Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2013
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Елена Новикова
Дочь рыбака
Картина висела над диваном, а на картине в воздухе висели кирпичи, и так они организованно повисли, что получился крест, а на кресте уже висел человек довольно большого размера. Голая женщина поменьше крест держала, а совсем маленький мужчина (мужчинка) вколачивал в ногу человека гвоздь. Зачем они все висели, было решительно непонятно, но эту картину подарил маме художник, и мама говорила, что на кресте как раз художник, которого никто не понимает, женщина кое-что понимает, это его подруга, а маленький мужчинка — это как раз человечество, которое не понимает ничего.
— А чего понимать-то этому человечеству?
— Ты еще маленькая, вырастешь — поймешь, иди лучше повтори гаммы.
Гаммы она переносила только хроматические. Это когда высота звука нарастает постепенно, а не перескакивая через ступеньки. Особенно хороши гаммы расходящиеся, это тоже борьба звуков за свободу бежать куда хочется. Но от гамм спас звонок в дверь.
Это отец приехал с рыбалки (нос обгорел!) и вывалил в тазик плотву, окуней, красноперок. Они еще дышали, открывая рты, и били по тазику хвостами. Нынче повезло — два леща. Чешуя переливалась.
Отец приносил с собой тот особый запах, которым, наверное, во все времена пахли рыболовные сети. Века ушли, а запах остался. Отец, правда, ловил на удочку с резиновой лодки, на донку. Перед рыбалкой он уходил с фонариком за червяками. Они высовывали голову из-под земли, а хвост-штопор оставался в глубине и при малейшей опасности втягивал червяков обратно. Червяки были любопытные и глупые, но прятаться умели быстро.
Она мечтала жить на берегу моря, и чтобы волны бились о берег днем и ночью, и чтобы лодка, и настоящие сети, и улов. Она бы помогала с ним разбираться, дочь рыбака. И чинила сети. И рыбу чистила, вырезая пузыри. Наверное, именно из-за этих спасательных пузырей рыбы не тонут, а плавают в толще воды, пока их не поймают.
Художник когда-то жил в том же городке, где и они. Ходил по тем же улицам, где живописные клены роняли свои краски прямо на тротуар, и думал о человечестве. Клены были красные и желтые, а человечество серо-зеленое, и художник догадывался, что это неправильно, что человечество тоже нужно раскрасить. Это был путь художника.
В городке многие друг друга знали, и в разных семьях на стенах висели портреты детей с большими головами, семьи портретами гордились. Дети не были серо-зеленые, они еще не стали человечеством и не растеряли дар.
А потом художник уехал в далекую Францию, где человечество было уже французское, и где-то там он делает настоящее искусство.
Но вот, сказали, он приехал и будет выставка. Весь городок замер в ожидании. А художник позвонил маме и попросил на время картину, ту, что висела над диваном. Портреты детей он на выставку не попросил.
И вот открытие. Огромный зал клуба, по стенам развешаны работы, а посередине стулья, много стульев, — в конце художник готов ответить на вопросы. А она все ходила от картины к картине, искала знакомый крест. Но креста не было.
Зато была «Дочь рыбака». Девушка нагнулась над двуногим столиком, она чистит рыбу, и у рыбы красная кровь. А справа и слева летают жадные чайки, хотят сожрать потроха и рыбу, и девушку тоже не прочь. Острые плечи, локти, крылья, — все кружится в сизом тумане, где непонятно даже, на чем стоит девушка — так, в воздухе.
Вопросы задавали такие: как оно там, как жить, как понимать. Художник отвечал коротко и резко, что жизнь есть везде и человечество есть везде, но есть кое-что еще… И добавил, что уничтожил все свои ранние картины. То есть это он их крест — уничтожил.
А дети, цветные дети с большими головами, выжили, потому что остались дома!
Хотелось плакать. Но дочь рыбака не плачет никогда, она только смотрит на море, прищурив глаза от ветра, — вернется или не вернется лодка.
Художник потом подарил маме другую картину, чтобы возместить потерю, и снова уехал в свою Францию.
Отец давно ушел туда, откуда не возвращаются, сколько ни смотри за горизонт.
Новая картина висит на стене у мамы. На ней глуповатая дама с круглыми глазами и в чепчике из роз, на обратной стороне написано «Селянка». Дама — цветная.
Трамвай думает
Он думал, что если в один короткий текст поставить рядом сияние, смирение, пылинки в луче, текущий кран, запах сирени в окно и боль где-то слева, под ребрами — это будут стихи…
Она думала, что если собрать в одном доме ребенка, мужа, пару котов и полку с книгами, да еще алоэ на окне и дождь, стекающий по стеклам, — это будет счастье…
Они думали, что если поставить на стол два бокала с божоле или с кьянти, а рядом тарелку с нарезанным кубиками белым сыром, и зажечь свечу, а шторы задернуть, и еще волосы распущенные и губы — это будет любовь…
Она думала, что еще недавно было совсем нетрудно забираться в трамвай и место уступали совсем не потому, что были вежливы, а теперь шляпки у всех совершенно некрасивые, аляповатые — ну, никакого стиля, а у девушек голые спины зимой — и это тоже жизнь…
Он думал, что, когда он был маленьким, часто лопались воздушные шары, и он не понимал, как что-то большое могло в один миг превратиться в жалкий кусочек резины, ему казалось, что тот, настоящий, шарик, просто куда-то спрятался, под кровать или в шкаф, или папа держит его за спиной, — и он до сих пор ищет…
А этот ехал в трамвае и думал о жареной курице, румяной, с чесночком…
А тот что-то напевал, и губа у него смешно оттопыривалась, но из-за шума было не разобрать.
Она не боялась старости, потому что любила лежать на диване и смотреть телевизор, а этого не отнимут, как красоту.
Парочка уткнулась носом в один конспект. Только конспект-то — отксеренный! Прогуляла парочка все лекции, прогуляла… И правильно!
Кондуктор в оранжевом, проходя, сканировала проездные, она не любила, когда дают мелочь, как будто это ей дают милостыню, она смотрела, как на врагов, презрительно — что ли, нет у вас других денег? А когда давали тысячу, тоже ругалась — надо заранее готовиться к поездке, где я вам сдачу возьму? Та, в шубе, ей так и сказала: не хотите — не надо. И убрала тысячу в кошелек.
— Ой! Счастливый билетик!
— Съешьте.
— Нет, я лучше дома… Оболью кипятком и съем… Микробы, знаете…
Микробы думали, в каком человеке будет уютней и так, чтобы не сразу выгнали.
— Мужчина! Когда чихаете — отворачивайтесь, вы в общественном месте!
Общественное место — трамвай — поворачивал. Водитель вышел, пошуровал железным ломом или чем, и снова по рельсам…
Жизнь везде проложила рельсы, так трудно свернуть куда хочешь, приходится себя убеждать, что туда тебе и надо, куда везут.
Какое свинство, думала кондуктор, ведь это настоящее свинство! — смена до одиннадцати, транспорт из депо не ходит, а развозка в час ночи… Уж лучше эти два часа работать, но кто же думает, что лучше для рабов…
А ей всегда казалось, что он едет в следующем трамвае… Они почему-то никак не могут сесть в один и встретиться… А когда она в магазине стоит в очереди в кассу, ей кажется, что он именно сейчас открывает дверь и выходит, унося десяток яиц, батон, баночку кофе и ее сердце.
Не все могут перенести свою молодость и красоту. Некоторые поднимаются по темной петербургской лестнице, ругаются, что чердак на замке и приходится открывать обычное окно, и дарят себя ветру.
А если бы удалось забраться на крышу и увидеть с нее мир, может, и передумала бы…
Да, эта газета меня выдает… Сразу видно, что букет не праздничный, лучше так бы и ехала, с шестью розами в руках…
Бог есть, думал, но вряд ли он принял хоть одну конфессию…
А потом за окном пошел снег.
Настоящие белые пушистые хлопья плотной шторой отгородили трамвай от мира. Это последний снег в этом году, этот уж точно последний, и все-таки чудеса — в мае, на зеленые листья!
Трамвай перестал думать, все смотрели на снег..
Меняльная лавка
Раковину морскую, зевающую, сонную, меняю на что бог пошлет — курицу ли гриль или тазик черешни, лопающейся от важности.
Черешню обменять на гранатовый сок, потом на шляпку в стиле ретро, Параджанова на Хамдамова и так далее, пока не расплещется мир на клавиши чуть расстроенного рояля, не встанет из небытия каким-нибудь гениальным Каравайчуком в берете… Но останавливаться нельзя.
В этой лавке можно менять живых на мертвых и наоборот, или длить время черешни: каждую рассматривать при свете солнца, а потом брать медленно губами, целуя, пробовать на вкус. Прохладный глоток и память о черешне…
А можно весь тазик одним махом поменять на рукопожатие кенгуру.
Кенгуру зверь сказочный, теперь каждая мама вешает на себя сумку с детенышем, а он сам такой, от природы. Конечно, она.
Пишут, что Россия — первая в мире по потреблению кенгуриного мяса. Наверняка врут. Пишут, мы не знаем, что его едим, — добавляют в колбасу. Не пойму, зачем стране, богатой нефтью и древесиной, возить для колбасы мясо из Австралии?
Ветер…
Жила-была девочка, поменяла Россию на Америку, прожила там два-дцать лет. Спрашиваю — какая она, Америка? Люди, книги? А она мне: у меня одиннадцать комнат и прислуга. Меняю эту девочку на носок, его можно заштопать, а ее нет, и через дырку душа улетела. Видишь дымок над крышами? Это она.
Лисы выходят из лесов, услышав новогодние фейерверки, и ждут, когда накормим. Положим на снег курочку-гриль, лиса возьмет аккуратно, скажет спасибо. На лисье спасибо можно много чего обменять, не спеши, подумай.
Девочка из Америки говорит: я, между прочим, на ваши пожары в прошлом году двести долларов пожертвовала. Ну, спасибо, говорю. Пусть меняет спасибо на сережки с яхонтом, любуется в зеркало.
На том камне Феникс, птица с ликом девы.
Не счесть дождинок, стекающих по оконному стеклу. Не счесть слезинок на лицах соотечественников. Огурцов в магазинах, следов на тротуарах, ворон в небе. Гаишников в кустах.
Я злая, злая, злая девочка. Я прихожу на свалку, а там все, что никому не удалось обменять, — ненужные поцелуи, грабли, на которые уже не наступишь, дырки от подстаканников. Отдельной кучкой обещания. Чтобы было не скучно, они поют. Научились на разные голоса, полифония. А иные думают — ветер…
У свалки девушка с плакатом: «Меняю хорошего на плохого, но любимого!» У нее открытый лоб и смелые глаза, такими изображали юных комсомолок.
Подожду очередную машину и буду кидать в нее камни. Камни изменяются на глазах, прямо в полете. Вон, улетают: три гуся и одна ласточка. Машина уже развернулась и уехала.
Что привезла? Белые ноги бывших любовниц, анкету ученицы седьмого класса Синициной Насти — «кто твой любимый футболист?», сдувшийся мяч. Миксер без насадок. Кукол, но не Барби, а Братс — с роликами и серфингами. Барби теперь ретро, как принцессы из сказок.
Настоящие принцессы последнее время часто выходят замуж. И принцы. Свадьбы транслируют по ТВ, народ ликует, медленно едут лакированные авто, шляпы плывут над головами.
Но я отвлеклась. Нужно найти где-то туфли, а то белые ноги лежат босые. Должны же быть ненужные туфли? Просто немного поискать.
У дома растет трава, похожая на бамбук, так ее и назовем. Выше человеческого роста уже, можно в ней прятаться. Спрячусь и буду смотреть, кто мимо идет.
Вот идут три старушки, я их знаю. Они специально встречаются утром, чтобы вместе идти за пенсией, так не страшно. Меняю трех старушек на них же, только идущих обратно, у каждой в руках мороженое эскимо.
В газете пишут, что старушки — те же дауншифтеры. Вышли на пенсию, обрели вместо денег свободу. Голова наполняется мыслями, как корзина грибами. О лекарствах, о пенсии, о Вселенной.
Хорошо, если идет, например, слон. Он идет неспешно, хобот качается в такт шагам, уши взлетают и опадают, как настоящие.
Первый слон появился в Петербурге в 1714 году. Это персидский шах подарил его Петру I. Слон пешком пришел из Астрахани, у него были специальные тапки.
В те времена слона выводили гулять по Невскому проспекту, народ глазел, Моськи лаяли, но через три года тот первый слон умер. Ему на год кроме еды выделяли сорок ведер виноградного вина и шестьдесят ведер водки. Наверное, мало.
Но шах дарил еще слонов, сначала они жили на месте гостиницы «Октябрьской», а потом на углу Суворовского проспекта, при Екатерине II и вовсе были сосланы в Царское Село, где и погибли.
Но слоны шли и шли. От шаха, от эмира. Последний слон в Царском Селе был застрелен в 1917 году революционными матросами.
В Петербурге слоны тоже жили, но в частных зверинцах и зоологическом саду. Слон-долгожитель Сюн был усыплен в 1982 году, с ним мы даже встречались.
И больше слонов не было. На 300 лет подарили Петербургу слона, газеты писали, но за восемь лет он так и не дошел…
Мой слон босой, нежно ступает по тротуарным плиткам, отгоняет ушами бабочек. Бабочки не боятся, взлетят стайкой, такой трепещущий фейерверк, а после снова садятся на слона. А может, он и не гоняет их, а машет ушами, как крыльями, хочет полетать, как они.
Какого размера у слона грусть?
Все же в городе со слоном сложно, поменяю его на шахматы, такие, чтобы все фигурки из янтаря и на каждой вырезан жук-скарабей.
Пойду с пешки, не выпендриваясь. Другая мне кулаком в лоб — стой. Ну, я на нее коня. И эти гримасничают, как в зеркале, тоже конем защищаются.
Ось симметрии проходит через Северный полюс, и там, на острие, цветет пурпурная роза с большими холодными глазами. Она хочет быть живой, поводит лепестками, но льды со всех сторон утешают — не дергайся, и это пройдет…
Впрочем, нужно играть. Дураки любят симметрию. Дебют четырех ослов.
В шахматах, кстати, тоже есть слон. Без ушей абсолютно. Стоит лысый, голова как стриженая луковица. Надо бы и его включить в игру, пусть побегает. Дальше уже бурный обмен, все в куче: слоны, кони, люди, и залпы тысячи орудий… Да.
Жил-был мальчик, уехал в Германию. А Россию менять не стал, завернул в платочек и положил в карман. Придет с работы домой, чайку нальет, до-станет Россию и любуется. Германия смотрела на это, смотрела, и думает — хороший мальчик, буду его любить.
Вот и я думаю — ну их, шахматы. У коня уже зубы выбиты, а жук-скарабей с него сполз и прячется в углу, как простой таракан. Меняю шахматы на воздушного змея. Сейчас пойдем искать простор для воображения — где запустить.
Лучше всего запускать воздушного змея в Венеции,
на площади Святого Марка, рано утром. Гондольеры еще спят в обнимку с
гондольершами, туристы досматривают сон про итальянскую мафию, только одна
парочка вытекла
с какой-то улочки с той же целью — быть первыми в мире.
Змей мой не против, пусть целуются. Собственно, это даже не змей, а огромная бабочка, только у нее усики, как у гренадера. Нить натянута, как струна, и мы вместе с бабочкой представляем собой неведомый музыкальный инструмент.
У какого инструмента одна струна? Ну, конечно, у лука! Требуется армия амуров для завоевания мира любовью. Но амуры расселись по потолкам, как куры на насесте. У них сидячая забастовка.
Венецию я ни на что не поменяю, а вот пару сонных амурчиков с розовыми попками запросто. Много не попрошу — заячьей капусты весной. Когда идешь по лесу, вдыхаешь запах влажной земли и сосен, а ее нежные листики разбросаны под ногами. Сорвешь, попробуешь — все правильно, кисло во рту, не подделка. А зайцы из-за стволов наблюдают, чтобы много не съела. Может быть, это и есть Россия?
Еще бамбук у дома…
Вот идет чья-то бабушка, синий плащ и белая панамка, почему-то такая у них, у бабушек, спецодежда. Если смотреть со спины — ничем не отличается от моей бабули, которая уже там. Ей было девяносто. Менять живую на мертвую не буду. Если старики устали и ушли, нужно их отпустить.
Если ехать к морю на автомобиле, обязательно застрянешь на переезде. Их три подряд, два унылых и один веселый. У веселого — клумбы из автомобильных покрышек. Оранжевые грибы, белые ромашки, красные горошки — так раскрашено. Даже и без цветов восторг, но и цветы тоже есть. И домик, и двор (на дворе дрова), и огород — присутствуют.
А в сезон у дороги ставят скамеечку, а на ней — красная редиска размером с мандарин — пучками, петрушка букетами — на продажу. Рядом рыжая собака, лохматая, умная, сторожит редиску, смотрит, как мы проплываем и проплываем мимо, куда-то к морю. Точно так же смотрят в окно на дождь.
Меняю крашеные покрышки! Кому нужны? Согласна на снежную бабу, муравейник или клен в вороньих гнездах, как в елочных игрушках.
Розовощекий амурчик копается в песочнице. Его мамашка рядом, если он начнет песок кушать — она тут как тут. Там, в Венеции, вместо него висит табличка «Картина на реставрации»…
Если персонажи всех картин сойдут на землю, смогут ли они о чем-нибудь договориться?
Мальчик спрашивает: «Бабушка, а это правда, что Бог любит всех?» — «Правда». — «И Гитлера тоже?»
В открытом окне сидит кот. «Здравствуйте, кот!» — говорю. А кот думает, что это мир в окне, как в телевизоре, и это я мимо иду, записанная на пленку.
Кота тоже менять что-то не хочется. Хороший кот, рыжий, морда бандитская. Если заглянуть в окно, в его жизнь, наверняка найдется собственная бабушка со сметанкой, а то и личный хулиган, чтобы прятаться от него на шкафу.
А вот шкаф, пожалуй, поменяю. Да, на электрический орган в деревянном мундире, две клавиатуры для рук, одна для ног. Отличный орган, легко помещается в комнате!
Ноты возьму пока попроще, из детства — Маленькие прелюдии и фуги. Ничего, что они для пианино. Каждой руке по клавиатуре — разве не демо-кратия?
Девочка из Америки пишет: «А что у вас в России читать? Донцову? Увольте!» Неужели, спрашиваю, за двадцать лет ничего, кроме Донцовой, не читала?
Книги хорошо менять. Одну проживешь, потом следующую. Если измерять возраст в прочитанных книгах, половина человечества в детском саду…
А за некоторые книги год за пять идет… А за иные года по два отнимают. Кто-то строит рожи из бамбука: списочек, пожалуйста!
А вы погуляйте по Интернету, говорю. Там куда ни поверни — пикеты. Стоят мужики серьезные, у каждого свой списочек на плакате. Увидят конкурента — кажут кулак. Кулак белый, интеллигентский, вымороченный.
В питерском зоопарке пришлось извиняться перед львом. Там не то что для слона, но и для льва достойного места не нашлось.
Простите, говорю, ваше величество, что запихали вас в клетку. Не цар-ское это место, и метраж, прямо скажем, по самым советским меркам — несколько метров на душу. Лев посмотрел внимательно, понял.
Еще лет семьдесят назад в просвещенной Европе в зоопарках держали негров. Так что если извиняться, так уж за все человечество, не мелочась.
На что бы поменять человечество?
Напротив меня в метро сидит шикарная старуха: в джинсах, в стильной бандане в ту же клеточку, что и полупальто. Есть красота, что живет в движении, но умирает в любовании. Старуха дремлет, но если проснется, станет красивой. На коленях книжка — Nora Roberts, на английском.
Интернет рассказал про Нору — заслуженный член Общества писателей любовных романов Америки (Romance Writers of America, RWA). Писатель любовных романов, писатель рассказов про кошек, писатель политических памфлетов, писатель кулинарных книг… Музыка!
Если собрать вместе всех писателей, эти точно ни о чем не договорятся. В лучшем случае разобьются по кучкам и станут кидаться в противников помидорами. Попадут кому-нибудь в глаз, радуются. Помидорный сок стекает струйками крови.
А если собрать вместе всех булочников, договорятся?
Что бы поменять на карусель? Покружиться над миром, половить праздник. Чем выше карусель, тем больше видно, тем меньше праздника. Такая арифметика.
Жизнь как способ избывания грусти. Слова о надежде продают завернутыми в красивые фантики. Развернешь, прочитаешь слово, а оно приторное, как карамель.
Вот и на свалке гора фантиков. А девушка с плакатом куда-то делась, наверное, у нее все получилось, поменяла хорошего на любимого. Может быть, это и есть надежда?
Придорожное кафе «У сытого кота» меняю на усы того кота.
Кем бы ты не хотел быть больше — великим злодеем или великим неудачником?
Ходят, ходят по земле аисты, кивают клювами, ищут ответы. Если едешь на юг, они появляются ближе к Белоруссии. Сначала понемногу, а потом в каждой деревне по несколько гнезд. Аистята сверху поглядывают, этим пока все понятно — папа с мамой все ответы в клювиках принесут.
Перечитала абзац, получилось: ходят, ходят по земле атеисты. Что ж, можно и так.
В Польше считать аистиные гнезда уже надоедает. А если еще дальше на юг, их уже нет.
В Польше тоже есть зайцы. Они выходят из лесов в полночь, проверить, все ли в порядке, а после снова уходят в лес. Вдоль дорог — люди с грибами.
Шоколадная корова смотрит вслед, будто прощается навсегда.
В городе Вроцлав когда-то жила девочка Ядвига, писала письма. Это одноклассница гостила у родственников и привезла несколько адресов из социалистической Польши.
Koхана Ядзя! Я живу хорошо. Учусь в основном на пятерки. У меня есть черепаха Маша, кот Рыжик и младшая сестра. Мы ездили на экскурсию в Петергоф. Там много фонтанов. А иногда фонтанчики начинают бить прямо под ногами. Они называются «шутихи». Посылаю тебе открытки.
Ядзя тоже писала, а в каждое письмо вкладывала детские сокровища — марки, фантики от жевательной резинки — в России тогда жевательной резинки совсем не было. А однажды прислала открытку-раскладушку — Краков. На обложке — деревянная статуя Девы Марии, раскрашенная. Обомлев от незнакомой красоты, я решила, что Краков самый лучший город Польши, и как бы туда попасть…
Пионерская переписка потихоньку затихла, где та открытка? А вот слово «Краков» светится в мозгу, как маленький маячок.
Марию нашли на второй день, для нее построили отдельный костел. Она оказалась еще прекраснее. Готический алтарь XV века вырезан мастером из липы за двенадцать лет, на него ушел годовой бюджет города Кракова. В войну алтарь демонтировали, чтобы спасти, но в Германию его все равно увезли. Вернулся в Польшу уже после войны. Выжила Мария.
Поляки покупают еду в склепах, такой у них юмор (язык).
Впрочем, и Вроцлав красавец. Шпили, острова, гномы. Мост в замочках — влюбленные написали имена, закрыли, а ключ выбросили в реку. Чтобы до самой смерти.
Стою на рыночной площади и смотрю: может, эта дама в соломенной шляпке и есть Ядвига?
Пусть все Ядвиги города Вроцлава соберутся на рыночной площади, и я им скажу: «Счастья вам! Никогда не меняйте ни на ум, ни на талант! На красоту тоже не меняйте! Съешьте сами и целиком!»
Меняю Польшу на Чехию, вернее Моравию. Горы, в горах ливни. Через стену воды только ночью доберемся до Брно. Утром умоемся, залезем на колокольню, запомним мир таким, каков он сегодня, с черепичными крышами и синевой, и снова в путь.
Волновая и корпускулярная природа текста.
Меняю холмы на горы, а в них реки цвета кофе с молоком.
«Вовочка, почему Наполеон дошел до Москвы?» — «Европа маленькая».
Если смотреть вглубь земли, можно увидеть кости погибших при Аустерлице.
Бежим, бежим, меняем Чехию на Австрию.
Ветряки машут длинными руками, голосуют за экологию, ждут своего Дон Кихота.
Здесь все серьезно, имперский размах. Массивная Вена, каменный торт со свечками. Хочется выпрямить спину и ходить неспешно, как жирафы. Дождь.
Один парень поменял Петербург на Вену, теперь он в двух языках на стыке культур. Спрашиваю — как? Разве можно жить в такой Вене?
Летом здесь жарко, говорит, каменный мешок и кругом лепота. Можно одуреть от этой лепоты. Сам он живет на отшибе — в районе буржуазных вилл. Бывало, посмотришь в бинокль, говорит, и тоже задумаешься — как там люди живут, а главное, зачем? Как-то спрашивал специально. Никто, конечно, не ответил — «чтобы вечно слушать Моцарта».
В августе, когда стемнеет, на стенах зданий транслируют оперы. Рядом — ларьки с сосисками, да, правильно, венскими. Народ пьет пиво, глядит на «Волшебную флейту» — как на гондолы в Венеции, окунает сосиски в горчицу. Так что вечерами вся эта помпезность одомашнивается.
А ночью, когда музыки уже нет, выходят крысы. Миллион! — по одной на душу населения. На окраине спокойнее, здесь их переловили лисы и куницы, живущие на старинных кладбищах.
Такую Вену можно и полюбить, поэты пишут отличные путеводители.
Лисы выходят из Венского леса и идут на крыс. Крысы отступают, превращаясь в камни. Эти камни в 1938 году приветствовали Гитлера, вставали куклами со свастикой на рукаве.
Когда умрет последний нацист?
Лисы — победители. Они думают, это их цивилизация, а мы так, понарошку. У меня в их мире блат, лисье спасибо.
Одна девочка поменяла Россию на Израиль, и теперь ей снятся грибы. Будто идет она по лесу, а из-под сосны подосиновик выглядывает — шляпка оранжевая, к ней мох прилип. Достает она ножик, подходит к грибу, наклоняется… Тут-то и просыпается каждый раз, не срезать гриб. А иной раз начинает резать, а нож сквозь гриб проходит, как сквозь воздух, вроде как галлюцинация, а не гриб.
А еще опята! Целыми колониями на пнях, а запах! Такого запаха в Израиле даже в русском магазине не купишь.
А дальше горы, а дальше море, Хорватия. Вену меняю на морских ежиков, синеву сверху и снизу, скалы, вылизанные волнами и солнцем. Остатки древних замков.
Если смешивать культурные слои, можно подавиться костью мамонта.
По дну ползают морские огурцы — голотурии, словно языки. Это ими шепчет море свои самые странные тайны.
Длить время моря. Оно кажется родным, будто и впрямь мы родились из пены, все как одна — богини. Если пройти горами дальше и спуститься — там бухточка, где живут куриные боги.
Богов набрала, дарить друзьям. Худо будет тому, кто обменяет куриного бога! Не встанет перед ним путь, ляжет на него проклятье — куриная слепота…
Эх, дождь на земле! Ночь. Вся вода неба хлынула, чтобы взорваться зеленью: олеандры, кипарисы, инжир, сосны неведомых пород, в горах ели, дубы, липы, грабы, клены… — впитывают в себя эту манну небесную. Дышат.
У девочки из Америки в России мать-старушка, и у нее сломался пылесос. Приехала девочка, взяла пылесос и через полтора часа вернулась с починенным. А ведь у вас пылесосы не чинят, говорит. Все сидят сложа руки с поломанными и думают, что ничего нельзя сделать.
Ну да, ну да, права ты, думаю, только пылесос-то старый, через месяц снова сломается. Купила бы новый, даст Бог, мать больше месяца проживет.
Америка не виновата, это девочка такая, на какую почву ее не пересади, вырастет кактус.
А если ехать вдоль моря, дальше и дальше, приедешь в Венецию. Там на площади Святого Марка стоит живая статуя: золотая барышня в маске, а у нее коляска с такой же куклой, тоже в маске. Голуби ходят вокруг, присматриваются — как бы пристроиться на голове?
Голуби на площади Святого Марка ничем не отличаются от голубей моей родины, только воркуют по-итальянски. Рассказывают, что когда-то помогли венецианцам завоевать остров Крит. Говорят, за это их кормят, у Венеции есть бюджет.
Гондольеры давно проснулись и возят туристов. Красный бархат и золото, весло над темной водой. Гондольерши смотрят из окон в бинокли, прячась за горшки с пеларгонией.
Туристы фотографируются с голубями, принимают позы: «Я и Дворец Дожей», «Я с Венецианским львом». Все эти фотографии меняю оптом на серию «Бабочки на древнем камне», «Герань в Венеции» (ведь что одному пеларгония, другому герань).
Убежать по пустынным улочкам, вдыхать запах лагуны. Читать таблички на дверях, фотографировать старинные замкЕ, белье на веревках, пожилую венецианку с пакетами из супермаркета, катер скорой помощи и бригаду врачей, скучающих на берегу. Это хорошо, значит, Венеция здорова.
Статуя все еще на площади, устала, смотрит жалобно из-под маски… Жарко. Чем ей помочь? Поменять разве на морскую раковину?
Вот и замкнулся круг. Раковина морская, зевающая, сонная, стоит на полочке, показывает розовое нёбо. Я знаю, откуда она сбежала, из Парижа. И в музее от Одилона Редона остались только рама и табличка «Картина на реставрации»…
Впрочем, еще не известно, кто кого меняет. Может, это раковина меня выбрала, чтобы я ею любовалась, мыла ее, ставила в красивые позы.
Может, это нами жонглируют предметы, звери, страны и понятия, а мы летаем — теплые мячики в черной пустоте Вселенной. Стукаемся головами, какое-то время летим вместе, со всей своей любовью, мечтами и фантазиями. А эта голодная пустота смотрит на нас, размышляя — продлить наше время или прямо сейчас…
А теплому мячику кажется — это Вселенная кружится вокруг него со страшной скоростью. Все дело в системе координат — так учит математика, первейшая из всех неточных наук.