешь, я имела в виду: когда совсем ничего не делаешь, то все лето на одном и том же месте…
— …мне очень нравится Гаага, — безразлично перебил он ее.
Дождь барабанил в окно.
— Сейчас вызовем по телефону машину, — сказал он, — чтобы поехать в Схевенинген.
— Вообще-то мне не хочется ехать в Схевенинген, — сказала она.
— Где ты тогда собираешься обедать? — спросил он. — Дома?
— Ах, я думала вообще не обедать, — произнесла она. — Мне лень переодеваться, и еще я только что подумала…
Он заметил ее колебание.
— И что же ты подумала?
— Навестить Анни.
— Ах вот как, — сказал он.
И чтобы дать ей почувствовать, что понимает, о чем речь, задал еще один вопрос:
— А ее брат тоже будет дома?
— Сегодня? Наверное… да, — сказала она, не сочтя нужным лгать.
— Там будет званый ужин? Подадут ужин? — продолжил он свои расспросы.
— Не знаю, — ответила она безразлично. — Ты же знаешь, у меня по вечерам никогда нет аппетита. Один вечер прекрасно могу обойтись без еды.
— Если ты не едешь со мной, — сказал он с почти шутливым выражением, — это значит, что ты бросаешь меня одного.
— Да ну что ты, — ответила она, тоже шутливо, — ты и один не пропадешь, ты же можешь обедать где угодно… или пошли к Анни вместе?
Он видел, что она не ждет утвердительного ответа, и лишь сказал:
— Нет…
— Почему нет? — спросила она, словно желая его уколоть.
Он на миг ощутил боль от этого укола и сказал:
— Я не люблю ее брата, ты же знаешь.
— Не любишь Хермана?
— Да, его.
— Может быть, ты ревнуешь?
— Ревную? С какой стати мне ревновать? Ты знаешь, что ревность не в моем характере.
— Я думала, ты хотел сказать, что у тебя есть на это основания! — поддразнила она его.
— Чтобы я ревновал к этому молокососу? — вставил он ответную шпильку.
— Молокососу? — защищалась она. — Какой же он молокосос! Ему два-дцать шесть лет!
— Неужели? — сказал он с деланным удивлением. И добавил, чтобы ее слегка уязвить: — А я думал, что ему двадцать.
— Да нет же! — ответил она, уязвленная.
— М-да, такой вот мальчишечка… настоящий blanc-bec. Впрочем, я не испытываю к нему ничего. Даже ревности.
— Ну и хорошо, — закончила она с улыбкой.
Из-за обиды грусть прошла. И теперь ей захотелось, в свою очередь, его уязвить. И она сказала:
— У него великолепная голова.
— Ты хочешь сказать, — поддразнил он ее, — что он довольно смазлив?
— Нет, я хочу сказать, что у него хорошо с мозгами.
— Он инженер, не так ли?
— Да.
Разговор угас. За окном дождь по-прежнему стучал в стекло. Она сидела на диване, и ему бросилось в глаза, как старо она выглядит, с этими осветленными волосами, в слишком молодежном платье. Шесть лет… да, точно: шесть лет. Шесть долгих, долгих лет… заполненных Ниццей, Парижем, и всегда одно и то же… все одно и то же… будь это брак, он не мог бы быть более монотонным… До чего же этой женщине не хватает фантазии! Какая убогая душонка под налетом художественного вкуса! Кто думает, что за этим что-то стоит, — что ж — тот попадается в ловушку. Ну да, она весела и элегантна. Но в остальном… какая-то бесцветная. Шесть лет! Иногда и брак распадается раньше. В том числе брак с бесцветной женщиной, лишенной фантазии. Один поцелуй или двадцать поцелуев… Он мысленно пожал плечами. Невозможно без конца перечитывать один и тот же роман… особенно если главы так однообразны… никакого развития сюжета… в направлении к неожиданной развязке… Ведь фантазия — это всё… Сам он всегда фантазирует во время прогулок верхом… У этой «великолепной головы» наверняка тоже нет фантазии: тогда его устроят эти toujours perdrix…
— О чем ты думаешь? — спросила она, сидя напротив него, изящно раскинувшись среди подушек.
— Ни о чем, — просто ответил он и спокойно сложил руки как человек, имеющий право так сидеть. — В котором часу ты уходишь… к Анни?
— Еще нескоро, ближе к вечеру, — слабо отпарировала она.
— Тогда я побуду еще, — сказал он, — а потом отправлюсь обедать в оди-ночестве.
— Ты очень расстраиваешься по этому поводу?
— Да нет, я найду себе компанию, чтобы вместе пообедать в Рише или еще где-нибудь.
Они сидели напротив друг друга, дождь барабанил в окно.
— Немыслимая погода, да еще в августе, — прошипела она со злостью. Пожалуй, мне все же придется переодеться…
— Меня можешь не стесняться, — сказал он галантно. — Если ты хочешь переодеться прямо сейчас…
Его глуповатая галантность разозлила ее. Шесть лет, неужели уже шесть лет… Шесть лет, в Париже, в Ницце и… в Голландии! Но это же почти брак… Хотя они никогда и не думали пожениться, во всяком случае она об этом не думала, да и он тоже! Шесть лет! И всегда одно и то же… До чего же этот человек лишен фантазии! Настолько, что она уже не может вспомнить, приходил ли он к ней на минувшей неделе два или три раза… Воистину, добродетельный супруг в рутине брака не мог бы стать таким же тупым, каким он был всегда. И он заметно постарел за эти шесть лет. Трудно сказать почему, но морщинки в уголках его глаз вселяли в нее сомнение… Да, он очень спортивен, но при этом такой односторонний, такой скучный, только и говорит что о своей «уошади»… Поначалу она тоже занималась вместе с ним верховой ездой, но потом доктор ей запретил… вообще-то она этого никогда и не любила… Он состарился, он действительно состарился. И вот они сидят напротив друг друга! Потому что привыкли сидеть так время от времени. Других причин нет! Почему он ничего не говорит! Сколько можно вот так сидеть и смотреть перед собой со сложенными руками! Порой он становится невыносимо скучен!
Неожиданно она нервно поднялась с дивана.
Он вздрогнул вполне заметно.
— Мне правда надо переодеться, — сказала она. — Ты позволишь…
— Разумеется… Но вообще-то не хочу тебе больше мешать. Посмотрю, с кем пойти в ресторан в Схевенингене.
— С кем-нибудь из друзей? — спросила она без задней мысли.
— Или подруг! — поддразнил он ее в ответ.
— Я не возражаю! — ответила она с небрежным смешком.
— Весьма любезно с твоей стороны, — поблагодарил он.
Он встал.
— Что ж, тогда откланиваюсь, — сказал он с облегчением.
— Хорошо, — сказала она. — Значит, увидимся… послезавтра?
— Вообще-то… я думал… не раньше воскресенья… ведь в воскресенье мы приглашены к Кейсу с женой…
— Ах да, правда, — сказала она. — В воскресенье мы обедаем у Кейса с женой. Не нужно за мной заезжать: для тебя это такой крюк.
— Значит, увидимся в воскресенье… — начал он.
— У Кейса с женой, — договорила она.
— Отлично, — подытожил он с радостью. — Что ж, всего доброго… darling*.
Он всегда так говорил, прощаясь с ней. И поцеловал ее в лоб.
— Всего доброго… darling, — ответила она, как привыкла отвечать уже… лет шесть.
Он пожал ей руку и ушел. Ушел в точности, как всегда, дверь закрылась за ним тривиально. Она была в легкой оторопи, не совсем понимая, на какой срок они расстались. Она подумала о письмах, от нее к нему, от него к ней: он хранил их, она хранила их… И пожала плечами. Письма, ах! В его письмах было так мало фантазии, что абсолютно неважно, отдаст она их ему или нет…
На лестнице он поймал себя на мысли, что ведь это прощание, наверное… Но как же ее письма?.. Ах, в ее письмах было всегда так мало фантазии, что абсолютно неважно…
— До свидания, Мари, — попрощался он с прислугой, проводившей его до двери.
— До свидания, мсьё, — ответила Мари.
Но она уже звонила по телефону Анни.
— Алло… Можно я вечерком… Ах вот как? И Херман тоже будет?.. Чудесно! Значит, через часик?.. Что-что? Останусь ли я ужинать? С удовольствием! Нет… он отправился в Схевенинген! Я? Мне не захотелось… До скорой встречи! Пока-пока!
<1915>
Перевод и вступительная заметка Ирины Михайловой