Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2013
ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
МАРК
Амусин
PRO (CONTRA) ДЕНЬГИ
Поговорим
о деньгах — нет, не о тех деньгах, которых каждому так не хватает в
повседневной жизни. Речь пойдет о деньгах — как теме и как образе — в
литературе, точнее в современной российской прозе. Не во всей, конечно, а в
произведениях нескольких авторов, выбранных, правда, не случайно.
Но
сначала — короткий экскурс в прошлое. Деньги в русской
литературе? А разве она не обходила традиционно эту материю стороной,
предпочитая рассуждать о доблести, о подвигах, о смыслах, о душе человеческой с
ее взлетами и падениями, страстями и борениями? Это там, в Европах и Америках,
писатели кадили золотому тельцу, выстраивали на деньгах сюжеты и коллизии…
Так
все выглядит на первый взгляд, а он, как всегда, несколько обманчив. Конечно,
Бальзак в «Гобсеке» и других романах «Человеческой комедии» весьма ярко
изображал поклонение современников новому божеству. Конечно, у уютно-деловитого
Диккенса многие сюжетные линии вьются вокруг наследства и выгодной женитьбы,
вокруг векселей, закладных и неоплаченных долгов, и контраст нищеты и роскоши
представлен у него чрезвычайно выразительно. Но сказать, что деньги как таковые
постоянно находятся в центре внимания западноевропейских авторов XIX века, —
это явное преувеличение. Деньги у них — обычный, привычный до неощутимости
субстрат жизни, они соучаствуют во множестве человеческих поступков,
стремлений, намерений и решений, но по большей части в качестве фона.
Читательский интерес писатели сосредоточивают на более рельефных и живописных
проявлениях человеческой натуры, на более выигрышных моделях поведения.
Взять
хотя бы романы Дюма, например «Три мушкетера». Финансовый фактор играет
немаловажную роль в действиях д’Артаньяна и Портоса, не говоря уже о Планше.
Кошельки с пистолями, равно как и увесистые мешки серебряных ливров часто
фигурируют в повествовании, означивая амбиции и соблазны героев. И все же роман
— о храбрости и коварстве, о любви и ненависти, о честолюбии и верности. Точно
так же «Граф Монте-Кристо» рассказывает о наивности и предательстве, о
справедливости, мести, милосердии, а не о том, что все можно купить или что
больший капитал побеждает меньший.
В
литературе Запада, пожалуй, лишь с американца Драйзера процесс обращения денег
и фигуры финансово-экономических воротил приобрели полностью самостоятельное
значение.
В
русской классической литературе тоже все не так просто. Да, она по преимуществу
тяготела к вопросам вечным и общечеловеческим, к горизонтам и вершинам духа, к
нравственно-религиозным исканиям. Несмотря на это (а может быть, именно
поэтому) тема денег влекла к себе русских писателей начиная с
«золотого века» — как вызов, соблазн, как некое «возмущение» в устойчивой,
ясной системе христианских ценностей и дворянских добле-стей. Пушкин, как мы
помним, дважды обратился впрямую к этой теме — в «Скупом рыцаре» и «Пиковой
даме». В обоих случаях он изобразил мощное, гипнотическое воздействие денег на
человеческое сознание, воздействие эксцентрическое и деструктивное. Старый
Барон в буквальном смысле восседает на мешках и бочонках с золотом, которые
наделяют его огромной, но чисто потенциальной, «незадействованной» мощью.
Умирает он, так и не вкусив плодов своего богатства. Бедняга Германн становится
«скорбным главой» от одной тени надежды на стремительное обогащение, от
соткавшегося в воздухе призрака фортуны, от магии громадных сумм, обретаемых и
теряемых на зеленом поле битвы.
Гоголь
в «Ревизоре» прикоснулся к денежному мотиву легко и шутливо, заставив радужные
ассигнации порхать из рук напуганных чиновников в карман вдохновенного
фантазера Хлестакова. Но в «Портрете» он красочно изобразил демонический блеск
неправедно нажитых, потаенных червонцев, ослепивших бедного художника Чарткова,
погубивших его талант и душу. А в своей знаменитой поэме Гоголь трансформировал
вполне заурядное стремление Чичикова к обогащению в изощренную
финансово-юридическую транзакцию, отдающую метафизикой и инфернальностью.
«Век
железный» шествовал своим путем — и коллективное российское сознание постепенно
осваивалось с капиталистическими отношениями. Однако художники самых разных
направлений, будь то Лев Толстой или Некрасов, Александр Островский или
Салтыков-Щедрин, каждый по-своему отдавали дань магнетическому воздействию «капитала»
на умы и души и возмущались разрушительным воздействием денег на нравы и
человеческие отношения.
Особняком
тут стоял Достоевский, маниакально чуткий к колебаниям и подвижкам коллективной
русской Психеи и чрезвычайно остро, личностно откликавшийся на динамику
богатства/бедности. Он, сам страстный и несчастливый игрок, достиг в
одноименном романе редкостной выразительности в изображении не только «свойств страсти», но и ее объекта: золотых «фридрихсдоров» и
банкнот, мечущихся между ставящими и крупье, многократно умножающихся при
угадывании нужной цифры или комбинации, но чаще растворяющихся в миражной
атмосфере Рулетенбурга.
Достоевский
показал — через мечтания Подростка — ту огромную власть, которую деньги обрели
над помыслами продвинутых русских людей в эпоху пореформенного
«капиталистического прорыва». Воспаленная идея Аркадия Долгорукого — стать
Ротшильдом — была сформулирована на редкость ясно и убедительно. Она логически
вытекала из наличного состояния мира, в котором богатство подменило собой все
прежние нормы, ценности, знаки власти и достоинства. Этой же идеей, по сути, увлечен и Раскольников, она же соперничает с идеалом красоты
— телесной и духовной — в «Идиоте».
В этом романе возникает одна из самых
экспрессивных сцен русской литературы. Рогожин приезжает к Настасье Филипповне
с намерением купить ее любовь за сто тысяч. Денежная сумма обретает в романе
предметную наглядность, весомость: «Это была большая пачка бумаги, вершка три в
высоту и вершка четыре в длину, крепко и плотно завернутая в └Биржевые ведомо-сти“
и обвязанная туго-натуго со всех сторон и два раза накрест бечевкой…»
Эту-то
пачку Настасья Филипповна кидает в горящий камин, предлагая Гане Иволгину
вытащить ее оттуда голыми руками. Ганя, сердце
которого раздирает борьба алчности и самолюбия, отказывается бросаться за
деньгами в огонь, зато падает в обморок.
«— Катя, Паша, воды ему, спирту! — крикнула
Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила
пачку… Пачка была обернута в тройной газетный лист, и деньги были целы.
Все вздохнули свободнее».
Итак, в русской классической литературе
складывался наряду с реали-стическим анализом меркантильных интересов и
отношений отчетливый «миф денег» — как начала прельстительного и
подозрительного, для России не слишком органичного, противостоящего здоровым,
«подлинным» жизненным ценностям и устоям.
Революция и становление нового строя,
разумеется, серьезнейшим образом повлияли на статус денег — как в жизни
общества и каждого отдельного индивида, так и в литературе. В литературе изменения
были даже более радикальными. В советской действительности, после военного
коммунизма, деньги сохраняли на протяжении десятков лет свою регулирующую и
посредующую роль, бЛльшую (как во времена НЭПа) или меньшую. Но из
общественно-культурного дискурса они постепенно вытеснялись как нечто
периферийное, не достойное внимания. Правда, в 1920-е годы еще появлялись
произведения, отображавшие сшибку между официально формируемыми идеалами,
установками — и склонностями ветхого Адама («Рвач»
Эренбурга, «Растратчики» Катаева). Вехой тут, конечно, стал «Золотой теленок»
Ильфа и Петрова, остроумно декларировавший недейственность денег, развоплощение
их функции и мифа в новой советской реальности.
Позже, после войны и хрущевской оттепели, во
времена, ретроспективно названные «застойными», советская литература явочным
порядком вернула в сферу своего внимания — через тему «быта» — материальные
потребности, устремления, проблемы и амбиции людей. Денежные соображения
возникают на жизненном горизонте героев И. Грековой и Ю. Трифонова, В. Маканина
и Р. Киреева, В. Белова и В. Распутина. Но движителями действия они становятся
очень редко.
Мне на память приходит только один «активный»
сюжетный мотив, да и то побочный, да и то в полузапрещенном тогда «Пушкинском
доме» Битова. Это фрагмент истории любви молодого Левы Одоевцева к роковой
Фаине. Денег на ухаживание и удовлетворение капризов любимой у бедного студента
категорически не хватает. И Лева, доведенный до ручки, к тому же раздраженный
кокетством Фаины, идет на парадоксальный шаг: крадет у нее кольцо в надежде
превратить его в наличность, чтобы пару раз совместно поужинать в ресторане.
Впрочем, сумма, предложенная в комиссионке за кольцо, оказывается до смешного мизерной…
И вот произошло крушение советской цивилизации,
страна в начале 1990-х неожиданно быстро перешла в новое, капиталистическое,
состояние. Перевороты, потрясения, маленькие и большие трагедии, совершавшиеся
тогда в жизни и сознании миллионов ее обитателей, не сразу получили адекватное
словесное отражение. Однако уже с середины 1990-х годов стала появляться проза,
отображающая новую, либерально-рыночную, реальность и ее дух. Сюда относятся
произведения, добросовестно изображающие внедрение денежных интересов, мотивов,
конфликтов в ткань повседневной жизни. Это саги обогащения и разорения, взлетов
к вершинам экономической власти и падений с этих вершин («Большая пайка» Ю.
Дубова, «Охота на изюбря» Ю. Латыниной). Или фантасмагории о приключениях и
развлечениях нуворишей с погружением в их небогатую внутреннюю жизнь («Духless» С. Минаева). Или истории обычных, средних людей,
повседневно, хоть и без особого успеха, служащих мамоне на рабочих местах и
лишь мечтающих о финансовом успехе. Деньги здесь служат — по умолчанию —
сияющей вершиной, целью трудов и борений, увенчанием сюжетных перипетий и
людских усилий, как в литературе прежних времен — свадьба героев.
Нередки и опусы, построенные как раз на острой и
хронической нехватке денег или связанных с ними материальных благ и ценностей.
Из этого фундаментального обстоятельства тоже можно извлечь немало эффектов.
Хороший пример тут — повесть С. Носова «Член общества, или Голодное время».
Фантасмагорический и абсурдистский ее сюжет имеет отправной точкой глобальную
постперестроечную разруху в экономике и умах людей, вполне реалистическую
утрату жизненного статуса главным героем, недавним советским
интеллигентом-гуманитарием.
Речь в этой статье, однако, пойдет об авторах,
трактующих тему более широко и в то же время эстетически более остро,
нацеленно. В фокусе анализа окажутся произведения, в которых деньги предстают
непосредственно и ярко, в своем фронтальном воздействии на поступки и мысли, на
судьбы героев, да и мира вообще. Предметность, образность, метафорика и
символика денег — вот что меня интересует.
Уже в 1990-е годы по неостывшим следам
социального катаклизма в литературу ворвался автор, взявшийся бесцеремонно
перекраивать традиционный российский миф о деньгах. Это был, конечно, Виктор
Пелевин. Он задался амбициозной задачей: помочь
несчастному российскому сознанию «догнать» Запад, понять собственное место в
координатах финансово-потребительского «инвайронмента», выявить с максимальной
экспрессией доминирующую роль золотого тельца в современной жизни.
Начал он свою миссию в романе «Generation └П“». Здесь по тексту разбросаны многочисленные знаки, обычно
восклицательные, тотального господства денег во всех жизненных сферах и даже
тараканьих щелях постперестроечной России. Сопровождаются они более или менее
остроумными комментариями и кунштюками вроде следующего: «— <…> Соединить
пространство и время через четвертое измерение первым сумел физик Эйнштейн.
Была у него такая теория относительности — может, слышал. Советская власть это
тоже делала, но парадоксально — это ты знаешь: выстраивали зэков, давали им
лопаты и велели рыть траншею от забора до обеда. А сейчас это делается очень
просто — одна минута эфирного времени в прайм-тайм стоит столько же, сколько
две цветные полосы в центральном журнале.
— То есть деньги и есть четвертое измерение? —
спросил Татарский.
Ханин кивнул.
— Больше того, — сказал он, — с точки зрения
монетаристической феноменологии это субстанция, из которой построен мир».
Квинтэссенцию современной философии и мифологии
денег содержит пародийная лекция «Идентиализм как высшая стадия дуализма»,
которую спиритически транслирует дух Че Гевары. Легендарный революционер,
выступающий здесь с утрированно буддистских позиций (а и верно, разве буддизм,
отрицающий реальность действительности/действительность реальности, не является
самой радикально-подрывной идеологией?), яркими, широкими мазками набрасывает
сущностный портрет сегодняшней цивилизации.
Вот один из показательных фрагментов лекции:
«Черная сумка, набитая пачками стодолларовых купюр, уже стала важнейшим
культурным символом и центральным элементом большинства фильмов и книг, а
траектория
ее движения сквозь жизнь — главным сюжетообразующим мотивом…
Отметим, что в некоторых случаях сумка с деньгами не присутствует прямо;
в этом случае ее функцию выполняет либо участие так называемых └звезд“, про
которых доподлинно известно, что она есть у них дома, либо навязчивая
информация о бюджете фильма и его кассовых сборах».
Роман написан уже давно, но верность этого
наблюдения становится со временем только очевиднее. Пелевин же продолжал
изобретать все более броские и экстравагантные образные воплощения новой
денежной мифологии. Следующим этапом тут стала короткая повесть «Македонская
критика французской мысли», вошедшая в книгу «ДПП (НН)». Герой повести по
прозвищу Кика — миллионер во втором поколении, «типичный новый русский эпохи
первоначального накопления кармы». По призванию же он — антифилософ,
выстраивающий собственную концепцию мироустройства. Главное место в ней
занимает мысль о том, что деньги являют собой сохраняющуюся после смерти,
сублимированную форму человеческой «жизненной силы». Они — аналог нефти, то
есть того, во что превратились со временем тела динозавров и прочих ископаемых
существ.
Эта стебовая метафизика (точнее «метахимия»),
основанная на буквальном прочтении идеологических лозунгов и формул («после
смерти совет-ский человек живет в плодах своих дел», «работник, умерший в
капитале»), позволяет автору представить макабрическую трактовку ряда
эпохальных социально-политических событий и процессов. Так, «…по мнению Кики,
задачей Гулага было создать альтернативный вариант жизненной силы, никак не
сообщающийся с тем, который контролировали финансовые воротилы Запада… Однако произошло немыслимое: после того как система
обрушилась, советскую человеконефть стали перекачивать на Запад». Но ввиду
специфического состава такой «нефти», содержавшей избыток «серы», переброска
денежных потоков из России в Европу и Америку привела к катастрофическим
результатам: «Смешение жизненной энергии двух бывших антиподов мироздания —
безответственная и безумная акция… Все беды, которые
обрушились на западную цивилизацию в начале нового тысячелетия, объясняются
тем, что серный фактор западной жизни стал значительно выше».
Самую детальную, продуманную и аргументированную
модель вселенского торжества денег Пелевин разворачивает в романе «Empire
└V“». Здесь, правда, он в основном использует ранее найденные образные и
смысловые конструкции, но придает им размах поистине всеобъемлющий. В «Empire
└V“» представлена альтернативная концепция не только человеческой истории, но
эволюции всей живой природы. Высшими существами, обладающими полнотой
господства над миром, оказываются вампиры — «настоящие сверхчеловеки», которые
всегда были «вершиной пищевой пирамиды». Именно вампиры вывели человеческую
породу, как люди позже культивировали для своих потребностей домашний скот,
например коров. А потом вампиры сами приняли облик людей, растворились среди
них, чтобы тем надежнее осуществлять власть и контроль.
Самое интересное впереди. Оказывается, вампиры
нынче не занимаются сосанием или доением человеческой крови (или, выражаясь
политкорректно, «красной жидкости»). «Вампиры уже давно используют не биологическую красную жидкость, а гораздо более совершенный
медиум жизненной энергии человека. Это деньги… Что такое человеческая цивилизация?
Это не что иное, как огромное производство денег… Как
бы ни называлась человеческая профессия, это просто участок карьера по добыче
денег. Человек работает в нем всю жизнь. У него это называется └карьерой“,
хе-хе… Человек думает, что добывает деньги для себя. Но в
действительности он добывает их из себя». По ходу действия в романе
возникает загадочное понятие «баблос» — сакральная амброзия, явно, хоть и
непонятным образом связанная с деньгами. Юные герои гадают: уж не настаивают ли
вампиры на спирту старые банкноты, прошедшие через множество рук? Выясняется,
что на самом деле баблос — сконцентрированная до жидкого состояния энергия
человеческих заблуждений, порожденных погоней за деньгами. При этом вкушение
баблоса дарит вампира нечеловеческим счастьем освобождения от всех земных
иллюзий…
Итак, Пелевин, отталкиваясь от нехитрой и всем
очевидной эмпирической данности — деньги нынче главная ценность в мире, —
строит зашкаливающе-гротескные концепты и образные конфигурации, всячески
расширяя объем понятия, находя для него все новые уподобления и метафоры. «Деньги-нефть», «деньги-кровь», «деньги — нервная система»,
«деньги — четвертое измерение» — так совершается монетаристская экспансия в
разные бытийные сферы, материальные и нематериальные.
При этом его бесшабашное
мифотворчество не лишено критического яда — автор заставляет читателей
почувствовать за очевидным абсурдизмом своих построений мерцание неких
неевклидовых истин…
Но это — Пелевин, чемпион постмодернизма, с его
специфическими, брехтовско-буддистскими приемами и коанами. Авторы же,
сохранившие приверженность реалистической манере письма, идут в освоении темы
денег разными путями, ищут особые смысловые ракурсы и стилевые ходы, чтобы
выразительнее запечатлеть проникновение «денежного элемента» в воздух и почву
окружающей жизни.
Один из удачных примеров иронико-авантюрного
подхода — плутовская повесть Алексея Слаповского «День денег». Три друга, три
провинциала с разными характерами и судьбами становятся обладателями
сакраментальной суммы в 33 тысячи долларов. Фабула вьется вокруг попыток друзей
найти этим деньгам творческое применение: изменить собственную жизнь, помочь
нуждающимся, отомстить мерзавцам… Эти эксперименты
помещают героев в забавные, нелепые, печальные ситуации, сводят их с самыми
разными «типами» российской глубинки, сопровождаются бесчисленными житейскими
историями и анекдотами. Философский итог всех этих приключений и похождений —
констатация тканевой несовместимости русского человека с субстанцией денег.
Владимир Маканин трактует эту материю в намного
более серьезном ключе. Он еще в 70—80-е годы прошлого века не стеснялся
показывать, насколько жизненный горизонт рядового советского обывателя
определяется меркантильными факторами («Старые книги», «Портрет и вокруг», «Отдушина»,
«Предтеча»). Однако, в силу пониженного статуса денег в той реальности,
коллизии этих произведений строились вокруг более «натуральных» ценностей вроде
жилплощади, дефицитных товаров и услуг, служебного продвижения. Преобладала в
них интонация отстраненной, саркастичной терпимости к слабостям и изъянам
неизменной человеческой природы.
С наступлением новой эпохи Маканин, в присущей
ему едкой аналитической манере, живописует изменения, происходящие в реальности
и коллективном российском сознании. Показателен его роман «Андеграунд». Это
многофигурная фреска российской жизни начала 1990-х, смутного времени распада
прежних устоев, зарождения новых норм и отношений. Моделью постсоветской
действительности служит здесь многоквартирное здание — бывшая общага, нынче
переходящая, медленно и неуклюже, в приватизированное состояние. Герой романа
Петрович — непишущий писатель, человек культурного подполья, прививший себе
иммунитет ко всяческим материальным и духовным соблазнам. Однако и его
захлестывает бушующее вокруг рыночное половодье.
Соседи Петровича живут по большей части скромно,
вдали от финансовых тайфунов и торнадо. При этом они понимают, каким значением
наливаются когда-то нейтральные «пахучие квадратные метры», какую жизненную
остойчивость придает собственная жилплощадь в изменившихся условиях. И эту
новообретенную собственность они готовы защищать зубами и ногтями — в том числе
и от неприкаянных чужаков вроде Петровича.
Впрочем,
вездесущий призрак денег бродит по просторам страны, овладевает потрясенными
умами российских граждан. Вот случайный знакомый Петровича, пьяница
и бывший штангист, рассуждает о финансах: «Если рубли — банк └Российский
кредит“. Если валюта — банк зарубежный… Банк выбирают серьезно. Банки дают
толчок всей экономике в целом. Деньги не лежат — деньги работают. Деньги… Деньги… — повторяет зацикленный Валентин. (Бедняга.
Его деньги шуршат, тысячи, миллионы, купюры уже устлали
пол…)». Одна из глав романа изображает явление «нового русского
бизнесмена», нувориша Дулова. Герой оказывается участником небольшого празд-нества-загула,
увенчивающегося съемом проститутки для Дулова. Казалось бы — эка
невидаль. Но нехитрому этому мотиву придается особый колорит. Окружающая
бизнесмена «команда» исполнена чуть ли не трепета к намечающемуся половому акту
хозяина именно потому, что совершится он по четкому деловому соглашению, «за
деньги», точнее за доллары. Про одного из охранников Дулова, сопровождающего
проститутку, сказано: «Свирепый мужик сделался робок и мальчишески нежен при
мысли, что ее груди и ноги твердо оценены, валюта…»
Более
рельефно денежная проблематика и образность предстают в романе «Асан». Это
книга о чеченской войне — но и о состоянии сегодняшнего российского бытия.
Главный герой — майор Жилин, складской начальник, «сидящий» на доставке
горючего. Он получает в собственность каждую десятую бочку бензина или солярки,
конвертируя этот откат — от своих, чужих и нейтральных
— в доллары. Роль его на «театре военных действий» наглядно выявляет подлинную
и весьма нетрадиционную суть этой войны.
В
ее изображении у Маканина доминирует мотив продажности, тотального морального
разложения. По обе стороны от линии фронта все приторговывают — если не
горючим, то сапогами, обмундированием, оружием. Более того, тут торгуют
жизнями: простых солдат и боевиков, но и генералов, и полевых командиров.
Кругом мелкие и крупные сделки, проплаченные «сдачи», игра в поддавки с врагом.
Но
Маканин не довольствуется воссозданием гниловатой атмосферы этой странной
войны. Образ денег здесь, в горах Чечни, обретает у него визуальную четкость и
сюжетную значимость. Маканин вводит в повествование собственного сочинения
легенду об Асане, якобы древнем божестве чеченцев, требующем человеческих
жертвоприношений. В условиях развитого и всеобъемлющего рынка фигура этого идола
претерпевает некую модернизацию: воинственная мантра «Асан хочет крови» все
чаще сменяется формулой «Асан хочет денег». Автор чужд пристрастности. Он
показывает, что бизнес героя не только обогащает самого бизнесмена. Своим
влиянием и авторитетом Жилин пользуется и для того, чтобы разруливать
напряженные ситуации, уменьшать число жертв, «смягчать нравы».
И
все же художественная логика романа не позволяет успокоиться на этом
утешительном выводе. Жилин почти невольно становится покровителем двух
незадачливых солдат, «шизов» — Олега и Алика. Эта пара — действительно жалкие,
в чем-то ущербные парни. Но есть в них что-то от «блаженных»
персонажей Достоевского — одним своим существованием они выявляют
поврежденность окружающего мира. По ходу действия приятель Жилина берется
отвезти «шизов» в их часть, но поездку использует и для другой цели:
встретиться с полевым командиром и получить от него деньги за проданную партию
оружия. Солдаты оказываются свидетелями встречи. В момент, когда враги-партнеры
сошлись лицом к лицу и чеченец вынул из кармана
толстую пачку банкнот, потрясенный этим зрелищем Алик, нажав на гашетку, кладет
на месте и Горного Ахмета, и майора Гусарцева.
Мотив
загипнотизированности солдата денежной пачкой, в которой словно
материализовалась вся гнусность этой войны,
разрастается в сюжете, набухает деталями и оттенками смысла. И в итоге
порождает клон. Жилин только что распутал непростой узел, вывел из-под
возможного удара грузовики с мирными чеченскими жителями, совершил, можно
сказать, доброе дело. И деньги, которые он потребовал в качестве гонорара,
нужны ему больше для подтверждения принципа и собственного высокого статуса. Но
«шизам» эти оттенки невнятны. Они видят одно: чеченец, сидя рядом с Жилиным,
размахивает купюрами — как тогда. И автомат Алика взрывается очередью. Герой
гибнет. Пухлая, увесистая пачка денег, которая и раньше возникала в сюжетных
перипетиях, в мыслях и воображении Жилина, становится в романе сквозным
символом, входит важным элементом в его «чувственную» гамму: цвет крови, запах
бензина, радужные блики банкнот… «Денежный фактор» выводит повествование к
широким, пусть и не всегда явным философским обобщениям. Когда-то, по мысли
Достоевского, душа человеческая была полем битвы между Богом и дьяволом. Нынче,
как показывает Маканин, ситуацию уже не опишешь столь элементарно. Бог и
дьявол, или совесть и мамона, устраиваются в пространстве души по-соседски,
мирно, деловито поделив сферы влияния…
Ольга
Славникова всегда использовала для постижения сути житейской реальности ракурсы
фантазийные, эксцентричные. В романе «Бессмертный» речь идет о ветеране войны,
проживающем 1990-е годы в глубоком параличе, в состоянии «отложенной смерти».
Между тем полагающаяся ему пенсия — большое подспорье для семьи в это трудное
время, и жена с дочерью Мариной стремятся продлить существование ветерана в
таком состоянии как можно дольше. Поэтому они помещают его в искусственный
интерьер «зависшего» брежневского периода — авось он так дольше протянет.
Внахлест кладется другая сюжетная линия: Марина в надежде наладить свою карьеру
в СМИ, «выбиться в люди» бросается в омут региональной избирательной кампании.
Денежные
мотивы и образы прошивают все пласты романа. Центральным событием в жизни
семейства Харитоновых теперь становится визит чиновницы собеса, приносящей
пенсию. Заглянув для проверки в комнату парализованного, чиновница
«возвращалась с малиновым пыланием на пористых щеках
и, уже не поднимая глаз, отсчитывала купюры, посыпая мелочью две отдельные
кучки: жалкую Нины Александровны и серьезную — ветерана».
Славникова
выразительно передает ощущавшийся в 1990-е эффект магического «перевоплощения»
денег, перехода их в некое иррациональное качество: «Что же касается собственно
денег, то обращение с ними требовало теперь особой сноровки: увеличиваясь до невероятных
сумм, они одновременно уменьшались и буквально таяли в руках…»
Не
менее рельефную роль играет финансовый фактор в параллельном сюжете. Выборы,
естественно, покупаются. «Штаб Апофеозова (└вражеского“
кандидата. — М. А.), накачанный деньгами до полного вздутия
бицепсов, творил чудеса… Какую ни возьмешь газету — в
любой, как сторублевая заначка, крылся портрет Апофеозова; воздух, дрожавший,
точно от жара, от тускло-зеленого недозрелого листопада, был полон
Апофеозовым…»
В
штабе, где работает Марина, находят асимметричный ответ. Там решают превратить
избирателей в «агитаторов» и на законных основаниях покупать их услуги как авансом, так и выдачей «премии» в случае удачного
исхода выборов. Славникова, изображая процесс скупки голосов, использует эффект
расщепления денежной массы на «элементарные частицы». Игра ведется на контрасте
между смехотворностью денежных квантов, бросаемых людям — пятьдесят, сто
рублей, — и ажиотажем, который эти подачки возбуждают у электората. Итог
оказывается плачевным: интегрирование бесконечно малых величин — премиальных
сторублевок — дает неподъемную общую сумму, ее невыплата «агитаторам» приводит чуть ли не к народному бунту, и все заканчивается
катастрофой для наивной Марины.
Тема
денег в «Бессмертном» символически выявляет зыбкость, неосновательность
современной жизни. Деньги здесь — не «мировая ось», а набор вкривь и вкось натыканных микроосей, вокруг которых кружатся клочья
неподлинной до карикатурности, фантомальной действительности.
Действие
романа «2017» происходит на Урале (условно обозначенном как Рифейский край) и
сдвинуто в недалекое будущее. Изначальная рифейская реальность, которую
Славникова щедро населяет мифологическими существами из народных преданий и
сказок Бажова, испытывает натиск иноприродных сил — «прекрасного нового мира»,
выстроенного на финансовом фундаменте. Все персонажи романа
так или иначе связаны в своей жизнедеятельности с главным сокровищем этих
заповедных мест — самоцветами
и драгоценными камнями. Главный герой Крылов — талантливый мастер огранки, он
работает на профессора Анфилогова, наладившего систему подпольной добычи,
обработки и сбыта камней. Крылов, хоть и вовсе не чуждый материальному
интересу, через самоцветы стремится приобщиться к красоте и особому качеству
бытия — прозрачности. Прозрачность в образной системе романа
сигнализирует о присутствии рядом с реальностью «первого порядка» иных, более
глубоких, сфер и стихий.
А
еще герой всем существом причастен к «рифейскому духу» и образу жизни хитников
(независимых охотников за самоцветами) — с постоянным и часто бессмысленным
риском, с предельным напряжением сил, с принципиальной
«внесистемностью». Анфилогов же видит в своем разветвленном бизнесе лишь
средство накопления капитала, обеспечения максимальной личной независимости и
контроля над окружающей средой. Он — своего рода машина по финансовой
утилизации «вещества природы».
Однако и профессор Анфилогов выглядит
кустарем-одиночкой в рамках глобального «нового порядка», возобладавшего в
мире. О нем Крылов узнает от бывшей жены Тамары, бизнесвумен, причастной
олигархическим сферам. Оказывается, человечество уже немало лет объединено — не
догадываясь об этом — в «одну мировую молекулу», в сверхорганизм, управляемый
анонимными, но вполне могущественными элитами. Невидимые властители человечества,
заинтересованные в увековечении «статус-кво», заморозили всякое научное,
технологическое, даже моральное развитие и законсервировали жизнь в некоем
статичном состоянии. Роман полнится мотивами подмены, целенаправленного
замещения материи человеческой (да и природной) жизни фантомами, наведенными
иллюзиями, синтетическими поделками, размалеванными пестро и грубо. Предметным
выражением этой противоестественности становится образ шестисотдолларовой
банкноты, «нарушающей своим номиналом стандарты денежного счета». Ее подарила
Крылову Тамара как напоминание о тайном знании, которое она ему открыла.
Действительно, назначение артефакта оказывается сугубо антиутилитарным:
коллекционную купюру практически невозможно реализовать. Она — знак особого,
сакрального статуса денег в современном мире.
Славникова,
работая в ключе фантастического реализма, с символиче-ским размахом изображает
битву, которая развертывается между «мировой молекулой» и рифейской природой.
Природа — изначальный порядок вещей — защищается, высылая навстречу «врагу»
диковинные и устрашающие феномены, вроде ледяного огня, разнообразных НЛО,
обратного хода или полного исчезновения времени. Но исход борьбы, кажется,
предрешен.
Впрочем,
ближе к концу романа по просторам России прокатывается волна возмущений и
бунтов, на первый взгляд «потешных», но ставящих все же под сомнение
искусственную стабильность и всеобщее довольство…
Елена
Чижова, проза которой получила известность в последние годы, обычно тяготеет к
изображению затейливых и «герметичных» житейско-психологических казусов, пусть
и в добротно выписанных обстоятельствах места и времени. Но в последнем романе
«Терракотовая старуха» она выходит на простор масштабной рефлексии «о временах
и нравах». В фокусе ее анализа — сломы в судьбе и душе человека, переходящего
вместе со страной из советской эпохи в постсоветскую.
Татьяна,
героиня-рассказчица, претерпевает в романе череду жизненных превращений. Во
времена застоя она — рядовая советская «филологиня» (пусть и с диссидентскими
симпатиями). Ее молодость протекает на фоне «сумерек
кумиров», причем кумиры здесь не догмы коммунистической идеологии, а сюжеты и
образы русской классической литературы, укорененные в интеллигентском сознании
и проповедующие духовность, народолюбие, бескорыстие и т. д. В пришедшей на
смену «совку» рыночной реальности выясняется, что, вопреки заветам классиков,
деньги решают все. Чижова скупыми, но выразительными штрихами передает
«финансовую атмосферу» меняющихся времен. Вот, еще в конце советской эпохи
объявлено об изъятии из оборота крупных банкнот, фактически о девальвации:
«Ветер нес сторублевые купюры… Бумажки, не подлежащие обмену…
Кто-то пустил их по ветру. Раньше по ветру пускали состояния… Свободные
деньги. Мусор».
Следующие
месяцы оборачиваются для героини отчаянной гонкой за стремительно растущими
ценами: «В кошельке осталось двести рублей. В пересчете на новую жизнь —
две бутылки воды… Зарплату снова задерживали. Напрягая чугунную голову, я
пыталась найти выход: что-нибудь продать? Или убить. Например, соседскую
старуху. Чем я хуже Раскольникова?» Так тень Достоевского впервые является в
повествовании.
Потом
Татьяне удается вскочить на подножку экспресса — ее берет на работу
преуспевающий бизнесмен по прозвищу Фридрих. Зарплата растет пропорционально
сложности выполняемых операций, далеко не всегда законных. Теперь деньги — не
«знак беды», а мера новых, раньше и не снившихся героине возможностей,
соблазнов и опасностей.
Татьяна
сноровисто передает пухлые конверты и увесистые пачки денег — откаты —
«заинтересованным лицам» для успешного минования бюрократических и юридических
препон. Двойная бухгалтерия, подделка подписей… В
сейфе Фридриха появляется коробка с миллионами долларов, взятыми под бешеные
проценты… Ставки растут. Борьба за преуспеяние становится борьбой за выживание.
Бег Татьяны по карьерной лестнице, с увеличением ответственности и риска,
отмечен суммами — пятизначными, шестизначными. И так — пока деньги не подводят
ее к перекрестку жизни и смерти, где «достоевские» вопросы возникают уже с
другой степенью настоятельности. Можно ли убить человека — даже подленького
«зверка»-несуна, даже во имя торжества справедливости
и «капиталистической дисциплины»? Для Фридриха, как и для подавляющего
большинства его партнеров и соперников, здесь нет вопроса, и именно это
заставляет героиню сойти с дистанции и снова очутиться на обочине жизни. В
новом тысячелетии она — скромная репетиторша, натаскивающая отпрысков нуворишей
на ЕГЭ.
Драматизм
и ирония ситуации в том, что Татьяна вовсе не идейная противница денежных
отношений. В российской традиции бессребреничества ей всегда чудился привкус
ханжества. Она вполне принимает концепцию материального преуспеяния, она
признает значение денег в современном мире — отказывает им лишь в абсолютном
значении.
Сильная
сторона повествования — в убедительнейшей передаче «диалектики души» героини, в
живом пульсировании ее «филологического» сознания и воображения. Из своего
лузерского «сегодня» Татьяна снова и снова возвращается к событиям прошлого,
анализирует обстоятельства и свое поведение в них, спорит с собой, строит
мысленные альтернативы.
Она
лихорадочно «сканирует» окружающую реальность, окружающих людей — дочь, бывшего
мужа, бывшую лучшую подругу, своих нынешних учеников, — пытаясь понять, есть ли
в сегодняшней жизни какие-то другие точки опоры, кроме денег и вещей, которые можно
купить за деньги. Результат этого поиска неутешителен. Подросток, в котором она было увидела тайного союзника, оказывается, похоже,
таким же, как все. Героиня, порвав со старой системой ценностей, обречена
на поражение и одиночество во времени, точнее безвременье, поклоняющемся
исключительно идолам рынка.
…Культурологи
отмечают, что в мифологии денег существуют два главных «тренда»: деньги-божество и деньги-стихия. В первом варианте нужно
просто понять, как правильно поклоняться, каковы правила и требования культа.
Второй подход подчеркивает слепую и непредсказуемую силу денег, бессилие
человека перед мамоной как перед природным катаклизмом.
Нетрудно
убедиться, что в нынешней российской литературе обе эти мифологемы работают
одновременно, иногда в рамках одного и того же произведения. Уж на что,
казалось бы, маканинский Жилин — преданный жрец Асана в его новой, денежной,
ипостаси. Однако и он становится жертвой насмешливой ухмылки божества. У Славниковой
в «2017» надежный, как олимпийский пантеон, миропорядок, основанный на денежном
интересе, оказывается внутренне зыбким, не застрахованным от соскальзывания в
хаос. А в романе Чижовой все время делаются попытки поверить разбушевавшуюся
рыночно-финансовую стихию алгеброй логики или этическими заповедями и
запретами.
О
чем это говорит? Похоже, что сегодняшнее российское коллективное сознание, как
и сто и двести лет назад, «больно» деньгами. Причем процесс носит не
хронический, как на Западе, характер, а острый, с воспалениями и нагноениями.
Впрочем, еще не известно, что лучше. Да, в Америке и Европе давно привыкли к
гладкой, плавной работе всех жизненных механизмов (и организмов) на жирной
финансовой смазке. Но нынче всем ясно: что-то случилось. Множатся тревожные
признаки, в механизмах все чаще возникают трения, дисбалансы.
Левиафан
мировой цивилизации слишком увлекся плаванием в лазурных водах «гламурного
дискурса» (поклон Пелевину) — и с разгону выскочил «на безденежье», как рыба на
сушу. Теперь лежит, шевеля жабрами и судорожно разевая
рот.
Та
часть российской литературы, которая еще не порвала с традицией нравственной
рефлексии, подает сигналы, очень похожие на SOS. И, может быть, это значит, что
у России, для которой денежная среда обитания все еще остается экзотичной, а то
и травматичной, есть шанс «соскочить с иглы», вернуться к более здравой,
естественной системе представлений и отношений. Думаю, впрочем, что высказываю
слишком смелую надежду.