Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2013
* * *
Во мне живет воспоминанье,
а в нем живет переживанье,
в переживанье тож живет
какой-нибудь нелепый плод.
Вот так клубится бестелесый
и молчаливый мир во мне.
О нем прекрасно знают бесы,
все в вожделения огне.
Змеясь, вокруг меня оне
плетут хвостаты политесы.
Вяжу им мысленно хвосты,
чтоб, слабины не дав, забыться
упрямым сном. А в нем плоды
спасенные летят резвиться
бесовски черной близ воды.
Морзянка медлит, горн трубит,
гетера мудрая хохочет.
Ревет, и стонет, и кипит,
и никого рожать не хочет
изнемогающий пиит.
А ты, моих седых оплот
ночей, наездница-отрада,
зачем завесть желаешь плод
из крови и соплей?
Не надо
боятся смерти так и ада!
Уж в нас они.
Стучат в живот.
* * *
На — она уже остыла,
боже мой, моя душа.
Вечно плакала и ныла,
угрызеньями шурша.
Вся до ниточки ослабла,
одолеть пытаясь хлад.
На платформе объявили
остановку «Зиккурат».
На, храни ее и, если
жрать захочешь, отогрей.
Мне — узнать осталось, есть ли
жар без дна (у якорей),
рай без музыки (у пенья),
синь без просыпу (у сна)
в полынье сердцебиенья,
для которой плоть — блесна.
* * *
Идет, забвеньем заметаем,
в свое глухое никуда.
Оно ему пока что раем
мерещится, а немота
за ним сурдоприводной тенью
плывет, и вот он весь в тени.
Когда подружатся они,
молчаньем начинив мгновенья,
что звездна звездне промычит,
ярясь на счастие микроба? —
«Как нагл и дерзок он — до гроба
нелепый будет пусть пиит!»
* * *
Встречает страсть весну, бледна:
«Зима была не холодна,
по-рыцарски готична,
мне с ней спалось отлично.
Зачем нарушила покой
своею мутною рекой,
болтливыми ручьями,
слюнявыми речами?
На щепку щепке лезть пора?
Какая, господи, мура —
пунцовые цветочки,
набухшие сосочки…
Мне умный снег приязнь дарил,
парок над головой парил,
сквозь нежные метели
мне ели зеленели.
Мороз, колючий филосóф,
уютной робости засов
иронией резонной
сорвал с души бездонной.
Шатун, шальной лесной плейбой,
любовью воспылал прямой.
Жаль, в слепоте пыланья
не избежал закланья.
А как смущались снегири
от шепотка: „Берешь? — Бери!“
А брали как! — ликуя,
прилежно крылышкуя…»
Тут зев, зеленый — просто страсть,
раскрыв, весна пожрала страсть:
«Люби во тьме утробы
сосульки да сугробы!»
* * *
Ивану Рогову
В омут собеседовáнья
я нырнул без колебанья.
— Где от счастия ключи?
— Кто на свете всех надмирней?
Пролетая над кумирней,
громче в грудь свою стучи!
Что откажут мне в посольстве,
я, взращенный в хлебосольстве
просвещенный колобок,
мог ли ведать? На макушке
с горя выросли горькушки,
прокоптил подкорку смог.
— Чьи полураспады круты?
— Где, АБВГриуты,
мой алчебник голубой?
— Что растет на орке, суки?
— Для чего связали руки,
бормоча: «Заткнись и пой»?
…Средотенье, упованье,
забубенное камланье:
«Надкуси меня, гурман,
если я чего-то стою,
если тенью не пустою
продираюсь сквозь туман»…
С бессловесным ртом на ветке
бес беседует в беседке.
Заливает, веселясь,
в робки ушки смрад свинцовый,
дабы рай, пацан пунцовый,
вещну с братом чуял связь.
* * *
Путем ума холодных размышлений,
посредством сердца горестных замет,
внезапно понял я, что я не гений,
а смерти не особенно и нет.
Так стало жить мучительно и трудно,
так надо мной сгустились облака!
В дожде ночном я плакал беспробудно
и некрасивым был наверняка.
— Ты тля, ты глист, — смеялась ойкуменка, —
ты борзописолох и демагог!
Я унывал.
А если бы не Ленка,
тогда бы и повеситься я мог.
О, злое одиночество пожара,
чей воздух обжигающ и щеляст!
О, знанье, что воздушного ты шара
не часть, а в лучшем случае балласт!
Теперь душа, как после Рагнарёка,
тиха и чтит покой своих руин.
Светло и грустно улеглась морока.
Лимфоузлы расслаблены.
Нет прока
ни в ком, опричь русалок и ундин.