Глава из романа «Тонио». Перевод Надежды Возненко
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2013
Перевод Надежда Возненко
СОВРЕМЕННИКИ (ПРОЗА)
Адрианус
Францискус Теодорус
ван дер Хейден
А
кто будет третьим?
Глава из романа «Тонио»
1
Мирьям забеременела, и поэтому мы решили пожениться. Бракосочетание было назначено на 24 декабря 1987 года. Я где-то вычитал, что в Швейцарии создали электронные наручные часы, которые раз в год подавали тревожный пищащий сигнал, после чего на дисплее высвечивался телефон цветочного магазина, что означало: сегодня — годовщина свадьбы. Я полагал, что особая дата также поможет справиться с забывчивостью, и, кроме того, это было дешевле.
Свадьба в Сочельник — за это наши родственники нас не похвалили. 24 декабря — в этот день нужно же закупать провизию к Рождеству, черт возьми. Мы думали, будет лучше, если торжество пройдет в узком семейном кругу, без церемоний, которых требовал большой прием, потому что у моего отца была эмфизема легких, сестра была недалека от этого, а брат страдал нервным истощением. Однако, почувствовав в день свадьбы враждебную атмосферу, я пожалел, что не организовал большую вечеринку для друзей, коллег и постоянных посетителей того кафе, где я был завсегдатаем.
«Зеленые бобы» — это словосочетание я постоянно слышал от своих гостей, их непременно нужно было купить к рождественскому ужину в особой овощной лавке на улице Бетховенстраат. Присутствующие, по крайней мере мои сестра, брат и его жена, не понимали, зачем нужны брачные узы. Женитьба — это же было больше не принято?
Единственной, у кого было праздничное настроение, оказалась моя теща, которая каждые полчаса спрашивала, нельзя ли еще раз послушать запись «Свадебного марша» Мендельсона, которую я поставил перед тем, как открыть первую бутылку шампанского. За столом моя мать призналась, что целую неделю пыталась придумать забавную речь. Она хотела упомянуть чаппарахас — кожаные ковбойские штаны, которые ее сестра прислала мне из Австралии к первому причастию: задняя часть у них отсутствовала, и мои голые ноги были выставлены на всеобщее обозрение, из-за чего соседские пацаны дразнили меня: «Половина твоих штанов осталась висеть на колючей проволоке».
Также она хотела припомнить мне ту девочку, которая регулярно подъезжала на своем маленьком белом мопеде к нашему дому, и что это не привело ни к каким отношениям. И что я предпочитал зарабатывать деньги на свои каникулы, собирая клубнику, и что я отказался забрать в единоличное пользование «хонду» — мотоцикл моего отца.
Такая речь, полная насмешек, бедная женщина с ней так и не справилась. «Ну и… ладно», — сказала она, пренебрежительно отмахнувшись, — это был ее извечный жест, означавший: не обращай на меня внимания, я слишком глупа для таких вещей.
Мне было жаль, тем более что больше никто так и не потрудился подготовить даже малюсенькую речь. Я посмотрел на сестру. Мы вместе выросли. К празднику Святого Николая я писал для нее длинные стихотворения, поэмы и вкладывал их даже в самые ничтожные подарки. После неспешного прочтения она тотчас разрывала мои сочинения — такая у нее была привычка. И теперь на свадьбе старшего брата ей было нечего рассказать, кроме обычной горстки злорадных сплетен. Весь день она сидела и с насмешкой смотрела по сторонам, куря сигарету за сигаретой, чтобы не слишком отставать от нашего отца по степени развития легочной эмфиземы. Каждый раз во время очередного приступа кашля ее глаза превращались в щелочки на красном, как мак, лице.
Мне даже не приходило в голову, что и в нашем маленьком семейном кругу порой царила неприкрытая зависть. Квартира площадью в двести пятьдесят квадратных метров… эта свадьба… беременность… Мы с Мирьям были слишком успешны, и в этом они тоже были правы.
Беременность протекала отлично, и у малыша уже был законный отец. Более ничего не мешало его появлению, даже мои собственные страхи. Я боялся того, что одновременно и любил: беззащитности ребенка.
Ответственность, которой я так страшился, проявлялась в полной мере. Мирьям должна была родить в первую неделю июля. Дрожащими пальцами я отсчитывал дни.
2
«Что происходит с нынешней молодежью?» — все чаще спрашивал я у своих ровесников. «Их что, больше ничего не злит? Тонио — восемнадцать, он закончил школу, получает высшее образование… но продолжает жить со своими родителями. В своей детской комнате. Нет, мы втайне рады, что момент, когда нам придется его отпустить, откладывается… но для него самого…»
Родители, находившиеся в такой же ситуации и лучше разбиравшиеся в социологии, чем я, тогда отвечали: «Больше нет пропасти между поколениями, вот в чем дело. Да, она еще присутствует, но она больше не настолько очевидна. Различия между представителями разных поколений больше не ведут к непреодолимым конфликтам. Все можно обсудить. Все решаемо. Почему у ребенка должно возникнуть желание сбежать от родителя, если они не хотят поубивать друг друга? Когда в последний раз ты ссорился с Тонио?»
На самом деле никогда. Наша единственная ссора, которой не было суждено перерасти в серьезный конфликт, тогда еще не произошла. С самого раннего детства и до тех пор, пока ему не исполнилось шестнадцать, он каждый вечер спрашивал: «Ты славно потрудился?» (Так же как он всегда спрашивал после еды: «Могу я покинуть стол?» При этом его голос звучал на октаву ниже, будто он хотел изобразить зрелость, которая соответствовала этому слегка манерному вопросу. Он, должно быть, у кого-то перенял эту вежливую фразу, потому что мы его этому не учили.) Такой мальчик, с ним не поссоришься, даже если очень захочешь.
Почти через два года после окончания школы он вместе со своим закадычным другом Джимом получил в субаренду квартиру в квартале Де Баарщес. Независимость: в одночасье она оказалась более привлекательной, чем жизнь на всем готовом дома. Дело было в апреле 2008 года. Я даже не помог ему с переездом, потому что у меня в самом разгаре был цикл лекций, которые я читал по приглашению Делфтского технического университета. Что я помню, так это неприятные уколы в области сердца: он все-таки собирался нас покинуть. Я даже чувствовал себя несколько обделенным, так что за отсутствие пропасти между поколениями тоже приходилось расплачиваться. Ладно, раз он непременно хотел променять свою просторную, комфортабельную комнату на улице Йоханнес Верхюлстстраат на половину пропахшей плесенью квартиры в районе Вест — отлично. Счастливо, парень, только не надо потом, поджав лапки, скулить у нас под дверью.
Он закончил первый курс в Амстердамской академии фотоискусства, но после этого предпочел пойти учиться на отделение фотографии Гаагской Королевской академии художеств. Переехав в Де Баарщес, он во второй раз прервал образование, жалуясь на «изменения», внезапно произошедшие в его учебной программе. Я вызвал его к себе и строго отчитал за абсолютное нежелание чего-то достичь в этой жизни. Как я уже сказал, из этого не вышло особого конфликта. Он клялся, что жаждет многого достичь, но предстоящей осенью он все же хотел бы поступить в университет. А пока он собирался устроиться на работу, чтобы оплачивать свои расходы — ну, вернее, их часть. Если бы мы продолжали платить за аренду его квартиры…
Он нашел работу в магазине «Dixons», который находился на улице Кинкерстраат и торговал компьютерными комплектующими и принадлежностями для фотосъемки. Теперь мы его редко видели. Если он и приходил в гости, то в основном в воскресенье вечером, когда у нас на ужин была суринамская кухня. Иногда он сообщал заранее, присоединится ли к нам за столом, но чаще просто неожиданно появлялся в гостиной.
3
Я готовился на четвертом этаже к занятиям, пока Тонио этажом ниже разбирал мебель в своей комнате — в той самой комнате, которую мы перестроили и заново для него обставили всего лишь за два года до этого, что было слишком поздно. Вдруг снизу до меня донесся тревожный шум падающих предметов. Я сбежал вниз по лестнице.
В полупустом помещении у стены стоял Тонио в отчаянной попытке удержать соединенные между собой полки от полного обрушения: дюбели не выдержали.
«Я опять сглупил», — простонал он. Я помог ему, прибавив к его криворукости свою. Когда опасность миновала, я, вместо того чтобы довести вместе с ним дело до конца, вернулся к своему письменному столу. Без особого энтузиазма я пообещал ему после переезда прийти посмотреть его новую квартиру.
Мы прожили с Тонио под одной крышей почти двадцать лет и последние шестнадцать из них — в этом доме. Было абсолютно естественно, что спустя два года после окончания школы он собирался покинуть отеческий дом, чтобы начать самостоятельную жизнь, — настолько естественно, что я и не заметил, какой драмой являлось это событие.
Именно тот период, в течение которого Тонио два с лишним года жил в Де Баарщес, казался мне особенно напряженным. У меня вышла новая книга, и я опять начал читать лекции. Кроме этого: еженедельная колонка, должность приглашенного лектора, эссе, которое мне заказали… это помимо того, над чем я уже давно должен был работать, но откладывал на потом. Когда он вернулся с каникул на Ибице летом 2009 года, мы забрали его на машине из аэропорта «Схипхол». Мы высадили его на улице Непвёстраат перед дверью его дома — это был единственный раз, когда я видел этот дом, и то только снаружи. Впрочем, он и не пригласил нас зайти. Было видно, что он торопится рассказать Джиму о своих приключениях. О британских девушках, которых он упомянул в машине. Его чуть не выселили из-за того, что он пустил их в свой номер переночевать, не зарегистрировав в гостинице…
Свою сумку с грязной одеждой он оставил у нас в машине. «Я заберу все в воскресенье».
Писем на его новый адрес я также не писал. Раньше я это делал: когда работал в замке Синт-Герлах, однажды послал ему записку, чтобы подбодрить перед экзаменами. Раз я так жаждал работать с «устаревшими вещами», а не с компьютерами и электронной почтой, то почему же ему не написал и не послал по почте ни одного старомодного письма?
Недавно мой издатель задал мне вопрос, возможно
не из праздного любопытства, сколько, как мне кажется, я написал писем за
прошедшие сорок лет? По моим приблизительным подсчетам их оказалось десять
тысяч. Короткие
и длинные, напечатанные и написанные от руки, личные и деловые. В
течение тех двух лет, что Тонио прожил в Де Баарщес, их, судя по копиям,
оставшимся в моем архиве, было как минимум четыре сотни — и ни одно из них не
было адресовано ему.
Ведь было еще не слишком поздно. Если бы он только пережил этот несчастный случай и операцию, я бы писал ему каждый день до его выздоровления. Сначала, пока его мозг восстанавливается, простые короткие письма, которые ему могла бы прочесть медсестра. Постепенно они бы становились все более подробными. А после того как он вновь встал бы на ноги, я никогда не перестал бы ему писать — даже если бы он не отвечал на мои письма.
4
— Мы его потеряли, Адри, — послышался рядом со мной высокий мело-дичный голосок. — Я чувствую это… я чувствую это.
Когда я в последний раз виделся и разговаривал с Тонио? Дважды на прошлой неделе, через короткие промежутки времени, что, с тех пор как он от нас переехал, было из ряда вон выходящим событием.
В среду я работал до четырех. Я спустился вниз на террасу, потому что мне хотелось хоть немного успеть насладиться солнцем: днем ранее вновь установилась прекрасная погода после промозглой первой половины мая. В библиотеке были открыты двери, выходившие на террасу. Я узнал голос Мирьям, она говорила с кем-то, но, так как колышущиеся от сквозняка занавески все еще были задернуты, мне не было видно, к кому она обращается. Я вышел на террасу. Там сидел Тонио. Он был более расслабленным и уверенным в себе, чем я привык его видеть. Когда он посмотрел на меня, на его лице появилась легкая усмешка.
— Ты уже дошел до десяти страниц в день? — спросил он.
Однажды после опрометчиво выпитой рюмки я сказал, что стремлюсь достичь этого количества при работе над своим романом. Он спросил это с легкой издевкой, но мне показалось, что я услышал отголоски прежнего учтивого интереса.
— Пять — это минимум, — ответил я. — Шесть-семь — осуществимо. Восемь — это наивысшее достижение дня. Пожалуйста, не дави на меня еще больше.
Он ездил на улицу Ломанстраат навестить своего дедушку Натана, которому было 97 лет, и так как «все равно был неподалеку», то решил сделать крюк, чтобы заехать к родителям. Я подозревал, что не все так просто.
— Дедушке Натану требуется операция по удалению катаракты, — вдруг посерьезнев, сказал он.
— Что? — мы с Мирьям ничего об этом не знали.
— Да, это, конечно, невероятно… что они еще и этим собираются мучить настолько старого человека.
— Я как раз собираюсь везти его в миссию «Бет Шалом», — сказала Мирьям, посмотрев на свои часы. — Я поговорю с ним об этом в машине.
Мне показалось, что ему было приятно проявлять заботу о своем слабом здоровьем дедушке. С тех пор как Тонио покинул родительский дом, он жил за десятерых, и его воспоминания о юности, не слишком перегруженной общением с родственниками, все больше уходили на задний план, уступая место новым впечатлениям. Нет, он не просто так приехал.
— Тонио, твоя магистерская программа, мы на ней остановились, — Мирьям встала, собираясь в свою очередь отправиться на улицу Ломанстраат. — Не забудь рассказать о ней Адри.
После отъезда своей матери Тонио объяснил мне, что решил, когда придет время, поступить на магистерскую программу «Технология средств массовой информации».
— Ты разве не должен для начала получить степень бакалавра по «Средствам массовой информации и культуре»? Ты же еще и года не проучился.
Он усмехнулся.
— Нет ничего плохого в том, чтобы время от времени думать о будущем.
Возможно, это была его манера сгладить слова «нежелание чего-то достичь в этой жизни», которые со времен нашей первой и единственной ссоры повисли в воздухе между нами. Тонио растолковал мне, в чем заключается технология средств массовой информации и то, что это направление не преподавали в Амстердамском университете. Он выяснил, что ему придется ездить то в Лейден, то в Гаагу.
— Тебе придется переехать, — сказал я.
— Мне придется много ездить на электричке, — ответил он.
В нем что-то изменилось, но я не мог нащупать, что это. Он начал более серьезно думать о будущем, и для этого должна была быть причина. Он стал более уверен в себе, да, но его робость никуда не пропала. Вероятно, чтобы не опускать глаза, он посмотрел вверх, на бобовник, на зеленых кистях которого уже показались желтые бутоны.
— В этом году он зацветет позднее, — сказал я.
— Да, а что ты хочешь, — ответил Тонио, — май такой холодный.
Меня осенило, что мы с ним редко обсуждали природу или вообще о ней не говорили. На дне открытых дверей в гимназии им. Игнатия де Лойола пара старшеклассников, рассказывавших Тонио об этом учебном заведении, подарила ему стеклянную банку с палочником, который до этого обитал в кабинете биологии. Этот подарок так его воодушевил, что он больше ничего не хотел знать ни о гимназии им. Г. И. Фоссиуса, ни о гимназии им. К. Барлеуса. Он окружил палочника маленьким гербарием, однако через некоторое время спросил нашего разрешения выпустить на волю свое насекомое в парке Вондела. Большого интереса к живой природе в нем заложено не было. Его очень привлекали физические явления. Я присутствовал на уроке, во время которого он вместе со своим одноклассником проводил демонстрацию бензинового двигателя внутреннего сгорания, дополнив ее компьютерной симуляцией. Я был восхищен, наблюдая за ним в его родной стихии.
Однажды в сочельник, разведя огонь в камине, я вслух спросил себя, как языки пламени обретают свой цвет и форму, и четырнадцатилетний Тонио прочел мне об этом целую лекцию, полную фактов, которых я до этого нико-гда не осознавал.
— Все дело в энергии, Адри.
А теперь отец и сын на полном серьезе, немного по-стариковски, комментировали запоздалое цветение бобовника. К счастью, Тонио вскоре вновь заговорил о том, что больше относилось к миру физических явлений, — о своих фотографиях.
— Адри, маленькая просьба… Мирьям не против, но я должен и тебя спросить. Есть одна девушка, и я ей пообещал…
— Ага.
— …фотосессию. Это для портфолио. Дело, собственно говоря, в том… она хочет подрабатывать моделью или статисткой, и ей нужно портфолио с фотографиями для кастинговых агенств и тому подобного. Ну и я подумал… этот дом, ваш дом, просто идеально подошел бы для такой фотосессии. Это будет завтра, после полудня. Мирьям согласна на пару часов уйти, но она не знает, не будешь ли ты…
— Это прекрасно. Ты приезжаешь и отчитываешь меня… спрашиваешь, успеваю ли я написать десять страниц в день. А потом гонишь прочь из кабинета, потому что хочешь пофотографировать симпатичную девушку. Без посторонних глаз.
Теперь, вспоминая легкую неловкость в его взгляде, с которой он посмотрел на меня, я видел светло-карие глаза, которые излучали больше жизненной силы, чем человек мог израсходовать за всю жизнь.
— Отлично, — сказал он, поднявшись. — Я знал, что вы разрешите.
5
На автостраде было мало машин, и в противоположном направлении тоже. Тот, кто собирался провести выходные на Троицу в другом месте, уже покинул город в пятницу или субботу. А что касается тех, кто приезжал провести день в Амстердаме, то им предстояло попасть в пробку только днем.
Мы знали этот маршрут лучше, чем гиды в экскурсионных автобусах. Начиная с осени 2005 года Мирьям ежемесячно возила меня в Академический медицинский центр, где медики обследовали меня, будто подопытного кролика, пытаясь создать новую чудо-таблетку, способную восстанавливать и регулировать нарушенный обмен веществ. Это продолжалось уже больше двух лет. В течение последних месяцев Мирьям несколько раз возила в этом же направлении Тонио, так как в Академическом медицинском центре были подходящие залы для письменных экзаменов, которые сдавали студенты, изучавшие средства массовой информации и культуру.
Утро на Троицу было по-издевательски прекрасным. Сквозь не совсем рассеявшуюся дымку проникали солнечные лучи, из-за чего казалось, что в воздухе парит золотая пыль. Мы мчались сквозь искрящийся туман и одновременно были от него изолированы. Критическое состояние. Полицейский микроавтобус все дальше удалялся от моего представления об этом дне. Полчаса назад я еще лежал в постели, в семнадцати ступенях от моей рукописи. В тот момент я еще мог выбирать: сначала принять душ или поддаться благостному нетерпению и взять с собой наверх запах сна.
Звонок в дверь сделал этот выбор бессмысленным. Разве я мог писать в этот день роман об убийстве женщины-полицейского? Одна такая стояла на пороге и совсем не вымышленная. Точно такой же микроавтобус, как в книге, был припаркован на повороте в переулок, но на этот раз в машине не сидела группа захвата, готовая в любой момент начать действовать. Микроавтобус был пустой и настоящий и должен был доставить нас в Академический медицин-ский центр, где Тонио в критическом состоянии… Вот то, что реальность следует за чьей-то выдумкой, пытается нагнать ее и даже иногда опережает или, хуже того, делает ее лишней, с этим должен считаться каждый писатель. И не надо жаловаться — это один из рисков, на который он идет, задумывая роман. Разумеется, абсолютная автономность выдуманной действительности, замкнутость ее цепи — это прекрасно… но не надо забывать о том, чтобы подстраховаться.
Я никогда не жаловался. Вот только в этот день действительность с такой вульгарной и разрушительной прямотой ворвалась в мой хрупкий мир, что я чувствовал себя подавленным — или побежденным.
6
В прошлый четверг опять вернулась весенняя погода: +19 и безоблачное небо — почти лето. Когда около часа дня я спустился на первый этаж, чтобы отправиться с Мирьям в парк «Амстердамский лес», я встретил Тонио в холле. Он только что вернулся со складным штативом из подвала, где после переезда в Де Баарщес он начал хранить еще больше своих вещей. Несколько рамок с белыми пластиковыми отражателями уже стояли у стены в коридоре.
— Смотри, — сказал он, проведя рукой по одной панели из пенопласта, на которой были видны хаотичные узоры из дырочек, — совершенно поедены жуками.
— Что, неужели жуки едят пенопласт?
— Да, вонючие хрущаки едят. На складе в «Dixons» их целое нашествие. Компьютеры проваливались сквозь собственную упаковку…
— Лишь бы сегодня все прошло удачно, — сказал я. — Отражатели в дырочку — из-за них у модели получится рябое лицо.
— Особенно остроумно, Адри. Ты наверняка утром славно потрудился.
— Я, кстати, не вижу модель. Ты ее от нас прячешь?
Я заметил, что он побрился. Таким опрятным мы его у нас в доме нечасто видели. Он не собрал волосы в хвост. Было видно, что он помыл голову и причесался: его волосы были гладкими и блестели.
— Она только что позвонила и предупредила, что придет чуть позже. Ей нужно сначала в аптеку. У нее цистит.
Мирьям вышла из своего кабинета. Она поцеловала сына и провела тыльной стороной ладони по его щеке.
— Кожа нежная как у младенца. — Она отодвинула его от себя и осмотрела с ног до головы. — Надо же, твоя любимая рубашка. Я думала, что постирала и погладила ее, чтобы ты мог надеть ее на выходные… когда пойдешь с друзьями в кафе или на дискотеку…
— Я сниму ее потом. Так что она останется чистой.
— Ладно, мы пошли, — сказал я. — Ну, Тонио, удачи. Или, может, я должен сказать: «приятно провести время»?
Зря я при этом так многозначительно посмотрел ему в глаза, потому что он потупил взгляд и, тихо охнув, пробормотал:
— Утомительно.
7
В тот день деревья на нашей улице уже были покрыты желтовато-зеленой листвой, в кронах было полно семенных коробочек. Мы ехали по залитому солнцем району Амстердам-Юг в сторону Амстелвена.
— Все-таки занятно, — сказала Мирьям. — Когда он фотографирует, он может спокойно лечь животом в пыль. В грязь, если придется. А теперь он надевает свою самую красивую рубашку.
— Иногда фотосессия — это больше чем просто фотосессия.
На берегу канала Босбаан сидело гораздо больше рыбаков, чем в прошлый раз, когда мы здесь проезжали, и теперь они уже не прикрывались от непогоды своими ширмами, которые представляли собой нечто среднее между раскрытыми, стоящими на земле зонтиками и одноместными палатками. Только там, где закончился Босбаан, мы въехали в настоящий лес — бурлящую массу свежей зелени, ломаных солнечных лучей и ажурной тени.
— Смотри, какая весна, — сказала Мирьям.
Добравшись до Козьей фермы, мы заказали на ланч их классическое блюдо: сэндвич с ржаным зерновым хлебом и салатом из тунца. Козий кефир.
— Подумать только, — промолвила Мирьям, — раньше я приезжала сюда с Тонио посмотреть на новорожденных ягнят и поросят. Теперь же он загоняет сюда своих родителей, чтобы получить в свое полное распоряжение целый дом, где бы он мог побыть наедине с этой девушкой. Я думаю, это здорово.
Очевидно, эта ситуация подействовала на нас омолаживающее: после ланча мы пошли на прогулку, и у каждого из нас было по вафельному рожку с мягким мороженым из козьего молока. Мы вышли на синий мост, под которым сужался гребной пруд, и там, перегнувшись через перила, задумчиво наблюдали за проплывающими внизу каноэ и водными велосипедами, которых, впрочем, еще было немного в это время года.
— Ах, этот Тонио, — сказала Мирьям, — технология средств массовой информации… и он тут же опять начинает фотографировать. У него хорошо идут дела. Я так рада. Когда я думаю о том, что было два-три года назад…
— Думаю, я действительно тогда переборщил, упрекая его в нежелании чего-то достичь в жизни. Я сам в его возрасте был ничуть не лучше. Сначала целый год менял работу одну за другой, потом дважды бросал учебу — психологию и право. После того как я отучился два с половиной года на философском факультете и сдал госэкзамен, у меня началась специализация и я наполовину прошел две университетские программы по философской антропологии и эстетике, но, к сожалению, из двух наполовину законченных высших образований одного целого не получается. Большего я достичь не стремился.
— У меня такое чувство, что Тонио свое обучение все-таки закончит.
— Или начнет заниматься другими интересными вещами.
Мы шли прогулочным шагом назад к парковке, где стояла наша машина.
— Полчетвертого, — сказала Мирьям, когда мы проходили мимо Козьей фермы. — Нет, мы не можем так с ним поступить.
— О, он всегда фотографирует очень оперативно. Тонио не любит стрелять дробью. Снимая меня для еженедельника «Хруне амстердаммер», он усадил меня за антикварную пишущую машинку «Ремингтон», рядом с которой лежало несколько лент для телекса. Услышав щелчки затвора фотоаппарата, я подумал, что он просто испытывает камеру. «Я готов», — сказал я. А у него уже получилось то, что он хотел.
— Ты только недавно сказал, что фотосессия — это иногда больше чем просто фотосессия. Давай пойдем еще чего-нибудь выпьем на Козьей площади. Подари ему этот день.
8
Когда мы около пяти вернулись домой, Тонио складывал свои фотокамеры в большую пластиковую сумку. Девушка только что ушла. В доме чувствовался легкий запах сигаретного дыма.
— И… удачно? — спросил я.
— Еще не ясно, — ответил он. — Цифровые снимки я вполне могу оценить на компьютере. Но я еще снимал и на пленку, и мне нужно для начала увидеть фотографии.
— Загляни в сад перед тем, как будешь уходить, — сказал я.
К маленькой беседке, в которой стоял двухместный диванчик, был прислонен один из отражателей. Я взял вечерние газеты и присел на террасе. Через некоторое время Тонио положил передо мной на стол две прямоугольные фотографии.
— Не суди строго, это всего лишь поляроид, — сказал он. — Я всегда делаю несколько таких снимков, чтобы проверить освещение.
Снимки были черно-белыми. На них была девушка, или молодая женщина, ровесница Тонио, ее распущенные волосы доходили до плеч, и у нее было симпатичное личико, которое казалось слишком милым для амбициозной профессии модели. Ее поза была нарочито грациозной, девушка была сфотографирована в беседке, из которой, судя по всему, на время съемки убрали диванчик.
— Красивая девушка, — сказал я, взглянув на фото все еще острым взглядом знатока. — Очень красивая. Но профессиональная модель… не знаю.
Я отдал Тонио снимки. Выражение его лица говорило о том, что я опять ничего не понял.
— Профессиональная? Адри, она — студентка. Она хочет всего лишь подрабатывать моделью и актрисой. Так же как я в «Dixons».
— Она очень привлекательная, этого не отнимешь.
Его поведение тотчас изменилось.
— Она позвала меня пойти в субботу вечером в клуб «Paradiso», — сказал он с застенчивой гордостью. — Какой-то безумный итальянский вечер, там будут итальянские хиты восьмидесятых.
— О, тогда будет много песен Эроса Рамазотти.
Он состроил забавную мину, означавшую: «никогда о таком не слышал». Мирьям вышла на террасу спросить, не хотим ли мы чего-нибудь попить. Тонио отказался, но присел, хоть и на краешек стула, — в его позе чувствовалось беспокойство. Мирьям напомнила мне о двух похоронах, которые должны были состояться на следующий день примерно в одно и то же время. Два наших хороших приятеля, они были нам одинаково дороги.
— Придется выбирать, — промолвила она. — И не так: ты идешь на одни похороны, а я — на другие. В этот раз мы так делать не будем.
— В последнее время слишком много людей умирает, — проговорил я. — Слишком много кремаций и похорон. Вопрос в том: везде ли ты должен присутствовать? Люди так быстро дают тебе понять, что ты не можешь этого избежать. В этом есть что-то несправедливое, потому что я сам… — Я обратился к Тонио: — Я не знаю, знаешь ли ты это… в любом случае ты услышишь это сейчас… но, когда придет время, я хочу, чтобы мои похороны непременно прошли в самом узком кругу людей, какой только можно себе представить. Не кремировать, нет, сразу в землю. Яма и три человека вокруг нее. Трое, не больше.
— О, — сказал Тонио, — а кто будет третьим?
На секунду воцарилась тишина, после чего мы все трое одновременно расхохотались. Да, он был прав. Третий — он же в гробу.
У Тонио был восхитительно чистый смех, с веселыми переливами, и, когда он смеялся, казалось, что его губы становились еще полнее и что кожа на носу сдвигалась ко лбу. (И этот смех тоже пребывал сейчас в критическом состоянии. О господи, спаси его смех.)
Он встал и, все еще посмеиваясь, спросил свою мать:
— Вы все так же по воскресеньям покупаете на ужин суринамскую еду?
— Эта традиция установилась еще тогда, когда ты не родился, — ответила Мирьям.
— И на Троицу?
— Мы не отмечаем Троицу.
— Я приду в воскресенье. С удовольствием поем чоу-мин.
— Хорошо, но только не звони опять, чтобы сказать, что не сможешь прийти, потому что ты в кусках после вчерашнего. Как в прошлое воскресенье, когда мы собирались ехать в центр города.
— А да, наручные часы… нужно еще раз записаться к мастеру.
Быстрой, пружинистой походкой, слегка сутулясь, он направился к выходу и попрощался в своей меняющейся в зависимости от ситуации манере: на этот раз это прозвучало как «П-ка».
— Повеселись в субботу, — крикнул я ему вдогонку. Не знаю, услышал ли он меня, потому что он уже был в кухне на пути к входной двери. Очень необычно: Тонио, навещающий нас третий раз в течение одной недели. За день до этого он раскрыл нам свои планы на будущее, но казалось, будто он хотел еще чем-то поделиться. Я помню, как, бывало, сам гордился, когда у меня появлялась новая подружка. Я только начинал за ней ухаживать, а уже хотел похвастаться девушкой не только перед друзьями, но и перед родителями — хотя бы пока на словах и, если удавалось, присоединив к рассказу фотографию.
9
После того как Тонио ушел, Мирьям позвала меня на кухню. Она стояла перед открытым холодильником.
— Ты только посмотри.
Полки, ящик для овощей и секции в двери — все доступные поверхности были заставлены упаковками холодного чая и сока всевозможных сортов. В морозилке лежал литр «Lipton Ice Tea», на случай если бы дама предпочла более холодный напиток. Никто из нас двоих не видел, чтобы Тонио принес эти покупки в дом. Весь этот холодный чай и сок стоили ему половину той суммы, которую мы выделяли ему раз в неделю на расходы.
— Тонио хорошо заботится о своих моделях, — проговорил я.
— По крайней мере он это купил не потому, что беспокоится, что у его родителей авитаминоз, — сказала Мирьям. — Я возьму это все с собой в машину, когда поеду к нему домой на Непёстраат отвозить его чистую одежду.
В углу гостиной, где стоял сервант с коллекцией минералов Тонио, я увидел еще два пенопластовых отражателя. В этом месте чувствовался сильный запах табака. На полу стояло блюдечко с затушенными окурками, и я их отправил в ведро для отходов. Значит, эта девушка — для меня пока безымянная — курила.
Эти белые зернистые отражатели я встретил в доме еще в нескольких ме-стах. Они безмолвно взирали на меня, словно одноцветные картины, и сообщали о фотосессии лишь то, что они направляли солнечный или искусственный свет на модель.
— Что мы будем делать со всем этим пенопластом? — спросила Мирьям.
— Оставим, — сказал я, — он сам все в воскресенье уберет.
10
Перед ужином я ненадолго поднялся на четвертый этаж — не для того, чтобы работать, а чтобы убрать тент над балконом, выходящим в сад. Когда недавно ночью шел дождь, я этажом ниже часами не мог уснуть из-за того, что капли то легко постукивали, то барабанили по натянутому полотнищу.
Я думал, что переключатель, слева от двустворчатой двери, барахлит — пока не обнаружил, что тент уже был убран, с аккуратностью, присущей автоматике, смотан внутри своего алюминиевого картриджа.
Погоди-ка. Я точно помню, что специально не убрал его перед поездкой в парк, чтобы защитить паркет от ярких солнечных лучей, проникавших в это время суток в комнату. Разумеется, я мог бы убрать тент и задернуть шторы, но я хотел оставить балкон открытым, чтобы хорошо проветрить свой кавардак; при этом опыт показывал, что из-за порывов ветра задернутые шторы так высоко взмывали, что, опускаясь, они смахивали со стоящего рядом письменного стола вещи. Когда это произошло в прошлый раз, Мирьям очень на меня разозлилась, потому что я обвинил в произошедшем разгроме ее кошек.
Все эти мысли я отчетливо помнил — они были со мной и сейчас, три дня спустя, пока я ехал в полицейском микроавтобусе. Тогда дело было не в моей рассеянности. Я раздвинул шторы и опустил тент, а створки зафиксировал на крючках, вбитых в стену по бокам балконной двери. И вот, по возвращении, я вижу, что шторы все еще раздвинуты, но дверь наглухо закрыта, а тент поднят.
Тонио? Мы с ним договорились, что он может использовать весь дом,
кроме того этажа, где я работал, потому что я как раз сортировал свой материал
и здесь повсюду лежали стопки исписанных листов, к тому же еще и не
пронумерованных. Я обвел помещение опытным взглядом исследователя. Ничто не
указывало на то, что здесь проводилась фотосъемка. Не было отражателей из
бисерного полистирола. В мусорном ведре не было оберток от фотопленки. Никаких
следов нежелательных изменений, которые обычно любили вносить
в интерьер фотографы ежедневных и еженедельных газет.
Может, я надеялся найти следы амурной встречи? Между двумя подушками кушетки, на которую я иногда ложился почитать, все еще торчала застрявшая там книга о полицейских регионах Нидерландов, которая служила справочником для моего романа.
Я открыл дверь на балкон. Рейки и планки, которые когда-то служили деталями детской двухъярусной кроватки Тонио, лежали точно так же, как их когда-то оставил Рене, наш постоянный мастер, чинивший все мелкие поломки в нашем доме, только теперь на них появилось чуть больше серой и зеленой плесени из-за дождя и снега. Алюминиевая пожарная лестница справа вела на крышу.
— Скажи, когда мы вернулись домой с Козьей фермы… ты тогда подняла тент в моем кабинете?
— Нет, это ты должен делать сам. Я не могу делать все.
Это мне мало чем помогло. Я решил позвонить Тонио, чтобы спросить его об этом — тем же вечером, а если не получится, то на следующий день. Не для того, чтобы упрекнуть его в том, что он, как я подозревал, использовал мой кабинет, а для того… ну, ладно, может, так я сумел бы чуть больше узнать о его сердечных делах. Господи, я становился просто старой балаболкой.
Я не успел ему позвонить. Позже… я надеялся, что потом, пока он будет идти на поправку, я спрошу его об этом. Бог знает, сколько часов нам предстояло провести у его постели, пока он снова не пришел бы в норму. У нас было бы достаточно времени для разговоров. Я бы болтал с ним без умолку.
11
Критическое состояние — что же это на самом деле означало? Может, критическим врачи сразу называли чье-то состояние для того, чтобы обезопасить себя от гнева жаждущей возмездия родни в случае, если, несмотря на все усилия, пациент не выживал.
Я вспомнил своего кузена Вилли ван дер Хейдена-младшего, у которого, после того как он попал на мотоцикле в аварию, констатировали клиническую смерть. А он — шутник и фокусник — воскрес тогда из мертвых. Через шесть недель он уже вернулся к своим повседневным занятиям, то есть в его случае — к мелкому хулиганству и преступлениям средней тяжести. Так что и такое бывало.
Нет, это неудачный пример. Не прошло и года, как он, обладатель серебряных суставов в коленях, пытаясь сбежать от полиции, разбился насмерть — его автомобиль с выключенными фарами впечатался на неосвещенной дороге в дерево. Фазу клинической смерти он на этот раз пропустил.
Я вспомнил, что моя мама позвонила сообщить мне об этом: «Да, этот испорченный мальчишка, как бы то ни было, я должна тебе это рассказать».
Пока я с ней разговаривал по телефону, я смотрел на полугодовалого Тонио, который ползал по ковру, пуская слюни от напряжения. С ним такое не случится, уж я позабочусь об этом. Благодаря моему воспитанию ему никогда не придется мчаться от полиции, тем более с выключенными фарами.
— Как держится дядя Вилли?
— Разумеется, он убит горем. Этот мальчишка, он в него вложил всю свою душу. По словам соседей, он всю ночь бродил со своей собакой по округе. При этом он громко разговаривал. Кричал.
— Он, возможно, уже мертв, — изнывала Мирьям рядом со мной.
— В критическом состоянии, — сказал я. — Это может означать все, что угодно. О нем наверняка хорошо заботятся.
— Тот полицейский сказал, что он на операционном столе. Его уже несколько часов оперируют.
Черт возьми. Это действительно звучало критически.
Перевод Надежды Возненко
Адрианус Францискус Теодорус ван дер Хейден (род. в 1951 г.) — прозаик; дебютировал в 1978 г. сборником новелл «Ein gondel in de Herengracht» («Гондола на канале Херенграхт»). Наибольшую известность ему принесли два цикла романов: «De tandeloze tijd» («Беззубое время», 1983—1996) и «Homo duplex» (с 2003). На русском языке опубликован роман «Битва за Синий мост» — первый из цикла «Беззубое время». «Тонио» («Tonio», 2011) — это роман-реквием, который Ван дер Хейден написал в память о единственном сыне. Ван дер Хейден — лауреат престижных литературных премий: Константина Хейгенса (2011) и П. К. Хоофта (2013). За роман «Тонио» он также получил две премии: «Либрис литературпрейс» и «НС Публикспрейс» (обе в 2012 г.). Перевод выполнен по книге: A. F. Th. van der Heijden. Tonio. De Bezige Bij, 2011.