Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2013
Ход серой мастью
Когда-то бревенчатый двухэтажный дом был одним из самых видных в дачном поселке — крепкий и ладный, с балконом и большой открытой верандой. Построил его один московский чиновник. Сам он в доме никогда не жил, отправлял туда на лето свою мать с маленьким сыном Костей. Потом сын вырос, повзрослел, в двадцать лет осиротел и получил по завещанию все отцовское имущество. Дачная жизнь ему разонравилась, а бабка в доме постепенно прижилась да так и осталась.
Место хорошее, тихое, вокруг лес. До ближайшей железнодорожной станции десять минут пешком, до Москвы — чуть больше часа, если электричкой, а если в будний день на машине, то совсем быстро.
Прожив в дачном поселке почти тридцать лет, бабка иногда подумывала, не вернуться ли снова в город, поближе к поликлинике и магазинам. Но оказалось, что большую квартиру в центре внук давно уже продал и купил однокомнатную в другом, незнакомом районе.
Два года назад Костя неожиданно продал и дом, оставив за бабкой теплую угловую комнату с летней надстройкой и часть огорода.
Новая хозяйка дачи Нина Ивановна — женщина говорливая и строгая, бывшая учительница — со старухой поладила. По весне они вместе копались в огороде, летом варили варенье из малины и вишни, готовили соленья на зиму. Бабка по мелочам помогала по хозяйству — утром грела воду, до завтрака прибиралась на веранде, мыла посуду.
Вместе с Ниной Ивановной летом на даче жили ее дочь Анна и внучки Светка и Ирочка. Светке весной исполнилось девять, а Ирочке шел седьмой год. Девчонки были совсем разные: Светка — не по годам серьезная, белобрысая, с ясным надменным взглядом, а Ирочка — медлительная, с сонным румянцем на щеках, темноволосая и кудрявая, как кукла.
Костя приезжал довольно часто и все на разных машинах, то на одной, то на другой. Нина Ивановна говорила, что последняя была очень дорогая, как будто бы даже редкая. Появлялся он обычно среди ночи, ложился спать в летней комнате на втором этаже, а под утро тишком перебирался к Аньке. Та потом выходила к завтраку сама не своя, не ела, все курила да смотрела на него молча.
Нина Ивановна с Костей едва здоровалась; увидев — звала девочек и уходила с ними гулять.
А бабка внука жалела. Вздыхая, говорила, что он и при живом отце был сирота, ну а потом и подавно; спасибо — не забывает, иной раз денег подкинет, да бывает, что и помногу.
О том, что однажды привезенные деньги Костя чуть ли не на другой день попросил назад, она никому не сказала. Раз надо — отдала. Вытащила из-под кровати чемодан, приподняла с угла стопку жестких слежавшихся простыней, вынула перетянутые резинкой купюры, спросила: «Может, тебе все?» Он замахал руками: «Нет-нет!»
Отдала сколько просил, остальные решила перепрятать от греха. Сунула в жестяную коробку от чая и поставила ее в угол, за икону, крестясь и бормоча: «Господи, Твоя воля…»
Решила, что кому надо — тот найдет, а кому не надо — тот, может, и не догадается.
Она вставала раньше всех, бродила по комнате, сначала придерживаясь рукой за стену, потом расхаживалась, заправляла постель, крестилась, глядя в угол. У ног уже отиралась гладкая серая кошка, выгибалась, мурлыкала, терлась боком о шерстяной носок.
Бабка отгоняла ее, прежде чем подвязать фартук, несильно хлестала им, беззлобно шепча: «Уйди, дрянь такая, пока не наступила на тебя», — потом завязывала на пояснице тесемки и шла на улицу — прибрать на веранде стол к завтраку, включить насос, наполнить водой бак, повесить к умывальнику чистое полотенце.
Неделю назад Нина Ивановна решила нанять мастеров, чтоб провели в дом новые трубы и положили кафель на кухне и в ванной. С трубами управились быстро, а заказанную кафельную плитку так и не привезли. Ремонт затягивался, так что умывались теперь по старинке, на улице.
Вода из медного крана текла витой струйкой, в овальном зеркале с волнистой отслоившейся амальгамой и черными точками отражались листья яблони — белый налив, большая ветка, до самой земли. Аня, умываясь, всегда раздевалась до пояса — за листвой все равно ничего не видно. Закрутит длинные волосы на макушке узлом, наклонится и плещется — только слышно, как гремит вода о раковину, то долбит струйкой, то падает из горсти. Потом выходила к столу побледневшая, с мокрыми ресницами и влажно слипшимися надо лбом волосами; подобрав широкие рукава халата, наливала себе чай и, забравшись с ногами в кресло, вытягивала из пачки сигарету.
Девочкам умывание на улице не разрешали, у обеих все детство были бесконечные ангины, так что Нина Ивановна обычно поливала им в кухне теплой водой из кувшина, что-то ласково выговаривала, посмеиваясь и похваливая.
Старуха уходила к умывальнику, возвращалась, тронув Аню за плечо, молча совала ей в ладонь два забытых возле раковины кольца и начинала собирать со стола лишнюю посуду. Нина Ивановна намазывала плавленый сыр на хлеб и, не глядя на дочь, раздраженно бросала вполголоса:
— Ты их когда-нибудь совсем потеряешь. Для чего это нужно — привозить дорогие кольца на дачу, вот скажи мне? Уже неделю не снимаешь! Носи бижутерию, раз ты такая рассеянная. Раз не ценишь — носи бижутерию, вот и все.
Аня, запрокинувшись в кресле, пускала дым в потолок.
— Мать, не нуди, а? Я ценю.
Светка и Ирочка до обеда возились возле крыльца с куклами, а к полудню уходили в тень, к соседнему дому, где под кустом черемухи были сложены серые бревна — разобранная старая баня. Забравшись на самый верх, разглядывали детские книжки, рисовали на бревнах цветными мелками — солнце, волны, кораблик с треугольным парусом.
Иногда приходила соседская девочка Дина — тонкая, с внимательными, чуть раскосыми глазами. Она с тихим обожанием наблюдала за Светкой — смотрела, как та небрежно перекидывает через плечо тугую светлую косу, как остро отточенным карандашом рисует в альбоме модных красавиц или по-взрослому требовательно заставляет Ирку читать.
Аня в это время обычно была в саду, сидела в гамаке, подобрав одну ногу и свесив до земли другую, всегда что-то записывала в блокнот. У Светки в альбоме был ее профиль — острый нос с горбинкой, высокий покатый лоб, тонкие губы. Очень похоже.
Темнело поздно, в овраге за домом всю ночь, не умолкая, щелкал соловей; звук будто отскакивал от бледного предрассветного неба, прыгал, как гладкий камешек, брошенный с большой высоты, замолкал и тут же хлестко, наотмашь начинал снова.
Всюду плыл густой мыльный запах жасмина, в пруду за соседским домом квакали лягушки.
В конце улицы показались фары. Медленно приближаясь, машина переваливалась на узкой неровной дороге, как лодка на волнах. Кошка застыла у обочины, посветила навстречу страшными желтыми глазами, перебежала дорогу, прыгнула и исчезла в траве.
У калитки машина остановилась. Открылись обе передние двери, из одной вышел Костя — в костюме, в белой рубашке с расстегнутым воротом; из другой — крупный парень в черной футболке и светлых брюках.
Здоровяк медленно потянулся и взглянул на часы.
— Ну что… сегодня у нас двадцать первое… Три дня у тебя.
Костя достал сигарету, зажал фильтр зубами и, глядя в сторону, стал медленно шарить в кармах пиджака, ища зажигалку. Нашел не сразу. Прикуривая, он покачнулся, лицо в сумерках было как неживое — неподвижное, серое. Выдохнул дым в сторону, ответил, не оборачиваясь:
— Знаю.
Парень в черной футболке уселся за руль, кивнул в сторону дачи:
— Неплохой дом. Твой? — и, прежде чем захлопнуть дверь, развязно улыбнулся: — Не парься, я так спросил. Мне без разницы.
Мигнули подфарники, машина медленно поплыла дальше, задевая высокую траву вдоль дороги.
Быстро светало, небо за домом напротив стало желтоватым, вдоль горизонта протянулась розовая полоса. Костя сел на ступеньку крыльца. Откуда-то появилась кошка, подошла, села рядом, ткнулась лбом в рукав, потерлась и заурчала.
Костя почесал ее загривок, кошка довольно оскалилась, пригнула голову.
— У-у, дура… — Он потрепал ее за уши, выбросил окурок. — Пошли домой, Муха.
В тесном коридорчике перед бабкиной комнатой он разулся, повесил пиджак и поднялся по лестнице наверх. Лег на кровать, долго разглядывал старую карту на стене, отыскал глазами какую-то извилистую речку, прочел название «Машок», выдернул из-под головы подушку, прижал к лицу и замычал, как от приступа острой зубной боли.
Скоро
проснулась бабка, зашептала, заворчала на кошку. Долго скрипели половицы —
сначала в комнате, потом в коридоре, наконец дверь,
открываясь, медленно вдохнула, зашуршала дерматиновой обивкой о порог
и выдохнула.
Костя прислушался… Тихо.
Он встал, отворил окно и выглянул на улицу. Бабка с ведром ковыляла к компостной куче. Выплеснула воду под куст бузины и пошла обратно к крыльцу.
Он быстро спустился вниз, аккуратно снял с полки икону, отложил на спинку дивана. Подвинул в сторону складень и лампаду, пошарил в углу, нашел только моток темной ленты с желтыми буквами молитвы и кривую тонкую свечку. Больше ничего.
Поставив икону на место, он на секунду замер — послышался какой-то звук в коридоре, — потом опустился на колени перед кроватью, наклонился и выдвинул чемодан.
Один за другим щелкнули замки. За спиной распахнулась дверь, он бы-стро задвинул чемодан обратно, дернул вниз задранный край простыни и обернулся.
У входа, между двумя подвязанными цветастыми занавесками стояла Аня — босая, руки в карманах халата, спутанные волосы по плечам, — смотрела так, будто не узнавала. Кивнув в ту сторону, где только что был чемодан, безразлично спросила:
— Нашел?
— Анют, — Костя поднялся, улыбнулся как смог, неровно шагнул навстречу, будто под ногой половицу повело в сторону, — ну подожди, Ань…
Он протянул руку, но не успел: дверь в комнату бабки осталась открытой, а другая — до которой всего четыре быстрых босых шага — тихо захлопнулась.
Костя постоял у лестницы, взялся было за перила, но раздумал — вышел в коридор и постучался в соседнюю комнату, сначала тихо, потом громче, настойчивей.
Дверь приоткрылась.
— Что? — сухо спросила Аня, явно не собираясь его впускать.
Костя смотрел исподлобья, молчал. Вдруг шагнул внутрь, потеснив Аню, одной рукой обхватил ее, другой — стянул с плеча халат; наклонился, пытаясь поймать ее губы.
Она вырвалась, оттолкнула его, медленно запахнулась и завязала пояс. Поправила волосы. Ее трясло, даже сжатые кулаки в карманах халата дрожали.
— Не приходи сюда больше, понял?
Будто обессилев, Аня опустилась на край кровати и закрыла лицо рукой.
Костя сел на подоконник, взял сигареты с тумбочки. Прикурив, вяло помахал в воздухе спичкой. Сигаретки у Аньки были дамские, ментоловые. Он с отвращением сплюнул за окно, в крапиву, покрутил фильтр в пальцах и усмехнулся.
— Плохо все, Аня. Всяко было, но чтобы так… Только не говори сейчас ничего. Это все слова — понимаешь? — слова. У меня три дня, чтоб расплатиться, а потом — все, край.
— Это не ново, — не глядя на него, зло сказала Аня.
Костя как будто не услышал, затянулся и продолжил, глядя за окно:
— Думал не играть — как чувствовал, входных денег в обрез было. Еще до начала подошел один знакомый — не то чтобы близкий, так, виделись иногда. Говорит — возьми в долю, я видел, как ты вчера играл, хочу на сегодня поставить. Взял. Пошла карта, отыграл вчерашний проигрыш и еще должок старый… А потом схлестнулись с одним — все, как отрезало. Я уверен был, понимаешь, такая фишка шла!
Аня сжала виски пальцами и зажмурилась так, что между бровей появилась глубокая складка.
— Уйди, Костя, уйди, не могу я больше это слушать!
Он медленно затушил окурок в пепельнице, перекинул ноги через подоконник, оттолкнувшись, спрыгнул вниз и пошел в обход дома к веранде.
К завтраку Аня вышла поздно, бабка на кухне уже мыла посуду.
На столе остались круглая коробка с двумя уголками плавленого сыра, розетка с вареньем, хлебные крошки и комочек фольги.
Аня включила чайник, принесла себе из кухни чашку и села в кресло.
Сквозь изгородь и путаный куст жасмина у калитки виднелось Светкино желтое платье, доносились голоса — Ирочкин и соседской девочки Дины.
Аня, не мигая, смотрела на багровые капли варенья на скатерти.
На колени ей вспрыгнула кошка, уселась, поставив вместе прямые перед-ние лапы, вытянула шею, замерла. На подоконнике закипел чайник, заворчал, забулькал, щелкнул клавишей.
Кошка подалась вперед, обнюхала край стола, потянулась к скомканной обертке от сыра. Чуть тронув лапкой, подвинула фантик ближе к себе.
Аня, будто очнувшись, с трудом отвела взгляд от пятна на скатерти, сняла кошку с колен и поднялась, чтобы налить себе чаю.
Ирочка, наклонив кудрявую голову над страницей, вела пальцем по строчке и тяжко вздыхала, с трудом складывая слова. Светка кивала, терпеливо дожидаясь конца фразы.
— Молодец, а теперь ты. — Она забрала книгу и передала Дине.
Динка читала тихо — от волнения ей не хватало дыхания, — но ровно и быстро, как взрослые. Светка насмешливо смотрела на ее пробор в светло-ореховых волосах, на выгоревшее короткое платье, тонкие руки с пунктирными следами кошачьих когтей на запястьях. Не дав перевернуть страницу, остановила:
— Все, хватит, мне надоело, — отобрала книгу и, откинув с плеча косу, холодновато добавила: — А ты хорошо читаешь.
И тут же, встав на цыпочки, вытянулась, глядя в сторону крыльца.
— А вон мама идет.
Девочки обернулись и посмотрели сквозь изгородь.
По дорожке от дома шла Аня в длинном оранжевом сарафане, с белой полотняной сумкой на плече.
Закрыв за собой калитку, она остановилась. Ирка тут же повисла на ней, обхватив за талию, и забубнила хрипловатым баском, глядя на нее снизу вверх: «Ма, ты куда?»
Обняв, ее левой рукой — «Сейчас, Ирочка, подожди», — Аня заговорила со Светкой.
Света толково и подробно рассказывала о том, куда с утра пораньше отправилась Нина Ивановна; о том, что заказанный кафель, судя по всему, так и не привезут и придется выбирать другой, а мастера до конца недели заняты у Панфиловых и, пока их не перехватили, надо что-то решать.
Аня серьезно слушала и придерживала сумку правой рукой.
Дина смотрела на ее странный браслет — массивный, с голубыми капельками эмали, разглядывала руку — небольшую, с круглой ладонью и тонкими недлинными пальцами, на безымянном — кольцо с тремя лиловыми камнями, а на среднем еще одно, без камня, но с буквами, переплетенными, как клубничные усы. Одна буква точно «Ю», а вторую Динка не разглядела.
— Я на станцию, в магазин, скоро приду.
Аня пошла дальше, край длинного сарафана покачивался из стороны в сторону, мелькали тонкие щиколотки, перехваченные коричневыми ремешками босоножек.
— Ваша мама правда писательница? — спросила Дина.
Губы у Светки сжались, она вздернула голову:
— Не знаешь — не говори. Она поэтесса. На ее стихи даже есть песни.
— Какие песни?
— Ты все равно не знаешь. И вообще, это не твое дело. Скажи, красивая наша мамочка?
Динка, глядя на свои сандалии, виновато пожала плечами:
— Красивая…
— А Костя — красивый? — не унималась Светка. Глаза у нее стали иссиня-серыми, в лучик, зрачки — как черные точки, и смотрела так пристально — не отвертишься.
— Да, — серьезно сказала Дина.
— Мне тоже так кажется. — Лицо у Светки вдруг смягчилось, стало задумчивым. — Мама сказала, что он похож на итальянца… Только она не выйдет за него замуж, бабушка так сказала. Такой муж маме не нужен — ненадежный он человек, пустой! Приедет, залезет по-кобелиному, а потом и след простыл.
От тихого простодушного любопытства Ирочка приоткрыла рот и смо-трела на старших девочек так, будто те рассказывали сказку.
— А как это, «залезет по-кобелиному»? — спросила она.
— Это в окно, — пояснила Дина и снова повернулась к Светке.
Костя в мятой майке и отрезанных по колено джинсах полдня блуждал возле дома — то сидел в саду или на лавке возле бабкиной теплицы, перебирал номера в телефоне, звонил кому-то, а то уходил за калитку и разговаривал, стоя посреди улицы.
Вернулась Нина Ивановна, немного разочарованная, томная.
Она налила себе на кухне стакан холодного кваса, вышла на веранду, надела очки и до обеда читала газеты.
Костя остановился возле нее, поздоровался, как
всегда, витиевато и галант-но. Раньше получалось иронично, теперь вышло так
неловко, что он смутился. Нина Ивановна, мельком взглянув поверх очков,
ответила коротко
и по-учительски строго, даже складки у губ стали
резче. Двумя мягкими прикосновениями поправила прическу на затылке и
перевернула газетный лист.
Прошла мимо Аня, удивила всех своим оранжевым сарафаном, по-балетному высоко забранными волосами, открытыми плечами, голой спиной. Она отнесла покупки в дом и сразу ушла с девочками на речку.
Часов около пяти, выйдя в сад, Костя снова увидел ее — Аня лежала в гамаке, свесив вниз босую ногу, и читала. Платье на ней теперь было простое, похожее на серую майку с белой полосой под грудью.
Костя приблизился, сел на траву рядом. Глядя на четкий профиль на фоне просвеченной солнцем листвы, спросил:
— Так и будем молчать?
Аня опустила книгу.
— Чего ты хочешь, Костя? Денег? А у меня нет. Вот, — она подняла руку с разведенными пальцами, будто дразня, показала кольца и беспечно улыбнулась, — все состояние. Да и то не мое, ты же знаешь, кольца мамины — остатки наследства от ее папеньки-чекиста. А больше ничего. Так что помочь с долгом я тебе никак не могу, извини.
Она снова раскрыла книгу и сухо продолжила:
— И вообще, эта тема мне больше не интересна. Ты — живи, как тебе нравится, но без меня, хорошо?
— То есть — все? — спросил Костя.
— Именно так, — ответила Аня. И повторила уже совсем отстраненно, будто была поглощена сложными подсчетами или разгадыванием кроссворда: — Именно так.
Побродив еще немного по саду, Костя ушел к себе.
Бабка несколько раз останавливалась у лестницы, звала его ужинать, спрашивала, не надо ли чего, приносила клубники. Он на все отвечал, как в детстве: «Ба, я не хочу, отстань».
Голос у нее был все тот же, и слова были те же, и карта на стене, и вся эта комната. Только раньше здесь было светлее, просторней, и от стен пахло сухим смолистым деревом, а теперь — не то чердаком, не то чуланом со старым барахлом.
Костя опустил руку, положил телефон на пол. Тут же на ощупь нашел под кроватью небольшую книгу в твердом переплете, достал — оказалось, Анькин блокнот. Открыл наугад, увидел небрежно зачеркнутые слова, строчки, начисто написанные столбцы… Почерк с сильным наклоном, неразборчивый, мелкий.
Костя, почти не читая, листал страницы, иногда разглядывал рисунки на полях.
Бабка снизу спросила, не включить ли ему свет. Он ответил: «Да не надо, ба, нормально…» Она заговорила о том, что наверх давно уже не поднимается — лестница очень крута. А если нужно прибраться или проверить, не течет ли крыша, — просит Аню, она никогда не откажет, такая хорошая женщина. И девочки у нее хорошие. Ирка — та как медведь, медлительная, но добрая, тихая, а Светочка очень смышленая, что ни спроси — все помнит, все знает.
— Может, будешь клубнику-то? — снова спросила бабка. Не дождавшись ответа, она села на ступеньку и поставила рядом тарелку с ягодами.
— Нет, не хочу, — с опозданием донеслось сверху.
Бабка
помолчала, вдруг тихо засмеялась чему-то и принялась рассказывать о том, как
недавно перепрятала все свои деньги, а потом никак не могла вспомнить куда. Так
испугалась, что едва ноги не отказали. Рассказала
о том, как все всполошились — и Аня, и Нина, и девочки, — обыскали ее комнату и нашли деньги в шкафу с крупами, в жестяной чайной
коробке.
И еще о том, что Нина Ивановна сначала очень ругала ее за то, что та держит сбережения дома, а после — три дня назад — съездила с ней в банк и помогла открыть счет.
— Карточку из банка я ей отдала, — добавила бабка, — а то как бы опять не потерять, памяти нет никакой. Может, тебе денег надо? Я тогда спрошу у Нины Ивановны…
Она помолчала, потом поднялась, забрала со ступеньки тарелку с клубникой и вышла, тихо закрыв за собой дверь.
Одна страница в блокноте оказалась вырванной, а на следующей текст был написан легким разборчивым почерком, без правок и зачеркиваний. Костя пролистал дальше — там снова шли стихи, — он вернулся обратно и прочел:
«…ты думаешь, это легко — верить, что все будет хорошо, предполагать лучшее, всегда сомневаясь, почти не получая ответа, чувствуя, как связь наша истончается до неощутимой, неосязаемой, выдуманной?
Думаешь, глупо обрастать дурными предчувствиями? Нет, просто я — такая, я так сделана этой жизнью, это мое самосохранение, потому что я не могу, не умею не умирать из-за предательства или равнодушия.
Тебя сейчас нет рядом, ты не видишь, не чувствуешь и не можешь догадываться — я плачу, когда думаю о тебе».
Костя приподнялся на локте, перечитал страницу еще раз, потом опять лег и кинул блокнот назад. Он медленно провел пальцем по карте, отыскал знакомую речку, смачно произнес вслух: «Машок!» — и рассмеялся.
Повернувшись на бок, он натянул на себя край одеяла и в первый раз за последние трое суток быстро и крепко заснул.
Открыв глаза, он увидел на полу косой солнечный прямоугольник с тенью сосновой ветки. Подвинул брошенную рядом с кроватью скомканную одежду, нашел телефон и взглянул на часы: без четверти девять.
Костя быстро оделся, босиком сбежал вниз по лестнице, осторожно открыл дверь в коридор, прошел в кухню. Вынул из холодильника бутылку молока и тарелку с нарезанной ветчиной, пошарив в пакете с хлебом, отломил горбушку и, стоя у окна, стал жадно есть, запивая холодным молоком прямо из бутылки. Глаз с окна не сводил.
По огороду, согнувшись, ходила бабка — собирала клубнику в детское пластиковое ведерко. Тут же, между рядами ягодных кустов, кошка охотилась за кем-то невидимым — она то замирала, круто выгнув гладкую серую спину, то прыгала и быстро хватала лапами солому под листьями.
Костя сделал еще пару глотков, вытер губы о плечо и насторожился, прислушиваясь к шагам в коридоре. Пальцы торопливо поворачивали пробку, никак не попадающую в резьбу. Рядом скрипнула дверь. За окном промелькнул Анькин халат.
Выждав немного, Костя вышел на веранду, перемахнул через перила и, в обход большой развесистой яблони, направился к умывальнику. Поднырнул под низкие ветки, приблизился к Ане. Не давая опомниться, прижал ее к себе — мокрую, голую, растерянную; цепляясь небритой щекой за ее волосы на виске, прошептал:
— Не прогоняй, Ань. Не могу я без тебя… Мне, может, жить осталось два дня… Не прогоняй, а?
Он говорил и покрывал быстрыми поцелуями ее лицо. Аня запрокинула голову и засмеялась тихим дурным смехом. Веки у нее дрожали.
— Иди к себе, я сейчас приду, — сказала она, касаясь губами его уха.
К полудню поднялся небольшой ветер, шуршали листья, на провисших веревках за домом тихо развевались простыни. Все куда-то ушли — и Нина Ивановна, и девочки, и даже бабки нигде не было видно.
Аня, стоя у стола, резала хлеб для завтрака. Костя сидел рядом и смотрел на нее так, будто в первый раз видел ее открытую шею, грудь в низком вырезе легкого платья, темные точки родинок на предплечье, пальцы — почти детские, тонкие, с двумя взрослыми кольцами — на среднем и безымянном. Аня коснулась его запястья, спросила:
— Ну что ты?
Он взял ее руку, наклонился, тронул губами кольца и прижался лицом. Аня медленно гладила левой рукой его голову, перебирала волосы, потом прерывисто вздохнула, посмотрела в сторону и закусила губу.
Костя уехал через час. Прощаясь, сказал:
— У меня еще сутки, хочу зайти к одному приятелю, может, удастся договориться…
— Он не откажет? — спросила Аня.
— Он уже отказал. Но я попытаюсь. — Костя быстро поцеловал ее висок и, не оборачиваясь, пошел к калитке.
Проводив его, Аня вернулась к столу, собрала на поднос посуду, но задумалась и села в кресло. Рядом, на лавке, растянувшись, лежала кошка, нагло смотрела на нее прозрачными зелеными глазами и перебирала когтями, медленно царапая нагретое солнцем дерево.
В пачке осталась одна сигарета, а спичечный коробок в кармане оказался пустым.
Пришлось взять поднос и идти в кухню. Там, вдоль края полки, всегда лежали рядком несколько разноцветных зажигалок. Аня взяла одну, прикурила. Раскрыла лежащую рядом с телефоном старую записную книжку с потемневшими углами и желтоватым срезом, вынула из-под обложки стопку визиток. Нужная нашлась сразу: гладкая, черная, с золотым багетом по краю — «Арабов Ираклий Соломонович. Антиквариат, оценка».
Забрав свой телефон, Аня ушла в сад, бродила там по тропинке от дома до гамака и обратно, набирала номер, сбрасывала и набирала снова… Наконец, осмелев, дождалась и услышала деловитое «Да!».
Ираклий Соломонович вспомнил ее почти сразу и зачастил: «Да-да-да, ну конечно! Два кольца старинной работы, три аметиста, монограмма…»
Он осторожно обрадовался и сделался вдруг любезным и вкрадчивым. Вздыхая, порассуждал о превратностях жизни, закруглил свою мысль остроумно перефразированной цитатой и ласково предупредил, что если деньги нужны срочно (а ведь завтра — это и есть срочно?), то цена будет немного ниже. Разумеется, лучше продавать оба кольца сразу, но если все-таки продавать только одно, то цена снова будет немного ниже. Ну конечно, оба, конечно! Тогда завтра, не позже двенадцати.
Аня наскоро попрощалась и убрала телефон в карман платья — навстречу ей бежали девочки, держа в руках унизанные земляникой травяные стебли.
Нина Ивановна, сидя на ступенях крыльца, обмахивалась шляпой и громко говорила, что в этом году ягод в лесу совсем мало — жара просто невыносимая! И эти ужасные комары…
Обедать никто не захотел. Девочки ушли к себе наверх, Нина Ивановна прилегла на диване в гостиной, но ненадолго — ей что-то не спалось. Она снова вышла, зевая и раздумывая вслух, не почистить ли клубнику для варенья. Пришла бабка, пожаловалась на жару, на то, что ягоды никто не ест — избаловались; Нина Ивановна тут же подтвердила, что — да, избаловались ужасно, — и обе решили, что варенье варить надо.
Аня, стоя рядом с ними, молча разбирала вещи для стирки. Наконец, как бы между делом, не оборачиваясь, сказала матери, что уедет завтра рано утром.
— Поезжай, — ответила Нина Ивановна и тут же, приложив к груди красные от клубничного сока пальцы, добавила: — Я тебя умоляю, если заедешь домой — оставь, пожалуйста, кольца! Убери их в мой стол, ты знаешь куда.
Аня быстро согласилась, а потом вдруг заявила, что, может, и не поедет — еще не знает, не решила.
Дверь приоткрылась, в проеме показалась Светка — скучная, с распущенными посветлевшими волосами, c проступившими от загара желтоватыми веснушками у переносицы. Не отпуская дверную ручку, она приткнулась плечом к косяку и сказала:
— Иру тошнит. А у меня болит голова.
Нина Ивановна ахнула и, досадуя на себя, гневно махнула рукой:
— Перегрелись!
Началась суета с градусниками и мокрыми полотенцами; Нина Ивановна копалась в аптечке, Аня быстро снимала с веревок высохшие простыни. Девчонок раздели, облили на улице прохладной водой, напоили морсом и уложили в гостиной, где после полудня всегда была тень. Аня до сумерек сидела с ними, читала — сначала вслух, а потом, когда дети уснули, — про себя.
Стемнело; за окном уже мерно шелестели цикады, а из-за дома, со стороны оврага, доносились первые соловьиные пощелкивания. В комнате тихо гудел вентилятор, разгоняя остывающий воздух, у Ирки на виске приподнималась и подрагивала короткая вьющаяся прядь.
Аня ушла к себе. Не включая свет, она села на подоконник, достала из кармана зажигалку и визитную карточку антиквара. Карточку медленно скомкала и бросила вниз, за окно.
На улице стало совсем темно, на фоне черно-синего неба виднелась только зубчатая стена елей и светлый скат крыши соседнего дома. От росы посвежело, едко пахло молодой крапивой; в пруду за соседним участком истошно, будто умирая и корчась, квакали лягушки.
Аня щелкала клавишей зажигалки и, улыбаясь, смотрела на маленькое голубоватое пламя.
Бабка собрала в блюдце пену с остывшего варенья, откинула в сторону двух слипшихся ос и поставила кастрюлю на тихий огонь. В доме еще все спали, кошка бродила рядом, смотрела снизу вверх и сипло мяукала. Насыпав ей в миску корм, бабка вышла на улицу и поковыляла к умывальнику проверить, набралась ли вода в бак.
Хлопнула дверь. С крыльца сбежала Аня, закручивая на ходу волосы на макушке. Обгоняя на тропинке старуху, оступилась, ойкнула, пробормотала: «Доброе утро», — и быстро пошла дальше, часто шлепая о пятки подошвами резиновых тапок.
Завтракать было еще рано, но бабка вернулась, включила чайник, принесла на стол чашки, достала из пакета хлеб.
Аня уже бежала обратно — взлетела на крыльцо и промелькнула мимо открытой кухонной двери.
В густой неподвижной тени под яблоней было
прохладно, перед умывальником на мокром, вытоптанном до земли пятачке валялась
шпилька. Бабка смахнула с зеркала длинноногого комара, приоткрыла крышку бака
и окунула руку — воды набралось больше половины. Пристроив на сучок полотенце,
она сняла с коротко опиленной тонкой ветки два знакомых кольца. Держа их в
руке, поднялась на веранду, положила оба на скатерть возле Аниной чашки и ушла
в кухню, следить за вареньем.
На лавку вспрыгнула кошка. Она встала на задние лапы, передние поставила на край стола и, вытянув шею, понюхала кольца. Осторожно тронула одно лапой, смахнула и посмотрела под стол — кольцо закатилось в щель между половицами и исчезло. Она подвинула второе, сбросила и спрыгнула за ним на пол. Догнав кольцо под лавкой, поймала его, но тут же выпустила, прыгнула и подтолкнула…
Кольцо проехало поперек половицы и, сверкнув гранью лилового камня, опрокинулось в ту же щель.
Кошка поскребла рядом, принюхалась, посмотрела вниз, в темноту, и вдруг обернулась на шорох. На перила сел дрозд. Он что-то клюнул, заметил два наблюдающих за ним зеленых глаза, вспорхнул и улетел.
Кошка медленно прошла через веранду, перепрыгнула растущий у крыльца куст осоки и побежала по тропинке в сад.
Некоторые
особенности
свободного полета
Выйдя из подъезда, Серёгин вспомнил, что забыл дома телефон и перчатки. Он остановился, болезненно щурясь от света, огляделся и поднял воротник пальто — ветер был еще по-зимнему холодным. Дворник откапывал газон, срезал лопатой пласты ноздреватого снега и откидывал их на тротуар. По асфальту струились бурые ручьи; в окнах домов сияло солнце.
От мысли, что придется вернуться в пыльную тень квартиры, Серёгину стало неловко, как будто кто-то ироничный и недобрый наблюдал за ним, с удовольствием отмечая каждый промах.
К ногам подкатились серые куски расколовшейся снежной глыбы. Дворник опустил лопату, сдвинул вязаную шапку со взмокшего лба и робко улыбнулся. Топнув ногой, Серёгин отряхнул с ботинка снежную кашу и зашагал к метро.
В вагоне напротив него сидели две девчушки, обе в ярких шарфах, коротких курточках и высоких сапогах. Всю дорогу они молчали. Одна, насупившись, копалась в телефоне, другая разглядывала схему метро на стене и в такт каким-то своим девичьим раздумьям медленно сводила и разводила колени.
Серёгин честно пытался смотреть по сторонам, но все время краем глаза видел это странное мерное движение то врозь, то навстречу.
На Чистых прудах девушки вышли. Теперь напротив было пустое сиденье с косым росчерком маркера на спинке — «Лох». Выше в темном стекле отражался бледный субъект в расстегнутом пальто: диковатый взгляд, взъерошенные волосы, ворот свитера, как шейный бандаж.
«Дезертир какой-то», — безразлично определил Серёгин.
На улице рябило в глазах от освещенных солнцем домов и синей тени; в окнах проезжающего мимо троллейбуса кривились отражения вывесок. Переулок шел с подъемом и все время забирал вправо. Впереди, на фоне новенького чистого неба, сияла белая стена монастыря и золотая главка над звонницей.
Серёгин пытался вспомнить, как выглядит та знакомая, что прислала ему приглашение на выставку, но в памяти всплывала только какая-то чепуха: мятый сарафанчик сиротского фасона, тонкие руки, узкий бокал с убегающими шампанскими пузырьками, веснушки на плечах, ироничное «Да что вы говорите!» и еще имя — Варвара.
Ее парень был совсем другой — лощеный, с вежливой улыбкой и аккуратным зачесом; явился на вечеринку одетым, как офисная гнусь, разве что не в пиджаке, представился Серёгину:
— Герман. — Цепко пожал руку и добавил: — Я много о вас слышал.
Специально для Вари он уточнил:
— Денис Серёгин. Отличный монтажер, между прочим.
А она сощурилась и наклонила голову к плечу:
— Да что вы говорите!
Герман рассказывал о своем проекте — цикле передач для одного телеканала, какого именно — не уточнял, интриговал, предлагал поработать в его команде, но отвлекся на телефонный разговор и исчез. Потом Варвара передала Серёгину его визитку. Спросила:
— Заинтересовал он тебя?
Серёгин лениво улыбнулся и пересчитал взглядом веснушки на курносом носу Варвары.
— Да нет. Я вроде и так при делах.
Все было хорошо — лето, день рожденья одного давнего приятеля, компания молодых людей, связанных между собой легкими, необременительными дружбами или вовсе ничем не связанных. Именинник сразу затерялся среди гостей — выпивающих, разговаривающих, танцующих — и только изредка возникал в мерцающих фотовспышках в обнимку с очередным дарителем сувенира, смущенно улыбался, кивал…
В
подвальном этаже клуба гремела музыка. Выше, в кофейном зале, приватно
беседовали парочки, сигаретный дым уплывал в открытую настежь балконную дверь,
а за ней темнели тополя и серый пух медленно летел
в сторону.
Серёгин с двумя знакомыми стоял на балконе, пил кофе, невнимательно слушал разговор, время от времени соглашаясь — «Ну да, ну да…» — и наблюдал, как меняет цвет небо, просвечивая сквозь кроны деревьев, как быстро наливается синей темнотой силуэт дома напротив и возникают один за другим желтые прямоугольники окон.
Подошла Варвара с маленькой сумкой на плече, сказала: «Поехали?» — так запросто, будто с самого начала обоим было понятно куда и зачем. Не поехал. Вздохнул виновато, тронул светлую завитую прядь возле ее плеча, оказавшуюся на ощупь сухой, как упаковочная бечевка. Варвара сказала «Ну ладно», сделала ручкой, развернулась на каблуках и ушла.
Тем летом Серёгин был влюблен — взаимно, что удивительно. Мерцало что-то внутри, светилось, грело. Он только и думал — не спугнуть бы, не растерять, ведь не бывает такого, чтобы шаг в шаг, совпадая во всем, чувствуя друг друга даже на расстоянии.
Он смотрел в сторону, подолгу молчал, отвечал невпопад и почти жалел убогих, не причастных таинству собеседников, всерьез занятых какой-то рабочей ерундой, сидящую неподалеку девицу с напряженной спиной, Варвару с ее мятым платьем и сухими кудельками до плеч, ее нелепого ухажера…
Когда стемнело, трое музыкантов развлекали компанию во дворе, играли то слаженно, то дурачась и перебивая друг друга. Аккордеонист побродил пальцами по клавишам, будто искал что-то, нашел танго. Гитаристы охотно подхватили. Тут же из толпы вышли двое, обнялись, сомкнулись висками, замерли и поплыли, шагая вкрадчиво и осторожно, чутко нащупывая ногами невидимый, только им двоим понятный маршрут — поворачиваясь, отступая, наклоняясь…
По дороге домой и потом, когда Серёгин гулял с собакой по ночной улице, эта мелодия не выходила из головы, ритмически совпадая с чудесными цифрами — номером рейса и временем прилета. Встречать надо было завтра, уже завтра, через несколько часов — скоро!
Позже, со стыдом вспоминая тот летний вечер, Серёгин казался себе нелепейшим персонажем типовой мелодрамы. Особенно жалкой теперь виделась ему та отстраненность и снисходительность, с которой он наблюдал за всеми, попивая кофеек на балконе. Бывшая его любовь теперь хотела дружить. То есть спать она хотела с кем-то более подходящим, а с Серёгиным — сохранять нежные доверительные отношения.
А он больше всего хотел спросить у нее: «Слушай, почему я? Я ж не самый престижный трофей, есть другие, у них шкура толще, морда краше, оптимизма больше, так почему именно я?» И пусть бы она сопротивлялась, вырывалась, брыкалась, но ему нужен был ответ. А может, и не нужен. Может быть, достаточно только вопроса.
Встретив
ее в аэропорту, он уже почувствовал — что-то не так. Шутила она странно,
смотрела мимо, к себе не позвала, позволила только помочь донести вещи. Обещала
отоспаться и позвонить, но вдруг оказалось, что
у нее много срочных дел.
Все постепенно запутывалось, вязло в уклончивых ответах, намеках, разговорах ни о чем; Серёгин и не заметил, как оказался в положении друга, с которым всегда можно обсудить тонкости новых отношений. Он никак не мог понять: вот так легко сообщить и разулыбаться — это что, глупость? И что тогда было все остальное — эксперимент?
В
конце октября Серёгин, прозревая, стоял в центре города, тупо уставившись на
рекламный плакат с дырой, похожей на пробоину. На дыру указывала игривая
стрелка, а надпись парадоксально намекала на какие-то блага. Вокруг высились
уродливые дома и голые, глянцевые от измороси деревья. Серое небо, коричневый
город, грязные машины. Ни солнца, ни цвета, ни лиц, одни мокрые зонтики и плащи
землистых оттенков, будто легкий
и яркий сюжет грубо, прямой склейкой смонтировали со старым фильмом про
загадочную русскую душу.
По интересному совпадению в то же самое время закрывалась студия, на которой Серёгин работал несколько лет. Это обстоятельство поначалу лишь слегка его огорчило — в конце концов работать можно и в другом месте, контакты есть, имя есть. Но отчего-то не заладилось, судя по всему, нужным знакомым cтало не до протекций — у самих все непросто.
Устройство его жизни, такое разумное и удобное, дало крен. Серёгин перебивался небольшими заказами и утешал себя мыслью, что все плохое уже случилось.
А зимой внезапно умер его пес, терьер Лукас, забавное существо семи лет. Ветврач сказал: «Инфаркт». Серёгин недоумевал — какой может быть инфаркт у маленького смешного зверя? Да у него сердце с грецкий орех! Зачем, кому понадобилось убивать пса, если тут же рядом слонялась по дому такая крупная и такая подходящая цель — он сам, одичалый, угрюмый, давно разучившийся спать, отвыкший смотреть по сторонам и никому по большому счету не нужный?
Собачье имущество, ставшее вдруг вызывающе
ветхим, — подстилку, миску, игрушки со следами зубов — он выбросил почти сразу.
А ободранные обои в коридоре так и не заклеил — привык, как постепенно привык
и к тишине в квартире, к собственному молчанию, к заношенной одежде, к
однообразному течению времени.
Но однажды он случайно увидел в титрах на экране телевизора знакомое имя — Герман Данкевич. Тут же вспомнилась переданная Варварой визитка: серый фон, черный шрифт, логотип кинокомпании. Серёгин бросился обшаривать ящики стола, карманы, перебирать телефонные и почтовые контакты.
Старался не зря: в столе под спутанными переходниками нашел двадцатидолларовую купюру, а в почтовом спаме трехдневной давности — приглашение на выставку, подписанное «Варвара».
Что именно выставляет та летняя девушка в мятом сарафане, Серёгин не запомнил, просто ответил, что придет, с удовольствием посмотрит, с радо-стью возобновит знакомство. Добавил смайлик, устыдился, стер, так и отправил — без лишних улыбок.
И теперь он шел по теневой стороне переулка, огибал медленно ковыляющую старуху с колесной сумкой, пегую собаку, нагло стоящую поперек тротуара, пробирался через затор у перекрестка на солнечную сторону и шагал дальше, отворачиваясь от бьющего в лицо холодного ветра.
Галерея находилась в старом кирпичном здании, давно расселенном и заново обжитом только наполовину. Первый этаж с новенькими деревянными рамами, филенчатой дверью и кованым козырьком над входом выглядел ухоженным, а выше темнели пустые серые окна.
Внутри от беленых стен было светло, из зала доносились негромкие голоса. Серёгин заглянул и остановился у входа. В углу у окна стояли несколько человек, один листал альбом с репродукциями, другие поочередно смотрели в него и о чем-то негромко спорили.
Варвару Серёгин узнал сразу, может быть, потому, что она первая обернулась к нему.
Он поздоровался, она недоуменно нахмурилась, но тут же просияла знакомой улыбкой и подошла.
— Здорово! Давно не виделись.
Варвара сменила цвет — стала красно-рыжей, платье на ней было мрачноватое — из грубой шерсти, длинное, вроде рубища, а на шее висели коричневые стеклянные бусы, похожие на оплавленное бутылочное стекло.
Серёгин намеревался приветственно чмокнуть ее в щеку, но Варвара отступила на полшага и показала рукой в сторону холла.
— Пальто вон там можно повесить. Давай раздевайся. Кофе хочешь?
От кофе Серёгин отказался, он и так сразу сомлел от тепла, Варькиной улыбки и панибратского «здорово». Руки у него еще были холодными, и уши горели. Он пристроил пальто на вешалку и намеренно отвел взгляд от узкого зеркала в простенке, успев заметить только белый свитер и покрасневшее с холода лицо.
— Ну что, показать мое творчество или сам посмотришь? — спросила Варвара.
— Нет уж, давай показывай, — радостно пробубнил Серёгин.
Они пошли вдоль стены, разглядывая лихие акварели с наклонившимися домами, вспененными тучами, кряжистыми деревьями. Варя придерживала Серёгина за руку ниже локтя, касалась плечом и рассказывала об оттенках асфальта, о форме мостов и о линиях отражений в стеклянных зданиях, особенно ярких на закате.
Все эти смело нанесенные на бумагу красочные пятна Серёгина и пугали и восхищали, из того, что говорила Варвара, он почти ничего не понимал и видел только потеки, расплывы, капли, длинные черные мазки, нанесенные тонкой кистью, и только потом, отойдя в сторону, догадывался, что это дерево, крыша или стена дома.
— Нарядно, — острил он, понимал, что острил глупо, но отчего-то не ощущал неловкости.
Серёгин был рад, смущен, согрет запросто оказанным ему радушием и разве только не пританцовывал, как уличный пес, почуявший запах подачки.
— А вот это в Лефортове, — увлеченно продолжала Варвара и вела его дальше.
Вокруг нее все-таки витало что-то летнее, как жаркий июльский воздух над пестрой лужайкой. Серёгин вдруг подумал, что под серым шерстяным платьем на Варьке наверняка надето белье самой легкомысленной расцветки, в мелкий цветочек, например. И действительно, съехавший набок широкий вырез обнажил плечо с лиловой бретелькой, но тут же был торопливо водворен на место.
Заметив на одной из акварелей тот самый двор, и тополя, и балкон над входом в клуб, Серёгин обрадовался:
— О, это место я знаю!
Варвара почему-то удивилась.
— Правда?
— Ну да. Мы же там познакомились.
— С тобой? — Она засмеялась. — Да ты что, Игорек, это же Москва, а не Челябинск.
Серёгин замер, ему показалось, что компания в углу притихла и с ехидным интересом прислушивается к их разговору.
— Вообще-то я Денис, — глухо произнес он и несмело откашлялся.
Варвара молча окинула собеседника недоверчивым взглядом, и вдруг глаза ее испуганно округлились.
— О-ой… Прости, пожалуйста, я тебя не узнала! Фу, как неудобно, — продолжала она, нервно перебирая бусы, — спутала тебя с одноклассником, с которым мы в художке учились. Я даже не знаю, какой он сейчас, мы с ним сто лет не виделись.
Варя закрыла лицо ладонями и досадливо простонала: «О-ой, какой кошмар».
— Да ладно. Бывает, — тихо сказал Серёгин.
— Денис, — опустив руки, она виновато посмотрела на него, — но ты как-то изменился. Мне казалось, ты был… крупнее, что ли. Нет? И у тебя волосы длинные были! Точно, я вспомнила: волосы до плеч и косая челка крылом.
— Да, — Серёгин сокрушенно вздохнул, — были длинные. Полинял.
— Прости, — едва удерживаясь от смеха, Варвара с прежней фамильярностью тронула его рукав, но тут же убрала руку. — Но ты молодец, что пришел.
— Ну да… А как ты узнала мою почту?
Варя задумалась.
— Не помню, кажется, на каком-то сайте увидела, еще тогда, летом. А ты где сейчас, чем занимаешься?
— Да нигде. Сам по себе. Монтирую всякое.
— Понятно… В свободном полете, значит.
— Точно, в полете. Ну, я пойду? Рад был повидаться.
Надевая пальто, Серёгин медлил, думая, стоит ли целоваться на прощанье, посмотрел на Варькины красные волосы, на ее нелепые бусы из бутылочного стекла, решил, что лобызания ни к чему, и бодро кивнул.
— Счастливо.
Снаружи все шло своим чередом: машины ехали, ветер дул, капель капала. Прохожие перемещались деловитой рысцой, обгоняя друг друга, глядя под ноги и разговаривая со своими телефонами. Солнце уже пряталось за высоким угловым домом с овальным оконцем в башне. Надо было ускорить шаг, чтобы не быть для всех помехой, или отойти в сторону. Или вовсе исчезнуть. Возникла мысль: а нет ли там, за круглым окном под самой крышей, снайпера? Оттуда, наверное, хорошо просматривается улица, а какие нелепые выражения лиц видно через оптический прицел… Меткость — как милосердие! Это даже благородней, чем вежливость королей.
Серёгин увернулся от удивленного взгляда, ускорил шаг, не признал собственного отражения в витрине, как, брезгуя, не узнают опустившегося родственника, и, зачем-то следуя за стремительной женщиной в кремовом пальто, вошел в стеклянные двери кафе.
Свободные места были только за длинным дощатым столом. Серёгин сел, заказал кофе. Прямо перед ним стояла квадратная корзина с багетами и калачами, рядом, на круглом подносе, теснились стаканы, графин с водой, белая посуда — чашки-блюдца… От хлеба почему-то ничем не пахло, хотя выглядело все так, будто только что из печи.
За соседним столом, склонившись друг к другу, сидели мальчик и девочка лет шестнадцати. Почти касаясь друг друга лбами, они по очереди гладили пальцами экран айфона то в одну, то в другую сторону и увлеченно переговаривались.
Серёгин пытался не смотреть на них, но, отвернувшись, видел их отражение в окне, а глядя в стол, слышал их разговор.
«Хорошие, добрые дети, — тоскливо думал он, — девка симпатичная, а мальчонка неказистый совсем, блеклый какой-то, щуплый. И несет какие-то глупости. Но ведь вот же, по-человечески с ним, не как со мной. Хотя, может, у них и никакая не любовь, а так, учатся вместе…»
Девочка сделалась вдруг сердитой, но тут же улыбнулась, потянулась к мальчишке и поцеловала его в губы.
Официантка в черном фартуке принесла кофе — крепкий и почему-то несладкий.
«Интересно, с чего это она взяла, что я пью кофе без сахара? — размышлял Серёгин, отпивая и кривясь, — уж не такая у меня брутальная физиономия. Могла бы и предложить, вдруг я не настолько первобытен».
— Передайте сахар, пожалуйста, — попросила женщина, сидящая по другую сторону стола.
Серёгин решил, что ослышался, но она показала рукой:
— Вот вазочка, возле вас.
Он передал белую плошку с торчащими из-под крышки щипцами. Взглянул в свою чашку и усмехнулся — кофе почти не осталось.
Когда он вышел из метро, уже темнело. У перехода закутанные в платки женщины продавали букеты белых южных цветов, крошечных, как горсти риса в зеленых листьях. Потеплело, ветер стих, и вообще было непривычно тихо, как в городе бывает только ночью.
Вдоль проезжей части неровной стеной стояли пустые троллейбусы. Где-то недалеко взвыла сирена скорой и замолчала. Серёгин перешел на другую сторону улицы. Машин не было. Впереди, там, где заканчивался троллейбусный строй, мигал проблесковый маяк.
Приблизившись, Серёгин увидел множество застывших вдоль тротуара людей — черные, отдельно стоящие фигуры показались ему похожими на гвозди. Посреди улицы темнели две покореженные машины. Сплющенная передняя часть одной из них выглядела как срез, сделанный каким-то чудовищным инструментом; второй автомобиль, завалившись набок, стоял у тротуара; поодаль валялась дверь.
На асфальте блестело стеклянное крошево, вдоль разделительной полосы в обе стороны текли черные ручьи.
Серёгин шагнул на газон, отделяющий дорогу от тротуара, и почувствовал под подошвами мягкую и по-весеннему упругую землю. От тонкой кривой березы слабо пахло влажным деревом. Серёгин вдохнул поглубже, за-прокинул голову и взглянул в небо — там все было темно-синим. Нахлынуло острое чувство зависти к этим двум, бесшабашно взметнувшимся куда-то в непонятную высь, где нет ни исковерканного железа, ни черных потеков на асфальте, ни конвульсивного мерцания опоздавшей скорой.
Серёгин, не оборачиваясь, пошел дальше. Впереди все вспыхивало бледным голубым светом — фасад дома, здание банка, витрина и вывеска цветочного магазина.
У обочины стояло несколько маршрутных такси. Водители, открыв двери кабин, курили и громко переговаривались.
— Видел, как они летели? Будто специально хотели в лобовую!
— Нет, я только с эстакады свернул, слышу грохот…
В ту ночь Серёгину снилось, что он идет по воздуху, поднимается все выше, осторожно нащупывая ногами невидимые ступени. Когда лестница кончилась, он провалился в пустоту, но не упал, а полетел, каким-то неясным чутьем угадывая направление и меняя скорость скольжения по длинной пологой границе между воздушными слоями.
Утром в городских новостях показали репортаж об аварии. Серёгин не сразу узнал свою улицу, но, вглядевшись, заметил и банк, и цветочный магазин вдалеке. Потом увидел себя, стоящего на газоне черной недвижной тенью, и был поражен собственной незначительностью, неотличимостью от многих таких же, безмолвно застывших.
А в аварии, как оказалось, никто не погиб. Одного водителя спасла подушка безопасности, а другой, вылетевший через взорванное ударом стекло, просто оказался счастливчиком. К тому же пьяным.