Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2013
ПЕЧАТНЫЙ ДВОР
Борис Хазанов, Марк Харитонов. …Пиши, мой друг. Переписка. Том первый: 1995—2004; том второй: 2005—2011. — СПб.: Алетейя, 2013.
Прилагательные неуместны, а существительные подворачиваются совсем пустые: восхищение, благодарность, зависть, почему-то и печаль.
Но вам же известно это наслаждение — почти безнравственное: спокойно, никуда не торопясь, пожить чужим умом.
И не хочешь, а крадешь.
Чего только не прочитали эти двое. И подумать успели уже почти обо всем. И почти обо всех. И пишут — по въевшейся привычке — так, что лучше нельзя.
Короче говоря — высший класс. Даже закрадывается мысль, что литература все еще существует и имеет значение.
Что бы украсть? Вот — второй том открылся на странице, где Борис Хазанов и Марк Харитонов обсуждают 66-й сонет Шекспира. Следовало бы выписать всю эту страницу, а также и предыдущую — где стихотворная вариация М. Х., — но это уж слишком. Б. Х. приводит буквальный перевод (из своей антологии «Абсолютное стихотворение»). Дарю:
«Устав от всего, я жажду покоя и зову смерть, несущую успокоение, словно родившийся нищим, перед которым — пустыня, когда жалкое ничтожество наслаждается жизнью, и самая преданная вера жестоко поругана, и бесстыдно попрана честь, и растоптано целомудрие, и оболгана справедливость, и стойкость духа сломила ублюдочная власть, и начальство заткнуло рот искусству, и мнимая ученость дает указания уму, и очевидную истину объявляют глупостью, и связанная добродетель ожидает решения своей участи от безумца.
Устав от всего этого, я бежал бы отсюда, если бы, умирая, не пришлось оставить одной мою любовь».
Ну и литература слегка развлекает и успокаивает. Слегка. Иногда. Отчасти. Очень редко.
Иосиф Бродский. Рабочая азбука: Стихотворения. — СПб.: Акварель, Команда А, 2013.
Формат: 70 на 108 1/8. То есть большая, нарядная детская книжка с цветными картинками. Издательство планирует, видимо, целую серию таких или подобных; название серии — «Волшебники кисти». Иллюстрации художника Владимира Олейникова — действительно вроде ничего. Или очень даже ничего. (А впрочем, я не разбираюсь.) Но вот стишки…
Свет погас, не видно пальцев,
можно кошку съесть живьем,
наглотаться спиц от пяльцев…
Мы ЭЛЕКТРИКА зовем.
Не знаю обстоятельств. Автору было (текст аннотации) «немногим более двадцати лет». Не обязательно попытка халтуры — вполне возможно, что пародия на попытку халтуры. Сочиненная, предположим, на пари.
Электричество, газ —
ежедневным трудом
все удобства для нас
создает УПРАВДОМ.
Я уверен: Бродский скорее съел бы эту азбуку, чем позволил бы ее напечатать. Но и сам виноват: почему не сжег? На кого понадеялся?
Грустно все это. Хотя и пустяки.
Какая там у нас главная профессия на Ч? Думаете — чиновник? член совета директоров? Не угадали. А которым сейчас 6 + с ходу как продекламируют наизусть хором:
Охраняет наш покой,
слыша ветра грозный вой,
над далекою рекой
верный ЧАСОВОЙ.
(Кстати, как раз в этом четверо-стишии — что-то есть.) Но лет через десять, услышав: Иосиф Бродский, — они припомнят: а-а, спица от пяльцев.
Анна Ахматова. Первый Бег времени. Реконструкция замысла. Составление, статья, приложение, примечания д. ф. н. Наталии Крайневой. — СПб.: Издательская группа «Лениздат», Команда А, 2013.
Библиотеки славянских кафедр — от Оттавы до Джакарты — запросто приобретут. Плюс местные цитадели наук. Цифра тиража — 3000 — да, слегка отдает экономикой социализма — самоотверженная такая цифра, — но представим себе пятьдесят железнодорожных вагонов типа «Сапсан», заполненных исключительно специалистами (в основном специалистками) по Ахматовой: ужасно, однако возможно.
Обывателю же вроде меня — как бы и ни к чему. Стихотворения все известные. Кто читал Ахматову — читал, а кто не читал — немножко неправильно, по-моему, начинать прямо с «Реквиема»
Хотя и для специалиста, мне кажется, тут слишком много букв. Ему (ей), наверное, хватило бы обыкновенного научного сообщения. Так, дескать, и так. Если бы в конце 1962 года директор ленинградского издательства «Советский писатель» внезапно сошел с ума и отправил представленную Ахматовой рукопись не московскому своему начальству, а прямо — минуя обком КПСС и Горлит — в типографию; или если бы московским его начальством не был страшный человек Лесючевский; или если бы Лесючевский не догадался отдать рукопись на т. н. внутреннюю рецензию страшной женщине Книпович; или если бы — по-следний, совсем невозможный шанс! — алкоголь своим непредсказуемым воздействием разбудил в Книпович совесть — то сборник «Бег времени» вышел бы в свет не в 1965-м, а весной 1963-го и состоял бы из других текстов, а именно (если судить по сохранившимся архивным материалам) вот из каких. Перечень прилагается.
Вот, собственно, и всё. И даже еще короче. Вот перечень. Вот планы. Машинопись и рукописная правка (почерком Ахматовой, а в некоторых случаях — Н. Глен). Архив. Текстология. Наука. А нелепые домыслы — если бы да кабы — оставим рецензенту.
(Они в самом деле принадлежат мне и в самом деле абсурдные. Разрешить «Реквием» мог — если бы захотел — только один человек, но как раз в декабре 62-го он рявкнул: цыц! Голосом коллективного мозга; Лесючевский же и Книпович были клетки коры.)
Нет, не всё. Восстановив оглавление невышедшей книги — как удержаться от соблазна воссоздать ее полностью? Наглядное пособие по альтернативной истории литературы: представьте, что вы — советский человек, живете в Ленинграде, в один прекрасный весенний день 1963 года идете по Невскому, и у Дома книги спекулянт негромко так произносит: «Ахматову не надо?» Опустим частности (типа — откуда у вас при себе ползарплаты) — вот он, этот «Бег времени» — настоящий — каким должен был быть — уже у вас в руках, читайте, читайте!
И сравните с одноименной книгой, напечатанной в 1965-м.
Для этого необходимы примечания? Вот и они.
А уж заодно насыплем, не скупясь, и таких, которые для этого не необходимы. На тот случай, если вдруг в книжку заглянет подросток из плохой школы и неинтеллигентной семьи. Имей, мальчик, в виду: Сократ — древнегреческий философ, а Софокл — древнегреческий поэт-драматург, а Морозова — была такая боярыня.
А впрочем, кто знает этих специалистов по Ахматовой, специалисток: может быть, им тоже полезно напомнить, что Иннокентий Анненский — поэт, а Э.-Т.-А. Гофман — немецкий романтик. У которого, учтите, «реальность переплетается с фантастикой и гротеском».
Книжка-то необычная. Вот трюизмы и раздражают.
Борис Фрезинский. Об Илье Эренбурге (Книги, люди, страны): Избранные статьи и публикации. — М.: Новое литературное обозрение, 2013.
Советская литература уже забыта, а ее история все еще неизвестна. Горстка людей раскапывает ее, как Трою под песчаной бурей. Поодиночке. С разных концов.
Борис Фрезинский спешит: он удачлив и неутомим, новые факты словно сами плывут к нему в руки, знай упаковывай, пока не разворовали.
Он и упаковывает, очень плотно: факт за фактом, документ за документом. В этой его книге почти 900 (девятьсот!) страниц. Научных сюжетов, стало быть, самое малое — тысячи три. А всего-то потрачено каких-нибудь двадцать лет. Двадцать лет жизни.
Обзор лирики Эренбурга. Обзор его прозы. Публицистики. Эссеистики. Мемуаров. Переписки. История создания текстов. История публикаций. Как уродовала их цензура. Что писала о них пресса. Как реагировали на них начальники.
Плюс десятки и десятки документальных биографических новелл (типа «Эренбург и Ахматова», «Эренбург и Замятин»).
Пересказать — немыслимо. Это может — и, я полагаю, должен — сделать только лишь сам Борис Фрезинский: написав классическую биографию Ильи Эренбурга.
Надеюсь, он так и поступит. Б. Я. пишет хорошо, по-человечески, не как филолог. Руководствуясь исключительно здравым смыслом и симпатией к своему герою.
Жаль, что читать про Эренбурга — интересней, чем Эренбурга самого.
Но плевал Эренбург, что мне жаль. Ни в чьем снисхождении не нуждался.
Как ни хвали, как ни пугай,
Молчит облезший попугай, —
Слова ушли, как сор, как дым,
Он хочет умереть немым.
П. А. Дружинин. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Т. 1—2. — М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Такие книги не читают — их изучают. Прорабатывают. Чтобы запомнить как можно больше и навсегда.
Сооружение — циклопическое. Вроде адронного коллайдера или романа «Улисс». Или римского Колизея. (Который, между прочим, упоминается в тексте.)
Так и построено: амфитеатром из мощных блоков. Читатель мучительно долго, с огромным трудом спускается к арене. И только когда подойдет вплотную, начинается представление.
Нет, нет, при вас никого не скормят диким зверям. Не сожгут, не разорвут крючьями, даже не обезглавят. Убийства, конечно, произойдут, но потом, за сценой.
А покамест палачи и жертвы займутся декламацией. Часа три будут произносить бессмысленные фразы. И на следующий день — еще часа четыре.
Поскольку все это называется — открытое заседание ученого совета филологического факультета Ленинград-ского университета.
На календаре — 4 и 5 апреля 1949 года.
Жертв легко отличить от палачей по нездоровой бледности лиц. Кроме того, палачи говорят громче.
Но сказать — и тем и другим — нечего. Кроме чепухи. Такое правило игры. Не произносить одного-единственного слова. Любые другие, кроме него.
Фактически весь диспут состоял из двух непроизносимых предложений.
Вопрос. Я ведь не говорю: умри, еврей! — не правда ли? не говорю?
Ответ. Не говоришь, конечно, не говоришь; ты говоришь: умри, космополит! умри, формалист! умри, вейсманист-морганист! сионист! Ты даже почти не говоришь: умри! — но должен же быть какой-то другой выход!
А правило игры вынуждало импровизировать абсурд.
Палач:
— Пусть не все декабристы были материалистами и атеистами, недопустимо, однако, замалчивать факты обратного значения. Это значило бы создавать фальшивую историческую концепцию. Между тем у Гуковского о таких фактах нет ни слова.
Жертва:
— Я считаю, что переход к формалистской методологии, который отражался в моих недавних работах, является идеализмом. Товарищи, для меня не секрет, что всякий элемент идеализма и теории единого потока в наши дни — это есть проникновение в работу советского ученого, каким я себя считаю, несоветского элемента мысли, а не советской — значит вредной, значит враждебной советским позициям, я это прекрасно знаю…
Или вперед выступает другой палач. И, чуть приплясывая, тоже начинает бредить:
— Даже самый общий и беглый анализ основных методологических посылок Бялого показывает, что они порочны в своей основе, формалистичны. Формализм — оборотная сторона космополитизма. И действительно, наряду с проявлением космополитизма у Бялого в виде его эстетско-формалистических доктрин у него имеются высказывания в духе прямого и откровенного космополитизма…
Жертва, в свой черед, лепечет такого же качества вздор:
— В своей работе я нередко закрывал глаза на те черты социальной ограниченности, которые тому или иному писателю были свойственны. Я фактически игнорировал ленинское положение о двух культурах, которые имеются в каждой национальной культуре и находятся в непрерывной и ожесточенной борьбе. Это привело меня к совершенно недостаточному раскрытию процессов классовой борьбы в истории русской литературы, к забвению принципа партийности, который составляет живую душу и основной закон марксистско-ленинского литературоведения. Эти серьезные ошибки сказались у меня в изучении Тургенева…
До чего же душно в этой книге. Она под завязку набита стенограммами, протоколами, докладами, постановлениями, резолюциями, доносами, статьями из газет. И во всех этих проявлениях речевой активности нет ни молекулы смысла. А ходит зловонными волнами, как отравляющий газ, — глупость.
Причем лишь некоторые из палачей действительно являются глупцами, остальные (а среди жертв — почти все) притворяются.
Шутовство, а не идеология.
В общем, я так понимаю замысел автора. Вот сцена. Вот актеры. А все эти уступы вокруг — это тяжесть, которая у них внутри. Это бесчисленные причины, заставляющие их непрерывно испытывать смертный ужас — возможно, и не осознавая его. Темная материя времени.
Неохота мне рассуждать об этих причинах. Оруэлл все угадал. Внутренняя политика работала на сырой человеческой крови.
А для внешней политики Сталину была нужна атомная бомба. В его психике бомба как-то рифмовалась с евреями. Хотелось, чтобы бомба была, а евреев чтобы не было. Почему-то не складывалось. Искал алгоритм: два шага вперед — шажок назад.
«Для разнообразия дать три формулировки: в первом случае, — где упоминается слово └космополитизм“ — уракосмополитизм; во втором — оголтелый космополитизм, в третьем — безродный космополитизм…»
Тоже и это идеологией не назовешь. Да ну его.
На меня эта книга наводит тоску. Много знакомых.
И я встретил — на с. 359 второго тома, в «группе безродных космополитов-антипатриотов», — моего отца.
Самуил Лурье