Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2013
ДОЖДЬ
I
Мы не умрем, пока, шепча и плача,
он топчется за дверью. Ничего,
что вынуждена вымокшая дача
выслушивать все жалобы его.
Мы будем жить, пока, у нас воруя
бесценный день, нас держат взаперти.
Мы не умрем сегодня, говорю я,
поскольку время замерло в пути,
поскольку мир, прислушиваясь, замер,
забыв себя, остановив свое
сердцебиенье, мокрыми глазами
разглядывая мокрое белье,
которое с веревки не убрали.
И куст в окне тревожится за нас:
боится, что мы вынесем едва ли
бессмертия нахлынувшего час.
II
Он кончился, но есть еще минута,
когда ничто не ясно. В тишине
нежданный гость, без стука в дверь, к кому-то
проходит в дом, невидимый, и мне
становится не по себе от мысли,
что этот гость… Но нет, не называй…
Лишь только то, что видишь, перечисли:
сирени куст и неба светлый край,
трава, белье забыто на веревке,
велосипед под яблоней блестит.
Застыло все. Но после остановки
еще быстрее время полетит.
И мысль твоя, опять опережая
его в пути, торопится туда,
где наша жизнь проходит, как чужая,
и где другая капает вода;
где серебристой галочкой нечетко
на небе нарисован самолет,
где поезда стучат свою чечетку,
и смерть, как ливень, по земле идет.
* * *
Уходит день за дальние поля,
блестит вдали моей звезды осколок.
Жизнь просится быть начатой с нуля,
и выхожу один я на проселок,
жуя ежевечерний бутерброд
рефлексии под ветра злую фугу,
и думаю, что я иду вперед,
иду вперед, а сам хожу по кругу.
А если так — то лучше не спеша
наговориться с грустною моею
душою, хоть слова «моя душа»
в который раз произнести не смею.
Душа моя — такая уж моя?
Не видно мне, о Господи, не ясно,
где Ты кончаешься, где начинаюсь я…
Мне спрашивать об этом ежечасно,
и мне — нести ответственность — за нас,
за нас с Тобой, поскольку Ты в ответе
за эти сумерки, за этот поздний час,
за эту тишину и звезды эти,
за тень мою, что с темнотой ночной
уже слилась… И если я заплачу,
заплачешь Ты — Тот, Кто рискнул со мной
и разделил со мною неудачу.
* * *
Сидящая напротив женщина
пестра, как елка в Новый год.
О Боже, сколько же навешано
на ней, как красен этот рот!
Сладка, наверно, как пирожное.
Сидишь и думаешь с тоской:
какая пошлость невозможная
была б жениться на такой.
Чужая жизнь… Зачем? К чему она?
Куда вагон ее везет?
Но как бы ни было задумано,
ты в ней — всего лишь эпизод.
Зевает зритель невнимательный,
но продолжается кино.
Ты в нем статист необязательный:
уйдешь — заменят все равно.
Уйдешь — умрешь. А как иначе, ведь,
из поля зрения пропав,
начнешь стремительно утрачивать
непрочный, хлипкий свой состав.
И вот, разложенный на атомы,
спешишь смотреть свое кино.
Глядишь на лица. Все куда-то мы
спешим, умершие давно.
РОЖДЕСТВЕНО
Он сделал фотоснимок: под навесом
тяжелых облаков запечатлев
разлив реки и холм, покрытый лесом…
Не лесом, нет — собранием дерев,
лишенным суеты столпотвореньем
дубов и кленов, вязов и берез.
И, удивлен их медленным пареньем
над домом рыб, лягушек и стрекоз,
он телефон за пазухой нащупал,
припав к окну в автобусе пустом.
Храм тишины, широкошумный купол
схватил нажатьем кнопки, и потом
весь год смотрел на фото, под вопросом
держа существование всего,
что видел он: реки, холма за плесом,
да и себя, пожалуй, самого.
Он вызубрил тот берег по картинке,
в полубреду он сам себе шептал:
«Вглубь тишины по медленной тропинке,
по анфиладе полутемных зал…»
И вот однажды, кажется в апреле,
не вытерпел. Поехал. Без листвы
лесные дали сквозь себя смотрели,
земля свои показывала швы.
И вот — разлив реки за поворотом
дороги показался. Он готов
увидеть дальний берег. Вот он! Вот он,
прозрачный лес оградок и крестов.
Волшебный холм явил поэту гробы?
Какой сюрприз! Но не об этом речь.
Речь о другом. Он думал: «Хорошо бы
когда-нибудь на склоне этом лечь
и не бродить по элизейским чащам,
а спать в зеленом доме, где смогу
присниться самому себе стоящим
на противоположном берегу».