Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2013
МНЕНИЯ
Николай Вахтин
Из неотправленного
20 августа 2011, Петербург
Моя дорогая,
как давно я тебе не писал обычных писем на бумаге. И дело не только в том, что появилась электронная почта, — электронных писем я тебе тоже давно не писал, — а в том, что мы жили слишком близко друг от друга. Тебе, как профессионалу, наверняка известны эти досадные для историка и биографа разрывы в документальных свидетельствах: ну, например, пытаешься ты проследить развитие отношений какого-нибудь мистера А. и его будущей жены, а пока что мисс С. — и находишь подробную их переписку: мистер А. каждый день пишет мисс С., а она ему каждый день отвечает. Подробно пишут, не спеша, описывают не только свои чувства, но и виды, погоду, встречи, случаи… рай для биографа! И вдруг — обрыв, конец переписке: встретились, негодяи. Съехались. И теперь не пишут, а разговаривают — а разговоры, как известно, к биографии не подошьешь.
Вот так и мы: пока была у нас возможность поговорить — зачем писать? И только теперь, когда ты уехала на другой буквально конец света, не остается мне другого выхода, кроме как затеять переписку. Тем более что я привык за эти годы все, что происходит, обсуждать с тобой, даже если это просто мысли или ощущения. Мыслей и ощущений много, — а обсудить не с кем… Приходится, хочешь не хочешь, браться за мышку — нет, уже, увы, не за перо… бумажным письмо станет несколько позже, когда загудит принтер, а пока что оно все-таки на экране.
Особенно сейчас, в конце августа, много чего происходит и на многие мысли наводит. Одной из них я бы хотел с тобой поделиться.
Вчера исполнилось двадцать лет как распался Союз. Тогда, ты помнишь, да и после, много было написано про то, почему это случилось, причем писали и те, кто этому радовался, и те, для кого это было несчастье. И те и другие (если, конечно, отвлечься от всяких не слишком умных идей насчет мировой закулисы, которая только тем якобы и занята, что старается нам нагадить, — делать ей, закулисе, нечего!) — и те и другие, в общем, более или менее сходились на довольно простой идее. Мир вокруг быстро менялся, а в СССР у власти стояли посредственности, люди неумные, плохо образованные и умелые лишь в аппаратных интригах и играх. Вместо того чтобы проводить политику, которая позволила бы стране не отстать от остального мира, они проводили политику, которая позволяла им сохранить власть. Это довольно подробно и со знанием дела описывает в своих воспоминаниях Александр Бовин, которого я тут со скуки взял почитать. Правители, иными словами, демонстрировали редкого градуса шкурный эгоизм, а население — удивительную покорность и безразличие. На кухнях возмущались, но (за редкими героическими исключениями) не более того.
Этого поразительного эгоизма наших правителей, граничащего с параличом инстинкта самосохранения, и этого не менее поразительного долготерпения нашего населения, граничащего ровно с тем же, вообще-то, по-хорошему должно было бы хватить, чтобы вызвать на голову страны окончательный Божий гнев. Однако у Бога к России явно какое-то специальное отношение, и, вместо того чтобы раз и навсегда покарать и забыть, Он — совершенно неожиданно — дал нам вторую попытку. Не справились, говорит, с огромной супердержавой — ладно, мы ее тихонечко, почти бескровно, обкорнаем по краям, вот вам страна поменьше, хотя и вполне приличного размера, попробуйте, ребята, еще раз.
Это же невероятная милость, потрясающий дар! Так примерно мы с тобой и думали в девяносто первом году; ну а теперь-то! Нам же уже все известно! Мы же точно знаем, как надо, и, главное, прекрасно знаем, как ни в коем случае нельзя! Мы же уже знаем, что стремление к сохранению вла-сти любой ценой приводит — неизбежно — не только к потере этой самой власти, но и к потере объекта обладания, к потере страны. Теперь-то, вооруженные этим точным знанием, на собственной шкуре выстраданным, мы-то уж точно сделаем все правильно и добьемся процветания страны. Ведь да?
Прошло двадцать лет. И снова мы, удивленно переглядываясь, стоим перед той же самой пропастью, не вполне понимая, как мы тут оказались. Ведь мы же делали все правильно? Ведь нужно же было в 1993 году противостоять силам реакции, пусть и ценой отказа от законности? Ведь нельзя же было в 1996 году отдать власть коммунистам и националистам, пусть и ценой сомнительных выборных технологий? Ведь нельзя же было в начале 2000-х не взять под контроль распоясавшихся олигархов, пусть и ценой бесконтрольности силовиков? Нельзя же было не приструнить обнаглевших местных баронов, грабивших вверенные им области и республики? А для этого нужна власть, власть и еще раз власть, причем не абы какая, а сильная, желательно абсолютная, а раз абсолютная — то это значит полный контроль, никаких конкурентов, а телевидение мешает, и газеты мешают, близоруко не видя выгод для страны, а видя лишь сиюминутные выгоды своих хозяев. А получив эту власть, нельзя же было ограничиться четырьмя годами, потому что ничего серьезного за четыре года сделать невозможно, это-то всем, надеюсь, понятно: серьезные преобразования требуют десятилетий, значит, нужна неизменность курса на десятилетия, а как ее обеспечишь, если через четыре года — да хотя бы и через восемь! — придется отдавать власть другим? А чтобы не отдавать эту самую власть конкуренту, приходится идти на некоторые жертвы, приходится брать под контроль прессу и телевидение, ориентировать государственную машину не на защиту интересов страны, а на защиту интересов существующей власти, потому что ведь интересы власти — они же ведь и есть интересы страны? Мы ведь только что так логично все доказали? Ведь так?
Нет, не так. Помнишь, тридцать с лишним лет назад мой отец написал в одном своем очерке: «…цели из-вестны всем людям и всегда были известны, вот уже тысячи лет никто никаких новых целей не придумал, а только средства к их достижению разные, о средствах и спор идет, в средствах вся суть и заключается…».
Поздно уже, потом допишу.
* * *
12 сентября 2011, Петербург
Ну вот, три недели не писал… прости. Продолжаю.
Так что все дело в средствах. Насчет правителей, которые путают интересы страны и собственные интересы, все понятно и скучно об этом писать. Гораздо менее понятно — насчет населения. Мы-то что? Да, конечно, страх; страх остался, — но ведь не такой страх, какой был двадцать лет назад?! Осталась привычка к покорности, — но ведь выросло за эти двадцать лет целое новое поколение! они-то где? Да, конечно, остались в целости и сохранности старые механизмы подавления и подчинения, все эти вызовы куда надо, звонки начальству с требованием обеспечить что надо и пресечь чего нельзя. Но нету же, как было раньше, смертельной угрозы жизни, свободе и семье за нарушение и непослушание? И кроме того, все знают, что самодурство начальства есть функция терпения подчиненных. Откуда же такая покорность?
Не знаю, доходят ли до тебя наши новости, хотя сегодня, в интернетский век, скорее всего доходят, так что ты читала: вот недавно любимое министерство издало указ, чтобы все учителя и вузовские преподаватели принесли в отдел кадров справку об отсутствии у них судимости. Приказ министерства для директоров-ректоров — закон: они и начали скрепя сердце требовать у учителей и преподавателей такие справки. Но вот что поразительно: никто не возмутился! Никто из учителей и преподавателей не сказал: помилуйте, вам нужна такая справка? — у вас же есть отделы кадров, вот пусть и поработают: пусть составят списки сотрудников, запишутся на прием куда надо, постоят в очереди, и всех сотрудников проверят спокойно на предмет судимостей. Почему я должен (должна) стоять часами в очереди, добывая какие-то дурацкие справки? Не буду! Что вы мне можете сделать? Накричать? Кричите. Устроить неприятности на работе? Устраивайте: если нас таких будет хотя бы пять человек на школу, десять человек на вуз — мы отобьемся, мы шум поднимем в газете или в Интернете, и вы же в лужу сядете. Уволить? Интересно будет посмотреть, как вы станете в суде объяснять, за что вы меня уволили. За то, что я отказался (отказалась) доказывать, что у меня нет судимости? А что, презумпцию невиновности у нас отменили?
Что министерство издает не слишком умные и не слишком законные распоряжения — меня уже давно не удивляет. Как умеют, так и работают. Они ведь вам скажут, что тоже — люди подневольные: им велели обеспечить, чтобы в школах и вузах работали только кристально чистые, — они и требуют со всех справку представить, что чист. Им прикажут бороться с педофилами — они снова потребуют с каждого учителя справку, что не педофил. Им велят еще выше поднять успеваемость или посещаемость — они потребуют с директоров отчет, что выросла, а директора в свою очередь… и так далее, дело знакомое.
Меня удивляет покорность населения. Эта покорность каждого отдельного гражданина граничит уже, повторю, с параличом инстинкта самосохранения всей совокупности наших граждан — того, что когда-то называлось народом. Сейчас, сегодня пригнуться, прогнуться, отсидеться — получить тактический выигрыш. Но ясно же, что в чуть более крупном масштабе, в масштабе страны и народа, эти мелкие выигрыши довольно быстро обернутся крупным проигрышем…
* * *
30 сентября 2011, Петербург
Опять отвлекся, продолжаю.
Общим местом стало утверждение, что Россия вчистую проиграла остальному миру двадцатый век. По всем законам, повторяю, нас уже не должно было быть. Однако вот же — дали все-таки вторую попытку. Но что-то подсказывает мне, что если мы профукаем и вторую попытку, как профукали первую, то третьей попытки не будет. А очень похоже, что профукаем.
На самом деле даже по телевидению, не говоря уж о газетах, радио и Интернете, все, что я тут пишу, повторяют давно, часто и со страстью. Есть только одно отличие, которое сформулировала недавно одна радиоведущая: после получасовой программы, где все участники упражнялись — не помню уже, по какому поводу, — в красноречии, показывая и доказывая, как все у нас плохо, она в каком-то отчаянии даже воскликнула: неужели так все плохо?! ну а выход-то где? И участники передачи начали дружно искать выход! Они, только что убедительно и доказательно показавшие, как все у нас удручающе плохо, почему-то все как один оказались уверены, что выход существует. Мысли, что выхода может просто не быть, ни они, ни ведущая не допускали. Слишком крепко сидит в них (в нас?) мысль, что в России возможны любые бедствия, но погибнуть Россия как единая страна не может.
А почему, собственно, не может?
Вот эту-то мысль я и хотел тебе высказать: что, собственно, выход совершенно не обязательно должен быть. Глубокая, часто несознаваемая убежденность, что он есть, — это примерно как неосознанное подростковое ощущение, что, да, конечно, все смертны, — но я-то не умру, я точно знаю…
Ну и как водится: едва я что-то придумал, как тут же прочитал ту же мысль в чужом тексте:
«Вот и все. И крыть нечем. Разве что пролепетать: но тогда какое же будущее ожидает Россию?
А с чего вы взяли, что ожидает? Кто вам его обещал — Шеллинг?»
Это Самуил Лурье в «Звезде», № 9 за 2011 год, страница 232. Он там пишет про царствование Николая Первого, про Николая Полевого, про три-дцатые годы того, позапрошлого, века, про безнадежность и безвыходность русской истории. Хорошо пишет. Я так не умею. Но мысль — я, честное слово, сам придумал. В смысле — что выхода может и не быть.
Это в советские годы шутили, что выход есть, и даже два: через Спасские ворота и через Боровицкие. Только ведь смена кремлевских руководителей решительно ничего не даст: придут другие — и станут делать ровно то же самое: охранять — из самых благородных побуждений, разумеется! — собственную власть. И не заметят, как очень быстро произойдет подмена целей, как цель «власть на благо страны» незаметно увянет и на ее место встанет цель «сохранение власти ради власти».
Я точно знаю, где именно выхода — нет. Его нет в реформах: мысль, что можно реформировать эгоистичную коррумпированную бюрократию ее же собственными руками, абсурдна. Его нет в революциях: революции выносят на поверхность и ставят у руля так называемого «простого человека», а у нас и так у руля стоят люди не слишком сложные, нам заменять людей с хоть каким-то образованием на очередных «революционных матросов» нет никакого смысла. Выхода нет и в том, что называется «конкуренцией и сменой элит», — даже если к власти придет новая элита, она к ней придет ровно с теми же эгоистическими целями: власть ради власти, что бы ее представители ни думали сейчас, пока они еще в так называемой «оппозиции».
Так что, похоже, выхода нет. Тем более что времени осталось мало: на предыдущую попытку нам было дано примерно тридцать лет (я считаю с 1956 года и до начала обвала, до конца 1980-х), скорее всего, и на вторую попытку нам отпущено столько же (а если учитывать общий рост всех скоростей — то и того меньше). Отсчитывать сроки второй попытки можно с 1991-го, с 1993-го или с 1996-го, кому как нравится; в любом случае осталось нам лет 10—15. После этого неизбежно повторение событий начала 1990-х: экономический крах, социальная апатия населения, фрагментация общества на молекулы (каждый за себя, в лучшем случае — за семью и близких родственников), подъем региональных элит и распад страны. И дай бог, чтобы сравнительно мирно, как в 1990-е, а не так, как в семнадцатом году.
То есть третья попытка, конечно, будет, — но уже не для России в ее нынешних границах, а для какой-нибудь вновь образовавшейся Новгород-ской республики на месте нынешних Ленинградской, Новгородской и Псковской областей… Возможно, с Мурманском и Архангельском. А возможно, и без оных.
Интересно как получается. Родились мы с тобой в Союзе, потом двадцать лет прожили в России, а помереть, кажется, имеем шансы в Новгородской республике. Это, конечно, в том случае, если ты из своего прекрасного далека вернешься. И если все пойдет как в девяностые, а не как в семнадцатом…
* * *
3 ноября 2011, Петербург
До этого места я дописал больше месяца назад, но пока решил не отправлять и теперь продолжаю, потому что захотелось поделиться с тобой еще одной мыслью.
Помнишь, я давно мучился загадкой: почему, выражаясь
метафорически, разум — справа, а сердце — слева? В смысле: почему, умом
понимая неправоту левых, социалистов разных мастей и оттенков, всю их
беспомощность
и наивность, и понимая тем же самым умом правоту правых, в смысле
консерваторов, все равно эмоционально сочувствуешь левым? Я это впервые
почувствовал, читая в молодости прозу Окуджавы, какие-нибудь «Похождения
Шипова»: его декабристы жутко наивны, беспомощны и даже глупы — но милы мне; а
его государственники, консерваторы, защитники режима — исторически, конечно,
правы, но почему-то все как один противные. Что за странность?
Потом были другие книги, например Вяземский, который декабристов очень не жаловал, говоря, что радоваться надо, что они не победили, а то утопили бы страну в крови… Книг про это много, но чувство остается одно: сердцем я — со Щедриным и Петрашевским, умом — с Леонтием Васильевичем Дубельтом, который их арестовывал; сердцем я с эсерами — хотя понимаю умом, что исторически правы не они, а Петр Аркадьевич Столыпин, которого они в итоге и убили. Или не они?
И то сказать — чем плох Дубельт? Защищал монарха и отечество как умел, сажал в кутузку и ссылал на Кавказ или куда еще смутьянов вроде Лермонтова, Шевченко или Костомарова, провел серьезную операцию по выявлению тайного общества Михаила Петрашевского, но ведь не убил же никого? Ну провел знаменитый «посмертный обыск» в бумагах Пушкина… Ну арестовал Аксакова… Но они-то, милостивые государи, ведь выступали почти открыто против власти! подрывной деятельностью занимались! И к чему эта деятельность привела — мы-то сегодня очень даже хорошо знаем!
Умом — понимаю, но все равно сердцем — я на стороне Шевченко и Костомарова.
Или вот: ну чем плох Константин Иванович Пален? Окончил юрфак Петербургского университета, служил в канцелярии Государственного совета, работал в МВД, в 34 года стал министром юстиции (время было такое — реформы, знаешь ли, карьеры, как в любую перестройку, делались стремительно…). Болел душой за государство, немножко подправлял законы, чтобы удобнее было этим государством управлять. Потом был членом Госсовета, потом занимался в составе особой комиссии судебной реформой в Прибалтийских губерниях, потом был в комиссии для составления проектов местного самоуправления… Работал человек, в общем, о государстве заботился, в комиссиях заседал. После оправдательного приговора Вере Засулич кричал на Александра Федоровича Кони, требовал, чтобы тот ушел в отставку… И снова — умом я понимаю: один занимается серьезной созидательной работой на благо государства, медленно, по кирпичику, выстраивает государственное здание, второй защищает… ну, если по-современному, то, в общем, террористку, не ставшую убийцей по чистой случайности. И снова — мы ведь знаем сегодня, к чему привело это, с позволения сказать, раскачивание лодки, какие реки крови потекли всего-то лет через сорок после этого выстрела и этого судебного процесса. А вот поди ж ты: Пален мне почему-то неприятен, а Засулич с Кони — на удивление симпатичны…
Я много лет мучился, не в силах эту загадку разрешить. Дело ведь тут все-таки не во вбитых с детства революционных, прости господи, идеалах — хотя в школе еще как вбивали. Было, было: обливался слезами, слушая пластинку революционных песен… «Мы — красные кавалеристы, и про нас…», «Там вдали, за рекой, уж погасли огни…», «…и без страха отряд поскакал на врага…» — крутил пластинку бессчетное число раз, тридцать три оборота, электрический патефон — чудо техники… Извиняет меня только то, что было мне в ту пору лет семь, ну, может, восемь…
Но дело все-таки не в пропаганде. Вчера я, кажется, понял наконец, в чем тут дело. Попробую объяснить — хотя в разговоре это было бы легче, чем в письме: в разговоре ведь проще, видишь глаза собеседника, видишь его реакцию, можешь что-то уточнить, повторить… а в письме приходится полагаться на свой дар слова, которого нету и взять неоткуда. Но что поделаешь, если поговорить с тобой не получается…
Прервусь ненадолго, потом допишу.
* * *
11 ноября 2011, Петербург
Прости, что опять так надолго отвлекся, сначала болел, потом уезжал в командировку… Продолжу.
Есть два мнения относительно человеческой природы. Одни считают, как учили нас в университете, что человек по природе добр (помнится, милейший Захар Исаакович Плавскин, читавший у нас западноевропейскую литературу, развлекал нас своей дежурной шуткой про студента, который сказал ему на экзамене, что лозунг Просвещения был — «человек по природе бобр», и очень на своей трактовке настаивал: мол, это Руссо такую метафору придумал, потому что бобр такой мягкий, пушистый… — это он в чужом конспекте буквы перепутал, д было написано палочкой вверх…), так вот, что человек — вообще-то, существо доброе и только тяжелые условия внешней среды — нищета, голод, бесправие — ломают его, портят и искажают его природную сущность, заставляя его воровать, подличать, говорить и делать ближнему гадости.
Другие, напротив, уверены, что человек по природе своей подл и мерзок, в общем-то, животное, едва тронутое культурой, и если бы не сдерживающие обручи внешней среды — то человек бы и вовсе распоясался и озверел.
Отсюда первые делают вывод, что главная задача — это преобразовать среду, в идеале — вообще отпустить человека на свободу, и тогда он раскроется во всем своем прекрасном величии, а вторые — что главное — не давать человеку этой самой свободы, держать его в узде, не важно какой, хоть религиозной, хоть законодательной, — только тогда есть шанс на мало-мальски спокойную жизнь и для него и для всех окружающих.
Не знаю, как ты, а я думаю, что наша общая европейская история XX века скорее доказывает правоту вторых. Вот недавно я прочитал потрясающую книгу Сергея Ярова «Блокадная этика», где он на сотнях документов показывает, как далека была блокадная реальность от героического мифа о ней. Как отнимали хлеб у слабых и голодных; как держали умирающих стариков на грани смерти, чтобы пользоваться их карточками; как… — нет, приедешь — прочитаешь, неохота пересказывать. Были, конечно, и там светлые личности и святые поступки, но масса… но большинство…
То есть едва только возникает ситуация, когда есть десять человек, а еды хватает на восемь, как тут же в полный рост поднимаются в человеке звер-ские инстинкты: самый сильный становится вожаком и забирает себе львиную долю, а остальных оделяет от щедрот своих; самый слабый обречен на гибель, и никто ему, слабому, не поможет и никто его не пожалеет, потому что о какой жалости может идти речь, когда жрать нечего. А если к этому добавить безнаказанность… или пуще того — поощрение, когда гнать и давить слабых оказывается вроде как доблестью или хотя бы выгодно, ну, тогда и вовсе кранты.
Примеров тому в XX веке без счета. Что творили люди с людьми и в на—шем отечестве, и в других странах — в Германии, или в Китае, или в Карабахе, или в Камбодже, или в тюрьме Гуантанамо, да почему творили? почему в XX? что творят люди с людьми сегодня, сейчас, в любой российской казарме, в любой российской ментовке, в любой — не только российской — тюрьме… И только страх наказания останавливает сильного и злобного — и то не всегда — от издевательств и преступлений совсем уже запредельных и чудовищных.
Мы ведь вообще — механизмы простые, такой себе автомобиль с четырьмя педалями. Две педали — чтобы ехать: называются интересы и идеалы. В основном, конечно, давят на интерес, в основном интерес заставляет нас двигаться, крутиться, что-то делать, чего-то добиваться. Но иногда — редко — и идеал тоже. И еще есть у нас две педали тормоза: страх и совесть. Это чтобы нас от чего-то остановить, удержать: чаще всего удерживает страх, но иногда — редко — совесть тоже. Так и едем: хочется — но страшно (или совестно). Это, конечно, упрощение, как всякая схема, но для экспресс-анализа человеческих поступков вполне годится.
Но если правы — правые, если действительно человек по природе подл и удерживает его только несвобода, только обручи страха наказания, только дисциплина, источник которой — в государстве, в религии, в традициях, в любом случае — вне человека, то почему мои симпатии — на стороне левых? Ведь левые тогда не просто ошибаются, а ошибаются опасно, фатально, и понятно, к чему такая ошибка может привести — и приводит, еще как приводит.
Почему же тогда мои симпатии — с ними? Дело тут вот в чем. На самом деле не все люди подлы по природе. Есть — удивительное дело! — меньшинство, у которых источник дисциплины внутри. Которых, если воспользоваться очерченной выше простенькой моделью, от подлостей и мерзостей удерживает не страх, а совесть. Которые, даже если очень будет выгодно, не станут мучить ближнего, не убьют, не украдут, не пожелают ни жены его, ни вола его, ни осла его… а если и пожелают в глубине души, то тут же себя одернут: нельзя, мол. Таких людей мало, но они есть.
А судят люди о других обычно по себе. И если человек сам подл и мерзок и чувствует, что ему только дай волю, он такого намолотит, и радуется, что придуманы для него внешние тормоза, то он и человечество будет видеть вокруг себя — чаще всего справедливо — таким же подлым, как он, и так же удерживаемым от подлостей с помощью страха наказания, с помощью закона, традиции, религиозных норм, обычаев, морали, приличий, общественных порицаний… А если человек совестлив и добр и не делает гадостей, потому что внутренне не способен, то такой человек полагает и других людей — чаще всего ошибочно — такими же добрыми и совестливыми, только задавленными обстоятельствами: нищетой, голодом, бесправием… И начинается тут своего рода обратная логика: если человек на каждом углу — обычно справедливо — кричит, что людей необходимо держать в узде, сдерживать их зверские инстинкты, иначе такое начнется, что жуть, тогда есть высокая вероятность, что и сам этот крикун нуждается во внешних тормозах и сдерж-ках, чтобы оставаться человеком. А если он кричит — скорее всего, наивно и ошибочно, — что человек по природе добр, что людей надо освободить от оков рабства, бедности и предрассудков, что это внешние обстоятельства искривляют и калечат наши от природы чистые и светлые души, то и у самого у него, скорее всего, душа окажется светлая и чистая. И он мне совершенно инстинктивно симпатичен, а другой как-то нет. Хотя, повторяю, прав, видимо, все-таки первый, к сожалению.
Заглянуть бы себе самому в душу, с такими-то рассуждениями…
* * *
12 января 2012, Петербург
Давно надо было это письмо отправить, но сначала отвлекся на всякую суету, потом ты прилетела на две недели — что ж тут отправлять, а теперь ты снова улетела, и я решил сначала дописать немного, а уж потом отправить все сразу.
Вот я писал в начале этого письма, удивляясь: выросло, мол, за эти два-дцать лет целое новое поколение! они-то где? Едва только я это написал, как на тебе: протестные митинги в Москве! белые ленточки! тысячные толпы со смешными лозунгами! стояния типа «окупай абай»! контрольные прогулки писателей и художников по Бульварному кольцу! — видела в Интернете? — и все больше тридцатилетние, те самые, непуганые, родившиеся в восьмидесятые и в сознательном возрасте советской власти не знавшие. Договариваются через всякие свои фейсбуки, назначают время, ходят группами.
Вот это меня больше всего поражает — что договариваются. Что совершаются какие-то осмысленные коллективные действия. Потому что к осмысленным коллективным действиям наши с тобой соотечественники… как бы это сказать помягче… способны не всегда.
Ты ведь помнишь эту мою любимую идею про специфический наш питерский спорт, называется «проезд перекрестка». Отличная модель! Все сразу видно. Вроде как каждый водитель по отдельности прекрасно понимает, что если все лезут на желтый и блокируют перекресток, то всем же и дольше получается. И каждый водитель в отдельности (ну, кроме совсем уж редких отморозков, которым никакие правила вообще не писаны) вполне готов притормозить, не лезть, подождать, — но это если бы он был уверен, что и остальные так же себя поведут. А он не уверен, совсем не уверен, что какой-нибудь нахал не выскочит, объехав его, и что-то — о, невыносимая мысль! — за его счет не выгадает. Ах, если бы можно было договориться, выбросить такой типа вымпел или флажок, мол, едем по правилам, ребята? едем по правилам! и все бы поехали по правилам. Как было бы хорошо. Но почему-то договориться не получается, не получается вместе сделать что-то для всех полезное. Нет доверия к соседу, что тот в последний момент не передумает и не кинется вперед выгадывать из общей ситуации что-то для себя лично. А недоверие как раз и рождает эту нашу неспособность к осмысленным коллективным действиям.
Почему так? Да ясно почему: потому что столько лет все регулирование и контроль брало на себя государство — и мы без него разучились. Напрямую договариваться с соседом — разучились, сами что-то решить и сделать — разучились, потому что это очень и очень не одобрялось: самодеятельность! Как можно допустить, чтобы люди сами решали, как и где они хотят жить, что и как они хотят делать? Напекла, например, бабка пирожков и вынесла на угол продавать — непорядок! кто позволил? где письменное разрешение?! Или вот открыть парикмахерскую — сколько чиновников надо обойти за этими разрешениями! сколько подписей собрать! сколько инструкций соблюсти! Даже если бы все чиновники как на подбор были бы честные и профессиональные, это занимает месяцы. А тут еще и поборы… Руки опускаются. И возникает у бабки или у парикмахера вопрос: а зачем нам эти чиновники? Зачем вообще разрешение?
Как же без разрешения! Никак нельзя. Да и боязно как-то: нужен же контроль. Зачем нужен? то есть как зачем? без контроля, без хозяйского пригляда мы тут хрен знает каких дров наломаем! Санитарный контроль нужен? нужен. Пожарный нужен? нужен. Налоговый нужен? нужен. Иначе мы сами себя в грязи утопим, некачественными продуктами отравим, в огне сгорим и налогов платить не будем.
Точно утопим? или все-таки нет? Точно не будем налогов платить? или все-таки будем — те, про которые понимаем, зачем они, и считаем полезными?
Повод для разгона очередного митинга изобрели гениальный: участники нарушили закон, поскольку занимались «несанкционированным подвозом пищи». Хочется остановиться и спросить: то есть власти совершенно серьезно уверены, что, если один москвич захотел привезти поесть другому москвичу, он должен спросить разрешения у чиновника?
* * *
13 марта 2012, Петербург
Уже даже прощения просить становится нелепо — так затянул с отправкой. Ладно, сейчас это вот допишу и пойду на почту.
Вот
тебе еще штришок к портрету современной российской действительности. Требуется
возобновить справку об инвалидности — не для меня, для родственника. Стою в
очереди, рядом стоят (точнее, сидят) двое: у одного нет руки, у другого ноги.
Спрашиваю: «А вам тоже каждый год нужно возобновлять?» Оказывается, это только
я один такой наивный, остальные про этот бред давно знают: государство, видимо,
опасается, что нога или рука отрастет, и требует ежегодно предъявить ее
отсутствие. Инвалиды ругаются черными словами, но в очереди сидят: без справки
никак. Чиновная дама, тут же находящаяся, шипит: «Вы благодарны
нам должны быть, мы же ваши деньги, деньги от ваших же налогов этим
инвалидам раздаем!» В смысле — мы тут стоим на страже ваших интересов: а вдруг
нога все-таки отрастет,
а этот якобы инвалид будет жульническим образом продолжать пособие получать?
Женщина одна взорвалась, молодая: «Нет, это не вы им наши деньги раздаете! Это мы вас нанимаем, чтобы поделиться с ними нашими деньгами! И правила этой дележки должны устанавливать мы, а не вы!»
Права, конечно, но что поразительно: чиновная дама, кажется, совсем не способна этот ход мысли понять. Она себя совсем иначе видит — как опору порядка, как пусть и маленького, но все же гаранта, прости господи, стабильности, а вокруг — беспомощные массы, которым только дай поблажку, они тут же все испортят и сами же потом будут сокрушаться — а потому нужны правила, жесткие и строгие, и пусть они даже и не очень хороши и не до конца продуманны, но лучше такие, чем никаких.
Пока в этих очередях к чиновникам сидят пенсионеры вроде меня — система имеет шансы сохраняться. Но ведь иногда там попадаются и молодые, и тогда машина со скрипом останавливается: молодые искренне не понимают, почему они должны нести справки, что ты не педофил или что у дедушки-инвалида нога не отросла, или просить разрешения у властей на «подвоз пищи»…
Это противостояние новое, такого раньше не было — то есть было, но в мелком масштабе: несколько человек против остального государства, суслик против танка, как написал один писатель в замечательной повести лет этак сорок тому назад. Это противостояние — тех, кто считает себя взрослыми, ответственными людьми, способными самостоятельно принимать решения относительно своей жизни, а там, глядишь, и жизни страны, — и тех, кто считает только начальство способным на осмысленные действия на благо страны, а прочих считает малыми детьми, за которыми глаз да глаз, а то они не только страну, но и собственную жизнь под откос пустят, — это противостояние исключительно важное. Наверное, это главное сейчас у нас противостояние и единственная — последняя — надежда. Вдруг этим, которые с ленточками, удастся убедить тех, которые в кабинетах? Потому что если не удастся, то не миновать Новгородской республики.
Впрочем, ее и так не миновать. Но лучше бы добровольно, бескровно и постепенно.
* * *
30 апреля 2012, Петербург
Ну вот, дооткладывался… Почти год прошел, а я так и не отправил этого письма. А теперь — что ж отправлять, раз ты скоро приезжаешь. Расскажу на словах. Или просто дам почитать это неотправленное послание.