Публикация, вступительная заметка и примечания Геннадия Барабтарло
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2013
—ИЗ ГОРОДА ЭНН
Записки из одного угла
Из
писем Омри Ронена к
Геннадию Барабтарло
По-церковнославянски «напрасный» значит «внезапный», и часто это слово прилагается к смерти, например в молитве о соблюдении, среди прочего, «отъ напрасныя смерти». Перескок от еще совсем свежей, в последний месяц чуть не ежедневной переписки с Омри Роненом, с привычно звучащим письменным голосом твоего давнишнего корреспондента, — к телефонному извещению о его только что наступившей смерти был до того внезапным, что сознание невольно вводило русский смысл в славянское прилагательное и чувство было сходно с тем, какое бывает при известии, что человека насмерть сбил автомобиль.
Из множества электронных записок ко мне покойного я выбрал, в связных отрывках, только те, которые оказались предсмертными, отчасти по той известной причине, что задним числом последние слова, сказанные и написанные, приобретают новую значительность и загадочность. «Леила», «Лаура», «Пора бы сердцу охладеть», «Река времен», «Выхожу один я», «Жертвоприношение» видятся в иной, чем созданы, перспективе именно оттого, что за ними — ничего, одно таинственное молчанье да ледяная рябь.
В земном же смысле публикуемые отрывки отлично показывают помимо прочего неправдоподобное разнообразие знаменитой эрудиции Ронена. При этом ее особенность состояла еще и в необычайной надежности его сведений. Если Ронен на заковыристый запрос отвечал, что не знает, то можно было со спокойной совестью писать в примечании, что, мол, этого не знает никто.
Он был филолог в настоящем, специальном, деловом значении слова, расширяющемся раструбом: знаток языков — знаток истории и теории европейских литератур — знаток истории человека. У себя в Мичиганском университете он читал курсы вдоль и поперек словесности, от древностей до недавностей, от великорусской прозы до малороссийской поэзии. Моей давней и неисполнимой мечтой было прослушать его курс, любой. Он звал себя учеником Якобсона и Тарановского, гордился этим, не бравируя, как никогда не бравировал и своими сверхчеловеческими, казалось, познаниями, умением их сцеплять в связные сюжеты (чем выгодно отличался от лоскутной манеры Шкловского, на которого, однако, походил тоном и отчасти слогом), и никогда не «завирался», как это бывает свойственно повествователям жанра «записок по памяти». Мне как-то раз пришло в голову подсчитать число имен в указателе к одному из его четырех сборников эссе и разделить сумму на число страниц: вышло по три в среднем новых имени на каждой странице. И имена эти не разбросаны кое-как, а ассоциированы. Не знаю, как это таксономически назвать. Полиантропоантемиография? Слогов достанет на целый гекзаметр.
У многих даже счастливые догадки часто представляются неправдоподобными; у Ронена и фантастические казались вероятными. Например, в стихотворении Па-стер—нака «1917—1942» он нашел, что в первых строках («Заколдованное число! / Ты со мной при любой перемене») скрыто ворчливое «опять двадцать пять» (25 лет с 25 октября) — «придурковато, но так», пишет он по поводу своих занятий «головоломками Па-стер-нака» — по-видимому, последний его филологический труд. У Пушкина, полагал он, в стихах «Мой предок Рача мышцей бранной / Святому Невскому служил» фонетическое сочетание Рача мышцей могло поэтически склеиться, когда тот слышал, как в церкви поют кондак св. кн. Александру Невскому: «…притекающихъ къ рацh мощей твоихъ…» (правда, Пушкин получил свое имя в честь другого св. Александра, патриарха Константинопольского, — но этого даже Кюхельбекер не знал, думая, что его именины 30 августа, в день святого князя). Или вот его недавнее предположение, что презагадочная «Зеленая леди» в рассказе Набокова имеет отношение к сестре Бориса Поплавского; все подобные вещи под пером другого могли бы вызвать скептическое «ну, это едва ли», а у него выходило убедительно, притом же без всякого нажима и без малейшей горячности.
Наружностью и сложением он был немного похож на Тынянова, каким тот, быть может, стал бы в возрасте Ронена: благородная сухость черт, голова пианиста, маленькие руки любимых героев Толстого. Видна была, что называется, la race, порода. И он любил подробно рассказывать свое родословие с обеих сторон («…дед с отцовской обратился в католичество, получил благословение от Св. Отца [то есть папы Льва XIII], совершив паломничество в Рим на anno santo 1900…»)
Теперь принято полагать, что так называемое чувство юмора есть непременное качество интеллигентности, причем под юмором понимают не увлажнение речи улыбкой, а некий градус иронии, в основании которой — привычка к иносказанию, к называнию вещи другим, не свойственным ей именем. Это заблуждение, которое доказывает неблагородное происхождение самого понятия интеллигенции, от которого шарахался не один Толстой. У Ронена, который, напротив, считал себя, пожалуй, именно интеллигентом, было очень мало этого рода юмора, во всяком случае в письмах ко мне и разговорах при мне он хоть и улыбался нередко, но редко шутил, никогда не иронизировал, и это казалось как-то особенно трогательно и привлекательно.
Он склонен был преувеличивать или переоценивать некоторые репутации и мог, с другой стороны, быть чрезмерно суров в отношении молодых ученых, однажды брякнувших при нем глупость в докладе или в печати. Однако с годами его критические спондеи и пиррихии выровнялись, он заметно помягчел, по собственному его признанию и по наблюдениям тех, кто в прошлом видел, как бледнели докладчики, узнав Ронена среди слушателей, отлично понимая, что ему известно о предмете их доклада больше, чем им самим, и неоднократно наблюдая как он мастерским фехтованьем выбивал оружие у оппонентов в устной полемике на филологических съездах, щадя одних и вынуждая других корчиться от неотразимых и точных справок и доводов. Но отмеченное общее умягченье и сглаживанье легко видеть и в помещенных ниже письмах.
Мы виделись редко, и в октябре прошлого года я пригласил его приехать в свой университет прочитать доклад на выбранную им тему. Он согласился условно — после возвращения из Петербурга в конце месяца. Но по возвращении из Петербурга оказалось, что конец месяца значит конец жизни и что ему нужно быть с докладом в другом месте.
Зная его любовь к латинским надписям (на книгах, на фронтонах, на камнях), я предвидел на его надгробье что-нибудь вроде:
Sta, viator!
Здесь похоронéн
Омри Ронен,
Известный литератор.
Но усыпальницы как таковой нет, прахом его усыпан цветник в его любимом парке, и случайный прохожий не остановится, а остановятся только знавшие и любившие его, знающие и любящие это место.
Перечитывая теперь эти записки, невольно видишь новый смысл в его вопрошании о религиозной теме у русских поэтов и не-поэтов и о том, что он назвал в одном из писем «душеспасительностью». Никогда прежде он об этом не писал — во всяком случае, этому собеседнику. По человеческой мере он знал чрезвычайно много, на редкость многое из этого сохранил в памяти и немало из сохраненного за-писал. Теперь, забыв все это, он, вероятно, знает всё, но из своего NN уже не напишет.
Наша переписка продолжалась много лет, но была не регулярной, а состояла из интенсивных эпизодов обмена мнениями на какую нибудь тему, от которой скоро отклонялась в другие. Потом наступало затишье, иногда на месяцы. За редкими исключеньями все письма были из так называемой разновидности «э», то есть были, строго говоря, не письма вовсе: кроме надписей на книгах мы обменивались лишь электронными эрзацами. Он печатал свои латиницей, я — дореформенной кириллицей, и все это — разстегнув воротнички, спустя рукава и часто заполночь.
Разнообразие, охват и просто число тем, которых он со знанием дела касается на столь малом пространстве, невероятно велики: по одной новой на каждый абзац. Но одна тема, о евреях и еврействе, возникает в каждом почти письме, как посылка в балладе. Почти в каждом появляется и Набоков, которого Ронен особенно любил и основательно знал. Собственно, непосредственным поводом к этой, оказавшейся последней, серии была коренная переделка моих некогда напечатанных переводов английских рассказов Набокова для нового издания. Переводы требовалось снабдить, где необходимо, примечаниями, и в нескольких затруднительных случаях я обратился к Ронену за помощью.
Несмотря на глубину наших с ним коренных разногласий по основным вопросам, он относился к моим убеждениям и предубеждениям, которые не совпадали с его, с сочувственным уважением, и когда с чем-нибудь не соглашался, то начинал свое возражение трогательным в своей деликатности «о, нет!». Я думаю, что он предполагал во мне ровню себе, то есть гораздо более осведомленного собеседника, чем я был на самом деле: спесь, а с другой стороны, лицемерие были ему несвойственны совершенно, мои же попытки разубедить его на свой счет он, видимо, принимал за скромность. Он несколько раз упоминал абстрактно, что хорошо бы издать эти наши записки под известным названием «…из двух углов» (где мне, вероятно, пришлось бы играть роль псевдо-Иванова). Здесь письма из одного только угла, только с теми несколькими отрывочными репликами из другого, которые необходимы для пояснения новой темы или поворота прежней.
Публикуемые выдержки из девятнадцати его писем написаны между 25 июня и 3 октября 2012 года, за месяц до его смерти. Дат я не ставлю, потому что даты в такого рода корреспонденции не имеют значения и вообще пристали э-письмам так же мало, как «покорный слуга»: машина ставит их за тебя.
Невозможно, да и не нужно делать сноски к каждому встречающемуся там и сям имени: их у Ронена всегда столько (в этих отрывках я насчитал двести сорок девять неповторяющихся имен!), что примечания тотчас подымутся выше ватерлинии и будут напоминать филологическую пародию. И необходимых-то набирается уйма; некоторые, например переводы иностранных фраз, даются тут же в квадратных скобках. Тут важны особенный род, качество и стиль его несравненной эрудиции, а справку об имени теперь всякий может получить даром, не отходя от экрана. Некоторые собственные имена живых лиц по желанию вдовы выпущены или заменены.
Геннадий Барабтарло
1
…Помню, у меня была выписка о Ленц1, надо поискать. А вот: она изобрела знаменитое пирожное, которое понравилось прусскому королю в XIX веке и стало знаменитым. Шуточка Набокова: поэтому в следующем предложении «she sweetened» [«она подсластила»].
Насчет «Conversation Piece» я не согласен.2 Это очерк вечного зла скорее, чем злобы дня. Довлеет дневи злоба его, но эта злоба не проходит и не пройдет.
Вместо текущей работы (очерк о Борисе Слуцком) с наслаждением перечитал «Фиальту»3, это ведь описание Аббации, где у моей бабушки была вилла в доброе старое время. Гора Св. Георгия, S. Giorgio, это Монте-Маджоре.
Перевод «passage B niveau» («level crossing») должен быть технический термин, «одноуровневый переезд» (в русском пятитомнике тоже неправильно, просто «железнодорожный переезд»), а вот Млеч (какой-то югославянский эквивалент Милана, как Аббация — Опатья и в «Аде» — Трст — Триест) и Caparabella оставляют меня в недоумении. Надо думать и искать еще…
О нет, в том-то и дело, что персонажи этих рассказов совершенно живые, а не пластилиновые, живее даже Щеголева или Комарова.4 Одна сторона универсальности Набокова — его умение запечатлеть в современной повседневности элементы вечного повторяющегося — зла или добра.
Достаточно почитать не только газеты тех времен, но дневники или поговорить с живыми свидетелями. Симпатия к немцам и антипатия к евреям была широко распространена, в ней, кстати, и корень просоветских настроений среди евреев в Америке, они-то не знали, что юдофобия в СССР несравненно хуже. Все это интересные и отвратительные явления, то, что Набоков сумел их так мощно запечатлеть, часть его величия, я думаю.
Говорил ли я Вам, что хорошо знал библиотеку Макса Эйтингона (эпизодического д-ра Бахраха5 ) и видел книги Плевицкой, надписанные ему? И что у меня есть простое объяснение их близкого знакомства и тайной переписки (он был ее психотерапевтом).
Читал вчера на ночь параллельные тексты [оригиналов рассказов Набокова и моих переводов]. Что man — horse — cock можно видеть на фотографии веранды в Ясной Поляне, когда увозят Гусева, это кажется уже отмечалось.6 А не надо ли как-то объяснить, в «Лансе», что шиншиллы принадлежат к отряду «дикобразных грызунов», «hystricomorpha»? Или пусть читатель сам догадывается? Обычная дилемма редакторов.
О нет, у Набокова был реальный тезка такого пошиба. Кстати, как раз Дмитрий Набоков мимоходом сказал, что похожий случай был. Я думаю «Conver-sation Piece» — это черновик к вечеринке у Пнина, с Хагеном. Поэтому Идельсоны и не пришли. Набоков был такой: евреям он прощал левизну (да о них мы просто больше слышим), как и неграм, W. E. B. Du Bois7 и т. д. Слишком страшна была в те годы реальность сегрегации.
Нет, насчет Эйтингона мне не хочется говорить с американцами, которых я не знаю. Будет «слышал звон, да не знает, где он». Они ведь и пустили слух, что тот был двоюродный брат генерал-лейтенанта из НКВД. Oб этом подробно у Судоплатова. Который, кстати, пишет, что Скоблина вывез из Франции на самолете в Испанию Орлов («Швед») и Скоблин погиб в Барселоне при воздушном налете. (Если его хотели убрать, то вот и был удобный случай.)
Примечание о дикобразных — чтобы сравнение было с шиншиллами, которых родителям на попечение оставил Ланс. Но это уже «интерпретация». Хотя можно сказать просто: к этому отряду принадлежат и шиншиллы.
2
Судоплатов написал свою книгу в соавторстве с сыном, с которым у меня есть общий знакомый. Разумеется, Cудоплатова надо проверять, однако выдумок в его книге не обнаружено, есть только умолчания. Что естественно. Он основательно замечает, что всякая история шпионажа страдает от односторонности: в нее входит только то, что известно, то есть провалы, а об успехах не пишут, на то они и успехи. Вообще же, генерaл был человек очень умный и очень, конечно, страшный. (Сын его утверждал, что отец был прототипом Грубозабойщикова в «From Russia with Love», а прототипом Кронштейна — гроссмейстер Бронштейн.) Это передовая Америка говорит: нельзя верить КГБ. Все годы верила, а теперь, когда они стали писать немного правды, то нельзя им верить. Это оттого, что так много славных имен он назвал в связи с атомным проектом. (Но версию Серго Берия о приезде Оппенгеймера в СССР не подтвердил. Вы знаете, на эту тему был русский сериал, который запретили там к передаче в эфире, но в Интернете он есть. Актеры хорошие, и диалог недурной. И две трубки — Сталина и Оппен-геймера.)
О Болшеве я не понял: разве Скоблина поселили в СССР? За оригинал письма был бы Вам очень благодарен. Я когда-то преподавал в курсе по entertainment literature [развлекательная литература] русский и советский шпионский сюжет и его характерную особенность. Но общественность кафедры была против: советских шпионов не бывает, а бывают разведчики или честные борцы за мир и дружбу.
Отпуск у меня только до января 1913 [sic!], то есть не весь учебный год. Приготовлю четвертый сборник «Из города Энн», а еще хотелось бы критическую монографию о писателях-семидесятниках, набросок которой у меня есть в «Звезде».
Нет, у меня Вашей статьи [о генерале Миллере и его похитителе Скоблине] нет, а интересно. Можно ли датировать письмо? Советские консульства были в Испании до конца, у Эренбурга описание, как неназванный чекист (некто «не дипломат и не военный») сжигает библиотеку сов. представительства (не оставлять же ее Франко) с шуточками и, беря в руки «День второй» Эренбурга, говорит: предоставим автору право на кремацию. Фрезинский в комментарии пишет, что чекист был Эйтингон («Котов»). Это последняя неделя в Каталонии, январь 1939 года, непрерывные бомбардировки. Мог Скоблин и погибнуть при налете (он был под началом Льва Василевского, заведовавшего лагерем диверсантов в Барселоне), но я подозреваю, что поскольку последние советские спецы уходили вместе с остатками республиканской армии и беженцами во Францию, то Скоблина пришлось просто пристрелить, чтобы не попался французам. Даже и с фальшивыми бумагами его бы опознали, он был в розыске. Такая версия подтверждала бы один из набоковских вариантов. (А вот Василевский в 1940-е годы — нелегалом в США.)
Судоплатов, конечно, был убийца и организатор убийств, но не палач (исполнитель) в узком смысле слова. Его сын был известный переводчик в Москве, в том числе и симультанист, его знали многие московские лингвисты, подрабатывавшие переводами. Человек был странный, очень хорошо образованный и довольно откровенный критик политики и условий. Людям, которым доверял, то есть знал, что они не сексоты, кое-что интересное рассказывал. Да и у самого Судоплатова верные замечания о причинах политического краха Советов и всемирного движения. Конечно, еще интереснее было бы, если бы написала мемуары его жена, Эмма Каганова, в свое время — после пастернаковской истории — работавшая с молодыми писателями, Евтушенко и проч. Но об этом было известно от Анатолия Кузнецова еще до книги Судоплатова, просто и в это тоже на Западе не верили.
Вообще, it reads better than it lives [в книге оно выглядит лучше, чем в жизни], как говорил тот же James Bond. Как они дурачили западные контрразведки, тот же Орлов! Он ведь здесь жил, в Анн-Арборе. А вот чью биографию интересно бы прочитать, если бы ее написали. «Василий Иванович», то есть William Sloane Coffin. Я был знаком с человеком, казаком из власовцев, который чудом не погиб, когда Василий Иванович организовывал в начале 1950-х «диверсии» на Украйне. Никто из посланных не вернулся. Вообще, как подумаешь, сколько людей такого пошиба я знал! Треппера, его жену и сына. Некоторых из тех, что описаны у меня в «Изумбрасе». Инструктора, который был в «Bay of Pigs», тоже русского. Помощник Александра Радо («Дора»), тоже географ, был профессором здесь, в University of Michigan. Ему мы обязаны хорошей системой public education [народное образование], он этим очень был горд, старичок.
По совпадению я сейчас пишу о Борисе Слуцком, как я читал его стихи, анонимно напечатанные в «Социалистическом вестнике» еще в 1960 году. Его двоюродный брат, Меир Амит (дядя Слуцкого эмигрировал в Палестину в 1920-м), военный историк, лауреат премии Израиля, родился в Тивериаде в 1921-м, был генерал-майор, начальник оперативного отдела в кампанию 1956 года, потом глава военной разведки Моссада. Умер несколько лет назад. Вот так, майор Слуцкий и генерал-майор Амит. Расписался, а надо готовить для «Звезды».
Какие все-таки загадки повсюду в самой текстуре («Assistant Producer»). Почему столько Федей, Шаляпин, Федченко, отец Федор. Неужели это он зовет «feds» [агентов федеральной полиции, американской жандармерии] (как хотел в «Conversation Piece»), заметив Скоблина с его старой папиросницей в кино? Дурацкая мысль, а ведь последний абзац выпадал из стольких изданий, и VN не протестовал. Чтоб не пришили маккартизма, «reds under his bed» [«прячет красных под кроватью»].
По правде сказать, я люблю «Сцены».8 Как он писал В. Е. [жене Вере Евсеевне] о смерти Ильфа: будто разделили сиамских близнецов. Да, неприятная тема, но мало ли неприятных тем у Набокова. Он с ними справлялся. Я думаю, В. Е. видела в этом нечто очень личное, интимное, о чем не нам судить.
Георгий в «Пнине», я думаю, один из пинков Георгию Иванову (кстати, Виктор говорит «man called Church» [«человек по имени Черч»], потому что его мать так выговаривает «George»), хотя Ахматова отнoсила пародии на свой счет. Соловьиный же мотив в «Знаках»9 — наверно, часть общего птичьего сиринского. Что касается «федов», то это с моей стороны пример читательского вчитывания.10 Факт моей биографии, а не авторского замысла, как то, что мой день рождения совпадает с Чернышевским и Годуновым-Чердынцевым. Я об этом уже писал где-то, а студентам нравится как пример того, какие узоры в тексте читатель сразу замечает, потому что они случайно совпадают с личным опытом.
Вильсон странный был человек, завистник, я думаю, и в личных делах. Чем-то Вера Евсеевна его раздражала.
3
…«Пнин». Глава 2-я, кажется, скорее пародия на ахматовок, которые, впрочем, и сами пародия на их идола. Кто-то, помнится, указал на стихи Червинской как на конкретный предмет пародии, «сказал — глаза», так урезанно рифмовали все, VN этого не терпел.
Сейчас пришла Ваша посылка, благодарим, И. взяла читать оттиск о N., а я сразу заглянул в середину Скоблина. Вспомнилось, что «товарищ Стах» была партийная и чекистская кличка Станислава Реденса. Он тогда, в конце 1937-го, еще нe был послан в Казахстан. Слова об изучении испанского языка значат, что то ли он в Испании, но еще не прошел подготовки к действиям, то ли действительно в Москве — и его собираются послать в Испанию. Хорошо бы проверить, командировался ли Реденс в Испанию. Это вполне возможно, он был важный эмиссар Ежова (а еще работал при чистке оставшихся белых офицеров в Крыму в 1922—<19>23 году). Кто может быть «Георгий Николаевич»? Надо проверить списки чекистов, ведавших Испанией или белым движением.
…Русские литераторы в «LATH»11 — это перелицованные англо-американские: Демьян Басилевский — Эдмунд Вильсон, как Простаков-Скотинин — Орвилл Прескотт, а Иван Алексеевич Шипоградов — Бунин + Торнтон Уайл-дер. Я где-то и когда-то об этом писал, кажется. И наоборот, конечно, Алден Ландовер — Алданов, Ландау.
…У меня расшифрованы, кажется, все имена в «LATH», кроме Лазарева (Кельберин?) и Фартука. Часть в «Philologica», часть в «Emulation» («Nabokov Studies»). Самое трудное Сукновалов, это, вероятно, Рой Фуллер, на которого Набоков был сердит (см. письмо в «New Statesman»). Намек на его социально-критические статьи, я думаю. Оксман, мне кажется, не только Фондаминский и герои «Острова доктора Моро»12, но и пушкинист, тоже сидевший в лагере. VN запамятовал.
В июльском номере Вы увидите мой очерк в основном об Ирине Эренбург. Он был слишком длинен и пришлось сократить. В нем мне нравится случайная параллель между старостихой Василисой 1812 года и диверсанткой Васеной 1942-го. Я все отчетливее стараюсь навести на фокус ту эпоху, сороковые годы. Сейчас ведь пишу о Слуцком, а вспоминаю Москву в 1944-м, например кинотеатр «Арктика» в бывшем костеле и картину «В старом Чикаго». Киножурнал о Тегеранской конференции. Отчетливое воспоминание.
Об Эренбурге у меня в эссе «Жажда», где о Кёстлере. Там о двух заслугах Эренбурга. Отлично о нем у Набокова, я всегда цитирую студентам, когда разбираю раннюю биографию Э. Для моего поколения, военного, он значил больше, чем для Вашего. Кроме того, у него есть отличные стихи. Я подружился в прошлом году в Петербурге с его редактором Ф. — и исправил одну его страшную ошибку (в связи с Верой Лурье), о которой он искренне пожалел. Кстати, часть книг И. И. Эренбург могла исчезнуть при грабеже их квартиры, а также во время двух обысков в 1950-е годы.
Книги из новоиерусалимского дома Эренбурга постигла разная судьба после смерти Эренбурга.
Правда, как Белый писал, есть жест, а не положение («и без всякого положения в мире»). Это очень тонко у него: вопрос «Quid est veritas» [«Что есть истина», слова Пилата], но ответ на него указательный жест «Ecce homo» [«Вот этот Человек», то есть Христос]. На правду достаточно указать. Однако Ришелье, вслед, кажется, за Макиавелли, говорил, что всякий отличит хорошее от дурного, но главное в политике — отличать дурное от худшего и хорошее от лучшего. Один выбор был у Набокова, другой у красноармейца в 1941 году. Но выбор бывает и принужденный, как у Эренбурга в 1919-м. И рад бы в рай, да грехи не пускают, Осваг оказался не для него. У евреев в 1919 году было меньше выбора, хотя не так мало, как утверждает паршивец Б.
Да, долгая история. Интересно, как Майский в начале 1945 года в Москве сказал, выступая, что Англия прислушивается только к двум голосам из Сов. России, один из них Эренбург, другой — и осекся! Другой должен был быть Сталин, но, конечно, Майский испугался этого сопоставления. Эренбургу оно дорого стоило потом в апреле.
Я считаю, что правда абсолютна (тут мы согласны), но многосоставна. Есть правда Бориса Слуцкого и правда его двоюродного брата Меира Амита, начальника израильской разведки. Обе — правды.
Самая гадкая книга Эренбурга «Единый фронт». И в то же время самая точно предсказавшая конец некоторых людей, например, спичечного короля Ивара Крейгера, у которого на ночном столике была книга Эренбурга, когда он застрелился.
У Белого в одном и том же номере «Записок мечтателей» две статьи: «Так говорит правда» и «Рембрандтова правда в поэзии наших дней». О них хорошо бы написать подробно.
А мой очерк «Жажда» все-таки посмотрите. В нем — моя правда.
4
Дорогой Г. А., «наши разногласия» об Эренбурге похожи на разницу в наших оценках «Conversation Piece». Я ценю в Эренбурге то, что, кажется, ценил и Набоков, назвавший его «великим журналистом». Я полагаю, он имел в виду ту роль, гигантскую, которую его пропаганда сыграла в войне против немцев. Другого такого журналиста не было, а у немцев была могучая машина агитации. Поэтому Гитлер и ненавидел Эренбурга больше всех. Ни одного английского или американского журналиста он в своих речах не упоминал.
Что же касается вечных его измен, то я слишком хорошо знаю еврейскую самоотрекающуюся и нервную натуру. Когда-то я судил ее строже. Сейчас вспоминаю свой разговор с одним иерусалимским профессором еврейской истории, из старой итальянской ортодоксальной фамилии. Был этот разговор у него в гостях — как раз в ночь убийства Кеннеди, поэтому сильно запомнил каждую мелочь. Я говорил с осуждением о романах Фейхтвангера об Иудейской войне. Историк возразил: «Но ведь ты в России узнал об Иудейской войне из книг Фейхтвангера, зачем же ты его осуждаешь?» В этом ответе был глубокий и трагический смысл. Ведь самый знаменитый предатель в еврейской истории был Иосиф Флавий, настоящий изменник, потому что он перешел на сторону врага будучи военным. А между тем если бы не его книги, мы бы ничего не знали об истории Иудейской войны. Даже и раскопки велись по его данным — и подтвердили его сведения. Тут двойная диалектика: Гегель и «Путеводитель заблудших». Да и «felix culpa» [«счастливое падение», католическая формула о приведении Богом человеческого зла к добру], если хотите. Это я к тому, что, разумеется, «Люди, годы, жизнь» содержит неправду «by omission» [«умолчанием»], не говоря уж о политиче-ских выдумках, но без нее что бы знали шестидесятники о том искусстве, которое Советы запретили?
Итак, суть наших разногласий: я думаю, что Вы судите sub specie aeternitatis [с точки зрения вечности], а я с конкретно исторической — и политической и личной — точки зрения.
[5]
А такая штука великого журналиста Вам известна?
«У Сталинграда немецкие танки пошли в атаку. В окопе сидел боец Давид Кац. Он бросил в головной танк бутылку с горючим. Танк вспыхнул. Второй танк хотел повернуть. Но Кац крикнул: └Бросьте эти шутки!“ — и кинул гранату под гусеницы. Танк остановился, но пулемет еще строчил по нашим. Тогда Кац заткнул дуло пулемета штыком. Раненый, он продолжал сражаться — ведь он защищал Сталинград. Только после вторичного ранения Давид Кац позволил отвести его на медпункт. Как здесь не вспомнить старую легенду о великане Голиафе и о маленьком Давиде с пращой?
…Велика любовь евреев к России: это любовь к духу и к плоти, к высоким идеям и к родным городам, к стране, которая стала мессией, и к земле, в которой похоронены деды. └За Родину!“ — кричал московский рабочий Лейзер Паперник, бросая в немцев гранаты. С этими словами он умер, верный сын России».
Илья Эренбург. «Война. 1941—1945», 1 ноября 1942 г.
5
Это из «Красной звезды»? Надо знать, для кого пишешь. Это не для Вас написано, а для фронтовика. Ноябрь 1942-го. Евреев избивали на улицах, а на фронте порой и убивали выстрелом в спину. Я эти дни помню. Это то время, когда говорилось «Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе». Одно Эренбург писал для красноармейца — и убедил его воевать, а не сдаваться в плен, другое — для американцев. Но эта любовь к России действительно еврейская драма. Я об этом пишу сейчас по поводу Слуцкого. Однако и ее нечего стыдиться. Мы с Тарановским как-то обедали в гостинице на юге Синая, в доброе старое время, когда городок назывался Офира, а не Шарм-эль-Шейх. Рядом с нами сидела польско-еврейскaя пара из Австралии. Разговорились. Тарановский, отлично знавший славянские языки, попробовал перейти на польский. Собеседник извинился и сказал, что предпочитает говорить по-русски, а по-польски не любит говорить. Позже Тарановский (из западно-украинского дворянства, отец — ученик А. Л. Блока, традиционно не слишком филосемит) сказал мне с несвойственным ему патетическим выражением лица: «Никогда я не встречал еврея, который отказывался бы говорить по-русски». Правда.
Не сердитесь. Все-таки вопрос поколения. Для меня 1942 год свежее, чем прошедший.
6
Да, дорогой Г. А., мы этот 2012 год отметили и обсудили весной во время моего курса. Это было как сквозняк из прошлого [русское название предпоследнего романа Набокова «Transparent Things»; речь идет о странной проек-ции именно этого года в рассказе Набокова «Time and Ebb»].
Разговор с Тарановским был в 1972 году, до наплыва «совка». Да и говорил он о более старых временах, о первой еще эмиграции или о спасшихся из немецких лагерей… Но ведь и сам я совершенно отошел от русской литературы и вернулся к ней, только прочитав «Дар» (и статью Якобсона «Linguistics and Poetics»). Около 1959 года. А потом еще научные переводы начались. Без этого я бы не стал заниматься русскими делами, мое отталкивание было не еврейское, впрочем, а венгерское, 1956 год. Впрочем, он мне помог избавиться от злых мстительных чувств. Пуля за пулю, and no hard feelings [и уж не обессудь]. Я и в «ленинском уголке» на советском артиллерийском командном пункте на склонах Хермона был в 1973 году и там подобрал трофей: 6-й том Бальзака… По-русски, конечно.
На моей фотографии отъезда Гусева (под рукой
нет, она в служебном кабинете), это в сборнике разных интервью Толстого, желтый
переплет, можно различить на досках ограды веранды и петуха, и человеческую фигуру,
и коня. Я всегда студентам показываю, чтобы сами заметили.
Люблю я Мечникова13 — и несколько раз писал об «ортобиозе». Помнится, в его статье о разговоре с Толстым тот выражает сомнение в существовании микробов, это, мол, как духи у спиритов, невидимые. Мечников спокойно доказывает, что есть микробы. Толстой отвечает, что даже если это так и микробы вызывают болезни, то это вредно знать, так как страх заразы помешает братскому единению с больными. Интересно, что тем же доводом пользовались, когда отрицали, что СПИД передается не только половым путем. Ходили и целовали больных.
К счастью, сейчас начнется мой выходной семестр, но от университета все равно покою нет. У меня приглашение на конференцию в Москве в октябре к столетию «Розы и креста», тема есть — смерть Стриндберга и разочарование в идеале женственности у Блока, но еще не уверен, поеду ли.14 Московский быт пугает, уж если ехать, то в Петербург к «Звезде».
Санторин я помню по «80 000 к<илометров> под водой», а в тех местах был только на Родосе. Лет пятьдесят назад, еще в доброе королевское время.
…«Маркович», это, конечно, Вадим Морковин (позже ставший известным как публикатор писем Цветаевой к Тесковой)…15
Разумеется, если В. Е. не давала разрешения, то печатать не следует, за исключением, может быть, отрывков, которые помогают пониманию некоторых вещей Набокова. Кстати, дал ли разрешение печатать эти письма Д. В.16?
Академические издания необходимы; к сожалению, хороших мало. Вот арденовский Шекспир хорош. Из новых русских изданий П. недурно откомментировал южные поэмы, те места, которые требуют исторического объяснения в особенности («На лоне мстительных грузинок», например). Об издании античных классиков уж не говорю: без них нет филологии. Другое дело Набоков и те писатели, суть которых в загадках. Тут мы решаем за читателя то, что хотелось бы оставить ему самому. Ну вот, как раз написал, что значит «Заколдованное число» в довольно слабом стихотворении Па-стернака. 25 лет 25 октября, «Ты со мной при любой перемене» — значит «опять двадцать пять». Придурковато, но так. Русская поэзия ХХ века темна, есть мнение (Барнса, например), что такой ей и быть, понимать не надо, это wie ein Vogel singt [как птичка поет], но человек — животное, которое все хочет понять, даже бессмыслицу. (Я как раз пишу о Пастернаке, «Головоломки».)
Что до падения нравов, то в них, я думаю, повинна не светская словесность, да и вряд ли нравы сейчас хуже, чем были в Византии или при Алексее Михайловиче. Просто власть в руках невоспитанных людей, и сам па-триарх пользуется таким словарем, что святых выноси…
И духовные книги хороши, я стараюсь каждый день прочесть хоть несколько стихов из Екклесиаста или Иова, и светские хороши, просто надо «разделять» (главное понятие, например у евреев — «лехавдил») и не творить кумира из «Живаго» или «Мастера», как поступает интеллигенция.
Я ведь человек совсем не «религиозный», бывал в синагоге по семейным событиям или если уж очень большая беда, но все-таки понимаю, что есть граница между вдохновенными книгами и боговдохновенными. Но ведь и в первых находим утешение, они помогают преодолеть линейность этой жизни.
О публикации писем.
Я
думаю, нам с Вами нечего стесняться, мы не сплетничаем, не пишем ничего
личного, не делаем клеветнических инсинуаций. Что касается бедного N. (и его…
корреспонденток и редакторов), то, пожалуй, лучше, что эти письма вышли в свет,
когда я еще жив и смог кое-что опровергнуть.
И, кстати сказать, больше его писем не печатали, я слышал, что мой памфлет
возымел эффект.
Арест Биску17, конечно, справедлив, но он виноват в терроре меньше других. Я назову дюжину имен более виновных, просто их нет в живых. (Приказ вешать — Надя, Гимеша и Лозонши — впрочем, исходил лично от Хрущева, а расстрел Малетера — от Жукова). Я знаю нескольких людей, которых Биску спас. Его сестра работала в отцовском институте биохимии, и моя мама имела на нее некоторое влияние. Он был один из немногих, кто знал, что я бежал в Израиль, и как-то сказал: «Как мы могли оттолкнуть такого мальчика от нашего дела? Это наша вина». Я много знаю такого о людях венгерской коммунистической верхушки и о людях революции 1956 года, чего мало кто знает.
Я разболтался, но ведь мы с Вами не по пустякам переписываемся «из двух углов».
7
…Об «Импровизации», да, писали, и я этим воспользовался в «Из города Энн» со ссылкой на Вас. Всем очень понравилось «liebe dich»18 , кроме одного дурака педанта, который возразил, это, мол, люблю тебя.
Я тоже не верю в цикличность, но XIX—XX век — в некоторых странах и в некоторые периоды — предпочитаю другим, так как выше всего ценю невмешательство в личные дела, свободу совести и habeas corpus [личную неприкосновенность]. Во времена инквизиции, Тридцатилетней войны и т. д. не хотел бы жить, а в России, пожалуй, никогда. Умозрительно те времена кажутся благородными по сравнению с нашим, но почитать описание казни Дамьена19 или Житие Аввакума — страшно. И ведь это было так веками, а не десятилетиями, как в Германии и в СССР в ХХ веке.
В Венгрии сейчас, при Фидеше, не так плохо, как говорят европейские критики, но и не хорошо во многих отношениях. К сожалению, понятный ирредентизм, то есть неприятие Трианона, облекается в реабилитацию партии скрещенных стрел. Но это, я думаю, дело временное. Главное, что из-за «социалистов» и Сороса с компанией реституции имуществ так и не провели. Лучше всего было бы восстановить монархию, я ведь легитимист, но Австрия этого не потерпит. На пенсию не могу выйти, да и жить в Венгрии все-таки не хотел бы. Если бы были деньги, уехал бы в Израиль, жить могу или здесь, или там.
Еще беда Венгрии в том, что белый террор там бывал хуже красного. Хотя жертвы и того и другого (3000 во время коммуны, 9000 после ее разгрома) ничто по сравнению с Россией.
Делать тут нечего. Террор после 1956 года пришел по советскому приказу, а оттуда выдачи нет. Все это так, как если бы судили только, скажем, литов-ских и норвежских палачей, а немцев не судили. Внучка Хрущева, да и сыночек его живут в Америке припеваючи, внучка (или это правнучка) напечатала «Прогулки с Набоковым». Противно.
Как
окончу «Головоломки», пришлю Вам. Перечитал разные мемуары о Пастернаке. Его
враждебность к евреям была такова, что он — от Вильмонта
— защищал Ленина, дескать, не он стрелял, а в него стреляла «эта дура-фармацевтка Фанни Каплан». Фармацевткой, она, конечно, не была, но так в том кругу называли
евреев, ведь самого Пастернака Анисимов с компанией попрекали «диалектом аптек
и больниц». То ли дело Бальмонт, написавший стихи о четырех К:
Каннегисер, Каплан, Конради
и Коверда.
(А я, знаете, в ноябре 1956 года хотел застрелить Муннича,
министра в правительстве Кадара, был у меня ТТ, и возможность была, но подпольная организация не
разрешила). Теперь мне 75 лет, и есть очень мало людей, которых я бы убил —
сам, а к смерти бы не приговорил никого (я против смертной казни, но за строгое
заключение, одиночное). Ладно. Человечество, вероятно, не заслуживает лучшего,
чем бичи, темницы, топоры, очевидно, homo sapiens как вид — это ошибка эволюции, но ведь кроме тупого
и же-стокого большинства есть и доброе меньшинство.
[8]
…Жаль, что не хотите этого напечатать, было бы очень интересно (история с ТТ) и едва ли подняло бы бровь у роботоксов: какое кому теперь там дело до этого.
8
…Если захотят — пришьют и через полвека. Не говоря уж о том, что читатель пошел патриотический, поляков и венгров сильно не любит.
Пленного
лeйтенантика (не поручика!),
отошедшего от их уличного ко-стра «до ветру», мы разоружили, отняли документ и
отпустили. Офицеры были в основном русские и назывались «офицеры» с 1942 года.
Солдаты — узбеки, казахи, украинцы (Киевский военный округ). Но для венгров кто
со славянскими чертами — «орош», кто с азиатскими —
«монгол». Да офицеры и говорили нам, вот вы носите эти фашистские знаки
(имелись в виду значки с докоммунистическим гербом
Венгрии, только без короны), у вас старые счеты с нами, русскими (то есть 1849
год). В коммендатуре, где я иногда появлялся добыть
пропуск уже в дни оккупации, у офицеров были университетские значки, ромбики.
Впрочем, на кенотафии в память перешедшим на сторону
повстанцев написано: «Советским военным, отдавшим жизнь…»
и проч. Я об этом писал в очерке «Будапешт».
Да,
Ахматова, кажется, сердилась на эти стихи20, а Цветаева в ответ на
гастрономические метафоры написала свой «Автобус».21 «Систему фраз»
Вы не так поняли, как я имел в виду.22 Это
было в мое время, в начале 1950-х, любимое выражение из первого тома «Жизни
Клима Самгина», недурная книга была, первые два тома, один из мостов в прошлое
для моего поколения. Теперь сказали бы «система отчета», но персонаж Горького
имел в виду ее словарное оформление и, конечно, обратную связь от слова к мысли
и делу.
Кстати, мое понимание эволюции тоже не то, которое Вы, вероятно, имели в виду, не здешнее, идеологически направленное против «креационизма». Мое соответствует, с поправкой на современную генетику, принципу номогенеза у Л. С. Берга. Целенаправленность и то, за что здесь биолога могут и уволить, «intelligent design» [теория разумного устройства мироздания высшей силой].
Оплакивать большую часть «русских» программ в американских университетах не приходится. Они ведь ориентированы на «культуру», как блины печь. А если не блины, то полное вырождение, как N., в плохо понятые половые штудии и политическую безграмотность. Здесь дело держится на том, что когда-то мне удалось в союзе с инославянскими профессорами не допустить отмены польского и чешского. Теперь инославяне процветают, а еще стал minor [вторичная специализация у студента] и украинский. Но старославянский язык не преподают уже два года, а следовательно, не будет и средневековой восточнославянской и русской словесности, а без этого какая же программа для аспирантов?
Ну, не беда. Баба с возу, коню легче. Ведь преподавать старую словесность приходилось мне, неспециалисту.
Благодарю еще раз за приглашение. Не знаю, как будет в октябре. У меня приглашение в Россию, не знаю, поеду ли, посмотрю, не будет ли слишком утомительно.
9
…Но уже во время войны говорили именно «Россия» — так и в знаменитой речи политрука 28 гвардейцам-панфиловцам: «Велика Россия, а отступать некуда». Симонов: «Русские люди», и проч. И после победы Сталин поднял тост именно за русский народ. Кампании против космополитизма были за русский приоритет и т. д. Началось это примерно в 1934 году, когда отменили «школу Покровского» и разрешили слово «Родина». Сталин здорово испугался национал-социализма. История «русской идеи» в советское время еще не написана. А ромбики [см. письмо 8] кое-что значили: депортация венгерской интеллигенции проводилась профессионально, знали местную идеологию, а многие отлично знали и язык. Кстати: «Цирк» одно время был запрещен, а потом его показывали с вырезанным местом, где Михоэлс поет по-еврейски.
Разумеется, итальянцы не римляне, хотя в расовом смысле римские жители похожи на римлян. Но и те, кто называет себя греками, конечно, не греки, а помесь славян и турок, а вот албанцы, «арнауты», попадаются с совершенно классическими чертами лица, у меня были такие студенты.
Увы, самоопределение это именно «само» определение. У Шпета в этно-психологии об этом написано очень интересно, он цитирует Штейнталя и Лазаруса, у меня приводится эта цитата в «Этнологии» в «Чужелюбии».
Ахматова, помнится, написала (или за ней записала Чуковская) о том стихотворении Пастернака: он объясняет брошенной жене, как это хорошо, что он ее бросил. Это, я думаю, верно. Довольно бестактные стихи.
Вот вспомнил: одна фраза из «Клима Самгина» стала и осталась крылатой: «А был ли мальчик-то?»
Разумеется, постараюсь сообщить загодя о возможности приезда. Но и поездку в Россию буду реально планировать не раньше будущей недели. Таковы обстоятельства.
10
…Интересный вопрос [о том, когда именно в совдепии официально стало заново внедряться выдранное с корнем слово «Россия»], вероятно, начинать его надо со статьи Ленина «О национальной гордости великороссов». Насчет того, что Сталин испугался успеха национального социализма, свидетельствует переход на «патриотические» рельсы, например в истории с осуждением оперы «Богатыри» и всего издевательства над русской историей. Несмотря на lip service [лицемерие] интернационализма, перестали преследовать «великодержавный шовинизм», стали говорить о «старшем брате» (и арестовали на Украине тех, кто протестовал против «старшебратства»), да и пели позже в гимне: «Сплотила навеки великая Русь». Во всем этом вопросе у них была своеобразная диалектика, и нашим и вашим. Помню, как все удивились, когда Сталин в речи по поводу победы над Японией сказал: мы, старые русские люди, помним и т. д. Сейчас интересная борьба идет против слова «россияне» и за восстановление пятой графы. Вы заметили, что пытаются доказать будто «Прощай, немытая Россия…» — это не лермонтовские стихи. Я все собираюсь упомянуть в «из города Энн» веское доказательство противоположного: письмо Лермонтова Столыпину, где он жалуется, что <…> в деревне не может, ибо девки воняют…
Вот бы задать тему «Россия в диспозитиве» (какой гадкий термин) Советов — способному аспиранту, чтобы дал обзор всего материала. А стихи Гусева помните?
Насчет войны 1849 года говорил мне не лейтенант, а постарше, майор, помнится, рассердившись на мои слова, что сейчас не контрреволюция и что значок этот — в память революции 1848—1849 гг. Я ведь вел агитацию — с переменным успехом. С другой стороны, простые рядовые действительно думали, что их послали помогать Египту и принимали Дунай за Суэцкий канал.
11
…Я занимался несколько лет назад вопросом о влиянии поворота событий в Германии на мнения в СССР. Тогда читал газетные статьи, позже мемуары, сейчас интересные дневники Шапориной. Влияние победы Гитлера было огромное, еще и отчеты НКВД о настроении населения, да и полный провал огромной германской компартии. Сталин никогда не верил в мировую революцию, но вопрос о его идеологии долгий. Отношение к Гитлеру тоже менялось. Как и Гитлера к Сталину, судя по разговорам, например с Муссолини. 1934 год — это уже второй год успеха НСДАП. Предсказания Радека, что молодые СА станут авангардом пролетарской революции, не сбылись.
Да. «Россиянин» употреблялось в старые дни иронически. «Негорев, или Благополучный россиянин». Теперь это не вместо русских, а для всех обитателей федерации.
Гусева Вы знаете, «Служили два друга в нашем полку. — Пой песню, пой». Он рано умер, был необычайно популярен, умер в 1944-м. «Я русский человек, сын своего народа», в школах это учили на память.
Новости и вообще ТВ не смотрю, но Даган23 уже давно ведет полемику, все это [удерживанье от нападения на Иран] правильно, сбивает с толку не только журналистов, крайне враждебных (кроме «Фокса»24), но и политиков.
В Израиле всей этой международной паники не чувствуется вовсе. Сегодня разговаривал по телефону с первой женой и с дочерью от первого брака. Даже не упомянули об этих делах. Мы люди привычные.
А я
дописываю свои «Головоломки». Лермонтова я люблю — с возрастом все больше. О
нем лично мы мало знаем (моя гипотеза, что канун дуэли была 15-я годовщина казни
декабристов, оттого участники той вечеринки
и путались на допросах и в воспоминаниях).
Но, конечно, старая Россия была хороша уж тем, что судьба Лермонтова завиднее судьбы Павла Васильева или Мандельштама.
Да, каждый из нас живет в своем мире, я могу только позавидовать Вашему отсутствию сомнений.
[12]
В отличие от диких предположений нынешних филологов, стадами бредущих в поисках невытоптанных клочков земли, Ваши предположения, даже неудободоказуемые (как этот возможный разговор в Пятигорске о мятежниках; тогда ведь не очень кажется увлекались невеликими годовщинами) отличаются солидностию и правдоподобием.
12
…мне приятно отвечать Вам, даже не думая о том, что если отредактировать, то получилась бы переписка из двух углов.
Вот о некруглых юбилеях. Мы носили тогда оставшиеся с 1948 года изящные маленькие значки с гербом и с датами, сверху «1848», снизу «1948». Отсюда и возник разговор с «командиром» о «фашистском знаке», а 1848 год они знают, учили ведь по учебнику новой истории.
О
литературе. Я познакомился в 1987 году в Миддлбери с
молодым китайским художником, выставлявшимся успешно в Бостоне в лучших
галереях. Отец его был классический художник, во время культурной революции
мастерскую его уничтожили, а самого отправили в деревню на перевоспитание.
Разговариваем об искусстве, но неизбежно сравниваем и опыт жизни при тех
режимах. Вдруг он спрашивает: «Скажите, а Гончаров действительно такой хороший
писатель?» Я остолбенел. И вот оказывается, что в самые страшные годы, когда
вся китаийская культурная традиция была под запретом,
они в школе проходили полный курс русской литературы (советской, конечно, тоже)
по программе советских учебников. И читали «Обломова». В тех условиях только от
русских писателей они получали представление
о том, что есть на свете человеческие чувства и мысли. Это была у китайских
коммунистов роковая ошибка, как, впрочем, кажется, и у русских. Вот Вы читали Лермонтова и пришлось Вас исключать из школы. «Русская
литература возникла по недосмотру начальства».
Говоря о «рабе Божием Михаиле», как именовали его в Религиозно-фил<ософском> обществе, я часто думаю о том, как мало в русской свет-ской литературе религиозных произведений. У Пушкина раз-два и обчелся, у Жуковского — переводы с немецкого, чудный «Граф Габсбургский», у Боратынского — тоже два-три. И самые трогательные — у демонического Лермонтова, «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», и несравненная «Ветка Палестины». Потом А. К. Толстой — гораздо больше, но и слабее. У Блока несколько строк, в общем еретических, но трогающих до слез: «В последний раз архангел старый, / Влагает белые цветы». Или: «Внимай словам церковной службы, / Чтоб грани страха перейти».
В прозе же — ничего. Нет в Новое время таких книг, как были, например, в Англии.
Ведь не «суждения» ищем в искусстве, а убедительность.
Перечитывая часто «Brideshead Revisited»25, я чувствую, как хорошо быть настоящим католиком, верить в это, в то, что все муки, весь отказ от земного «счастья» — все это путь к спасению одной души, Чарльза Райдера. Я люблю и «The End of the Affair».26 Вы, может быть, знаете, есть ли такая православная книга, которая дала бы вчуже пережить их благодать. Иногда хочется написать нечто «Из города Энн» под заглавием «Душеспасительность». Не совсем вчуже, конечно: единственная часть моей венгерской семьи, убитая немцами, был живший в «Словакии» мой дядя Дьюри, адвокат, его жена и 12-летняя дочь. Из детей моего деда, крестившегося в конце позапрошлого века, только Дьюри был настоящий католик. Дед получил, отправившись в Рим на anno santo в 1900 году, пленарную индульгенцию от папы, но позже стал масоном, великим мастером одной из старейших (с XVIII века) венгерских лож, и его имя я нашел, занимаясь историей масонства, в книге «1000 врагов Венгрии» (1920), которая стояла на дальней полке в «Widener Library» [библиотеке Гарвардского универститета]. Он числился там как врач невропатолог и великий мастер ложи Казинши. Моя тетка палеонтолог, его дочь, не одобряла этих его интересов: «Есть достаточно религий, чтобы не выдумывать свою». Я же люблю вольных каменщиков (настоящих, не «Гранд Ориент») за их терпимость и доброту. Они много мне помогли в мои трудные нищие годы.
Кто знает, какую игру играет Даган: партийную или обычную дезинформационную. Впрочем, партнеры и сами не знают, чего им надо, когда уничтожают с таким трудом созданные светские государства в исламском мире.
Последнее, о Сталине. Он испугался в 1934-м двух вещей: 1) распада стратегического военного союза с Германией против Польши и Франции (отсюда и дальнозоркий со стороны и Рузвельта и Сталина шаг — установление дипломатических отношений ввиду будущей войны); 2) он понял, что немцы любят Гитлера и решил завоевать любовь у себя, ведь его не любили, а потом полюбили, прямо восторг неописуемый, и не только у Пастернака и Чуковского, но и Б. Энгельгардт сказал: это воплощение абсолютного духа. О Булгакове уж и не говорю. Есть интересные воспоминания Е. Гнедина, первого советника в полпредстве в Берлине. Сталин спрашивал его (сына Парвуса!), правда ли, что евреи во время войны 1914 года вели себя нелояльно по отношению к Германии. Это спрашивает большевик, который должен был бы поклоняться циммервальдцам, Розе Люксембург и Карлу Либкнехту. Видите, вся идеология изменилась.
Извините меня, я опять многословно излил на Вас кое-что, над чем когда-то думал.
13
…Да, я помню о Вашем отношении к «творчеству», оно остроумно, как «Быть может только Бог» у Введенского, но тогда надо избегать и «созидания» и еще многих слов. Но и с теологической точки зрения ведь образ и подобие значат и образ и подобие творческого начала. Иначе на что мы Творцу?
У Пушкина в 1830-е годы я вижу глубину и попытки выразить нечто, для чего у него слов не было, с помощью религиозного словаря.
«Рыцарь бедный» — да, но ведь это католические стихи, как и «В начале жизни школу помню я…».
Достоевский для меня просто идеолог «русской идеи», для которого православие — средство. Конечно, «Сон смешного человека» интересная научно-религиозная фантазия из Бланки, и «Кроткая» — тоже «опыт» религиозности, но меня не привлекает, а скорее отталкивает. У Толстого, конечно, «Воскресение» хорошо и «Фальшивый купон», но все это довольно холодные нравственные рацеи и скорее против православия, «надо быть добрым» (конечно, хороша Катюша и ее честность, но ведь это не от веры). Лесков колоритный писатель, но это быт.
Религиозная художественная словесность меня увлекает только та, которая трогает и возбуждает «wistful longing» [«светлую печаль желаний»]: как прекрасно было бы в это верить, что это и есть правда.
О странной близости «Brideshead…» и «Knight’a»27 я тоже думал. Никакой генетической связи быть не могло, но, может быть, какие-то общие сегменты в кругах чтения. Или общий поиск, у ВН недаром такое опасливое отношение к католицизму, могучий соперник.
Кстати, английский сериал, основанный на «Brideshead…», с Иеремией Айронсом в роли Райдера, очень хорош. Лучший сериал, какой я знаю.
Весь день сижу над «Головоломками», популярно истолковываю для общего читателя «Определение души».28
14
…Я не силен в богословии, да в оригинале все это не совсем так. Например, в первых стихах о сотворении неба и земли тот же глагол, что в благословении над вином, «сотворивший плод лозы». Вот о хлебе иначе: «изводящий хлеб из земли».
Я согласен, что в этом смысле человек не творец. Интересно, станет ли им.
Какие стихи Пушкина Вы считаете религиозными?
В октябре собираюсь в Петербург.
15
…Еще видно будет после возвращения в конце октября. Я хотел бы приехать к Вам, но масса дел, да и увижу, как буду себя чувствовать после путешествия.
Я мог бы просмотреть имена эмигрантов, просто список, год и обстоятельства, но не раньше конца октября.29 Вряд ли я знаю такое, чего не знаете Вы. В Москве много есть библиографов, [например] К., человек, <…> знающий имена. Увы, Янгиров умер.
По поводу Зеленой леди30 сейчас вспомнил, как мы переписывались о Луизе Ленц и баумкухен…
Я тогда не стал выражать сомнений по поводу артуровского источника Green Lady, но вспомнил один загадочный эпизод из истории русской эми-грации. У Бориса Поплавского была сестра Наталия Поплавская, она была известна в кругах московской богемы в 1910-е — начале 1920-х годов, автор песенки «Ты едешь пьяная и очень бледная…» (репертуар Лещенко). Ей удалось каким-то образом выехать в Париж, там она вскоре исчезла, ходил слух, что она была заслана Советами. Были и другие слухи, романтические. Так вот — в 1917 году она выпустила сборник: «Стихи зеленой дамы».
Лучшего ничего в голову не лезет.
Еще раз прошу прощения.
16
…Я думаю, для американского читателя он специально дал такие имена [Луиза фон Ленц, Зеленая леди], которых читатель не знает, таким образом, возникает тот же эффект, что «Славска», имя неизвестное, но рассказ основан на факте.
Зато уж русский читатель-эмигрант вроде Струве и др. заподозрил бы. Есть несколько замков, в которых бродит «Зеленая женщина», но это совсем не подходит к сюжету, где нужна женщина энергичная и «пробивающаяся». Американский читатель стал бы искать в книгах о знаменитых шпионах и шпионках — и ничего бы не нашел. Шуточки. Но Поплавским Набоков интересовался, а говорили, что именно сестра приучила Поплавского к наркотикам. И автор песен, ставших популярными. Интересно, пела ли их Плевицкая? Надо посмотреть в Сети.
17
…Мне пришло в голову (час назад на зубоврачебном кресле во время чистки зубов), в чем сходство Плевицкой, Луизы Ленц и Наталии Поплав-ской. Все три пробились в высокий свет и приблизились к августейшим особам, Плевицкая — в Царское Село, Ленц — к прусскому королю, а о Поплавской после ее исчезновения возникла легенда, будто она в Париже очаровала некого экзотического потентата и вышла за него замуж.
Интересно бы прочесть «Стихи зеленой дамы». Их предлагают в Сети за 5000 рублей.
Очевидно, она себя называла «зеленой дамой», да иначе вышло бы подражание Блоку.
18
…[в романсе] слова Поплавской, а музыка неизвестного композитора. В примечании, конечно, о сходстве троих не надо писать, пущай читатель сам думает, но что Green Lady, «возможно», Наталия Поплавская, автор книги «Стихи зеленой дамы» и возбуждавшая толки фигура московской и париж-ской богемы, это, по-моему, более вероятно и интересно, чем шотландское привидение…
Кстати, единственное невыдуманное имя в «Assistant Producer», кажется, Федор Шаляпин (в отличие от остальных Федоров). Берлинский меценат, конечно, Макс Эйтингон, ее психиатр, которого позже оклеветал один станфордский дурак. Я, кстати, видел «Дежкин Карагод» и еще одну книгу Плевицкой в фонде Эйтингона в Иерусалиме, с нежной надписью. У Эйтингона, личного врача Фрейда, как ни странно, было много пациентов среди самой белейшей эмиграции, кажется и Д. Шаховской, а с другой стороны — несчастная дочь Троцкого.
[19]
Я забыл, Наум Э. был брат, что ли, этого врача душ?
19
Нет,
в этом-то и заключалась клевета на Макса Эйтингона.
Леонид (Наум) Эйтингон, заместитель Судоплатова,
никакого отношения к Максу не имел, во всяком случае
такого близкого, которое было бы зарегистрировано в его кадровом листке. Об
этом Вы можете прочесть в мемуарах Судоплатова и в ряде западных источников
(см. Theodore Draper и Walter Laqueur). Кстати, Эйтингон был самый умный и широко мысливший из людей,
близких к Фрейду (поэтому Фрейд и сделал его личным терапевтом — ученикам не
доверял). Эйтингон был ученик Блейлера
как психиатр и Германа Когена как философ. Во время Первой войны полевой врач в К. und
К.31, первый научился лечить болевой шок (гипнозом),
кавалер (как и мой двоюродный дед, тоже невропатолог) ордена Франца Иосифа
(дававшего дворянство)
и нескольких фронтовых медалей. В Берлине был меценатом, помогал не только
своей несчастной пациентке Плевицкой, но и давал
деньги на русские издания. В его фонде я видел письма,
например Льва Шестова, а в библиотеке — номера
«Верст» с сердечными инскриптами Ремизова, Шестова и др. Человек по имени Ш., из станфордских,
не знающих русской грамоте копателей архивов, затеял всю кампанию против Эйтингона (умершего в 1943 г. в Иерусалиме), очевидно, с
целью шантажа семейства Эйтингон, обширного и с
большими средствами.
Я не люблю психоанализ и «терапевтов», но клевету еще меньше люблю.
Имя o. Федора, мне чудится, из «12 стульев» (там он отчасти пародия письма Достоевского Анне Григорьевне, «Твой вечно муж Федя»). Очевидно, он и есть рассказчик, бывший священник.32
Федченко же, я думаю, навеян фамилией исследователя Ферганы, так загадочно погибшего в Альпах (он упомянут в «Круге»33). Фамилии к Набокову налетали из неожиданных источников. Покойный Карлинский думал, что Ревшин34 — это РЕВизор + ШИНель, а, оказалось, это вымершая русская дворянская фамилия.
1 На вопрос о Луизе фон Ленц из рассказа Набокова «Ассистент режиссера».
2 Рассказ «на злобу дня» весной 1945 года, который я считал самым слабым из английских рассказов Набокова.
3 «Весна в Фиальте», рассказ Набокова.
4 Лица из «Дара» и «Пнина».
5 Из «Пнина».
6 «Сестры Вэйн».
7 Вильям Дубойз (1868—1963) — американский социолог и социалист, «лауреат Ленинской премии».
8 Из начатого было романа Набокова о сиамских близнецах.
9 «Знаки и знамения», рассказ Набокова.
10 Буквальный перевод английского выражения, означающего внесение своего, автором не предумышленного, понимания текста.
11 «Лаура и ее оригинал», последний роман Набокова.
12 Книга Герберта Уэллса.
13 На одной из фотографий, посланных мной Ронену, изображен Мечников в коляске с Толстым.
14 Поехал, и умер через неделю по возвращении.
15 На вопрос в связи с готовящимся изданием писем Набокова к жене.
16 Сын Набокова.
17 Министр внутренних дел в коммунистическом правительстве Кадара в 1950-е годы.
18 У Пастернака «и птиц из породы люблю вас», то есть лебедей («ich liebe dich» по-немецки — «люблю тебя»). Обнаружено это не мной, а калифорнийским математиком Александром Духовным.
19 Robert Damiens, покушавшийся на жизнь Людовика ХV был после пытки четвертован.
20 Стихи Пастернака, посланные вослед первой жене, поехавшей с сыном в Германию, и напечатанные во «Втором рождении», «Не волнуйся, не плачь, не труди…».
21 Поэма Цветаевой (1934—1936).
22 «Убедишься, что я не фразер / С приготовленной к месту подсласткой» — из того же стихотворения Пастернака.
23 Отставной начальник израильской разведки.
24 Американский иноформационный концерн.
25 «Возвращение в Брайдсхед», роман Ивлина Во.
26 «Конец романа» Грэма Грина.
27 Роман Набокова «Истинная жизнь Севастьяна Найта», напечатанный за два года до книги Во.
28 Название раздела в книге стихов Пастернака «Сестра моя — жизнь».
29 Для издания писем Набокова к жене, по просьбе одного из издателей.
30 Еще одна загадка в рассказе «Ассистент режиссера».
31 Kaiserliche und Kцnigliche (императорская и королевская [астрийская армия]).
32 Повестователь в «Ассистенте режиссера».
33 Глава «Дара» Набокова, выделившаяся в рассказ.
34 Из пьесы Набокова «Событие».
Публикация, вступительная заметка
и примечания Геннадия Барабтарло