Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2013
Я проснулся от боли в левом боку и ничуть этому не удивился. Мне шестьдесят лет, в суставах есть хрящи. Они изнашиваются, не восстанавливаются, кости трутся и болят. Много ходишь — болит, долго сидишь — болит, спишь на боку — хочешь, не хочешь, за ночь надо несколько раз переворачиваться, чтобы один бок отдохнул, а вместо него заболел другой.
Я стал переворачиваться, но почему-то не получилось. Вдруг я понял, что болит не только бок. Болела поясница, болели ступни, вообще все болело, и это было очень неприятно. Стало ясно, что нужно окончательно просыпаться и разбираться со всеми этими суставами, ступнями, поясницами и прочим дерьмом. Я начал открывать глаза. Почему-то было светло, неестественно светло для раннего петербургского ноябрьского утра. Я открыл глаза, ничего не понял, подумал, что, может быть, сплю, немного пошевелился, стало очень больно и неудобно, наконец проснулся совсем.
Я стоял на ногах на теплом деревянном полу в маленьком квадратном загоне с прозрачными стеклянными стенками. Полусогнутые колени упирались в переднюю стенку, спина сползала вниз по задней стене, но загончик был такой маленький, что окончательно сползти не получилось, и я полустоял, полувисел, отчего затекли и заболели все мышцы и кости.
Я закряхтел, услышал свой голос, начал вставать. Я делаю зарядку, так что не совсем распустился, шевелиться могу. Боль я тоже умею терпеть. Я встал, сначала было очень больно, потом стало легче, и, наконец, я выпрямился, пошевелился, как мог, и осмотрелся.
Я сразу понял, что не сплю. Сразу понял, что это не больница, не морг, вообще не что-нибудь, что может быть на этом свете. Стеклянные стены, паркетный пол, причем паркет точно такой, как у меня дома, потолка не видно, только свет, а за стенами другие стены, сколько мог достать глаз. Я не спал, значит, я умер. Ну что ж, умереть во сне, без мучений, отстраненно, неосознанно, в тишине и покое, совсем неплохо, но неужели этот загончик и есть загробная вечность? В любом случае делать было нечего, надо было стоять и ждать. Какое-то время я стоял, потом опять попытался прижаться коленями и задом к стенам, было плохо, больно, я устал, суставы болели все сильнее, я понял, что сейчас запаникую, что надо что-то делать. Выход был один — попытаться разбить стекло. Я представил себе падающие осколки, эти хрупкие, но твердые и смертельно острые ножи, секиры и пики, представил, как я буду умирать весь в крови, один, черт знает где и за что, и мне стало себя жалко, ужасно жалко, я захотел расплакаться, но не получилось. Подумаешь, сказал я себе, Сенека вскрыл себе вены, такие люди, которым ты не чета, уходили из жизни легко и весело, а ты нюнить собираешься, как маленький. Во-первых, приятель, ты, кажется, уже умер. Во-вторых, ты, может быть, сразу потеряешь сознание и снова умрешь без мучений и стонов. В-третьих, если останешься в себе, возьмешь ближайший кусок стекла и перережешь вены. Смерть от потери крови, как говорят, легка и не мучительна. Ах, а все-таки себя жалко. В-четвертых, продолжил я вслух, повышая голос, ты ведь хотел, чтобы жизнь закончилась не просто так, не простым выключением света, а каким-нибудь приключением. Ну вот, на тебе. И ведь ты понятия не имеешь о том, что ждет тебя после второй смерти.
Я изо всех сил ударил обеими руками по стене. Потом еще раз, потом кулаком. Я разбил кулак, но ничего не вышло. Я все-таки расплакался. Из глаз потекли слезы, из носа сопли, изо рта слюни, я омерзел сам себе и этой сопливой слюнявой головой с размаху врезал по стеклу. Грохоту было больше, чем можно было ожидать, все рухнуло почти мгновенно. Я бил с закрытыми глазами, боялся их открыть, никакой новой боли не чувствовал. Стоял, ожидая ощутить теплую кровь на теле, ничего не было. Кроме того, я стоял, не падал, значит, ранен был не сильно. Я открыл глаза. Я вообще не был ранен. Страшная куча битого стекла с острыми краями и заостренными концами лежала на полу открывшегося передо мной бокса. Ближайшее острие заканчивалось в пяти сантиметрах от моих ног, а на мне не было ни порезов, ни царапин, ни ссадин, даже голова и кулаки не болели. Нет, я наверняка, совершенно точно уже мертв. В жизни так не бывает.
Я победил, но дело не закончил. Я не мог ступить босыми ногами вперед. Мог вытянуть руки, мог сесть на корточки, но тот кусок пола, на котором я мог стоять, остался моей единственной четвертинкой квадратного метра. Не разрешив себе ни отдыха, ни размышлений, ни испуга, я развернулся и ударил головой по другой стене. Опять грохот, опять боязливое ожидание, опять, вроде, цел. На этот раз я все-таки порезался. Кровь текла по правой ноге выше колена. Я стер кровь рукой. Ранка была короткая и неглубокая, так, царапина. Сделать я ничего не мог, я оказался в этих стеклах совершенно голым, но кровь скоро остановилась и засохла.
Я решил поверить обстоятельствам и установить, что там, куда я смотрел, очнувшись от сна. Я встал на корточки и стал очень аккуратно и осторожно перекладывать стекла из переднего бокса в задний. Смерть смертью, но порезаться я мог и здесь. Я все переложил, потом взял небольшой кусок стекла с ровным краем и стал использовать его как скребок, собирая и толкая им мелкие куски стекла. Я стоял на корточках долго, но почему-то не устал. Стекла были очень прозрачными, не бликовали, я не видел своего отражения, но, вообще-то, мне казалось, что от сна я очнулся лет на тридцать моложе, чем заснул.
Крупинки стекла немного кололись, но кожа на подошвах была достаточно грубой. Я разбил следующее стекло, потом еще одно. В самом заднем боксе получилась куча осколков примерно метр высотой, а у меня была небольшая стеклянная комната с почти чистым паркетным полом, на котором можно было сидеть, лежать и пройти несколько шагов. И что дальше? Скоро мне захочется, извините, в туалет, и как я буду существовать без туалетной бумаги, перемазанный собственным дерьмом? Стеклами подтираться? Еще час, ну два, ну три, захочется пить, есть, что я буду делать? Впрочем, я знал, что все равно придется резать вены, но сейчас, после пары часов успешной работы, думать об этом было особенно гадко. Я очень устал, лег на колючий пол, вытянулся и неожиданно заснул.
Естественно, я понятия не имел о том, сколько я проспал. Встав, я вообще-то чувствовал себя неплохо. Я бы и попил и поел, но терпеть было можно. Я подошел к передней стенке, ударил изо всех сил и разбил ее. Глаза закрыты, грохот, глаза открыты и… о господи! В новом боксе у дальней стенки стояли большая совковая лопата, швабра и что-то вроде копья с большим тяжелым наконечником. Что это?! Награда за усердие? То есть, я веду себя хорошо и правильно, разбиваю стенки и разбиваю их в нужном направлении, а за это те, кто меня сюда засунул, награждают меня палочками и лопаточками? Инструмент в хозяйстве всегда сгодится, но я очень разо-злился. Я топал ногами, отчего, кстати говоря, и как ни странно, не заболели суставы. Я ругался матом, задрав голову кверху и стараясь докричаться до устроителей всего этого мерзкого фарса. Потом сообразил, что это, вроде бы, и есть богохульство в самом прямом и чистом виде, вспомнил, что бывало с богохульниками в ветхозаветные времена, вспомнил и заткнулся. Я замолчал, но благодарить сил не было.
Я
легко дотянулся до инструментов через битое стекло. Можно было его убрать, но я
не смог сдержаться и через освободившийся бокс ударил копьем по следующей
стене. Я надеялся, что моя деятельность, единственная, впрочем, какой я мог
здесь заняться, приведет меня к каким-нибудь новым находкам, к чему-нибудь
интересному и полезному. Так и вышло. Я не хотел считать разбитые боксы. Не
знаю почему, но этот простой и естественный
в моей ситуации подсчет был мне неприятен, даже отвратителен. Кроме того, общее
количество подсчитать было никогда не поздно по целым стенкам, окружавшим мою
территорию. Детская задачка. Так вот, у нового бокса не было пола. Была
квадратная дырка без дна. Я взял несколько больших кусков стекла и бросил вниз.
Ничего, никакого звука. Улетели, и все. Я взял лопату, спихнул близлежавшие осколки в дыру, подмел, подумал, что если
найду воду и еду, то уберу туда и все остальные, начиная с самых первых.
Я очень хотел пить. Казалось, что без воды мне оставалось шевелиться не так уж долго, но делать было нечего — копье в руки и вперед.
Может быть, я, кстати говоря, в сумасшедшем доме? Голый мужик с нелепым тяжеленным копьем, крушащий стеклянные стены, — вполне подходящий персонаж для дурки. Нет, вряд ли. Никто не дал бы буйному психу долго резвиться. Появились бы ангелы, черти, звери, девы, чудовища какие-нибудь, в общем, читайте «Записки сумасшедшего».
Нет,
я не сошел с ума, но скоро сойду. У меня болели сердце, легкие, глаза, движения
стали тяжелыми и неточными, начали путаться мысли. У меня пока что хватало ума
не начинать рваться вперед по битому стеклу,
я кое-как убирал его с дороги, но знал, что это ненадолго, что скоро я терпеть
не смогу, и тогда — все.
Не буду тянуть, совершенно ясно, что воду я нашел. Потом я решил, что те, кто все это устроил, не спрятали воду так, чтобы я мог найти ее или не найти. Они сделали ее в новоразбитом боксе тогда, когда решили, что пора. Очередной бокс не разбился до конца. Края обломались по идеально ровной линии на высоте около восьмидесяти сантиметров, получилось что-то вроде открытого сверху аквариума, почти доверху наполненного водой. Часть стекол упала внутрь, но стекло не плавает, оно легло на дно, и пить было без-опасно. Я все-таки отгреб осколки, потом сунул морду в воду и стал пить.
Плутарх
в «Застольных беседах» предлагает много интересных и приятных тем для этих
самых бесед. Одна из них такая: почему чувство утоления жажды наступает сразу,
и больше, чем надо, не выпьешь, а с чувством голода все не так? Действительно,
воды много не выпьешь. Обидно. Острое чувство восторга прошло почти сразу,
потом я напился, потом сделал несколько глотков через силу, потом пришлось
остановиться, лечь на пол и любоваться собственным раздутым пузом.
Как ни крушил я стекла, пространства освободилось не много, и до дырки в полу
было два десятка шагов. Я пописал, вылилось из меня, по-моему, больше воды, чем
я выпил, убрал лопатой
и шваброй все осколки. Сгребал я их целыми кучами, но никаких звуков падения не
услышал.
Странно смешались внутри два чувства — уверенности и неуверенности. Мне подсовывали все, что нужно, подсовывали вовремя, надо было полагать, что скоро я найду чего-нибудь поесть. Какой смысл был со мной возиться? Посмотреть, как я буду умирать с голоду? Однако острое чувство страха, коловшее изнутри живот, говорило, что может быть и так — хотят посмотреть. Приписывать свою логику организаторам этих чудес глупо. Раз, и все оборвется, пойдет, как мне и не виделось, или просто кончится. Вообще-то, подумал я, это относилось и к тому нормальному миру, в котором я заснул и умер. Но ничего, жили же.
Через несколько разбитых боксов я нашел кусок сыра. Он был свежий, в магазинной упаковке. Я спал, просыпался, бил и убирал стекла, находил всякие полезные вещи. Я нашел два ведра, матрац, два стула, стол, немного посуды, бритву. Еду я находил все время, все упакованные куски из супермаркетов.
Еще немного, и жизнь стала бы монотонной. Бить стекла мне было уже не очень надо. Вода не кончалась, дырка не наполнялась, еда появлялась на расчищенных пространствах. Увидеть момент появления я, конечно, не мог, но еду заметить было нетрудно. Я решил бить стекла так, чтобы весь мой апартамент был доступен обзору. Никаких коридоров, длинных ходов — зачем они нужны? Кроме того, битье это имело естественный предел. Новой воды я не нашел и был совершенно уверен, что не найду. Соответственно, слишком далеко уходить было нельзя. Пока что никаких далеких расстояний я не расчистил, но время идет, сколько его впереди, неизвестно, так что спешить не стоит. Мне было очень скучно, скука становилась все тяжелее. Я тщательно мыл пол, читал вслух стихи, складывал из битого стекла неуклюжие композиции, потихоньку разбивал новые боксы, но развлекало это плохо, жизнь моя, ну пусть не жизнь, бытие, становилась все мрачнее. Резать вены пока не хотелось, но и заняться чем-то отвлекающим не получалось.
Тут-то я и обнаружил во вновь открывшемся боксе первый труп. Этот бокс еще не был разбит. Я обколол все боксы вокруг него. Получилась стеклянная колонна с высохшим трупом ребенка внутри. Он был маленький, лежал, скрючившись, на полу. Я обошел много раз вокруг. Пошел к колодцу. Думал, стошнит, не стошнило. Представил себе, как мучился этот маленький, умирая от жажды. Задрал голову кверху, проорал все, что думал об этих негодяях, организаторах поганых. Пошли они в задницу. Сами творят хрен знает что, а мне даже матюгнуться нельзя? Поел, попил, стал думать, что делать. Можно оставить эту колонну. Тогда, значит, постоянно видеть эту гадость, все время на нее пялиться. Потом, конечно, привыкну, но когда — потом, и так ли это здорово?
Решился.
Взял копье, ударил, и тут-то меня и стошнило от страшной вони.
Видно, не совсем высох. Убирать этот жуткий труп и собственную блевоту было мерзостно. Я не смог взять его, скажем, за ногу
и потащить
к колодцу. Пихал лопатой, он перекатывался, принимал жуткие, невыносимые позы,
под конец у него оторвалась одна рука. Я плакал, истекал соплями, блевал, писал, гадил, но все сбросил в колодец, вымыл пол,
вымылся сам, повалился на матрац и заснул. Могли бы за такие дела полбанки
организовать, подумал я, засыпая.
Трупы я находил, продвигаясь в одну сторону. Их было немного, в разной стадии высыхания. Несколько было совсем свежих. Всяких червей, личинок не было. Они просто сохли и жутко воняли. Я нашел толстую старуху с огромными, переливавшимися туда-сюда грудями. Она не пахла, я все-таки стал трогать ее, пытаясь найти пульс. Его не было, но я уверен, она умерла только что. Наконец случилось то, на что я надеялся и что, судя по течению событий, должно было случиться. Во вновь открывшемся боксе я обнаружил горько плакавшую девчонку. Она была жива, сидела на корто-чках и ревела. Она была меньше меня ростом и смогла опуститься в боксе на корточки. Я не слышал звуков, постучал по стеклу, она меня не услышала и не увидела. Делать нечего, надо было бить стекло. Копье давало безопасность, осколки падали далеко от меня, но девочку мне защитить было нечем. Даже перевязать ее я не смог бы — никакой тряпки у меня не было. Стоять и ждать, пока она помрет от жажды? Придумать какой-нибудь способ ее уберечь? Я размахнулся и ударил. Как в первый раз, страх пробил тело, я зажмурился, боялся открыть глаза, услышал грохот осколков и жалобный вой. Открыл глаза. Живая и не пораненная девица стояла в квадрате своей бывшей клетки на четвереньках и выла с перепугу. Я схватил лопату, заорал на нее, чтобы не шевелилась, расчистил проход и потянул за руку к себе. У нее были какие-то странные реакции. Она быстро шагнула, обняла меня, ткнулась мне в грудь заплаканной сопливой мордочкой и стала занудно рыдать, произнося какие-то слова, в которых я не сразу распознал старый добрый русский мат. Я напоил ее, протер физиономию влажной рукой, посадил на стул, дал гамбургер и стал рассматривать. На вид ей было лет четырнадцать, хотя потом она сказала, что ей девятнадцать. Она была совсем некрасивой. Ноги коротенькие и толстенькие, попка как луковица, мягкий живот, маленькая грудь и глупое гладкое лицо. Волосы она нигде не брила, и они непривычно выбивались из-под мышек.
Она устала от волнений, стала засыпать с куском котлеты во рту. Я уложил ее на матрац. Она заснула на животе, подложив под голову кисти рук. Мне делать было нечего, я сидел, смотрел, и стояло у меня так, что даже было немножечко больно.
Скоро
мне тоже захотелось спать. Матрац был один, узкий, пришлось лечь на пол. Я
привык к мягкому, ворочался, спал плохо и думал, что
надо найти второй матрац. Проснулся раньше нее, сходил, как бы это назвать,
в туалет, что ли. Не хотел ее будить, сел на стул, опять стал смотреть. Я
понимал, что меня ждет секс с этим созданием. Я хотел, а ей куда деваться? Но
ждать было невыносимо. Я ходил кругами, вспоминал прочитанные книги, перемножал
в уме длинные числа, извлекал кубический корень из семнадцати и даже поливал
причинное место водой, чтобы не оскоромиться раньше времени.
Наконец
она проснулась, спросила, где можно пописать. Я показал, отвернулся. Мог бы
посмотреть, но эта часть физиологии меня никогда не возбуждала. Она спросила,
где мы? Я ответил, не знаю. Она заплакала.
Я подошел, обнял и стал мягко, но решительно подталкивать к матрацу. Она не
сопротивлялась, легла на спину, согнула и раздвинула ноги. Все было нормально,
только очень быстро, и конец пришлось, так сказать, скомкать. Ну, в общем,
должно быть совершенно ясно, что детей в таком положении, как наше, заводить
было ни к чему. Даже подумать об этом было страшно. Так что в самый
ответственный момент мне пришлось вытащить и произвести выстрел в воздух. Она
вся перемазалась, вернее, я ее перемазал. Заодно, как говорится, и помылись.
Я решил искать что-нибудь полезное, например, второй матрац, и двигаться в том же направлении, где я находил трупы, а потом нашел эту девицу. Ширина этой стены была восемьдесят четыре бокса. Я решил разбить все, потом убрать стекло, потом разбить следующий ряд и так двигаться вперед, пока не надоест. Девушка стояла поодаль, видно, боялась стекол. Время от времени задавала вопросы, один другого тупее. Ну, где мы, когда мы отсюда выйдем, это еще туда-сюда. За что нас сюда посадили, есть ли тут кто-нибудь еще, это хуже. Когда она спросила, есть ли здесь кино и нельзя ли выпить пива, я разозлился. Мои ответы она встречала невнятными восклицаниями, переполненными примитивными и вульгарными матюгами. Я старался не раздражаться, смысла не было, но понял, что беседовать с ней не получится. Наконец я разбил все стекла, взял лопату, дал ей метлу, по-моему, это было вполне справедливо. Я объяснил, что надо было делать, догадаться, впрочем, было нетрудно, набрал стекла в лопату и потащил к колодцу. Вдруг эта курица сказала, с чего это я буду убирать, тебе надо, ты и убирай, и бросила метлу на пол.
Я слетел с катушек, попал, надо полагать, в состояние аффекта, подскочил к ней. В последнюю секунду подумал, что не хочу ее калечить, не хочу ничего сломать или повредить в ее теле, которое мне было очень нужно и которым я собирался пользоваться как можно чаще. Мысль удержала меня от непоправимых глупостей. Я размахнулся и изо всех сил шлепнул ее по заду. Она завизжала, попыталась убежать, куда тут убежишь? Я догнал, повалил, уложил поудобнее и отлупил так, что рука заболела, а ее попка стала красной, а местами багровой. Она выла, скулила, но лежала смирно, не вырываясь, так что под конец я почти перестал ее держать. Когда злость стала уходить и заменяться жалостью, я встал, взял лопату и начал убирать стекла. Девица полежала минутку, поплакала, потом встала, шмыгая носом, взяла метлу и стала делать то, чем должна была заняться с самого начала.
Все устроилось странно и не так уж плохо. Еды хватало, иногда нам подавали горячее, нашелся большой матрац, вполне пригодный для сна вдвоем и для удобного секса в любой позе. Девица оказалась полной дурой. Она была из Новоржева из семьи алкоголиков. Школу не закончила, не знала абсолютно ничего, болталась без дела. Пыталась работать в ларьке, сторожихой на каком-то складе, все шло не так, отовсюду ее гнали. Наконец устроилась на льнозавод паковать тюки с паклей, то есть с оческами льна. Хуже работы в Новоржеве, кажется, не было. Трахали ее все, кто хотел, давали поесть, выпить, покурить, ее все устраивало. Она привыкла быть наглой и хватать все, что плохо лежит, когда можно, но съеживаться, пасовать и начинать рыдать при столкновении с любой силой. Никому она была не нужна, в том числе и самой жизни. Она, как и я, не знала, от чего умерла. Выпила что-нибудь не то, замерзла по пьяни, может быть, ее убили от злости или для забавы. Я оказался здесь помолодевшим, крепким и сильным. То же случилось и с ней. Она осталась неухоженной, сварливой и трусливой дурой, но дурой очень молодой, здоровой и поддававшейся дрессировке.
Она меня слушалась, иногда вдруг ни с того ни с сего начинала хамить и капризничать. Тогда я валил ее на пол, на матрац, на стол, стул, на колени и лупил изо всех сил, сколько хотел. Шлепать приходилось рукой, поскольку никакого полезного приспособления для этих наказаний я не нашел. Она выла, ревела, несильно брыкалась, но, в общем, не сопротивлялась. Потом мы занимались сексом, потом она обычно засыпала. Кажется, весь этот комплекс процедур ей очень нравился. Мне тоже.
Мы продолжали продвигаться в том же направлении, разбивая время от времени стенки по одной линии из восьмидесяти четырех боксов. Когда мы вместе обнаружили труп и он вывалился прямо на нас из-за разбитого стекла, моя девица заорала и бросилась бежать. Она так обалдела, что с размаху влетела в стекло на противоположной стороне и разбила его. Кто-то берег нас, стекла опять упали, не поранив ее. Она сильно ушиблась, упала, заскулила. Я подбежал, надеясь, что в этом ее первом, кстати, оставшемся единственным, разбитом боксе окажется что-нибудь очень необычное и полезное. Ничего там не было, а моя красавица долго ходила с шишкой на лбу и фингалом под глазом.
Жизнь вошла в монотонную, но довольно приятную колею. Мы искали и находили пищу, открывали новые пространства, иногда мылись. Я настоял, и она стала сбривать все волосы на теле. Нашлись ножницы, и мы кое-как постриглись. Остальное время мы спали и занимались сексом. Получилась какая-то первобытная жизнь природных дикарей, у которых все есть и которым не к чему стремиться. Когда-то я много думал об этих первых охотниках и собирателях. В детских и взрослых книжках писали о том, как они вели полуголодное существование среди свирепых хищников и неблаго-склонной к ним природы. Какие-то палки-копалки и ручные рубила из школьных учебников. Борьба за огонь, картинка с саблезубым тигром, кушающим первобытного человека, пока прочие первобытные люди печально и понуро стоят в стороне, ожидая, очевидно, своей очереди. Я был уверен в том, что все это полная чепуха. Первые люди были сильными и ловкими. Я бывал на юге Африки, видел бабуинов. Я вешу около центнера, довольно силен, но думаю, что в драке с пятнадцатикилограммовым бабуином шансы были бы не на моей стороне. А с двумя — и говорить нечего. Мы потеряли почти все мышцы, а наши первобытные прародители, возможно, еще не успели. Еды у них было сколько угодно, а сунуться к племени, вооруженному каменными топорами и пиками и защищенному огнем, мог только сумасшедший хищник. Первобытные люди были могучи, свободны, и у них было то, чего не было ни у каких животных. Они могли заниматься сексом, сколько хотели. Никаких течек, никаких брачных периодов. Когда хочешь и сколько можешь.
Мы все реже ходили бить стекла. Мы просыпались, долго и старательно занимались сексом, испытывали, во всяком случае я, могучие оргазмы, пили, ели, писали, какали, засыпали, просыпались и так далее. Как законченные алкоголики, про других наркоманов не знаю, живущие от глотка до глотка, мы стали жить от оргазма до оргазма, ни к чему более не стремясь и ничего более не желая. Теперь я понял, почему эти самые первобытные люди жили сотни тысяч лет, ничего не меняя, безо всякого научно-технического прогресса — зачем? К чему стремиться, когда все есть и ничего лучшего не найдешь?
Собственно,
в Ветхом Завете все написано. На шестой день были сотворены люди. Это были
мужчины и женщины. Им было приказано плодиться, размножаться и питаться плодами
Земли. На этом творение закончилось.
В те времена плодиться и размножаться можно было
единственным способом, то есть занятия сексом им были прямо предписаны. Еда,
секс, безопасность, сто тысяч лет пройдет как один день, и не заметишь. Прошло
время, сколько — в Завете не написано, и был не сотворен, а сделан из уже
существовавших элементов новый, особенный человек. Для него посадили сад, из
него самого сделали ему подругу, и эта новая семья могла быть абсолютно
счастлива. Но что-то было в них не так, в этих Адаме и Еве, была какая-то
неудовлетворенность, тяга к чему-то, чего они сами не знали, но что во всех
смыслах находилось за пределами их чудесного Эдема. Поэтому, когда к ним пришел
искуситель и предложил обменять счастье на знание, они согласились. Наверное,
их сексуальные желания и возможности были снижены до менее бешеного уровня, а
мозгов им дали больше, чем сотворенным людям. Их выпроводили из Эдема, и им
пришлось заняться наукой, техникой и политикой. Их дети совершили первое
убийство, потомки построили первый город, выковали первый топор и сопроводили
это игрой на первых гуслях.
Мы обходились без города и гуслей, но все же я был адамитом, принадлежал к потомкам этой пары. Моя дуреха, кажется, нет. Мне иногда становилось скучно. Я шел в конец нашей пещеры, бил стекла. Ходить было далеко, все дальше и дальше, однажды я насчитал три тысячи двойных шагов в один конец. Для меня это было не расстояние. Я мог пробежать его сломя голову, не запыхавшись, что я часто и делал на обратном пути, в конце которого на любимом матраце лежало любимое тело, готовое дать мне длинную серию невозможных в обычной жизни удовольствий.
Я перестал таскать осколки к колодцу и сгребал их к краю прохода. Иногда я находил трупы. Их тоже было далеко таскать, и я стал оставлять их в неразбитых колоннах. Представляю, как это выглядело со стороны. Интересно, если бы это стеклянное помещение с ровным, не имевшим источника светом, с оскаленными, согнутыми, смотревшими со сгнившим отчаянием, высохшими, иногда свежими трупами в прозрачных колоннах и со мной, мускулистым, голым и безучастным, удалось бы показать на какой-нибудь выставке современного искусства, стал бы я знаменитым концептуалистом? Черт знает.
В конце концов это не имело значения. Выставки не будет, деньги мне не нужны, поклонников нет, зато мне ничего не стоит добежать до места, которое я стал называть своим домом, и получить от судьбы то, что не всякому концептуалисту доступно.
Однажды я начал бить новый ряд боксов. Трупов в нем не было, все боксы были пустыми. Я разбил один где-то посредине ряда. Стекла упали, и в следующем за ним боксе, то есть в открывшемся мне боксе следующего ряда, за задним стеклом этого бокса я увидел движение. Меня насквозь пробило чувство страха. Я понимал, что это может случиться, что я могу найти еще кого-нибудь живого. Найду, и что с ним делать? Я абсолютно доверял своей девчонке, спокойно спал, зная, что она меня не убьет. Во-первых, она боялась одиночества, почти никогда не засыпала без меня, часто плакала, но была такой ленивой дурой, что на край наших владений ходить со мной не хотела. Нет, она бы не захотела остаться одной. Во-вторых, секс. Я был единственным источником ее удовольствий и делал все так хорошо, много и часто, что больше ей, кажется, было не нужно. Никакие чувства ее ко мне не привязывали. У нее вообще ничего такого не было.
Поэтому мне пришлось бы убить любого обнаруженного мной живого человека. Мужчина — очевидный враг. Ребенок вырастет. Старуха станет завидовать нашему сексу, тоже хорошего ждать не приходится. Вторая женщина? Секс втроем, конечно, очень мило, но черт их знает, этих барышень, до чего они договорятся, пока я сплю? Может быть, они без меня обойдутся. Что я, в конце концов, знаю о лесбийской любви? Был шанс обнаружить девушку лучше моей, сразу убить нынешнюю, чтобы новая не узнала, и просто поменять бабу. Ну… тоже плохо. Во-первых, кто сказал, что новая будет лучше? Красивее? Возможно. А как у нее с этим делом, например, с попкой? Сразу не узнаешь, а потом поздно будет. Во-вторых, я к своей дуре привязался. Может быть, не привязался, а привык, но убивать ее не хотел.
В общем, кого бы я ни нашел, его придется сразу убить. Сделать это будет нетрудно — у меня копье, на моей стороне неожиданность. Нет, тут проблем не будет. Но, господа, какая это гадость! Я никогда никого не убивал. Человек будет так рад, что его спасли, улыбнется мне, что-то скажет, и тут… Гадость, гадость, но что же делать?
Я очнулся, посмотрел на дальний бокс, но никакого движения не увидел. Куда оно делось?! Я стал бить стекла, не убирая. Та стена, за которой было движение, быстро очищалась. Я боялся смотреть, что-то видел, бил стекла, как сумасшедший, наконец разбил все.
За стеклом было огромное помещение, по которому ходили одетые люди. Они меня не видели, а я их видел очень хорошо. Они были нормально одеты, несли сумки, катили чемоданы на колесиках, вдали были огромные светлые окна, галереи второго этажа, прилавки, будки, надписи на немецком, все это было залом какого-то огромного аэропорта. Я стоял на ослабевших дрожавших коленках, я смотрел, я наслаждался их видом. Я не слышал звуков, но их вид грел меня, как теплая печка зимой. Что видели они? Я вспомнил, что в аэропортах часто замечал огромные стеклянные стены с темнотой за ними. Я понимаю, конечно, что за ними не стояли ряды стеклянных боксов или голые мужики с копьями, но все же я их видел, а что за ними, не знаю.
Я
стоял, смотрел, наслаждался, думал, что делать, решил не спешить. Вернулся
домой, обнял девушку, мы завалились на матрац. Просыпались, засыпали, я все
думал, что мне делать. Мне было так хорошо, что делать ничего не хотелось.
Как-то раз я снова сходил к стене. Там ничего не изменилось. Аэропорт работал,
люди ходили, я стоял и смотрел. Я был уверен, что сумею разбить стекло и выйти
к людям. Я не знаю немецкого, но английского бы
хватило. Началась бы суета, изумление, в общем, в гости к людям пришла бы
полунаучная фантастика в моем лице. Я стал бы знаменит, богат, всем был бы
нужен. Я сумел бы оставить при себе мою девицу
и смог бы завести много новых. Началась бы новая активная жизнь. А надо мне
это? Один раз я уже жил. Я уже испытал все это, пусть не в чрезмерных дозах. Я
был не богат, но вполне обеспечен, я был активен, водил дружбу
с интересными людьми, женщины были ко мне благосклонны. Начать все сначала?
Потом снова умереть? А потом?
Я
вернулся домой, мысли разогрели мозг, мозг разогрел тело, секс получился такой,
что мы оба вопили от счастья, а сердца наши
останавливались на краткие мгновения, а потом запускались вновь. Адам и Ева,
подумал я, жили в Эдеме, наслаждались друг другом и раем, а вокруг лежал чужой
мир, населенный теми, кто был сотворен на шестой день. Кто знает, сколько они
прожили бы так, если бы не змей? Вечность? Значит, спешить некуда.
В конце концов, подумал я, есть порядок. Кто я такой, чтобы его нарушать?
Исходу из рая должно предшествовать появление искусителя. Искусителя нет,
значит, и стену бить нельзя.
Я стал засыпать, подумал, что Адам сначала был всем доволен, а потом начал искать выход из рая. У меня наоборот — сначала бесился, а теперь не хочу никаких перемен. Наверное, это и есть смерть. Я чувствовал, как моя подруга сначала рукой, потом губами пытается вернуть меня ото сна в свои объятия, но не смог стряхнуть пелену и заснул.