3. Как модернизация попадает в ловушку?
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2013
МНЕНИЕ
Дмитрий Травин
Россия на
европейском фоне:
причины отставания
3. Как модернизация попадает в ловушку?
Итак, мы пришли к выводу, что связь проблем российской модернизации со спецификой нашей культуры пока еще убедительно не обоснована. Значит ли это, что запаздывание развития просто определяется сравнительно слабым воздействием демонстрационного эффекта на Россию по причине нашего периферийного положения в Европе? Значит ли это, что мы, по сути дела, ничем не отличаемся от других периферийных держав — например, испанской или турецкой, которые тоже долгое время были гигантскими империями? Значит ли это вообще, что все «несчастливые» страны несчастливы в своем развитии одинаково?
Нет, ни в коей мере. Все несчастливые семьи несчастливы по-своему, как справедливо заметил Лев Толстой. И все страны догоняющей модернизации догоняют лидеров, двигаясь по собственной траектории. Точнее, цель, определяемая демонстрационным эффектом, у них одна — обрести все то, что привлекает в жизни стран, стоящих на более высоких ступенях лестницы модернизации. Но способы достижения этой цели у России, Испании или Турции далеко не идентичны.
Зависимость от пути
«Так различие способов и определяется культурой», — скажет сторонник теории культурной зависимости. Нет, не обязательно. Чтобы пояснить эту мысль, приведу условный пример. Допустим, два исследователя пишут статьи: один — хорошие, другой — плохие. Откуда такая разница?
Возможно, между ними лежат глубокие культурные различия. Первый вырос в богатой интеллигентной семье, получил хорошее образование, вы-учил несколько иностранных языков, а самое главное — с детства был приучен к тому, что серьезный, обстоятельный труд вознаграждается как морально, так и материально. Второй же сформировался в семье деградировавших алкоголиков, образование получил «заушное» и с раннего детства пришел к мысли о том, что жизнь — игра с нулевой суммой, где главное — ловчить, красть, расталкивать окружающих плечами. Не исключено, что этот бедолага в конечном счете станет за счет жестокости и беспринципности весьма успешным человеком в карьерном смысле, но вероятность его превращения в серьезного мыслителя чрезвычайно мала.
Однако, возможно, различия в результатах исследований определяются лишь тем, что у второго нашего героя в данный момент имеются слишком плохие условия для работы. Его жизнь сложилась так, что за научные исследования денег ему не платят, а потому каждый день приходится «таскать мешки» ради заработка и лишь поздно вечером ненадолго удается сесть за книги. В подобных условиях даже умный, образованный и работоспособный человек больших результатов не достигнет. Но если переменится образ жизни этого исследователя, то смогут перемениться в лучшую сторону и результаты его работы. Естественно, при условии, что человек не деградировал культурно, то есть по-прежнему стремится к книгам, к расширению знаний, к поиску истины.
Похожая картина складывается и в процессе модернизации, только героями здесь уже выступают не отдельные люди с их житейскими трудностями, а целые страны с их сложными историческими путями развития. То есть существует зависимость не только от сложившейся в давние времена и трудно трансформирующейся культуры, но и от особенностей исторического пути, которые меняются постоянно в зависимости от меняющихся обстоятельств, и в первую очередь в зависимости от воздействия демонстрационного эффекта. Этот момент чрезвычайно важен для понимания происходящего, а потому попробую разъяснить его подробнее.
Культуру, как отмечалось в предыдущей статье, трудно изменить. Для этого обществу надо переломить себя, отказаться от сложившейся веками идентичности. Зависимость от особенностей исторического пути держит нас в своих объятиях далеко не так сильно, как культура. Она, как правило, «отпускает людей на волю» по мере того, как меняются поколения.
Например, если страна была империей, то людям после распада державы трудно расставаться с мыслью об имперском величии. Часто они готовы проливать кровь за то, чтобы сохранить призраки прошлого, призраки уже пройденного пути. Но новые поколения живут, как правило, иными ценностями. Для них империя — это не более чем история. Она не стала элементом культуры. Об империи можно потосковать, но проливать кровь за призраки прошлого молодые люди не станут. Более того, стоит вновь поколениям смениться, и даже тоска по державному величию уйдет в прошлое под давлением меняющихся жизненных обстоятельств. Примерно такую эволюцию осуществили имперские народы Европы — англичане, французы, немцы, испанцы, португальцы, австрийцы, венгры.
А вот другой пример зависимости от исторического пути, а не от культуры. В бедной стране люди мало думают об экологии. Охрана окружающей среды требует денег, которые можно потратить на социальные выплаты неимущим, на здравоохранение или образование. Но это все отнюдь не значит, что в данной стране складывается варварская культура уничтожения природы. Просто на данном этапе развития общество считает актуальными иные проблемы.
Но дальше меняются поколения, возрастают доходы, а вместе с тем жить на земле, где загрязнена вода, отравлен воздух и вырублены леса, становится противно. В итоге общество соглашается потратить часть своего богатства на экологию. По сути дела, происходит просто перераспределение бюджета в зависимости от выявления новых потребностей. Некоторые, правда, и в этом случае тоскуют по прошлому и говорят, что лучше снизить налоги и обеспечить лишний процент роста ВВП, что даст увеличение реальных доходов населения. Однако эти консерваторы редко получают поддержку широких масс.
Даже ксенофобия во многом определяется особенностями исторического пути. В трудные эпохи самые разные народы любят сваливать вину за свои беды на чужаков, поскольку такое простое и понятное решение проблемы психологически комфортно. Сразу ясно, кто виноват. Чужаков убивают, изгоняют, грабят. В первой главе, например, шла речь о том, что антисемитизм в Средние века был характерен и для англичан, и для французов, и для испанцев. Однако по мере изгнания евреев накал антисемитизма в Англии, Франции и Испании становился меньше, поскольку не было уже объекта для ненависти. При этом антисемитизм возникал на востоке Европы — в Польше, Венгрии, России, куда переселялись изгнанники. А сегодня ключевой проблемой в данной сфере для Европы являются уже не отношения с евреями, а отношения с выходцами из исламского мира. И это не удивительно, поскольку потребности рынка труда обусловили колоссальную миграцию в Европу из мусульманских регионов мира. Иными словами, поворот историче-ского пути обусловил то, что повернулась иначе и сама проблема.
Подобные примеры можно приводить бесконечно. Соответственно, получается, что в ходе модернизации народы распадающейся империи будут реагировать на демонстрационный эффект не совсем так, как народы малых стран, причем внутри крупных держав различным окажется поведение имперской бюрократии, сосредоточенной в столицах, и национальных элит, стремящихся к независимости. А общества, страдающие от ксенофобии в момент осуществления важных преобразований, будут действовать неэффективно, грубо и порой даже преступно в сравнении с обществами, которые «переболели» этой позорной болезнью в далеком прошлом. В общем, зависимость от исторического пути чрезвычайно серьезно определяет ход модернизации в данный конкретный момент, но не может, в отличие от культуры, приостановить развитие.
Почему нам столь важно сразу же определиться в различиях между зависимостью от культуры и зависимостью от исторического пути? Потому что это имеет не только теоретическое, но и практическое значение. Поясню данную мысль вновь на условном примере.
Модернизацию в целом можно сравнить с попыткой водителя свернуть с одной, хорошо знакомой ему, дороги на другую — новую и непривычную. В одних случаях сделать это оказывается довольно легко, в других — чрезвычайно трудно, в третьих — абсолютно невозможно.
Допустим, между дорогами выстроена стена. Пробить ее нельзя. Разве что вы пересядете с машины на танк. Этот пример образно иллюстрирует различие культур. Если Россия отделена от Запада непрошибаемой стеной, нам остается лишь отказаться от идеи заимствования институтов и двигаться по своей старой трассе с рытвинами, ухабами и придорожными рекламными постерами, на которых написано, что наш особый путь — самый лучший, а значит, перебираться на расположенное за стенкой идеологически чуждое шоссе никто и не собирается.
Допущение, будто мы обречены двигаться по старой трассе, чрезвычайно пессимистично и в то же время не слишком реалистично. Если бы дело так обстояло в действительности, мы вообще не смогли бы расстаться с совет-ской экономической системой. На самом же деле Россия за последние четверть века уже заметно продвинулась вперед. Сегодня у нас действуют совсем иные правила игры, нежели те, что были до начала горбачевской перестройки. Насколько они хороши — иной вопрос. Но факт тот, что непрошибаемой стеной мы от Запада не отделены.
Допустим теперь, что между дорогами вообще никаких преград нет. Напротив, имеется удобный выезд на западное шоссе, вдоль которого в изобилии размещены заправки, мотели, ремонтные мастерские и т. п. Нам остается лишь принять решение, повернуть руль и… новые институты станут легкодоступны.
Данное допущение весьма оптимистично, но думается, что и оно плохо соотносится с реалиями. В России, так же как в странах Центральной и Восточной Европы, имелись толковые реформаторы, имелась политиче-ская воля осуществить трансформацию, однако наш путь оказался более сложным, чем у западных соседей, и добились мы пока значительно меньшего. Маловероятно предположение, что проблема здесь исключительно в субъективных причинах — Гайдар недопонял, Ельцин перепил, Горбачев не углНбил, Путин пережал…
Рассмотрим теперь третий вариант нашей «дорожной проблемы». Именно он, как представляется, в наибольшей степени отражает существующее положение дел. Мы не отделены от западного шоссе непробиваемой стеной, однако и удобного выезда к этой трассе, увы, не имеется. Мы движемся по старой, разбитой грунтовой дороге в привычной, чрезвычайно глубокой колее. Проще всего так и двигаться дальше по направлению колеи, никуда не сворачивая. Любая попытка выбраться потребует значительных усилий. Придется выскакивать из машины, брать в руки лопату, месить грязь…
Однако «проблема колеи» не делает проблему осуществления модернизации такой уж неразрешимой. Колея — не стена. Трудности, заданные ею, вполне преодолимы. Понятно, что, выбираясь со старой трассы, мы существенным образом отстаем как от тех, кто уже движется по скоростному шоссе, так и от тех, чья колея была не столь глубокой. Но, несмотря на отставание, мы все же движемся.
И еще одну важную терминологическую оговорку нам следует сделать, прежде чем двинуться дальше. Нам следует различать не только зависимость от культуры и зависимость от исторического пути (колеи). Следует различать модернизацию и вестернизацию. Последний термин появился в далеком прошлом, когда представления о развитии отсталых обществ были еще очень упрощенными. Тогда ученые и политики полагали, что восточным народам следует лишь скопировать институты, прижившиеся в западных обществах, и они сумеют легко преодолеть отсталость. Все то, о чем у нас шла речь выше, и то, о чем мы еще поговорим дальше, показывает, насколько в реальной жизни дела обстоят сложнее, нежели в этой примитивной теории. Вестернизация как простое заимствование не получается практически никогда. А вот модернизация, предполагающая, что траектории движения будут различны в зависимости от пройденного исторического пути, во многих случаях уже оказывалась успешной. Некоторые люди порой путают модернизацию и вестернизацию, причем представителей теории модернизации обвиняют в том, будто бы они не признают национальных отличий и всех стригут под одну гребенку. Из нашего текста, надеюсь, видно, что обвинения эти совершенно несправедливы.
Модернизацию можно сравнить с рекой, бегущей в сторону моря. В зависимости от рельефа местности она потечет вправо или влево. В зависимости от перепада высот ускорит свой бег или, напротив, замедлит. В зависимости от плотин, возведенных на ее пути, образует водохранилище или пойдет по какому-нибудь боковому руслу, порой искусственному. Но рано или поздно река все равно впадет в море, к которому стремилась. Она не потечет вспять и даже не замрет на месте.
Впрочем, своенравие реки иногда играет с нами злую шутку. Допустим, она течет по болотистой местности, где нельзя поселиться, в то время как городам остро не хватает воды. Или, к примеру, река лениво тянется по равнине, тогда как нам требуется бурное течение, чтобы соорудить электростанцию. В таких случаях мы бываем сильно огорчены, но вряд ли обижаемся на реку, поскольку такова, увы, ее природа. При этом в случае с модернизацией мы часто обижаемся, говоря, что она у нас какая-то неправильная, раз не обеспечила британских свобод или германского экономического чуда. А ведь дело-то в «рельефе местности». Точнее, в зависимости от историче-ского пути, который определяет ход модернизации в соответствии с тем, как складывалось наше прошлое, а отнюдь не в соответствии с тем, каким мы хотели бы видеть наше будущее.
Исторический путь извилист. Вот, скажем, движемся мы по нему, как и другие страны, однако встречаем вдруг препятствие. Или, напротив, обнаруживаем неожиданные ресурсы, которые могут ускорить движение. Приходится реагировать на вызов — и вот уже путь наш начинает отличаться от сходного вроде бы пути соседа. Поскольку на длинном историческом промежутке все страны так или иначе сталкиваются с различными персональными вызовами, конкретные пути развития начинают заметно различаться. При этом страны, двигающиеся различными путями, вряд ли сразу же понимают, к лучшему или к худшему приведет их новый поворот. Модернизация — чрезвычайно сложный процесс, и то, что поначалу кажется успехом, со временем может обернуться поражением.
Демонстрационный эффект начинает действовать именно тогда, когда становится ясно, что налицо именно поражение. Страна, которая прошла более удачным путем (причем поначалу сама того не ожидая), начинает служить позитивным примером для остальных. В ходе догоняющей модернизации отстающие пытаются выправить путь и достичь успехов. При этом они продолжают, возможно, сталкиваться с новыми, объективно формирующимися вызовами и обнаруживать новые, неожиданные ресурсы развития, что еще больше усложняет ход модернизации.
Получается, что на практике мы всегда движемся по траектории, определяемой, с одной стороны, демонстрационным эффектом, а с другой — зависимостью от исторического пути. Демонстрационный эффект стимулирует осознанную модификацию траектории, поскольку мы видим, чего хотим, и, соответственно, выправляем ход движения. А зависимость от пути объективно обуславливает модификацию траектории: мы, может, и не хотим поворота, но вынуждены завернуть под воздействием обстоятельств.
Ко всему этому следует добавить еще один момент, осложняющий развитие. Назовем это «ловушкой модернизации». Данное понятие чрезвычайно важно. Оно неоднократно будет использоваться в цикле статей и, надеюсь, поможет нам разобраться в особенностях российского исторического пути лучше, нежели ссылки на специфику отечественной культуры.
Что же представляет собой ловушка? Допустим, наша страна подходит к некоему ответственному рубежу, когда нужно осуществить реформы. Мы знаем, как осуществляли их страны, стоящие на верхних ступенях лестницы модернизации. Мы представляем, в каком направлении надо идти. Мы знаем, какие ресурсы следует задействовать для того, чтобы добиться успеха… Но мы, увы, не имеем соответствующих ресурсов. Мы в силу зависимости от исторического пути не можем осуществить реформу так, как это было сделано в наиболее привлекательных для нас вариантах, известных из книг или иных источников.
Как поступить? Остановиться и подождать? Застой — весьма частое явление на пути модернизации, но он, как ни выжидай, не обеспечит нас искомыми ресурсами. А самое главное — застой не может длиться вечно. Решение о том, как осуществлять развитие, все равно рано или поздно приходится принимать.
И вот вдруг, когда общество созревает для решения, выясняется, что страна богата другими ресурсами. Перед реформаторами встает дилемма. Затянешь с модернизацией — проиграешь конкурентную борьбу и в худшем случае проиграешь войну, которую навяжет тебе удачливый соперник. А если задействуешь иные, нежели этот соперник, ресурсы, то двинешься вперед с определенным шансом на успех. Понятно, что выбирается последний вариант и начинается движение вперед, в неясном направлении с не вполне ясными перспективами успеха. Образно выражаясь, река течет туда, куда ведет ее рельеф местности, хотя, возможно, для того, чтобы выйти к морю, ей придется сделать огромный крюк.
Более того, в реальной жизни ситуация, как правило, осложняется тем, что решения не принимаются каким-то одним Великим Преобразователем на основе взвешенного рационального подхода. Решения в каждый данный момент вытекают из сложной системы взаимоотношений различных групп, имеющих свои интересы. Одни желают сохранить жизненный уровень, другие — нажиться, третьи — завоевать соседние страны, четвертые — предот-вратить распад национальной культуры, пятые — спасти душу на Страшном суде, шестые — преобразить сей мир в свете разделяемой ими идеологии…
Это даже не классовое деление по Марксу. Это гораздо более сложная картина действительности. И управлять этой действительностью невозможно. Она преобразуется в том направлении, в каком ее двинет самая сильная группа интересов, задействовав для этого именно те ресурсы, которые есть в наличии.
Так попадаем мы в ловушку модернизации. Идем не туда, куда надо, а туда, куда получается. И возможно, удлиняем свой путь. То есть отстаем не просто потому, что демонстрационный эффект с запозданием доходит до нашей периферии, но и потому, что, получив вызов, «нормальные герои всегда идут в обход», как говорилось в одном старом популярном советском фильме.
Я понимаю, что все это довольно сложно, а потому проиллюстрирую вышесказанное несколькими историческими примерами, пока что не относящимися к России. Кстати, подобные иллюстрации убедят, надеюсь, в том, что ловушки модернизации — не только наш удел. И попадание в ловушки — отнюдь не является особенностью именно «несчастной» российской культуры.
Испанская ловушка, или ресурсное проклятие
После открытия Америки и обретения Испанией огромных колониальных территорий эта страна, недавно еще столь бедная ресурсами, внезапно разбогатела. Серебряные рудники, особенно находившиеся в Боливии, стали поставлять Испании большой объем драгоценного металла. Эта история хорошо известна и, в частности, была профессионально исследована Егором Гайдаром в книге «Гибель империи», однако есть один важный аспект, на который обычно мало обращают внимание. Испания не просто разбогатела и благодаря богатству перестала развиваться. Испания искала за океаном ресурсы для осуществления модернизации (в том смысле, который мог бы на рубеже XV—XVI столетий вкладываться в это понятие, если бы оно тогда существовало) и, найдя их, пошла к цели кратчайшим (наипростейшим) путем, который оказался для нее губителен.
Ресурсы в ту эпоху были нужны для того, чтобы модернизировать вооруженные силы, то есть выстроить их на новых основах, не зависящих от сложной системы феодальных отношений «сеньор — вассал». Лидерами модернизации тогда могли считаться итальянские города-государства, которые благодаря бурному развитию ремесла и торговли обладали значительными финансовыми ресурсами и использовали их, в частности, на построение эффективной армии. В основе такой армии лежали два принципиальных момента. Во-первых, войска были наемными, а не вассальными, то есть люди служили за деньги, которые им платили по факту службы, а не за землю, полученную от сеньора под обязательства будущей службы. Во-вторых, войска широко использовали дорогостоящее огнестрельное оружие.
Построить приличную по тем временам армию можно было только при наличии большого объема денег, а государства, не имевшие сильных городов, не имели, соответственно, и финансовых ресурсов. Иными словами, до появления американских серебряных рудников Испания, хорошо знакомая с передовыми военными технологиями итальянских городов-государств, не могла напрямую заимствовать этот опыт, поскольку имела чрезвычайно огра-ниченную доходную базу, поставляя на европейский рынок практически одну лишь необработанную шерсть.
Важно понимать, что ресурсное богатство «свалилось на голову» испанским королям именно в такой ситуации. Поскольку позиции государства раннего Нового времени зависели в первую очередь от модернизации армии, а не экономики, естественной реакцией Испании стало максимальное расширение и качественная трансформация вооруженных сил. Все ресурсы, которые поставляла Америка, были пущены именно на эти цели. Теоретически можно себе представить, чтобы испанцы просчитали все неочевидные последствия данной операции, но на практике, конечно, такого рода расчетов не осуществлялось.
В итоге значительное увеличение денежной массы в Испании обусловило увеличение платежеспособного спроса, однако отечественная экономика не могла его удовлетворить. Все государства Европы стали «соревноваться»: кто больше заработает испанских денег. Кто-то поставлял товары, а кто-то наемников, и в результате деньги уходили за рубеж, причем по мере возрастания амбиций испанской короны бюджет стал испытывать хронический дефицит, что неоднократно оборачивалось дефолтом. Самая богатая страна Европы именно благодаря своему богатству стала в итоге самым большим должником.
В дальнейшем на протяжении нескольких столетий Испания не могла подняться, что породило, естественно, объяснение проблемы с позиций специфики национальной культуры. Во Франции стали говорить о природной испанской лени, а в самой Испании — о величии католической державы, которая защищает веру в Бога, не размениваясь на всякие мелочи вроде экономики.
Для сравнения заметим, что другие европейские государства (в первую очередь Франция), не имея «свалившихся с неба» ресурсов для модернизации армии, вынуждены были пойти иным, чем Испания, путем. Они формировали государственную бюрократию для взимания налогов с широких масс населения, что (при определенных минусах бюрократизации) позволило сформировать современное, эффективно функционирующее государство, а за ним — и армию.
Испания же долго оставалась в ловушке, пытаясь догнать модернизирующихся соседей, но делая это не слишком успешно. В системе групповых интересов там явно доминировали интересы армии и церкви, тогда как, скажем, в бюрократизирующейся Франции наряду с аристократией шпаги поднималась так называемая аристократия мантии — чиновничество, от которого зависела судьба страны. Интересы бизнеса в XVI веке представляли высокоразвитые города Испанских Нидерландов, однако ради армии и церкви их сделали дойной коровой, что обусловило нидерландскую революцию. В итоге голландские города отделились от империи, а фламандские зачахли. Ловушка захлопнулась.
Выбраться из ловушки Испании удалось лишь во второй половине ХХ ве-ка, когда демонстрационный эффект, порожденный успехами соседних стран, стал явно доминировать над зависимостью от исторического пути.
Французская ловушка,
или революции вместо демократии
Ловушка, в которую в конце XVIII века попала Франция, не имела никакого отношения к проблеме природных ресурсов. Как отмечалось выше, эта страна стала первой в Европе, где сформировалось мощное бюрократиче-ское государство, способное собирать налоги, необходимые для содержания армии. Однако во второй половине XVIII века военные расходы Франции значительно превысили ее финансовые возможности. Образовался большой государственный долг, обслуживать который становилось практически невозможно.
Объявить о банкротстве по примеру Испании XVI века Франция не могла, поскольку в XVIII столетии кредиторами короны были уже не отдельные иностранные банки, «кинуть» которые удалось бы без особых проблем, а широкий круг отечественных рантье. Интересами таких кредиторов нельзя было пренебречь. Потенциальным спасением могла бы стать налоговая реформа, переносящая часть бремени на дворянство, традиционно освобождавшееся от платежей в казну. Однако такого рода преобразования нанесли бы по социальной базе монархии удар не менее сильный, чем дефолт. Таким образом, Франция Людовика XVI попала в жесткую зависимость от проложенного еще при кардинале Ришелье исторического пути, на котором для поддержания величия державы требовалось выкачивать деньги из налогоплательщиков.
Король решил посоветоваться с обществом и собрал Генеральные штаты, которыми французские монархи пренебрегали около двух столетий. Однако представители элиты раскошеливаться не захотели и вместо этого потребовали свобод. Демонстрационный эффект, создававшийся двумя передовыми соседними государствами — Англией и Голландией, породил стремление французской элиты к коренной трансформации устаревшего абсолютизма.
Но вместо мягких реформ имела место кровавая революция, в которой зависимость от исторического пути пришла в острое противоречие с демонстрационным эффектом. Элиты оказались неспособны повести страну по пути парламентаризма, поскольку государство рухнуло под бременем нерешенных финансовых проблем. Слабость государства обусловила гиперинфляцию, принудительные займы и жесткое экономическое администрирование. Тем не менее «силового ресурса» революции хватило для того, чтобы двинуть страну по пути модернизации с такими колоссальными издержками, которых не было у Англии и Голландии.
На протяжении почти столетия (с 1789-го по 1870 год) Франция проходила через своеобразные циклы: революция — развал государства — авторитарная стабилизация — экономический подъем — новая революция. Такой путь был совершенно не похож на поступательное английское развитие. И это притом что Англия постоянно оставалась желанным образцом для французских элит.
Цикличность столетнего развития стала своеобразной ловушкой, в которую угодила Франция, предприняв решительные модернизационные усилия, но не имея тех исходных условий, которые были у Англии и Голландии. Франция после Великой революции и наполеоновского правления оказалась расколотой страной. Верхи общества, разделенные на четыре идеологических направления, не могли изжить свои противоречия парламент-скими методами.
Формирование каждого из четырех доминировавших идеологических направлений являлось результатом исторического пути. Точнее, того бурного революционного периода, который ломал страну «через колено», пытаясь отвергнуть прошлое, но сам при этом в прошлое уходить не желал. Поясним: за умы французов боролись легитимисты (сторонники восстановления на престоле династии Бурбонов), орлеанисты (сторонники Луи Филиппа, который правил с 1830-го по 1848 год), бонапартисты (стремившиеся утвердить династию Наполеона) и республиканцы (желавшие трансформации монархии в республику). Успеха в борьбе за власть по очереди добивались то одни, то другие, причем, поскольку каждое течение в определенный момент явно доминировало, они не желали вступать в переговоры, действуя по принципу «победитель получает все».
Была ли столь бурная жизнь следствием особой революционной французской культуры? В XIX веке многие полагали, что именно так. У французов кровь кипит от вина, тогда как у англичан стынет от любимого ими чая: отсюда и разница.
Однако после Парижской коммуны никакие политические кризисы не приводили больше к революциям. Обстоятельства изменились качественным образом. Экономическое развитие привело к формированию широкого класса обеспеченных буржуа, которым было что терять в ходе революций, а потому они не поддавались ни на какие провокации радикальных элементов (типа студенческих протестов 1968 года). Справедливости ради надо, наверное, сказать, что в маргинальных слоях французского населения сформировалась устойчивая революционная культура, которой нет даже среди узкого круга радикалов в Англии или Скандинавии. Но это все же частности, не влиявшие в ХХ веке на модернизацию.
Франция долго не могла выйти из ловушки, в которую завел ее специфический исторический путь. Однако с того момента, когда элита, реагирующая на демонстрационный эффект, стала достаточно сильна, проблемы зависимости от исторического пути были преодолены.
Германская ловушка, или искусство подчиняться
Если типичный культурный миф о французах утверждает, что они, мол, вечные бунтари, то типичный культурный миф о немцах говорит, что они, мол, склонны всегда подчиняться авторитарной власти. Немецкий миф, как и французский, полностью рухнул. Только применительно к Германии это произошло позже — после Второй мировой войны, когда немцы построили одну из наиболее эффективно функционирующих в мире демократий.
Уйдя в анализе германской специфики как можно глубже в историю, мы обнаружим, что в Средние века немецкие города были одними из наиболее свободных в Европе. По масштабу достигнутых вольностей они уступали только городам-государствам Северной Италии и, возможно, городам Фландрии. Французские и английские бюргеры не имели тех прав, которыми обладали немцы. Впрочем, с культурой это никак не связано.
По ряду причин в германской империи не сложилось сильной централизованной власти, желающей и умеющей подавлять города, чтобы облагать их тяжким налоговым бременем, необходимым, как мы видели выше, для постро-ения эффективной наемной армии, вооруженной огнестрельным оружием. Соответственно, особенности исторического пути в Средневековье предоставляли немцам своеобразную «фору» при продвижении к демократии. Однако дальнейшие перипетии этого пути кардинальным образом изменили ситуацию.
Некоторые исследователи полагают, что склонность
немцев к порядку и страх перед всякой анархией сформировались после Тридцатилетней
войны (1618—1648 годы), которая прокатилась именно по германским землям
и унесла столь большое число жизней, сколько раньше не уносила ни одна
европейская война. Впрочем, проверить этот тезис научными методами вряд ли
возможно.
Достоверно известно, что склонность немцев к демократизации проявилась в ходе революции 1848 года, хотя она, бесспорно, в Германии прошла не столь масштабно, как во Франции. Непосредственным образом в авторитарную ловушку Германия угодила в 70-х годах XIX столетия после формирования единой империи.
Поворотным моментом, как ни покажется это странно, стало появление трансокеанских перевозок сельскохозяйственной продукции. Мы видели раньше, что трансокеанские поставки драгоценных металлов выстроили ловушку для Испании XVI столетия. Германия попала в похожую ситуацию, только она экономически не выиграла, а проиграла в связи с возникновением новых товарных потоков.
До определенного момента германские земли были крупнейшими экспортерами сельскохозяйственной продукции в Европе. Юнкеры, наживавшиеся на выращивании зерновых, и крестьяне, специализировавшиеся на производстве мяса, являлись сторонниками свободной торговли. Они по понятным причинам не хотели, чтобы соседние страны загораживались высокими таможенными пошлинами. Консервативные аграрии поддерживали национал-либералов (основную партию интеллигенции), и этот альянс вполне устраивал такого тонкого политика, как Отто фон Бисмарк.
Однако в 70-е годы XIX столетия объективно складывавшиеся в стране обстоятельства нанесли по этому альянсу страшный удар. Либералы перестали быть популярны, поскольку в ходе кризиса 1873 года множество мелких инвесторов потеряло свои деньги и захотело госрегулирования, защищающего от стихии рынка. А аграрии утратили свою либеральность, поскольку американская и австралийская пшеница наряду с аргентинской говядиной оказались благодаря недорогим трансокеанским перевозкам дешевле продукции германского сельского хозяйства. Аграрии мигом забыли про свободу торговли и потребовали протекционизма, что вполне корреспондировало с общими государственническими стремлениями.
К этому следует добавить, что Бисмарку пришлось решать еще и проблему: рост быстро усиливавшейся германской социал-демократии. Чтобы удержать рабочих от сползания к революционным настроениям, железный канцлер создал первую в мире государственную систему социального страхования. Рабочим это понравилось. Таким образом, Бисмарку удалось породить в обществе сильные авторитарно-патерналистские настроения. Это позволило до поры до времени маргинализировать национал-либералов и социал-демократов, желавших свобод. Аграрии сохраняли свои прибыли, промышленники получали крупные военные заказы, а рабочие радовались социальному страхованию, не догадываясь, что в странах со свободной торговлей продовольствие дешевле. Все эти слои населения Бисмарк привлек к поддержанию своего консервативного альянса «стали и ржи».
Мало кто понимал в Германии тех лет, зачем вообще нужна демократия, если и так все хорошо. Во внутренней жизни страны реальная политика Бисмарка, основанная не на высоких идеях, а на практических интересах, оказалась столь же успешной, как и во внешней политике. Правда, лишь в краткосрочном плане. Когда по итогам Первой мировой войны все вдруг стало плохо, авторитаризм мигом развалился вместе с империей. Общество предъявило спрос на демократию, полагая ее, очевидно, панацеей от всех внезапно свалившихся на страну бед. Демонстрационный эффект вступил в схватку с зависимостью от исторического пути. Ведь победили-то немцев в войне главные демократии Европы, и это настраивало новые поколения германской общественности на новый лад.
Однако в силу объективных и субъективных причин демонстрационный эффект демократии в 20-х годах ХХ века не сработал. Во-первых, западные «демократы» быстро скомпрометировали себя, чрезвычайно жестко обойдясь с немцами и потребовав от них немыслимой величины репараций. Во-вторых, репарации и слабость государства породили гиперинфляцию, а с ней полную дезорганизацию жизни, в результате чего стала возникать тоска по жесткой руке. В-третьих, едва успев выйти из состояния гипер-инфляции, Германия погрузилась в Великую депрессию, в результате чего тоска по жесткой руке трансформировалась в голоса, поданные за Гитлера.
Все это были конкретные исторические обстоятельства, а вовсе не проявление особой германской культуры. Данные обстоятельства ослабили стремящиеся к модернизации слои общества, ориентированные на демонстрационный эффект, который был порожден успехами западных демократий. Они усилили консервативную часть общества, мифологизировавшую «благословенные времена» авторитарного правления кайзера. В итоге Второй рейх трансформировался в Третий.
Специфика германской ловушки состояла в том, что авторитарными методами в определенных исторических обстоятельствах оказалось легче продвинуться вперед, нежели демократическими, причем для выбора авторитаризма не потребовалось даже нескольких революций французского образца. Вы-браться из ловушки удалось лишь после того, как итоги Второй мировой войны наглядно продемонстрировали немцам трагические последствия их выбора.
Британская ловушка,
или «больной человек» Европы
Ловушка, в которую угодила Британия, на фоне германской, француз-ской или испанской выглядит не столь ярко. Она не привела к настоящим трагедиям (революциям, диктатурам, войнам, геноциду), а лишь серьезно замедлила ход модернизации. Однако в некотором смысле именно данный пример можно считать наиболее показательным, поскольку он демонстрирует нам, что даже самые успешные страны не застрахованы от попадания в ловушку при определенных исторических обстоятельствах.
В XIX столетии англичане сделали свою страну «мастерской мира». В ХХ ве-ке Британия превратилась из «мастерской мира» в так называемого «больного человека» Европы. Только в 1980-е годы с приходом Маргарет Тэтчер правительству удалось повысить конкурентоспособность страны. Печальная эволюция Британии стала не случайностью, а результатом зависимости от исторического пути. Преимущества XIX столетия обернулись недостатками в XX веке.
Две главные британские черты эпохи «мастерской мира» — эффективная экономика, основанная на гарантиях прав собственности, и эффективная демократия, основанная на гарантиях прав человека, — породили самые сильные в мире профсоюзы. Рабочие понимали, что могут хорошо зарабатывать, если станут бороться за свои права, а правовое государство полагало неприемлемыми силовые действия в отношении профсоюзов даже в том случае, если они своими действиями тормозили экономическое развитие.
Подобные условия вряд ли были еще где-либо в Европе. Скажем, в Германии, которая постепенно становилась главным конкурентом Англии в хозяйственной сфере, авторитарная власть со времен Бисмарка позволяла рабочим ровно столько, сколько считала возможным. А в Британии власть позволяла столько, сколько рабочие могли вытребовать.
Британские профсоюзы могли бастовать, не задумываясь о долгосрочных последствиях своих действий. Возможно, рабочие полагали, что хозяева предприятий всегда могут поделиться с ними частью своих доходов. Рабочих не волновало то, что в других странах, где зарплата не так быстро растет, издержки оказываются ниже и конкурентная борьба выигрывается за счет низких цен. Благодаря успешному развитию страны на протяжении целого столетия британцы, по всей видимости, вообще утратили представление о том, что кто-то всерьез может с ними сравняться. В итоге профсоюзы значительно упрощали систему отношений, связанную с производством товаров. Они видели в ней лишь себя и капиталиста, полагая, что классовая борьба — это игра с нулевой суммой. Все то, что проиграет капиталист, выиграют рабочие.
На самом же деле то, что проигрывал британский капиталист, выигрывали в конечном счете предприниматели из других стран. Когда цена товара из-за издержек, вызванных растущей заработной платой, становилась слишком высока, потребитель начинал отдавать предпочтение иностранной продукции. Особенно иностранный потребитель, для которого раньше Англия была «мастерской».
Само по себе это, возможно, и не привело бы к сильному росту экономических проблем, поскольку издержки, обусловленные действиями профсоюзов, можно компенсировать низкими налогами. Однако для этого у государства должны быть низкие бюджетные расходы. Английская либеральная традиция в принципе позволяла иметь дешевое государство, и британцы действительно долго старались противостоять нарастанию дирижистских (то есть основанных на активном государственном регулировании экономики) тенденций, имевшему место на континенте. Однако действие демонстрационного эффекта в ХХ веке уже не позволяло осуществлять модернизацию с низкими социальными расходами и невысоким налоговым бременем.
Государство всеобщего благосостояния формировалось в одной стране за другой, и демократическая Великобритания не могла остаться в стороне от этого процесса. К власти все чаще стали приходить лейбористы, непосредственно связанные с профсоюзами. Они стремились к повышению социальных расходов, и консерваторы, естественно, не могли придерживаться принципиально иной линии, если хотели побеждать на выборах.
В итоге именно для британской экономики удар, нанесенный формированием государства всеобщего благосостояния, оказался наиболее тяжелым. Мало того что ей надо было нести бремя высоких социальных расходов, так еще и оплата труда благодаря действиям профсоюзов оказывалась заметно выше разумного уровня. Неудивительно, что успешное производство стало уходить с английских предприятий туда, где инвестиционный климат получше.
Групповые интересы профсоюзов, заинтересованных в высоких зарплатах, и бюрократии, заинтересованной в растущих масштабах государственного регулирования социальной сферы, оказались в совокупности сильнее интересов бизнеса. Ловушка захлопнулась. И раскрылась впоследствии лишь тогда, когда правительству Тэтчер в ходе упорной борьбы удалось одержать победу над некоторыми сильными профсоюзами.
Особенность этой ловушки состояла в том, что страна угодила в нее, находясь на верхней ступени лестницы модернизации. Британии не надо было догонять и, соответственно, не надо было задействовать для этого ресурсы, которые могли существенно трансформировать ее исторический путь. Соответственно, и глубина ловушки оказалась не очень большой. Тэтчер смогла решить проблему, как только британское общество увидело свое отставание от быстро развивавшихся после Второй мировой войны континентальных стран.
Окончание следует