Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2013
«— Ну — ждите! Скоро, даст бог, станете папашей! А вам надо бы настроиться посерьезней! — Это она Нонне. Та хихикнула».
Дилогия Валерия Попова — «Плясать до смерти» плюс «Комар живет, пока поет» (первая часть дала название всей книге; М., 2012) — открывается традиционно, в духе «А поворотись-ка, сынку!». Затем неунывающую Нонну уводят в гулкие кафельные помещения, а мы остаемся в знакомом «валерийпоповском» мире, где к прорывам пафоса немедленно подмешивается ирония.
«Нет. Домой не пойду. Не высижу! Мама, я думаю, поймет, что я где-то переживаю».
Друга, которому звонит рассказчик, зовут Кузя, он крупный ученый, но малярничать — его истинное призвание, коему временами он и отдается, пускаясь в ремонтные загулы. Но сейчас друзья, узнав по телефону о рождении дочери, на Кузином катере полночи борются с течением, пытаясь выйти в Ладогу, но потом сдаются и с песнями сплавляются обратно. И на солнечной утренней Неве, похожей на деревенский пруд (стрекозы садятся на воду), встречают ангелов в милицейской форме, отпускающих водку по неслыханно низкой цене — конфискованная, им чужого не надо.
Рождение дочери смягчает даже обиженного Кузей бармена Вадима.
«— Ну, за счастье вашей дочки! — произнес он, и мы чокнулись высокими бокалами в пустом утреннем зале окнами на сияющую Неву, и некоторое время после этого я не мог говорить: подступили слезы. Тем более Вадим продолжал: — Вы написали замечательную книгу └Жизнь удалась!“
Тогда это знали все, особенно бармены.
— А теперь я желаю вам — с вашей дочерью — написать └Жизнь удалась-2“!»
А за дочь уже начинается борьба — каким путем ей идти, — не скоро и да—ле-ко не все поймут, что путь в конечном счете каждый выбирает сам. Ориентируясь на собственную натуру и на огромный мир. И Насте приходится жить в мире, из которого неожиданно разъехались блистательные отцовские друзья, в котором все внезапно разучились что-нибудь делать…
Хотя и далеко не все, что прекрасно видно из той же книги, переполненной и ярко-карикатурными, и абсолютно достоверными персонажами, — Попов и здесь остается и королем гротеска, и матерым реалистом, как его когда-то назвал Лев Аннинский.
«— Ну, давай. — Мама по чуть-чуть налила в бокалы. — За нового человека! Что бы ты хотел пожелать ей?
Наверное, счастья? Но откуда берется оно?
— Страсти! Страсти хочу ей пожелать! — вырвалось вдруг у меня. — Главное — страсть. Будет страсть — все остальное появится. А без страсти не будет ничего».
Столь страстно настаивая на страсти, рассказчик знает, о чем говорит.
«На оставшиеся гроши я купил └в стекляшке“ кубометр хека серебристого, смерзшегося, и он засеребрился у меня на балконе. Время от времени, оторвавшись от работы, я брал топор, сгребал иней, отрубал от куба кусок, кидал на сковородку, жарил и ел. И более счастливой зимы я не помню». О любовных страстях он говорит куда более иронично, да и то лишь о чужих: «Целовала жадно. Порой исступленно».
При
всей мучительной любви к дочери рассказчик никогда не винит обстоятельства в
дочкиных сначала просто неприятностях, он знает, что душа человеку для того и
дана, чтобы преображать скучное и гадкое в красивое
и забавное, подобно тому как иммунная система
нейтрализует всякую заразу. Собственные огорчения Попов-рассказчик, кажется,
раскидывает легко, как Илья Муромец злых татаровей, а вот справиться с огорчениями дочери оказалось
куда потруднее. «Как же я допустил с собой такое? Ведь отлично жил. Во всех
писательских поездках, в стране и вне, у меня было
заслуженное звание: зам по наслаждениям. Именно я везде чуял, где хорошо, в
какую сторону податься, начиная с того, где завтракать и где ужинать. И все
ушло! И сделала это обыкновенная девчонка, злая и неказистая. Выходит из школы…
одна! Никого рядом нет. Хмуро хлопает по карманам джинсов: видно, все выкурила.
Поставила себе цель: превращать каждый день в ужас. Ведь видят ее! Хоть бы
зашла за угол! Единственная теперь радость у меня: градация страданий… Зашла!
Вышла. Подошла.
— Ну что, батя? Заскочим в эту психушку?
Гордится своим бесстрашием: кто еще может так?! Больше нечем гордиться.
Что же это за существо? Идет в рваных джинсах, мятом свитере, нечесаная и, я бы сказал, неумытая. И учителями оценивается соответственно. Если не удалось выделиться в сторону успеха и прилежания, тогда до упора в другую сторону, быть первой с другого конца!»
Но до конца еще ой как далеко, и, однако, дочь идет к нему с наводящей оторопь неустрашимостью — «во всем мне хочется дойти до самой жути»; ее не останавливают ни алкогольные галлюцинации, ни паралич, ни подступающая смерть. И автор тоже проходит этот крестный путь до конца, не страшась ни увидеть, ни назвать самые ужасные и отталкивающие подробности. Сказать, что он написал потрясающую вещь, — значит сказать очень недостаточно: он совершил подвиг.
«└Жизнь удалась-2!“ я так и не написал. Но что-то, кажется, написал. └Этот крест — единственное, что делает тебя человеком“». Последняя формула, которой героя припечатывает его малоприятная эпизодическая любовница, а заодно подруга семьи и жена друга, разумеется, чересчур сурова. И вместе с тем, проживи рассказчик вкусную и нездоровую жизнь зама по наслаждениям, он не только не написал бы самой мощной своей книги, но и не узнал бы, какие запасы мужества и жертвенности таятся в его душе.
В своей несгибаемости он, пожалуй, в чем-то даже перерастает отца, который во второй части «Комар живет, пока поет» среди поглощенного человеческим, слишком уж человеческим потомства выглядит титаном.
В повести о дочери дед, «мужичина-деревенщина», выдающийся селекционер, накормивший пол-России, появляется еще на гребне силы и страсти.
«— Держись, Настя, природы, и она не подведет. Это — великая сила! Посвяти ей себя — и жизнь твоя наполнится смыслом! А там уж появятся, — небрежно махнул могучей лапой, — и деньги… — надолго задумался: что там еще? — Ну, любовь, — уже вскользь, как дело десятое. Действительно, о любви вовсе не заботился, ставил в конец… Однако на селекционный станции его обожали: главный мотор! — Помню, как с твоей матерью, — глянул на меня, — в Казани встретились, именно на полях!
…Притом, надо отметить, матери после развода он не звонил никогда!.. Но это мелочь на фоне гигантских задач!»
«Слаще труда, Настя, нет на свете ничего!
…Всего пробыл менее часа! А какие задачи поставил!»
В «Комаре» у могучего деда прежних сил уже нет — ему хорошо за девяносто, — но страсть, кажется, только удесятерилась. Удесятерив и разброс сыновних чувств от бесконечной досады до преклонения.
Но как же не досадовать, если отец по-прежнему норовит все делать сам, а сыну, тоже уже согнувшемуся по-стариковски, потом приходится вытаскивать его то из сортира, то из щели между столом и стеной.
«— Отец! Но ты понял уже, что тебе нельзя ходить одному?!
— Не понял, — глухо оттуда донеслось».
Вся героическая и безумная история страны прошлась по нему, но, кажется, только укрепила. Многажды видя рядом чужую смерть, сам не раз оказываясь на волосок от гибели, побывав и в шаге от расстрела из-за собственного же упрямого желания сэкономить для государства пару мешков семян, он по-прежнему как делал, так и делает все по собственному разумению — на пороге небытия заводит последнюю делянку для селекции возле крыльца, с которого уже не может спуститься самостоятельно.
Это была эпоха, нуждавшаяся в титанах и породившая титанов. Как убога, а главное, бессильна «антитоталитарная» пропаганда, пытающаяся объяснить достижения Советского Союза подневольным трудом запуганных сталинских рабов. Таких орлов еще попробуй запугай! А что гораздо важнее — страх не может заставить по доброй воле напрашиваться на такие дела, о которых никто не может знать заранее, осуществимы они или не осуществимы. Тоталитарная власть взяла тем, что открыла шлюзы для скрытой энергии низов — чем ныне почти не занимается власть «демократическая». Поэтому ни сами вершители былых великих дел, ни дети их, ни внуки не согласятся принять ту версию истории, которая не преклонялась бы перед подвигами отцов и дедов. И если даже унизительную для их памяти «правду» согласятся признать «верхи» (о какой правде может идти речь, если человеческое мышление всегда подтасовка!), то «низы» немедленно начнут реконкисту.
Ее мы и наблюдаем на каждом шагу.
И дураков, которые бы стали защищать большевиков, Сталина и репрессии, практически не осталось, да, скорее всего, никогда и не было: люди всегда защищают себя, они идентифицируют себя с властью лишь тогда, ко-гда она служит их собственным психологическим интересам. А интересы экзистенциальной защиты, защиты от чувства своей мизерности и бренно-сти, требуют эмоционального слияния с чем-то таким же долговечным, как народ, государство, но никак не с таким скоропортящимся, как власть. И потому большевиков, Сталина в исторической перспективе всегда оценивали и оценивают по общему для всех правителей критерию — насколько удачно они позволяли стране конкурировать в Большой Игре государств и наций.
Этот подход сразу же выступает на первый план в локальной, казалось бы, истории Железногорского горно-химического комбината (Железногорск, 2010). Роскошно изданный альбом «Скала» (комбинат на огромной глубине укрыт в скале) открывается разъяснением генерального директора П. М. Гаврилова: «ГХК — одно из трех предприятий, построенных в Советском Союзе для наработки плутония, идущего на создание ядерного щита Родины», — именно так, с большой буквы. Люди, посвятившие жизнь созданию ядерного оружия, естественно, не согласны с позицией Солженицына, что своим тяжелым и опасным трудом они поддерживали «Отца Усатого» и все «большевицкое заведение», их экзистенциальная защита требует думать, что большевики были всего лишь реакцией России на поражение в Первой мировой, которая отнюдь не закончилась в восемнадцатом (и закончилась ли в сорок пятом?).
«Многие историки сегодня сетуют, что СССР победил фашизм вопреки Сталину, и берутся утверждать, что свободная и демократическая Россия могла бы сделать это с гораздо меньшими жертвами, — пишут авторы └Скалы“ Павел Морозов и Борис Рыженков. — Смешно. Точнее — уже не смешно. Между двумя мировыми войнами глобальная экономика капитализма переживала серьезный кризис. Свободные и демократические колониальные империи Англии и Франции, победившие германского кайзера в 1918-м, были разгромлены вермахтом в континентальной Европе 1940 года за считанные недели. Можно ли было ожидать, что в условиях общего экономического кризиса, действуя в условиях свободного рынка, Россия смогла бы сделать больше, чем Франция и Англия в период между двумя войнами? Предполагать такое наивно. Напротив же — социалистическая индустриализация, действуя поперек всех рыночных рефлексов и механизмов, смогла создать промышленность грядущей Победы.
…У большевиков была историческая задача — разгромить фашизм, дать России ядерное оружие и вывести ее в космос. И никакая другая власть в России не смогла бы решить эти задачи. Если кто в патриотическом угаре считает русский народ непобедимым при любом строе, то пусть вспомнит 300 лет монгольского ига. Большевики пришли, когда в них была необходимость, и ушли тогда, когда эта необходимость исчезла. В нас течет кровь наших предков, и нам этого не изменить».
Видимо, в эту сторону сегодня и дрейфует общественное мнение: отношение к власти подчинено задачам исторической преемственности — так я понимаю выражение «кровь наших предков». Историческая преемственность, историческая конкурентоспособность — непреходящие главные цели, а правители — цари, генсеки, президенты — второстепенные преходящие средства: социальное служит экзистенциальному. И остановить этот дрейф сможет лишь тот, кто сумеет создать вненациональные способы экзистенциальной защиты.
Утрата которой и погубила несчастную Настю из мучительного и прекрасного романа Валерия Попова. Невольно хочется завершить посмертным обращением ее отца: прости нас, если можешь.
От редакции
Редакция оставляет за собой право высказать в следующем номере свое мнение по вопросам, затронутым А. Мелиховым.