Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2013
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Елена Ушакова
* * *
Генералом-фельдмаршалом кто б не хотел называться?
И в сраженьях всегда побеждать, поражений не зная?
Если жив, то приходится биться за что-то, сражаться,
Нет нигде тиховейного и милосердного края.
А Суворов стал зваться граф Рымникский. Рымникский! Что-то
Красоты в этом имени нет, да и смысл-то подмочен,
Если помнить, что сын там погиб и немало народа,
Переправа была тяжела. Титул к ней приурочен.
Но победа с бедой ходят об руку и неразлучно!
Этот титул с рыданьем внутри, с неоправданным риском, —
Как бы след той коварной реки и угрюмых излучин,
С удареньем на слоге, то рыком звучащим, то писком.
Бог войны у Веласкеса ждет, проявляет терпенье.
Он немолод, но ноги и руки могучие ищут
Настоящего, славного, злого себе примененья,
А лицо затемненное, нет его, — шлем и усища.
Если б шлем приподнять, заглянуть в его темные очи,
Рассказать ему правду, обнять его толстую шею,
Отказался б от силы победной и сделался кротче,
Лучше, старше и, я бы сказала, мудрее?
* * *
В этом странном романе реальность двоится, и Сван,
И Одетта не дружат со временем — держатся врозь,
Не стыкуются с ними события, этот роман
Как бы не занимается ими детально, всерьез.
И с Одеттой впервые герой повстречался в гостях,
И не маленьким мальчиком вовсе — подростком, уму
Непостижно, что Пруст не подумал о важных вещах,
Вроде прежних событий, описанных им… почему?
Люди в этом романе не то занимают, не то
Место в повествованье, к какому привыкли давно.
Персонаж — словно вещь, словно шарф или даже пальто,
Или лучше — боярышник, свет, световое пятно.
И в пространстве романа они путешествуют так,
Как смещается родинка чудная — то на щеке,
То на лбу, то над верхней губой Альбертины — пустяк!
Нет законного места, гуляют себе налегке!
И судьба обращается с ними, как с нами, — легко,
Не вникая в характеры и обстоятельства, — нет
В них особого смысла, лишь вольная мысль далеко
Забирается ввысь, где таится искомый ответ.
* * *
Я побывала в Иерусалиме.
И посетила все места святые.
Я Стену Плача видела. Она
поделена невидимой стеною
на части: женщины — в одной, в другой — мужчины.
Им плакать вместе
не разрешается. А Гроб Господень
толпой галдящей окружен, и путь к нему
замусорен ларьками. Толчея.
Сказать по правде, только магазины
на чудной улице, такие, как в Европе,
в Голландии и в Англии, смутили
мне душу. Женская моя душа!
Я там купила пиджачок неброский,
но кремового цвета, круглый лацкан…
Как он мне нравится! Прости меня, Господь!
Я может быть, приеду еще раз
и, может быть, тогда счастливей буду,
внимательней, духовней, может быть.
И увезу другое впечатленье,
не матерьяльное. Простите, Карл Маркс!
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
1
Сначала растаяло все, а потом
Схватило морозом и лужи покрыло
Повсюду прозрачным и твердым ледком.
Я вышла на Невском, какая-то сила,
Казалось, чудесная, быстро несла
Меня в этот час, в этот предновогодний,
Казалось, скользила, легка, и росла,
И будет со мною не только сегодня.
Но есть, я забыла, на радость запрет.
И та же чудесная вроде бы сила
Меня опрокинула… с возгласом «нет!»
Я грохнулась наземь — нога заскользила.
Ничтожная доля секунды — и вот,
Прости, моя легкость, и радость, и планы,
Я хуже, чем нищая мышь или крот,
Наверное, так попадают в капканы.
Бывает и хуже, чем вывих плеча,
Но эта броня на груди так ужасна,
Под нею рука моя… Как горяча
Была моя жизнь и казалась прекрасна!
Я знаю, как Васька Буслаев махнул
Два раза подряд через камень Горючий,
А в третий разбился… был счастлив, моргнул —
И нет его! Горький закон, неминучий.
2
Я не знала, что думать без правой руки
Неудобно, как левой писать. Как же страждет
Моя мысль, словно носят ее сквозняки
По реке, а она как кораблик бумажный.
И не только рукой управляет она,
Что известно и графику и живописцу,
Но и наоборот, словно запряжена
В рукотворную солнечную колесницу,
Где полетом фантазии правит движок,
От плеча он идет к локтевому суставу,
А оттуда в подушечки пальцев скачок,
Так приходят в движенье по рельсам составы.
Так бегут по невидимым глазу путям
Волны страха, печали, восторга и счастья,
И скользят, и парят, и скрываются там,
Не заботясь о тайном своем соучастье.
* * *
Есть слова, их дыханье — что цвет…
Анненский
Есть слова, их дыханье… не знаю, как это сказать.
Словно в твердый конверт упакованы или пакет,
И подушечки пальцев дрожат: распатронить, разнять
И потрогать, увидеть, достать его внутренний свет.
Слово «стол» или «стул», например, и «кровать» — до чего ж
Они крепко привязаны к стулу, кровати, столу,
Вид их простенький, будничный слишком на вещи похож,
Негде в них поместиться сверканью, горенью, теплу.
Но есть Слудицы, Суйда — мерцает в них солнечный свет,
И не хуже Лигейи или Саломеи — вся соль
В их речной и лесной красоте — тут играет предмет
(Денотат) свою главную, как бы блаженную роль.
В стихотворной строке все слова выдают свою суть.
И, как будто веками, омыты водою морской.
Наклониться, услышать дыханье, к себе повернуть
И поставить на место отеческой, строгой рукой.
* * *
Он дверью хлопнул, и пальто на нем взметнулось,
Обида злобная подобьем помела
Из дома чуждого, чтоб зло не обернулось,
Его, смятенного, на площадь повела.
И вот он вышел на заснеженную площадь,
Исакий восседал, весь инеем одет,
Как будто снег, как рок, он принимал на ощупь
И всею тяжестью терпеть давал обет.
Казалось, что в душе его живет машинка,
Заставившая боль и стыд соизмерять
С масштабом города, — он только лишь снежинка
На этом фоне и — не падать, воспарять!
Он так и сделал, о спасибо, вечер темный!
Спасибо, уличный, торжественный конвой!
И где бы ни был ты, бессонный и бездомный,
Душой ты питерец, и этот город — твой!
* * *
Я книгу свою записала на флешку.
Она уместилась внутри, как в наперстке,
Свернулась в комочек, подобный орешку, —
Ни толщи бумажной, ни краски, ни верстки.
Не знаю, кто рукопись книги на отзыв
Возьмет, кто положит в карман мою душу,
Закроет редакцию вечером поздно,
В пальто запахнется и выйдет наружу.
И вдруг что-то в левом кармашке, как птица,
Забьется синхронно с биением сердца,
Заставив со всем, что там есть, согласиться
Его, рецензента и единоверца.