Перевод с польского Веры Виногоровой. Вступительная статья Наталии Лебедевой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2013
МЕМУАРЫ XX ВЕКА
Владислав АНДЕРС
БЕЗ ПОСЛЕДНЕЙ ГЛАВЫ
Воспоминания Владислава Андерса вызывают и сегодня большой интерес не только в Польше, но и во всем мире. Они создавались в то время, когда основные комплексы документов, связанные с четвертым разделом Польши, советизацией территорий, вошедших в состав СССР в сентябре 1939 года, судьбой десятков тысяч военнопленных и узников тюрем западных областей УССР и БССР, массовыми депортациями населения, отношением сталинского руководства к создаваемой в СССР польской армии, не были известны. Естественно, когда их автор писал о польских офицерах и полицейских, находившихся в трех спецлагерях, о количестве уничтоженных сталинским режимом поляков и прочем, приходилось основываться на сообщениях из вторых, а зачастую из третьих и четвертых рук.
В 1990-х годах удалось найти и изучить огромные массивы документов по указанным проблемам, опубликовать наиболее важные из них, подготовить монографии.1 Попытаемся дать хотя бы самые общие представления об этих вопросах.
Советские лидеры с беспокойством следили за усилиями гитлеровцев склонить Варшаву к совместному походу против СССР. Когда же Польша связала себя тесными узами с Лондоном и Парижем, в Польском государстве увидели активного участ-ника западной коалиции. Последняя же воспринималась Кремлем как сила, пытавшаяся воспрепятствовать разделу сфер влияния между СССР и Германией.
1 сентября 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу. 17 сентября по договоренности с Берлином части Красной армии перешли советско-польскую границу.2 В считанные дни была занята территория, которая в соответствии с секретным протоколом к пакту Молотова—Риббентропа от 23 августа того же года составляла сферу интересов СССР.
Стремясь уничтожить Польшу как независимое государство, беспрепятственно советизировать присоединенные в сентябре 1939 года к СССР территории, сталинское руководство предпринимало решительные меры по изоляции, а затем и физическому уничтожению носителей польской государственности, а также тех, кто мог вступить в борьбу за возрождение своей страны. На всех этапах судьба польских военнопленных и заключенных тюрем определялась решениями Политбюро ЦК ВКП(б).
В ходе так называемого «освободительного похода» в Западную Белоруссию и Западную Украину в советский плен попали 240 тысяч польских военнослужащих. Однако для содержания столь большого числа людей не хватало ни лагерей, ни продуктов питания, ни вещевого довольствия, ни даже питьевой воды. В результате в октябре 1939 года по решению Политбюро ЦК ВКП(б) рядовые и младшие командиры — жители присоединенных к СССР территорий — были распущены по домам, а те же категории — уроженцы центральных польских областей — переданы Германии. В плену остались 40 тысяч человек. 8,5 тысяч офицеров содержались в Козельском и Старобельском лагерях, 6,5 тысяч полицейских — в Осташковском. 25 тысяч солдат и унтер-офицеров работали на строительстве шоссе Новоград—Волынский — Львов и на шахтах Кривого Рога.3 Вскоре руководству НКВД стало ясно, что им не удалось сломить волю офицеров и полицейских, которые были полны решимости бороться за восстановление независимости своей страны.
Параллельно с задержанием польских офицеров и полицейских в западных областях УССР и БССР проводились тотальные зачистки территории — арестовывались представители правящих классов, деятели политических партий, участники движения Сопротивления, польских, украинских, белорусских, еврейских националистических организаций и др. Были задержаны и 35 тысяч человек, пытавшихся уйти из СССР, и 145 тысяч беженцев из присоединенных Германией польских земель, перешедших к СССР. Затем они подали заявления о возвращении на контролируемые Германией земли, но не были приняты последней.4
В феврале 1940 года была проведена первая крупная депортация: 140 тысяч осадников5 и членов их семей были выселены в районы Крайнего Севера для работы на лесоповале. 2 марта 1940 года Политбюро ЦК ВКП(б) по предложению Берии и Хрущева приняло решение о выселении в Северный Казахстан на 20 лет 25 тысяч семей польских офицеров, полицейских и узников тюрем западных областей Украины и Белоруссии, которых намеревались ликвидировать.6
Обстановка на международной арене (действия правительства В. Сикорского в период исключения СССР из Лиги Наций, формирование Лондоном и Парижем Экспедиционного корпуса для помощи Финляндии, стремление польского правительства включить в него свой воинский контингент, англо-французские планы бомбардировки советских нефтяных месторождений в районе Каспийского моря, начавшаяся переброска германских войск к советской границе), а также внутренняя ситуация (активизация польского подполья) вновь приковали в конце февраля — начале марта внимание сталинского руководства к проблеме польских военнопленных (офицеров и полицейских) и узников тюрем западных областей УССР и БССР. С 23 фев-раля начинается оформление решения Политбюро ЦК ВКП(б) о расстреле польских офицеров, полицейских и заключенных тюрем и депортации их семей в Казахстан. 29 февраля Берия встречается со Сталиным, и именно в этот день составляется первый вариант записки, которую Берия не ранее 3 марта направил Сталину. В ней содержалось предложение о расстреле указанных лиц. «Вождь народов» собственноручно написал на документе: «За» — и поставил свою подпись. За ним завизировали записку Молотов, Микоян, Ворошилов. Одобрили предложения Берии также Калинин и Каганович. 5 марта 1940 года7 Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение: «1) Дела для находящихся в лагерях для военнопленных 14 700 человек бывших польских офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, разведчиков, жандармов, осадников и тюремщиков; 2) а также дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в количестве 11 тысяч человек <…> рассмотреть в особом порядке с применением к ним высшей меры наказания — расстрела».8 Депортация семей польских офицеров и полицейских — 60 тысяч женщин, стариков, детей — была проведена 11—13 апреля 1940 года, беженцев, не принятых Германией, 29 июня.
Подготовка операций по расстрелу пленных офицеров, полицейских, узников тюрем и депортации их семей началась буквально на следующий день после принятия решения Политбюро ЦК ВКП(б). В расстрельные списки были включены 97 % всех узников трех спецлагерей. Первые наряды на отправку военнопленных на расстрелы начали поступать 3—5 апреля, в тюрьмы — 20 апреля. Уцелели всего 395 военнопленных. Одни из них интересовали разведку, другие являлись носителями важной информации, третьи — немцами по национальности или за них просили германское посольство и литовская миссия. Некоторые из них не были офицерами или служащими карательных органов, либо были завербованы оперативниками. В апреле-мае 1940 года были расстреляны 8348 офицеров, 6311 полицейских и 7305 узников тюрем.9 Расстрел почти 22 тысяч поляков держался в строжайшей тайне — о их судьбе не сообщалось ни родным, ни Красному Кресту, ни правительству Сикорского.
Сталинское руководство не пощадило и 8 тысяч рядовых и младших командиров польской армии, трудившихся в принудительном порядке на рудниках Кривого Рога и шахтах Донбасса. 14 мая они были отправлены в Северный железнодорожный лагерь на строительство Печорской магистрали, где трудились в крайне суровых условиях.10
В июле после ввода советских войск в Литву и в Латвию оттуда были доставлены в Козельский и Юхновский лагеря интернированных там в 1939 году 2357 польских офицеров и полицейских и 2023 солдат и младших командиров. В мае-июне 1941 года почти все военнопленные из Юхновского лагеря были отправлены в Мурманскую область на строительство аэродрома Поной, где практически отсутствовало жилье и условия пребывания были даже более тяжелыми, чем в Севжелдорлаге. В результате узники и того, и другого лагеря были истощены, обморожены и почти нетрудо-способны.11
Незадолго до начала войны в соответствии с решением Политбюро ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 14 мая 1941 года была проведена еще одна массовая депортация — членов семей участников контрреволюционных польских и прочих формирований сроком на 20 лет.
Значительными были потери военнопленных и при эвакуации после нападения Германии на СССР, особенно военнопленных из Львовского лагеря (1834 чел.).12
Изучение истории польской армии на территории СССР началось еще в годы Второй мировой войны и продолжалось на протяжении всех послевоенных лет прежде всего усилиями польской эмиграции, затем и историков ПНР. В России в 1994 году вышел в свет том документов «СССР и Польша. 1941—1945. К истории военного союза», первый раздел которого посвящен армии Андерса.13
Задача создания польского воинского соединения на территории СССР была поставлена И. В. Сталиным еще осенью 1940 года. Берия намеревался поручить организацию польской дивизии группе З. Берлинга и представил конкретный план ее формирования. Однако «вождь народов», боясь осложнить советско-германские отношения и тем самым ускорить нападение Третьего рейха на СССР, отложил реализацию этого проекта. Решение о формировании дивизии, укомплектованной гражданами польской национальности, было принято Совнаркомом СССР и Политбюро ЦК ВКП(б) лишь 4 июня 1941 года.14 Нападение Германии на Советский Союз создало новую ситуацию и побудило сталинское руководство пойти на сотрудничество не с какой-то отдельной, просоветски настроенной группой польских офицеров, а с правительством В. Сикорского в целом.
Как известно, 30 июля 1941 года в Лондоне посол СССР в Великобритании И. М. Майский и премьер польского правительства В. Сикорский подписали соглашение.15 В нем СССР признавал советско-германские договоры 1939 года, касающиеся территориальных изменений в Польше, утратившими силу; восстанавливались дипломатические отношения между двумя странами; стороны брали взаимное обязательство оказывать друг другу всякого рода помощь и поддержку в войне против гитлеровской Германии; правительство СССР выражало согласие на создание на территории СССР польской армии. К соглашению был приложен протокол об амнистии всем польским гражданам, содержавшимся в заключении на советской территории, в качестве ли военнопленных или на других основаниях.16
12 августа Президиум Верховного Совета СССР издал Указ об амнистии, содержание которого было аналогично протоколу, приложенному к соглашению. В этот же день Политбюро ЦК ВКП(б) одобрило совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О порядке освобождения и направления польских граждан, амнистируемых согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР». Оно предписывало освободить: а) всех военнопленных и интернированных военнослужащих польской армии; б) всех осужденных к заключению в тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря, а также находящихся под следствием; в) направленных в спецпоселки из западных районов УССР и БССР осадников, лесников, членов семей ранее репрессированных лиц и спецпоселенцев других категорий. Устанавливались и пункты формирования польских воинских частей первой очереди.17
По данным НКВД СССР, на 1 августа 1941 года на территории СССР находилось: «1. Бывших военнопленных — 26 160. 2. Осадников и лесников — 132 463. 3. Осужденных и следственных — 46 597. 4. Беженцев и семей репрессированных —176 000. Итого 381 220».18
В тех областях, где имелись большие скопления амнистированных поляков, стали открываться представительства польского посольства, организовываться склады одежды и продовольствия, поступавшего из Англии и США. На узловых станциях была создана польская информационная служба, которая направляла мужчин призывного возраста и добровольцев в места формирования польских дивизий, предоставляла людям помощь. Посольство выдавало польские паспорта, организовывало культурные и религиозные мероприятия. На основе опроса освобождавшихся лиц удалось выявить несколько десятков тысяч поляков, все еще находившихся в за-ключении. Всего в СССР действовало, по данным посла РП С. Кота, 807 организаций с 2639 сотрудниками, которые оказали содействие более чем 300 тысячам польских граждан.19
НКВД СССР, естественно, стремилось контролировать деятельность этих организаций. 23 августа 1941 года заместитель уполномоченного Генштаба по делам иностранных военных формирований на территории СССР майор госбезопасности Г. С. Жуков направил областным управлениям НКВД СССР следующее предписание: «Предлагаю по распоряжению тов. Меркулова подобрать представителей для связи с польским посольством по оказанию помощи полякам. Представителей подобрать за счет проверенной и не расшифрованной среди поляков агентуры».20
В развитие политических договоренностей 14 августа было подписано Военное соглашение, которое предусматривало создание в кратчайшие сроки на территории СССР польской армии, составляющей «часть вооруженных сил суверенной Польской Республики».21
Реализация Военного соглашения была возложена на созданную 17 августа 1941 го-да смешанную советско-польскую комиссию. В ее состав вошли с советской стороны: уполномоченный Генштаба РККА начальник ГРУ генерал-майор А. П. Панфилов, его заместителем стал майор (впоследствии комиссар) госбезопасности Г. С. Жуков; с польской стороны — начальник военной миссии в СССР генерал З. Богуш-Шишко и В. Андерс.
Владислав Андерс родился в 1892 году в Польше, бывшей частью Российской империи. Окончил Рижский политехнический институт и в 1913 году был направлен в офицерскую кавалерийскую школу. Во время Первой мировой войны служил в кавалерийском корпусе одного из самых блестящих кавалерийских генералов Хана Нахичеванского, командовал драгунским эскадроном, был трижды ранен, награжден за храбрость орденом Св. Георгия IV степени и как особо отличившийся офицер в 1916 году откомандирован в Академию Генерального штаба. Пройдя ускоренный курс, получил чин капитана Генерального штаба. После Февральской революции —Польша оставалась еще частью Российского государства — сделал быструю карьеру в польских национальных формированиях, став начальником штаба дивизии. После октябрьского переворота и объявления Польшей независимости воюет и с немцами, и с частями Красной армии. Командует полком во время советско-польской войны 1919—1921 годов. После окончания войны заканчивает Высшую военную школу в Париже, получает звание полковника и пост военного коменданта Варшавы.
Его карьера прервалась после того, как он не поддержал военный переворот Пилсудского в 1926 году, сохранив верность законному правительству.
С этого момента и до начала Второй мировой войны полковник Андерс командует кавалерийской бригадой в провинции.
В начале войны, уже в чине генерала, Андерс, присоединив к своей бригаде остатки разбитых польских дивизий, самоотверженно сопротивляется немецкому наступлению. После разгрома польской армии он пытается прорваться в Венгрию, чтобы оттуда попасть во Францию, но терпит поражение в столкновении с советскими войсками и, дважды раненный, оказывается в плену, а затем в Москве — во внутренней тюрьме НКВД. Допросы, издевательства сотрудников НКВД не способствовали укреплению его доверия к советским властям.
После изменения политической ситуации генерал Андерс был освобожден, и 6 августа 1941 года премьер-министр польского правительства генерал В. Сикорский назначил Андерса командующим польской армией на территории СССР.
На встрече членов советско-польской комиссии польские генералы высказали пожелание, чтобы в первую очередь были сформированы две пехотные дивизии легкого типа по 7—8 тысяч человек каждая и резервная часть. «Сроки формирования указанных выше воинских соединений должны быть сжатыми с тем, чтобы обеспечить их ввод в зону боевых действий в возможно короткие сроки» — таково было мнение В. Андерса и З. Богуш-Шишко.22 Договорились и о создании призывных комиссий из представителей польского командования, Красной армии, НКВД СССР и врачей.
19 августа А. П. Панфилов сообщил членам советско-польской комиссии, что командование Красной армии удовлетворило просьбу польской стороны о формировании двух стрелковых дивизий и одного запасного полка. Срок их готовности — 1 октября. Численность дивизии определялась в 10 тысяч человек каждая, запасного полка — 5 тысяч.23
Протоколы смешанной комиссии и другие материалы по формированию и дислокации польской армии незамедлительно направлялись Сталину и другим членам Политбюро ЦК ВКП(б). В решении вопросов, связанных с армией Андерса, принимал участие и Государственный Комитет Обороны (ГКО).
Однако выполнение Указа об амнистии наталкивалось на серьезные трудности, поскольку осознанно тормозилось органами НКВД. 20 августа Берия направил в лагеря для военнопленных и интернированных директиву, предусматривавшую сохранение прежнего режима для их контингента. Вглубь СССР продолжали идти транспорты с заключенными и депортированными польскими гражданами.24
28 августа 1941 года поверенный в делах РП в СССР Ю. М. Ретинер в разговоре с А. Я. Вышинским выразил сомнение в том, что Указ об амнистии действительно был распространен на всех польских граждан.25 Тем самым было положено начало обсуждению проблемы, которая впоследствии ставилась на всех уровнях, вплоть до обнаружения катынских могил в апреле 1943 года и последовавшего за этим разрыва советским правительством отношений с польским правительством.
По просьбе В. Андерса бывшие узники Старобельского, Козельского и Осташковского лагерей записывали фамилии тех, кто находился с ними в трех спецлагерях до апреля-мая 1940 года, то есть до массового расстрела польских офицеров и полицейских.26 Отказ советских властей сообщить об участи более 15 тысяч бесследно исчезнувших военнопленных был одним из факторов, препятствовавших налаживанию советско-польского боевого сотрудничества.
23 августа 1941 года призывные комиссии приступили к своей работе в Грязовецком, Старобельском, Южском и Суздальском лагерях и к 12 сентября призвали в польскую армию 24 828 военнопленных и интернированных. 273 человека, немцы по национальности, были отведены комиссиями; 252 лица отказались вступить в польскую армию и попросили предоставить им советское гражданство; 234 поляка были признаны негодными к строевой службе по состоянию здоровья.27 2—4 сентября подавляющее большинство военнопленных и интернированных были направлены на формирование польской армии в Бузулук, Тоцк и Татищево.
1 октября Берия сообщил Сталину и наркому иностранных дел В. И. Молотову, что из 391 575 репрессированных польских граждан к 27 сентября освобождены из тюрем и лагерей ГУЛага 26 297 человек, из спецпоселков — 265 248 ссыльных. На формирование армии Андерса к этому времени были направлены 25 115 военно-пленных и интернированных, в том числе 960 армейских офицеров. Туда же прибыли 16 647 поляков, освобожденных из тюрем, лагерей и спецпоселений. Еще 10 тысяч человек к началу октября находились в пути к местам формирования армии. Именно военнопленные и интернированные составили костяк сформированных к октябрю двух дивизий и запасного полка (23 851 человек).28
Начиная с 12 сентября В. Андерс неоднократно обращался к властям, добиваясь улучшения снабжения и обеспечения сносных условий для уже созданных дивизий, просил начать формирование нескольких новых воинских частей в Узбекистане. Сталинское же руководство соглашалось довести численность польской армии лишь до 30 000 человек, поскольку не имело возможности предоставить для них вооружение и продовольствие, необходимое для Красной армии, сдерживавшей из послед-них сил натиск рвавшегося к Москве врага.
Эта ситуация побудила правительство В. Сикорского, а также президента США Ф. Рузвельта и премьер-министра Великобритании У. Черчилля поставить вопрос о переводе части польских военнослужащих в Иран. Впервые премьер-министр Польши заявил об этом советскому послу А. Е. Богомолову 25 октября 1941 года. А 1 ноября С. Кот, назначенный послом в СССР, в качестве одного из пунктов переговоров Сикорского в Москве назвал эвакуацию 15—20 тысяч польских военнослужащих из СССР в Великобританию и Египет.29
10 ноября в Куйбышеве посол США передал А. Я. Вышинскому послание А. Гарримана, адресованное И. В. Сталину. В нем по поручению Ф. Рузвельта ставился вопрос об отправке части польских военнослужащих в Иран для формирования из них дивизий с перспективой их возвращения на советско-германский фронт по мере боевой готовности.30
Незадолго до этого А. П. Панфилов информировал В. Андерса, что по решению ГКО от 3 ноября численность польской армии ограничена 30 тысячами человек и соответственно количество выдаваемых ей пайков будет сокращено до 30 тысяч.31
14 ноября создавшееся положение обсуждалось в
беседе Сталина с С. Котом.32 Глава правительства СССР
прежде всего подчеркнул, что в советско-польских отношениях наступил переломный
пункт. «Этот пункт не сам пришел: его притащили мы и поляки. Я думаю, что мы
можем начать новую страницу в истории советско-польских отношений и вражду
сменить на дружбу», — сказал он. Тем не менее сам ход
беседы свидетельствовал, что эти отношения остаются отнюдь не безоблачными.
Посол напомнил Сталину, что «не освобожден ни один из офицеров штаба Андерса
1939 года, ни один из друзей Сикорского». Советский лидер пообещал разобраться
в этом деле и добавил: «Может быть, с этими офицерами
произошел такой же случай, как
с бывшим комендантом Львова генералом Ланднером (правильно: Лангнером. —
Н. Л.). Еще давно этот генерал приезжал в Москву, ему предложили
освободить его с тем, чтобы он жил в СССР. Он же исчез
и ушел в Румынию».33
Трения возникли и по вопросу о численности польской армии и количеству выделяемых для нее пайков.
Глава советского правительства, в свою очередь, поставил перед послом трудный для него вопрос: «Когда и где польские части думают действовать с русскими вой-сками против немцев. Этот вопрос нас весьма интересует». Кот уклонился от ответа, сославшись на скорый приезд В. Сикорского в Москву.
Информируя А. Гарримана, а через него и
президента США об этой встрече, Сталин 27 ноября писал: «Я имел на днях беседу
с польским послом в СССР г. Котом. У меня создалось впечатление, что СССР и
Польша имеют все основания
и возможности договориться по всем основным вопросам, интересующим обе стороны.
Сообщаю для Вашего сведения, что г. Кот во время беседы не ставил вопроса об
отправке польских военных контингентов из СССР в какую-либо другую страну.
Сталин».34
Тем не менее вопрос о выводе части польских военнослужащих из СССР вновь был поставлен перед Сталиным прибывшим в Москву В. Сикорским. Их беседа состоялась 3 декабря и была посвящена в главном двум вопросам — польской армии на территории СССР и положению польского населения.
30 ноября, в преддверии советско-польских переговоров, Берия направил Сталину записку. В ней характеризовался численный состав польской армии (40 961 человек, в том числе 1965 офицеров, 11 919 унтер-офицеров и 27 077 рядовых) и степень готовности частей.35 Отмечалось, что сформированы 5-я и 6-я пехотные дивизии, запасной полк, штаб армии, строительная часть и сборный пункт. Берия констатировал, что верхушка польской армии, включая В. Андерса, начальника ее штаба Л. Окулицкого, командиров дивизий генералов М. Боруто-Спеховича и М. Токажевского, лояльно относится к СССР и готова к сотрудничеству. В то же время Берия указывал, что в последнее время В. Андерс «проявлял недовольство в связи с тем, что, считая возможным и желая создать большую польскую армию в СССР, не имел разрешения Верховного командования Красной Армии на формирование новых соединений. <…> Андерс также проявляет недовольство тем, что по сведениям поляков, большое количество польских офицеров, среди которых есть лично известные Андерсу, не освобождены из мест заключения. <…> Тяжелое финансовое положение, сложившееся к концу октября, неурегулированность вопроса с зимним расквартированием, перебои в снабжении, затруднения со строительством также вызвали недовольство у Андерса».36
Ранним утром 3 декабря в Москву была отправлена по ВЧ справка о пребывании польских военнопленных в СССР в 1939—1941 годах, в которой среди прочего указывалось, что в апреле-мае 1940 года через 1-й Спецотдел в УНКВД были направлены 15 131 человек (то есть расстреляны с оформлением через 1-й Спецотдел НКВД СССР).37 Таким образом, к приезду Сикорского Сталин был полностью введен в курс «польских» дел.
В беседе двух премьеров наиболее остро стоял вопрос об условиях жизни польской армии при 30—35-градусных морозах в отсутствие теплого жилья. Текст этой беседы полностью приводится в воспоминаниях Андерса.
Во исполнение договоренностей Сталина с Сикорским ГКО 25 декабря принял постановление «О польской армии на территории СССР», определявшее ее численность — 96 тысяч человек, количество дивизий — 6 и дислокацию — штаб и его учреждения в Янги-Юль Узбекской ССР, дивизии в Киргизской, Узбекской и Казахской ССР. В постановлении указывалось, что в армию могут призываться граждане только польской национальности, проживавшие до 1939 года на территории Западной Украины и Западной Белоруссии.38
С конца 1941 — начала 1942 года сталинское руководство все настойчивее ставило вопрос о сроках отправки польских дивизий на фронт. Во время поездки В. Сикорского в места дислокации польской армии генерал А. П. Панфилов спросил его, к какому сроку он хотел бы иметь всю польскую армию готовой к бою с гитлеровцами. Премьер Польши ответил: «15 июня», рассчитывая на получение из Англии и США к марту-апрелю вооружения и на открытие второго фронта летом 1942 года.39 2 февраля Г. С. Жуков от имени советского правительства поинтересовался у В. Андерса, «когда польская армия думает воевать. <…> По мнению Советского правительства, желательно в связи с политическим и военным значением этого дела как можно быстрее вывести в бой готовые соединения». Андерс, вслед за Сикорским, назвал дату 1 июня 1942 года и отверг возможность ввода в бой одной отдельной дивизии. Об этом разговоре Жуков сообщил Молотову, а Андерс — Сикорскому.40 Последний полностью одобрил точку зрения своего командующего.
Весьма острым оставался и вопрос о выводе в Иран 25 тысяч польских призывников для пополнения войск на Ближнем Востоке и в Египте, где было много польских офицеров, но не хватало рядовых солдат.
Постановление ГКО о передислокации 5-й и 6-й дивизий в Среднюю Азию и формировании дополнительных четырех дивизий реализовывалось медленно. По-прежнему армия испытывала трудности с обмундированием, снабжением продовольствием, поставками вооружения, транспортных средств, горючего, палаток для жилья и т. д. Как сообщал Берия Сталину, на 1 марта 1942 года в польской армии в СССР находились 60 000 человек, включая 3090 офицеров. В стадии формирования находились 7-я, 8-я, 9-я и 10-я дивизии, танковый и кавалерийский полки, артиллерийская бригада и др. Берия отмечал рост антисоветских настроений в армии, в том числе среди рядовых, многие из которых лишь недавно освободились из мест заключения или спецпоселков.41
За настроениями в армии Андерса следило не только НКВД, но и направленные с этой целью Исполкомом Коминтерна (ИККИ) польские коммунисты. Более 80 человек, пройдя месячную подготовку в Кунцево и получив подробные инструкции, были отправлены осенью 1941 года в армию Андерса. Они регулярно информировали руководство ИККИ об «антисоветском» духе, преобладавшем среди польских военнослужащих. «Какой элемент я встретила в Бузулуке, — писала в своем отчете В. Бартошевич. — 99 процентов — это освобожденные из тюрем, лагерей и ссылки. По занимаемой должности в Польше — это военнослужащие, полиция, железнодорожники, помещики и их дворовые, осадники, колонисты и т. п. В настоящее время все они освободились и приехали сюда. Одно можно сказать — все они настоящие враги СССР, готовые отомстить за свои страдания. <…> Те, среди которых я нахожусь, их ничто не переменит, и их нужно будет только уничтожить».42
Генеральный секретарь ИККИ Г. Димитров, направляя 2 января 1942 года А. Я. Вы—шинскому отчеты и донесения своих людей, служивших в армии Андерса, подчеркнул, что после визита В. Сикорского в СССР «антисоветская и антисемитская работа» в польской армии не прекратилась. «Наоборот, — писал он, — есть достаточно данных, которые говорят о том, что эта работа в известной части армии продолжается, хотя и в более прикрытой форме, чем раньше».43
Информация о ненадежности польской армии, осознание, что она не будет сражаться на советско-германском фронте, пока все шесть дивизий не будут окончательно сформированы, возросшие трудности с продовольствием в СССР побудили Сталина отдать распоряжение о сокращении числа выделяемых пайков с 70 тысяч до 30 тысяч. Пытаясь добиться отмены этого решения, Андерс обратился к Сталину с просьбой принять его. 8 марта глава советского правительства направил следующий ответ польскому генералу: «Получил обе Ваши телеграммы о продовольственном положении польской армии и о распоряжении генерал-лейтенанта Хрулева. Изучив все материалы, я пришел к выводу, что продовольственное положение Красной Армии усложнилось в связи с нападением Японии на Англию и США. Война на Дальнем Востоке привела к тому, что Япония отказывается пропускать хлеб в СССР на американских пароходах, а наш собственный тоннаж ограничен. Мы думали получить из США более 1 млн т пшеницы, а получили менее 100 тыс. тонн. Ввиду этого пришлось пересмотреть план снабжения армии в пользу воюющих дивизий за счет дивизий невоюющих. Я все же с большими трудностями добился того, чтобы сохранить нынешний уровень снабжения польской армии в СССР до 20 марта, после чего придется сократить количество пайков для польской армии по крайней мере до 30 тысяч единиц. Если считаете целесообразным, можете приехать в Москву, я буду готов выслушать Вас с удовольствием. Уважающий Вас И. Сталин».44
16 марта командующий польской армией прибыл в Москву и на следующий день встретился с генералом Панфиловым. Отчет об этой беседе в тот же день лег на стол Сталина. В. Андерс сообщил советскому генералу, что текст телеграммы Сталина был незамедлительно передан генералу Сикорскому в Лондон. От польского премьера пришел ответ: «Просить советское правительство обеспечить польскую армию продовольствием в тех же размерах, как это было решено на конференции в Кремле». Сикорский сообщал, что 16 марта вылетает в США для переговоров с Рузвельтом, с которым он намеревался обсудить вопрос о скорейшем вооружении польской армии на территории СССР, а также проблему ускорения открытия второго фронта на Западе. Сикорский сообщал, что англичане уже отправили для польской армии 10 тысяч винтовок, несколько сот пулеметов, прибытие которых ожидается в апреле. Если же вопрос с продовольствием не будет решен положительно и польской армии будут отпускаться 30 тысяч пайков, то, вероятно, излишки людей придется направить в Иран, полагал польский премьер.45
18 марта состоялась беседа Сталина с Андерсом, которая воспроизведена в его мемуарах.
К 3 апреля эвакуация части польских военнослужащих в Иран была завершена46, и генерал Андерс стал настаивать на призыве новых польских граждан в армию. «Если на это пойти, — писал Г. С. Жуков, -— то в ближайшем будущем установленный лимит 44 420 человек будет превышен и вновь возникнет вопрос о дополнительной эвакуации поляков в Иран». Он предлагал сообщить Андерсу, что призыв будет произведен в две очереди — сейчас будут призваны поляки для доукомплектования трех дивизий до штатной положенности: после их отправки на фронт начнется призыв остальных граждан.47 В результате к концу апреля набор в польскую армию фактически был приостановлен.
Напряжение в советско-польские отношения вносила и разведывательная деятельность сотрудников польского посольства и связанного с ним лиц, в связи с чем были приняты неадекватно жесткие меры по ограничению дипломатической и консульской деятельности посольства Польши, его представительств и различных социальных служб, арестовывались многие сотрудники. В массовом порядке изымались польские паспорта у граждан непольской национальности, ограничивался патронат польского посольства в светских и религиозных вопросах.
В июне 1942 года В. Андерс, не добившись разрешения советских властей на проведение дальнейшего призыва в армию, поставил перед В. Сикорским вопрос об эвакуации всей польской армии с территории СССР. Премьер-министр предложил своему командующему во имя высших политических целей оставаться в СССР и воевать вместе с Красной армией. Однако Андерс продолжал настаивать на своем, заручившись поддержкой У. Черчилля. В мае-июне 1942 года во время пребывания Молотова в Лондоне британский премьер просил согласия советского руководства на вывод всей польской армии из СССР на Ближний Восток. Предлогом при этом служила угроза захвата немцами Египта. 4 июля министр иностранных дел Польши Э. Рачиньский сообщил В. Андерсу о согласии и В. Сикорского на эту эвакуацию.
5 июля У. Черчилль направил А. Идену записку относительно инструкции послу Великобритании в СССР А. Кларку Керру. В ней указывалось: «Вышеупомянутое оставило у меня сомнение, хотите ли Вы получить три польские дивизии или нет, учитывая, что их придется взять с множеством женщин и детей. Лично я хочу иметь их. Если мы одержим победу в битве под Эль-Аламейном, нам необходимо принять их, даже с нагрузкой. Если не одержим победу — проект неосуществим. Конечно, чтобы добиться успеха, телеграмма должна содержать, коротко говоря, следующее: а) мы готовы принять поляков с их родными и учитываем связанные с этим многочисленные трудности; б) ради самолюбия советского правительства представьте передачу как передислокацию бойцов с их семьями и зависимыми от них лицами».48
2 июля 1942 года НКИД проинформировал посла Великобритании в СССР А. Кларка Керра о согласии советского руководства на отправку поляков в Иран.
Попытки польской стороны увязать вывод армии Андерса с важнейшими вопросами советско-польских отношений не встретили понимания в Наркоминделе. В беседе с С. Котом А. Я. Вышинский 8 июля ограничился заявлением, что, принимая во внимание положение на Ближнем Востоке, советское правительство не возражает против размещения там трех польских дивизий из числа находящихся в СССР.49
26 июля генерал Андерс был официально уведомлен о согласии советского руководства на вывод всех польских войск из СССР. 31 июля в Ташкенте был подписан Протокол об эвакуации польской армии и семей польских военнослужащих в Иран. Он не предусматривал сохранение на территории СССР польских мобилизационных учреждений. Старания генерала Андерса, а после эвакуации армии — польского посольства восстановить право набора в польскую армию закончились безрезультатно. Начатая 9 августа эвакуация завершилась к концу месяца. В результате на Ближний Восток выехали 70 тысяч человек, в том числе 41 000 военнослужащих. Всего в ходе двух эвакуаций из СССР выехали 76 110 военных и 38 629 членов их семей.50
Однако не все польские военнослужащие согласились выехать из СССР. Некоторые из них во главе с З. Берлингом остались в СССР и явились костяком польской дивизии, затем корпуса и, наконец, армии, сражавшейся на советско-германском фронте.
1 Катынь. Пленники необъявленной войны. М., 1997; Катынь. Март 1940 — сентябрь 2000 года. Расстрел. Судьбы живых. Эхо Катыни. Документы. М., 2001 (далее — Катынь 1940—2000. Документы); Польское подполье на территории Западной Украины и Западной Белоруссии 1939—1941 гг. Варшава; М., 2001; Депортации польских граждан из Западной Украины и Западной Белоруссии в 1940 году. Варшава; М., 2003; Лебедева Н. С. Катынь: преступление против человечества. М., 1994; Яжборовская И. С., Яблоков А. Ю., Парсаданова В. С. Катынский синдром в советско-польских отношениях. М., 2001.
2 Примечательно, что приказ о переходе войсками двух фронтов советско-польской границы в ночь с 11 на 12 сентября был отдан еще 9 числа. Однако, узнав, что Варшава держится, срок нападения на Польшу перенесли на 17 сентября. Перед частями РККА была поставлена цель «молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника», пленить их, не дав возможность уйти в Румынию и Венгрию.
3 Катынь. Пленники необъявленной войны. С. 435—439.
4 Там же. С. 28—29.
5 Осадники — бывшие военнослужащие, демобилизованные из польской армии в 1921 г. и получившие земельные наделы на приграничных с СССР территориях. Они должны были периодически являться на военные сборы и служить резервом для польской армии на случай вооруженного конфликта.
6 Катынь. Пленники необъявленной войны. С. 29—30.
7 Там же. С. 375—378, 384—390.
8 Катынь. 1940—2000. Документы. С. 43—44.
9 Там же. С. 563—564.
10 Там же. С. 39—40, 140—141, 204—205.
11 Там же. С. 195—200.
12 Там же. С. 205—207, 357—358.
13 Русский архив: Великая Отечественная. СССР и Польша. Т. 14. М., 1994 (далее — Русский архив. Т. 14).
14 Там же. С. 337.
15 О подготовке соглашения см. подробнее: Uklad Sikorski — Majski. Wybor dokumentow. Wybral, opracowal i wstepem poprzedzil E. Duraczynski. Warszawa, 1990.
16 Документы и материалы по истории советско-польских отношений. Т. 7. М., 1973. С. 208 (далее — Документы и материалы… Т. 7).
17 Катынь. 1940—2000. Документы. С. 364—368.
18 Государственный архив
Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 9479с. Оп. 1. Д. 61. Л. 120. Общее число
военнопленных и спецпереселенцев-осадников указано более или менее верно,
однако численность осужденных и подследственных в ней явно занижена.
14 октября 1941 г. заместитель наркома иностранных дел А. Я. Вышинский сообщил
польскому послу в СССР С. Коту, что в заключении
находился 71 481 осужденный и подследственный, ранее являвшиеся польскими
гражданами.
19 Kot S. Listy z Rosji do gen. Sikorskiego. S. 27.
20 ГАРФ. Ф. 9479с. Оп. 1. Д. 61. Л. 83.
21 Документы и материалы… Т. 7. С. 217—218.
22 Русский архив. Т. 14. С. 27—29.
23 Там же. С. 29—31.
24 Российский государственный военный архив. Ф. 1/п. Оп. 5а. Д. 1. Л. 338; ГАРФ. Ф. 9479с. Оп. 1. Д. 61. Л. 84.
25 Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ). Ф. 122. Оп. 24. П. 186. Д. 1. Л. 338.
26 См. подробнее: Лебедева Н. С. Катынь: преступление против человечества. М., 1994; Катынь. Документы. 1940—2000; Katyn. Dokumenty zbrodny. T. 2. Zaglada marzec — czerwiec 1940. Opracowali W. Materski i in.; N. S. Lebiediewa i in Warszawa, 1998.
27 РГВА. Ф. 1/п. Оп. 01е. Д. 1. Л. 42—50; Оп. 1в. Д. 4. Л. 88—89.
28 Архив президента Российской Федерации (АПРФ). Ф. 3. Оп. 66. Д. 24. Л. 21—25.
29 Русский архив. Т. 14. С. 43—44.
30 Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 558. Оп. 11. Д. 377. Л. 6—7. В ответ 14 ноября Вышинский вручил поверенному в делах США в СССР У. Торстону следующее «личное послание Сталина г-ну Гарриману»: «Вашу телеграмму передали мне 12 ноября. Я еще не имел возможности ознакомиться в подробностях с вопросом о поляках в СССР. Через 2—3 дня, изучив вопрос, извещу Вас о позиции Советского правительства. Во всяком случае, можете не сомневаться, что пожелания поляков и интересы дружественных отношений между СССР и Польшей будут безусловно учтены Советским правительством» (Там же. Л. 14).
31 Русский архив. Т. 14. С. 46—47.
32 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 354. Л. 1—10.
33 Там же. Л. 7—8.
34 Там же. Ф. 558. Д. 377. Л. 22.
35 АПРФ. Ф. 3. Оп. 66. Д. 63. Л. 75—81.
36 Там же. Л. 75—76.
37 Катынь. 1940—2000. Документы. С. 384—385.
38 Z archiwow sowieckich. T. 2. Armia Polska w ZSSR 1941—1942. Oprac. W. Materski. Warszawa, S. 40—45.
39 Русский архив. Т. 14. С. 56.
40 Там же. С. 61—62; Z archiwow sowieckich. T. 2. S. 46—47.
41 Z archiwow sowieckich. T. 2. S. 48—72.
42 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 423. Л. 24—25; Коминтерн и Вторая мировая война. Ч. 2. После 22 июня 1941 г. М., 1998. С. 27—28.
43 Коминтерн и Вторая мировая война. Ч. 2. С. 173—174.
44 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 357. Л. 1.
45 Z archiwow sowieckich. T. 2. S. 74—76.
46 Как сообщил 4 апреля Берия Сталину, из Красноводска в Пехлеви были отправлены 42 254 человека, в том числе 30 099 военнослужащих и 12 155 гражданских лиц, в Красноводске остались лишь 147 больных (Z archiwow sowieckich. T. 2. S. 90).
47 Z archiwow sowieckich. T. 2. S. 88.
48 The Birminghams Library. Avon Papers AP20/9/361.
49 АВП РФ. Ф. 122. Оп. 26. П. 193. Д. 2. Л. 72.
50 Z archiwow sowieckich. T. 2. S. 126.
Наталия Лебедева
В ПРЕДДВЕРИИ СВОБОДЫ
Было 8.00 вечера 4 августа 1941 года, когда автомобиль отъехал от главного подъезда здания НКВД. Улицы освещены слабо. Прохожих немного, но зато много военных автомобилей, сигналящих сверх меры. После почти двухлетнего пребывания в тюремной камере воздух, уличное движение и шум меня ошеломляют.
Я испытывал удивительное чувство. Я на свободе, но все же какая-то тяжесть лежит на сердце. После нескольких минут езды машина въезжает во двор. С трудом на костылях поднимаюсь на третий этаж. Лифта нет.
Предназначенное мне жилье состоит из четырех пристойно обставленных комнат и кухни. Есть повар Иван Васильевич и горничная Маруся. Конечно, нет сомнений, что они — сотрудники НКВД. Огромный стол в столовой заставлен бутылками и закусками. Шампанское, коньяк, красные и белые вина — пожалуй, не хватает только виски. Зато много русской водки. Закуски отличные, как будто из добрых предвоенных времен, с икрой на первом плане. Повар спрашивает меня, что приготовить на ужин. Я попросту испугался обилия этих яств.
Вспомнил, как неоднократно в тюремной камере, когда было очень голодно и товарищи по несчастью постоянно затрагивали тему еды, и каждый громко обсуждал, что бы он съел, выйдя на свободу, я всегда высказывался в пользу яичницы с ветчиной. И сейчас я поблагодарил за все деликатесы и попросил яичницу из одного яйца и ломтик ветчины.
В этот же день меня постигла еще одна неожиданность. Полковник Кондратик сообщил мне, что часть наших офицеров сейчас уже на свободе в Москве и что двух из них, а именно подполковника Зигмунта Берлинга и подполковника Дудзинского, он мог бы еще сегодня привезти ко мне. Конечно же, я сразу согласился. С первым из них я был знаком мало, знал только, что незадолго перед войной он ушел в отставку. Второго я знал лучше, поскольку он служил в 20-й пехотной дивизии под Млавой. Позднее он заболел и вместе с другими больными офицерами выехал на восток, где все они были захвачены большевиками. Подполковнику Дудзинскому предъявлялись разные обвинения, но я должен заявить, что в переломное время после Ялты он занял решительную позицию в духе истиной независимости.
О своих перипетиях они говорили довольно туманно. Их отделили от сослуживцев и держали сначала в заключении, а потом на специальной даче под Москвой. Вот уже месяц как в числе нескольких десятков других они живут в Москве. Трех из них, майора Леона Букоемского, капитана Казимира Розен-Завадского и поручика Вихеркевича, я знал лично, причем с наихудшей стороны. Гости подтвердили информацию, полученную мною перед этим от капитана Кушаля, о том, что поляки оказались в трех главных лагерях, в Старобельске, Козельске и Осташкове, причем в первых двух были исключительно офицеры. Все три лагеря были ликвидированы в 1940 году, а что стало с пленными, они не знают. Известно было только то, что примерно четыреста офицеров из этих трех лагерей какое-то время находились в лагере Павлишев Бор, откуда были перевезены в Грязовец и присоединены к группе польских офицеров, числом более тысячи, привезенных из Литвы.
Я держался с ними очень осторожно. Обратил внимание, что они слишком настойчиво подчеркивали необходимость сотрудничества с Советской Россией и чрезмерно критиковали ситуацию в предвоенной Польше, и эта чрезмерность была для меня тем более заметна, что и мое мнение об этой ситуации было негативным. Особенно меня поразила резкость суждений Берлинга, который был офицером I Бригады.1
На другой день пришел портной, мне купили белье и необходимые туалетные принадлежности, так что я смог принять нормальный вид. Удалось получить выходившую во время войны советскую прессу, которая позволила мне сориентироваться в советской политике. Тогда же я столкнулся с выходящим два раза в месяц журналом «Проблемы Ближнего Востока» — в первый и последний раз, поскольку он перестал издаваться. Этот журнал рисовал картину будущей политики Советского Союза на Ближнем Востоке, провозглашая необходимость занятия нефтеносных бассейнов, выхода к Персид-скому заливу и революции в Индии.
Я с удивлением заметил, что за все время советско-германского сотрудничества и дружбы большевистские газеты ни разу не использовали не только слово «гитлеровец», но и «фашист». Все это время клеветали — причем весьма примитивно — на Англию, Францию и отчасти на Америку. В тот период для России эти страны были империалистическими и реакционными. Об империализме и реакционности Германии, Италии и Японии — ни слова. Напротив, ежедневные газеты с большим энтузиазмом описывали пребывание Риббентропа в Москве у Сталина, Молотова в Берлине у Гитлера. А также усиленно подчеркивали тот факт, что сам Сталин — событие для того времени небывалое — 13 апреля 1941 года лично провожал на железнодорожном вокзале японского министра Матсуоки, следовавшего из Берлина в Токио через Москву. Только тогда на основании этих газет я понял вероломство совет-ской игры в 1939 году в отношении Польши, и понял, насколько сильно Советы в 1939—1941 годах были заинтересованы в немецкой дружбе и какой огромной неожиданностью для них было нападение немцев. В тот же самый день Соединенные Штаты, Великобритания, Франция, Польша и многие другие народы внезапно превратились в демократии, а Германия — в фашистскую и гитлеровскую.
Долгое время я постоянно испытывал ощущение, что
будто бы все еще нахожусь под наблюдением, как через глазок тюремной камеры. С
удовлетворением закрывался ночью на ключ. Часами просиживал на балконе,
наблюдая за жизнью улицы. Мое внимание привлекала не столько бедная, убогая
одежда людей, сколько их медлительность, как будто они никуда и никогда не спешили,
а также унылые и злые лица. Ни тени улыбки и радости, даже дети — которые всюду
на свете такие беззаботные — тут были тихими
и сосредоточенными. Меня возили на прогулки в парки отдыха, но и там толпа была
такая же: молчаливая и грустная.2
На советский лад всюду были выставлены огромные портреты вождей, прежде всего Сталина, «солнышка» Советского Союза, часто — рядом с Лениным. Задача заключалась в том, чтобы впаять в сознание, что Ленин и Сталин — едины. В действительности отношение Ленина к Сталину было недоверчивым и критичным.
В армии на место трех (из пяти) ликвидированных маршалов — Тухачевского, Егорова и Блюхера — назначены три новых: Шапошников, Тимошенко и Кулик, который долгое время отвечал за снабжение и вооружение армии. Портреты этих трех и сохранивших жизнь из первой пятерки Ворошилова и Буденного висели всюду. Однажды я заметил, что исчез портрет Кулика. Конечно, я спросил об этом сопровождающего меня полковника Кондратика. Он посмотрел на меня с удивлением, а потом с нажимом сказал:
— У нас о таких вещах не спрашивают. Такие вопросы у нас рассматриваются как преступление. Был, а теперь нет его!
Я невольно вспомнил рассказы сокамерников о том, что люди исчезают тысячами и что никому не позволено под страхом немедленного ареста интересоваться их судьбой или спрашивать о них: попросту были, а теперь их нет!
Еще в тюрьме мое внимание привлекло то, что в книгах, которые иногда нам давали почитать, имена авторов очень часто вымараны. Подтвердилось это и сейчас. Разумеется, это касалось только современных авторов. Мне объяснили, что каждый, кто был арестован, автоматически считается врагом народа и как таковой погибает для общественности, и, следовательно, его имя должно отовсюду исчезнуть.
Члены разных делегаций, выезжавших за границу, после возвращения долж-ны были писать отчеты, а именно — описывать с большевистских позиций, что там видели. Я читал много таких сочинений: потоки лжи о жизни людей на Западе. Впрочем, по возвращении почти все выезжавшие, раньше либо позже, оказывались в тюрьмах по обвинению в шпионаже или по крайней мере в сотрудничестве с капитализмом. Советский режим не переносит людей, способных сравнивать жизнь здесь и там и делать из этого выводы.
ПЕРВЫЕ ИЗ ЛОНДОНА
Из газет я узнал о прибытии в Москву польской военной миссии во главе с генералом Зигмунтом Богуш-Шишко, однако только через несколько дней получил его адрес и смог встретиться с ним. Вид польского мундира и польского орла произвел на меня сильное впечатление. В гостинице «Националь», где поселился генерал Богуш-Шишко, ему пришлось много часов рассказывать мне о том, что творилось на свете с сентября 1939 года. То есть об условиях жизни в оккупированной немцами Польше, об участии наших войск во французской кампании, о походе в Норвегию, о переезде президента и правительства с частью войск в Англию, о замечательном героизме наших летчиков в битве за Великобританию. Он рассказал о заявлении генерала Сикорского после падения Франции: что Польша теперь связана на смерть и на жизнь с Великобританией, что они будут биться плечом к плечу до самой победы. Он подтвердил мою догадку о том, что Соединенные Штаты щедро помогают Великобритании. Проинформировал меня и о советско-польском соглашении от 30 июля 1941 года, предполагающем создание в СССР польской армии.
Когда генерал Богуш-Шишко подробно рассказал мне о расхождениях в правительстве и вне его по вопросу о договоре с Россией, то я после обстоятельных расспросов и размышления ответил ему следующими словами:
— Мне сейчас трудно оценить, права ли оппозиция и в какой мере. Генерала Сосновского я знаю как человека серьезного и разумного. И не думаю, что его выступление не было упреждено добросовестным и основательным изучением проблемы. Теоретически он и его товарищи, может быть, судят разумно, однако практически генерал Сикорский ближе к правде.3 В тюрьмах у меня была возможность познакомиться с трудами Ленина, Сталина и других ведущих большевиков. Я основательно познал способ их мышления, подходы к проблемам большой политики и методы их действия. Видел их поведение в нашей стране. Не верю им. Сейчас у них нож у горла, поэтому они сговорчивы и лояльны. Но это может быстро закончиться. Они или выстоят, или поддадутся немцам. И в том и в другом случае наша проблема снова окажется нерешенной. Мы должны очень спешить. Должны организоваться и создать сильную армию. Мы должны спасать наше население. Окажем Сикорскому полную и лояльную поддержку.
В это время я был один как перст, командующий без армии, однако постепенно коллеги начали выходить из тюрем. За многих приходилось бороться с руководством НКВД. Я убедился, что военные органы не имели права голоса и что во всех вопросах гражданской и военной жизни безраздельно господствовал НКВД. Знаменательным был мой разговор с полковником НКВД Кондратиком, когда я настойчиво требовал освобождения из тюрьмы Брониславы Выслоуховой, в будущем весьма заслуженного инспектора Вспомогательной Женской службы.
— Зачем вам, — спросил он с неудовольствием, — эта вредная баба?
Мне с трудом удалось ее вызволить, а позднее оказалось, что именно Кондратик лично пытал ее, домогаясь нужных признаний. Многие приговоренные к смерти офицеры долгое время не были уверены в своей судьбе, иногда месяцами ожидая в камере смертников исполнения приговора.
Я навестил шефа британской военной миссии генерала Мак-Фарланда, человека необыкновенно сердечного и отзывчивого, с которым позднее очень подружился. Первый раз в жизни я видел военного в шортах. Я вручил ему письмо и инструкции от генерала Сикорского. В принципе командующим польской армией в СССР должен был стать генерал Станислав Халлер, но вследствие того, что его не могли отыскать, эта должность была поручена мне.
Для меня было главным начать как можно быстрее создание армии и вызволить как можно больше людей из тюрем и лагерей. Я не знал, какими людскими ресурсами мы располагаем. Не знал, где находятся офицеры, число которых освобожденные коллеги оценивали примерно в 11 тысяч. Что стало с рядовыми? Мне было известно только заявление Молотова, произнесенное 2 ноября 1939 года в Верховном Совете после нападения Советского Союза на Польшу, в котором он утверждал, что в плен взято более 300 000 солдат. Я ожидал, что власти дадут мне информацию, тем более что армейская газета «Красная Звезда» писала 17 сентября 1940 года, то есть через год после вторжения большевиков на польские земли, что в боях на Украинском фронте, на Волыни, вблизи Люблина, Гродно и т. д., в плен взято 12 генералов, более 8000 офицеров и более 200 000 рядовых.
Уполномоченным советского правительства по польскому вопросу был назначен генерал4 Жуков (не следует путать его с будущим маршалом, его однофамильцем), а уполномоченным Главного штаба — заместитель маршала Шапошникова генерал Панфилов. С Жуковым я познакомился сразу после выхода из тюрьмы. Он произвел на меня впечатление человека разумного и энергичного. Преданный Сталину душой и телом, он был типичным молодым русским коммунистом, однако наши отношения складывались раз от разу все лучше.
После нескольких недель лечения я оставил костыли и, сначала с трудом, начал ходить только с тростью. По образцу мундира генерала Богуш-Шишко сшили мундир и для меня. 10 августа 1941 года мне было присвоено звание дивизионного генерала.
Временно, вместо посла, из Лондона прибыл в качестве chargé d’affaires* Юзеф Ретинер, личный друг генерала Сикорского, прекрасно знающий весь мир, человек необыкновенно интеллигентный и обаятельный. Он познакомил меня с британским послом сэром Стаффордом Криппсом, с которым он был давно знаком. Мне казалось, что даже Криппсу, несмотря на прекрасную ориентацию в общественных вопросах, трудно понять Советы.5 Я, со своей стороны, познакомил Ретинера с рядом советских сановников, и проходившие между ними беседы наверняка шли на пользу польским делам. Характерно, что советские власти были особенно заинтересованы в получении помощи для своей разведки в Польше.
Не только солдаты, но все освобожденные из тюрем и лагерей поляки, узнав о создании армии, старались попасть в район ее концентрации. Угроза страшных зимних морозов на севере и отсутствие одежды создавали естественный поток несчастных людей в южном направлении.
ВОЕННОЕ СОГЛАШЕНИЕ
Заключенное 14 августа 1941 года польско-советское военное соглашение в числе прочего гласило:
«Польская армия будет организована в кратчайшие сроки на территории СССР, при этом она будет частью вооруженных сил суверенной Речи Посполитой Польской. <…>
Она
будет предназначена для совместной с войсками СССР и других союзнических
государств борьбы против Германского Рейха. По завершению войны она вернется в
Польшу. <…> Польские строевые подразделения будут использованы на фронте
после достижения полной боевой готовно-сти. <…> Солдаты польской армии на
территории СССР будут подчиняться польским воинским уставам и регламентам.
Вооружение, снаряжение, обмундирование, автомобили и проч. будут доставлены в
меру возможности
а) правительством СССР из собственных запасов, б) правительством Речи
Посполитой Польской из доставок, принимаемых по Ленд-лизу…»
Постепенно начали являться выпущенные из московских тюрем офицеры. Их физическое состояние было плачевным, но духовное — высоким. Начальником штаба я назначил полковника Леопольда Окулицкого.
Первая официальная беседа с советскими властями об организации армии состоялась 16 августа 1942 года, а потом 19, 22, 26 и 29 августа. Я был поражен малым числом пленных, которое назвал мне генерал Панфилов: в двух лагерях в общей сумме 20 000 рядовых, а в Грязовце — свыше тысячи офицеров. Что случилось с остальными? Ведь я знал, что в 1940 году в лагерях в Старобельске, в Козельске и Осташкове было примерно 11 000 офицеров, а, кроме того, в Осташкове — много тысяч подофицеров6, главным образом полиции, жандармерии и пограничной службы.
С большим трудом удалось получить разрешение на создание двух дивизий и одного запасного полка. Еще не выехали комиссии по мобилизации этих людей, как уже был назначен срок боевой готовности — 1 октября 1941 года. Это было настолько нереально, что я даже не возражал. Заранее знал, что до этого времени даже люди не будут собраны, а где оружие, снаряжение и обмундирование?
Только 22 августа меня уведомили, что штаб армии будет находиться в Бузулуке, 5-я пехотная дивизия — в Татищеве и, наконец, 6-я дивизия и запасной полк — в поселке Тоцкое, и только тогда я получил согласие на отправку призывных комиссий в эти три пункта. В качестве председателей комиссий поехали полковник Сулик, подполковники Казимир Вишневский и Станислав Пстроконский.
В ответ на настойчивые требования советских властей я выслал предполагаемый персональный состав. Сделать это было нелегко. В моих руках были списки только тех офицеров, которые находились в Грязовце. Я не знал, каково их психическое и физическое состояние. Среди них было много людей уже немолодых и в меньшей степени пригодных для военной службы. Самые лучшие офицеры приходили из тюрем, но не было возможности дознаться, кто еще там оставался. Цвет нашей армии находился в Старобельске и Козельске. Но где они находятся сейчас? Поскольку, по нашим сведениям, в принудительных трудовых лагерях содержалось очень много польских солдат, а число желающих вступить в армию быстро росло, то 12 сентября 1941 года я обратился с письмом к советскому главному командованию о создании дополнительных дивизий.
МОСКВА ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ
Я был свидетелем нескольких немецких налетов на Москву. Наблюдал их с балкона моей квартиры. Налеты происходили ночью. У меня создавалось впечатление, что в них никогда не принимало участие свыше двух десятков бомбардировщиков. И я убедился, что Ганс Шинке был прав. Число противоздушных орудий и зениток, оборонявших Москву, было воистину фантастичным. В конце концов, ничего удивительного в этом не было. При централизованном управлении Россией в Москву сбегались не только нити даже мелкого административного управления, но она была и есть одновременно центром всей телефонной и телеграфной связи России и главным транспортным узлом. Генерал Жуков заявил мне, что Москву ни в коем случае не сдадут. Последствия бомбардировок не были большими, но зато осколки снарядов сыпались как горох.
Перед войной с Германией Москва была городом с наилучшим снабжением в Советской России. Это не изменилось и во время войны, однако нехватка продуктов давала себя знать все сильнее. В глаза бросалась огромная, нигде невиданная диспропорция в уровне жизни чиновников и офицеров, которые имели все, и остального населения, которое голодало.
Только проходя по улицам Москвы, можно было убедиться, как мало последние двадцать лет советское правительство заботилось о повседневных потребностях населения. Почти ничего нельзя было купить, а то, что было, отличалось неслыханно низким качеством. В конце концов, никто не скрывал, что именно ценой этих повседневных потребностей была создана колоссальная военная промышленность на Урале.
Из радиопередач и газет мы узнали, что 25 августа британские и совет-ские войска вступили в Иран. Газеты были полны описаний героических подвигов советских частей, упоминалось также о большом числе пленных и военных трофеев. 16 сентября было сообщено, что шах отрекся от престола. На трон вступил его сын.
Тем временем немцы достигли больших успехов. Ворошилова и Буденного отозвали с фронта. Любому другому такие поражения не простили бы, но этих военачальников не ликвидировали. Они оказали слишком большие услуги по укреплению авторитета Сталина в партии и армии. Имена обоих, особенно Буденного, кровью записаны в памяти народов, порабощенных красной Москвой. Где бы ни находились наши солдаты — в колхозах, лагерях, на лесоповале или на строительстве дорог, на Украине, Кубани, Северном Кавказе, в Узбекистане, в Башкирии, в Казахстане, — местное население шепотом рассказывало о кровавой резне, проводимой советским режимом под командой Буденного, Ворошилова, Кагановича и т. п., после которой оставались только пепелища, руины и общие могилы, скрывающие тысячи жертв.
По отношению к другим Сталин не был так благосклонен. В первый год войны после каждой неудачи ликвидировали генералов, командующих армиями, корпусами и дивизиями, и без преувеличения можно сказать, что от рук НКВД в первые годы войны их погибло больше, чем от рук немцев. Но советское руководство поняло, что командный состав должен быть коренным образом обновлен в соответствии с духом современной войны. Помню, какой шум возник вокруг пьесы Корнейчука, тогдашнего фаворита Сталина, «Фронт», которая высмеивала командующих типа именно Буденного или Ворошилова. Советская военная молодежь поняла á la lettre* призыв Сталина омолодить армию. Тогда она не предполагала, что это — один из многих тактических приемов диктатора, которые будут отвергнуты, когда минует в них нужда. Когда военная ситуация изменилась к лучшему, та же самая пропаганда, которая апеллировала к чувству народного и от веков боевого русского духа, начала твердить, что победы являются заслугой исключительно партии большевиков. На пути от Сталинграда до Берлина случались смерти, не связанные с боевыми действиями (а кто знает, с чем они были связаны?), многих быстро прославившихся, новых советских маршалов и командующих, которых после окончательной победы убрали, чтобы на их место снова посадить старые, верные, хотя и поредевшие сталинские кадры. Своей исключительно хитрой и бессовестной политикой обмана, обещаний, миражами будущих изменений в направлении либерализации и улучшения бытовых условий, раздачей орденов и подогреванием амбиций у все новых людей Сталин в первые годы войны устранил внимательно отслеживаемую опасность за-хвата власти армией или одним из ее вождей, то есть угрозу военного бонапартизма.
Однако в этот период поражений, о котором я тут пишу, старые друзья должны были уступить место новым силам. Ворошилов и Буденный получили приказ о формировании резервных армий за Уралом и на восток от Волги. Так это звучало официально. Но неофициально с этим были связаны бесчисленные карательные экспедиции, ссылки десятков тысяч жертв, подавление постоянных бунтов и восстаний среди народов разноязычных республик юго-восточной европейской части России и среднеазиатской России. Ибо прикованные к СССР народы приветствовали войну с облегчением. И это не по причине какой-либо симпатии к гитлеризму или даже к немцам. Нет! Просто они рассчитывали на то, что война принесет изменение в их положение. Сколько же раз наши солдаты встречали со стороны крестьян, рабочих и даже советских интеллигентов возмущение:
— Зачем вы идете помогать Сталину в борьбе с немцами? Мы надеемся, что война наконец принесет нам освобождение от большевизма.
Вследствие этих внутренних трудностей организация большевиками обороны на огромном фронте опиралась на политические и полицейские методы. Обращало на себя внимание, что непрерывные советские мобилизации неравномерно вычерпывают контингенты отдельных народов. В наибольшей степени эксплуатировались те народы, которые Советский Союз считал наиболее опасными с точки зрения своей централистской политики. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, например, что Центральный Комитет украинской большевистской партии, который руководил всем украинским партизанским движением, располагается в предместьях Москвы и всех украинских партизан советское руководство использует на подступах к Москве, а не на территории Украины. Ленинград обороняли также украинцы, поэтому мало кто из них остался в живых. На подступах к Москве погибали тысячи узбеков, татар и кавказцев, а при обороне Сталинграда — солдаты нерусского происхождения. Россия испокон веков умеет использовать янычар. Когда нам рассказывали об этом вероломном распоряжении кровью порабощенных народов, вспоминали мы, что и Прагу Суворов взял при помощи башкиров и калмыков.7
Советское руководство не знало и не признавало ни в своей стратегии, ни в своей тактике никакой пощады для солдатских жизней, так же как с ценой человеческих жизней не считалась и большевистская экономика… Поэтому, несмотря на то что немцы подошли к Москве, было видно, что они идут на последнем дыхании. Представляется, что независимо от огромных усилий советских солдат, вдохновляемых надеждой на лучшее будущее, независимо от огромного вклада штаба и командования большую роль здесь сыграло запаздывание немецкого наступления. Русское бездорожье, недостаточные снаряжение и подвоз горючего, износ деталей танков и машин, к тому же ранняя осень, дожди и грязь, а потом сразу снег и морозы — это были важные природные факторы, которые пришли на помощь советскому руководству. А главное, немецкое руководство было так уверено в победе до конца 1941 года, что немецкие солдаты не были должным образом экипированы на зиму. Да, генерал Мороз — это великий генерал! Наилучший в Советской России. Был он наилучшим под этой самой Москвой и во время Наполеона в 1812 году.
ПЕРВЫЕ ШАГИ В АРМИИ
В конце августа мне с трудом удалось добиться разрешения на полет в Грязовец. Приземлились мы в Вологде, где местные власти принимали нас неожиданно пышно. Я был еще ослаблен и не мог пить водку, а это было ритуалом. Генералу Богуш-Шишко, который мне сопутствовал, пришлось меня выручать. Его способность рассказывать русские анекдоты произвела немалое впечатление, а еще большее — великолепные желтые шнурованные английские ботинки.
После долгой поездки на дрезине через совершенно
безлюдные места доехали мы наконец-то до Грязовца. Медленно прошел я перед
строем, ища взглядом утерянный так надолго непосредственный контакт с польским
солдатом.
С волнением узнавал изможденные лица многих коллег и приятелей. Чувствовал,
какую огромную радость доставил им своим прибытием и извещением, что скоро
станут они снова свободными людьми в трудах на благо Польши.
Только здесь подробно узнал я о роли подполковника Берлинга и его приятелей, которые еще во время немецко-советской дружбы заявили о своей готовности вступить в Красную армию даже рядовыми.
Я потребовал снять вооруженный караул и разрешить моим людям выходить за колючее ограждение лагеря, согласовал также с советскими властями время распределения и отправки офицеров в конкретные пункты, где должны были создаваться армейские подразделения. Долгий обратный путь до Москвы мы проделали над вологодскими лесами на допотопном, постоянно барахлящем самолете; в связи с развивающимся немецким наступлением нельзя было терять времени, требовалось начинать организационные работы.
22 августа 1941 года я уже мог отдать первый воинский приказ, в котором заявлял, что в силу соглашений, заключенных между правительством Речи Посполитой и правительством СССР, на территории СССР создаются польские вооруженные силы под моим командованием, и призвал польских граждан выполнить свой долг и вступить под знамена Белого Орла.
Мне удалось получить согласие советских властей на духовную опеку в войске, что являлось неслыханным прорывом в советской жизни и структуре, а также согласие на формирование Вспомогательных Женских служб. Я знал, что наравне с мужчинами в заключении находятся тысячи наших девушек и женщин, которые также хотели бы отдать свои силы на благо Польши. Одновременно я знал, что это единственный в настоящих условиях способ сохранить им жизнь.
Знаменательной чертой была усилившаяся религиозность всех людей независимо от того, откуда они приходили. Я не удивлялся этому, потому что чувствовал то же самое. Вера в Провидение Божье, которое сотворило такое великое чудо для нас всех, казалось бы, приговоренных к медленной и страшной смерти, вместе с любовью к своему народу и стране была нашей наивысшей духовной силой. Помню первое богослужение в Москве во французской каплице. Я человек твердый, но даже у меня перехватывало горло и слезы навертывались на глаза. Я не стыдился этого, и вместе со мной плакали старые солдаты, которые не раз смотрели смерти в глаза. Припомнил я тогда издевательства энкавэдэшников, которые топтали найденный у меня медальон с изображением Божьей Матери.
Во второй половине августа, когда уже немалая группа поляков находилась на свободе в Москве, советские власти организовали для нас поездку на теплоходе по каналу Москва—Волга. Большевики были безмерно горды каналом и часто им хвалились. Конечно, стоил он огромной работы, но одновременно и жизни сотен тысяч заключенных. Этот канал, так же как и так называемый Беломорский и тысячи других объектов, строил НКВД исключительно руками людей, осужденных на принудительные работы. Когда во время плавания на корабле я спросил руководителя нашей поездки полковника НКВД Федечкина, правда ли, что при строительстве канала погибло столько людей, он ответил прямо:
— А что люди! Одни умирают, другие рождаются. А канал останется на века.
…И ПЕРВЫЕ ШАГИ ПОЛИТИКОВ
Мы ожидали приезда польского посла профессора Станислава Кота. Он должен был привезти для меня инструкции от генерала Сикорского и организовать помощь польскому населению. Доктор Ретинер предупредил меня, что это человек очень интеллигентный, но в то же время очень неискренний. Это был близкий личный друг генерала Сикорского, связывали их школьные годы, а потом работа в НКН8 в австрийские времена.
Наша встреча с проф. Котом состоялась в здании польского посольства, в том самом, в котором до 1939 года размещалось наше посольство, а после заключения советско-немецкого пакта хозяйничало посольство немецкое. Проф. Кот вручил мне сердечное письмо от президента, помеченное 1 сентября, и не менее сердечное письмо от генерала Сикорского, которое содержало также подробные инструкции для дальнейших действий. Я был очень рад, так как эти инструкции, и те, что касались удерживания четкой позиции независимости, и те, что касались использования войска, в целом соответствовали моим мыслям.
Проф. Кот был необычайно любезен, и казалось, что наше сотрудничество будет в полной мере гармонично. Однако уже при первой встрече произошла стычка, когда он потребовал удалить из войска всех офицеров-легионеров.9 Я объяснил ему, что при формировании армии я следую правилу: отбрасываем все, что нас разделяет, и принимаем все, что нас объединяет в борьбе за свободу и независимость Польши. Одновременно я однозначно предупредил его, что если он хочет поддерживать со мной хорошие отношения, то не должен вмешиваться в воинские дела. Тем не менее беседа закончилась в доброжелательном тоне.
Несколько дней спустя ко мне пришли проф. Станислав Грабский и бывший член ППС10 Ян Шчирек. Они пришли по тому же вопросу, то есть с призывом, чтобы я полностью убрал из армии так называемую санацию11 и всех офицеров-легионеров. Я обратил их внимание на то, что в 1926 году я до последнего был при президенте и правительстве Витоса, что, несмотря на всю мою симпатию к Пилсудскому, я воевал против него, ибо так мне велела воинская присяга. Но сегодня я не могу прогонять коллег, которые сражались в 1939 году и прошли через то же самое пекло, что и я. По моему мнению, в составе войска обязан находиться каждый, кто хочет сражаться за Польшу. Я добавил, что это последний разговор, который провожу на эту тему. В дальнейшем этот вопрос больше не поднимался.
Тем временем я получил сообщения от офицеров, посланных для воин-ского набора в лагеря, указанные советскими властями. Они утверждали, что обнаружили там исключительно рядовых, которые работали на территории Польши, оккупированной Советами, и которые с началом немецкого наступления были пешком отправлены на восток. (В скобках замечу, что слабых и больных, которые не могли выдержать этого адского марша, пристреливали по дороге.) Эти солдаты были в несравненно лучшей физиче-ской форме, чем бедолаги, покидающие тюрьмы и лагеря. Люди поначалу не верили, что это мобилизация в польскую армию, и только тогда, когда прибывшие полковники нашли в общей массе своих знакомых и бывших подчиненных, лед был сломлен. К изумлению НКВД, среди рядовых обнаружили укрывающимися двадцать три офицера и одного капеллана.
Проф. Кот, который не знал Россию и ни слова не говорил по-русски, обратился ко мне с просьбой помочь ему в установлении контактов с советскими высокопоставленными лицами. К сожалению, после обеда, который был устроен мной для проф. Кота и русских, я пришел к решению больше таких мероприятий не проводить. Он старался быть чрезмерно любезным, рассыпал ненужные комплименты, а так как водки при этом не пил, то был посчитан «хитрюгой». Но неблагоприятное впечатление произвел он, правда, по другим причинам, на поляков, находящихся в России. Проявлял к людям мало душевности, а в плане организационных способностей был попросту «антиталантом». К сожалению, все время пребывания проф. Кота в России поляки во всем мире были дезинформированы относительно его деятельности. Генерал Сикорский был еще постоянно благосклонен к проф. Коту и абсолютно незаслуженно выражал ему признательность, к великому разочарованию поляков, находящихся в России и знавших правду.
Среди заключенных Лубянки нашелся также бывший премьер Леон Козловский, который сообщил мне о смерти в Бутырской тюрьме бывшего премьера Александра Прыстора.
НАША БАЗА: БУЗУЛУК
Около 10 сентября вместе с наскоро собранным штабом я вылетел в Бузулук, приказав отправить туда по железной дороге автомобиль, пожертвованный мне Сталиным. Полет проходил достаточно низко, поэтому было хорошо видно, что делается на полях. Больше половины хлебов не было убрано. Лошадей и скота практически не видно. Картошку никто не копает. Нет стогов сена, нет дров на зиму, нет даже заборов вокруг халуп. В поездке я задержался в Куйбышеве, где меня принимали с большой помпезностью, как всегда с избытком водки и икры. Это был постоянный способ расположения к себе заграничных гостей, казалось бы, очень примитивный, но я убедился, что, к сожалению, многие приезжающие в Россию обманывались этой щедростью напоказ.
Бузулук был типичным российским деревянным городком. Бедность и нужда бросались в глаза. Везде грязь выше щиколоток. Только на двух улицах есть мостовая, и то много лет не ремонтируемая. Польское руководство было размещено в большом каменном здании. С большим волнением я увидел, что над ним уже развевается польский флаг. Знаю, что это оказывало большое впечатление на всех, кто прибывал из тюрем и лагерей. Нужно понимать, что это такое: после безнадежных лет медленного умирания увидеть, что польский стяг развевается над штабом в Бузулуке.
В историю войдет так называемый Центр резерва в Бузулуке, куда направляли всех новоприбывших. А прибывало много и, как правило, в страшном состоянии. К тому же не хватало буквально всего. Добыть гвоздь или доску составляло великую проблему.
14 сентября я выехал в формирование, находящееся в Тоцком. Небольшие палатки, расположенные среди лесов. Создавалась здесь 6-я пехотная дивизия. Первый раз я столкнулся с семнадцатью тысячами солдат, которые ожидали моего приезда. До конца жизни не забуду этого зрелища. Огромное число их было без обуви и без рубах. Все, собственно, в лохмотьях, частично в отрепьях старых польских мундиров, исхудавшие, как скелеты. Большинство покрыто язвами в результате авитаминоза. Но, к удивлению сопровождавших меня во главе с генералом Жуковым большевиков, все были выбриты. И что за великолепная солдатская выправка! Сердце у меня сжималось, ко-гда я смотрел на этих доходяг и спрашивал себя в душе, удастся ли еще сделать из них армию и смогут ли они вынести ожидающие их военные тяготы. Ответ появился тотчас, достаточно было посмотреть в эти сияющие глаза, в которых видны были воля и вера. Медленно обошел я шеренги, внимательно смотрели мы друг другу в глаза и устанавливали первый, так важный, контакт на ожидающем нас солдатском пути. Старые солдаты плакали, как дети, во время богослужения, первого после стольких лет, а когда загремела песнь «Отчизну, свободу ниспошли нам, Господи…», казалось, что окружающие леса отвечают нам стократным эхом. Первый и дай бог последний раз принимал я парад босых солдат. Заявили, что хотят маршировать. Хотят показать большевикам, что босыми израненными ногами они способны выбить на песке воинский шаг, обозначив этим начало своего марша в Польшу.
Подобное положение дел нашел я также и в Татищеве, где формировалась 5-я пехотная дивизия. Так называемый запасной полк был расквартирован в лесу, в глубоком снегу, в районе Колтубанка. Просто невероятными были трудности в обеспечении наших баз и получении хоть какого-то обмундирования. На получение нескольких топоров или лопат требовалось разрешение самой Москвы.
В конце сентября 1941 года я прилетел в Москву, где участвовал в предварительных англо-американских переговорах под руководством лорда Бивербрука, министра снабжения в правительстве Черчилля с июля 1941 года, который прибыл в Москву для обсуждения вопросов о поставках в Россию.
Меня заботило вооружение польской армии. С великим сожалением я убедился, что лорд Бивербрук занимается только Советской Россией и во-прос вооружения наших дивизий вне сферы его полномочий. С удивлением непосредственно увидел граничащую с шантажом советскую бесцеремонность даже в такой критической ситуации, когда над ослабленной Россией висит угроза.
Встретился я также с американскими журналистами. На пресс-конференции переводчиком был Евгений Любомирский, мой будущий безотлучный адъютант, который только что вернулся из ужасных Северных лагерей. Выглядел он очень изможденным и только сейчас медленно приходил в себя.
Перед моим вылетом из Москвы прекрасный художник Феликс Топольский сделал набросок моего портрета: из рисунка видно, что еще мой внешний вид далек от нормального, несмотря на усиленное питание в течение последних недель.
После нескольких дней пребывания в Москве я вернулся в Бузулук, где меня ожидало множество дел.
Советские власти выделили мне три самолета, потому что вследствие полного бездорожья это был единственный способ поддерживать связь, посещать базы и добираться до советских руководителей. Самолеты были очень старые и в очень плохом состоянии, часто в воздухе теряли свои части, а один раз во время перелета отвалилась лопасть пропеллера. В результате на возвращение в Куйбышев я должен был потратить тогда около десяти дней: пешком, на санях, в конце концов, пароходом по Волге. Случилось несколько вынужденных посадок, но все закончились в целом благополучно.
Мы жили надеждой получить 100 000 комплектов английского обмундирования, высланного стараниями генерала Сикорского из Великобритании. В результате моего постоянного давления 5-я дивизия начала получать частично вооружение и коней. Состояние коней было отчаянным, но благодаря усилиям наших людей оно стало постепенно улучшаться.
ИЗ ЛАГЕРЕЙ В АРМИЮ
Я ясно видел, что советские власти были в полной мере поражены огромным числом людей, которые подавали рапорт для вступления в армию. Видимо, они считали, что из концентрационных лагерей немногие смогут выйти живыми, а кто выйдет, будет малопригодным для воинской службы. Я имел возможность разговаривать с множеством тысяч мужчин, женщин и детей, которые прибывали к месту формирования подразделений, и убедился, как ужасно поступали с нами советские власти не только в период немецко-советской дружбы, но и с началом войны 1941 года.
Сквозь тюремные стены доходили до меня сведения об огромном числе арестов и ссылок, проведенных советскими властями на территории Польши, оккупированной в сентябре 1939-го. Но всеобъемлющая картина этой планомерной акции открылась мне только после моего освобождения, тогда, когда с началом формирования армии со всей бескрайней территории СССР стали наплывать десятки тысяч освобожденных пленных, узников и ссыльных, составляющих только частичку почти миллионной массы пострадавших, и стали рассказывать о своих перипетиях и о судьбе своих ближних, еще живых или умерших. До этого каждый из нас знал только собственные злоключения и своих сокамерников или знакомых по лагерю. Но с этого времени собранные вместе, проанализированные сведения сложились в трагическое единство двулетней истории устранения с польских земель активных, общественно значимых жизненных сил — безотносительно национальности, класса или религии людей. Поляки, украинцы, белорусы, литовцы, евреи, землевладельцы и крестьяне, фабриканты и рабочие, офицеры и рядовые, судьи и торговцы, полицейские и ксендзы, пасторы и раввины — все были вырваны из своих домов и втянуты в огромный механизм НКВД, в советские тюрьмы и лагеря. Вслед за арестами шла принудительная высылка семей — в том числе стариков и детей, — вывозимых в пустыни Казах-стана или в сибирскую тайгу. Москва выполняла таким способом свой обычный план «обезглавливания» общественности земель, над которыми простерла свою власть. Именно такое «обезглавливание», то есть лишение головы, является начальным условием советизации народа для дальнейшего формирования безвольной и бесформенной людской массы.
Первой волной поляков, лишенных свободы, были солдаты польской армии, борющейся против немцев, захваченные в плен превосходящими силами советских войск, которые 17 сентября 1939 года в соответствии с договором, заключенным с Гитлером, предательски ударили на нас с тылу. Была перекрыта возможность отступления в Венгрию или Румынию даже отдельным подразделениям, которые спешили уйти, чтобы дальше бороться с немцами.
Другой в очередности категорией арестованных советскими властями были так называемые «перебежчики», поляки, в основном военные, которые уже в гражданской одежде старались перейти границу соседних нейтральных в то время государств, чаще всего Венгрии и Румынии, а вначале также Литвы и Латвии, чтобы затем добраться до формирующейся во Франции армии. Этих гражданских «туристов» отлавливали советские пограничники с особенной старательностью и коварством. Таким способом московское правительство выполняло свои обязательства относительно тогдашнего союзника, гитлеровской Германии. В то время когда коммунистические агенты Коминтерна изнутри саботировали военные начинания Франции и Англии, совет-ские власти на занятых польских землях делали все, чтобы уменьшить поток польских добровольцев, стремящихся на Запад для участия в дальнейшей борьбе против немцев. Вылавливали «перебежчиков» и вывозили их вглубь России. Несмотря на то что действующий советский Кодекс предусматривал за такого рода преступления наказание порядка 1—3 лет лишения свободы, «перебежчиков», как правило, судил заочный политический суд («ОСО», преемник давней революционной «тройки») и осуждал на 5—8 лет лагерей.
Следующей категорией арестованных сразу же, в
первые дни оккупации, были политические и общественные деятели в соответствии с
заранее приготовленными списками, составленными НКВД. К этой категории
относились послы и сенаторы, бурмистры, владельцы крупных фабрик или земельных
владений, наиболее известные общественные деятели, председатели судов,
духовенство, прокуроры и функционеры полиции, не исключая обычных постовых. В
ходе того как советская политическая полиция
знакомилась
с ситуацией и входила все глубже на территорию, к этой категории выдающихся и
наиболее опасных, по мнению советских властей, представителей общественности,
арестовываемых сразу, добавлялись все новые личности, имеющие влияние в своей
среде. Таким способом количество людей, исчезающих из своих домов, со временем
образовывало все более широко расходящиеся круги от верхушки общества и донизу,
от наиболее крупных городов до отдаленных провинций.
Все эти люди в дальнейшем были осуждены за свою службу польскому государству на основании того параграфа советского закона, который говорит о контрреволюции (ст. 58 или ст. 54 в зависимости от того, брался за основу Кодекс украинский или российский, отличающиеся, по сути, не содержанием, а единственно нумерацией статей); а службу собственному государству, как так называемому капиталистическому, советская справедливость интерпретировала как преступление против интересов революции и международного пролетариата. Владельцы фабрик и наделов земель или директора фабрик осуждались сразу и без учета реальной ситуации за эксплуатацию работающих. Не помогали здесь частые групповые петиции рабочих или крестьян, выражающих свою благодарность справедливым, гуманным и оказывающим благотворительность «буржуям», а инициаторы такого рода акций тотчас отправлялись в тюрьмы следом за своими работодателями как «пособники капитализма». Из этой категории арестованных множество пропало без следа, другим присуждались высокие сроки, свыше десяти лет, а другие, по совет-скому обычаю, держались в следственных тюрьмах без судов и приговоров или заочно приговаривались к восьмилетним административным срокам.
Отдельную категорию заключенных составляли те слои наших граждан, которые, сохраняя верность польскому правительству, выехавшему в Париж, а потом в Лондон и руководящему дальнейшей борьбой нашего народа за свободу против тоталитарных агрессоров, приступили к созданию в стране польского подполья и подпольной армии. Советская Россия, заключившая в 1939—1940 годах союз с немцами, безоговорочно подавляла в то время любую деятельность поляков в этом направлении. Арестовывали, приговаривали к смертной казни или отправляли в лагеря тех самых поляков, деятельность которых в будущем должна была помочь Москве во время смертельной для нее угрозы, потому что немецкие армии имели бы у себя в тылу постоянную опасность вооруженных диверсий, организованных польским подпольем. Этот разряд заключенных, солдат негаснущей борьбы за свободу, заполнял советские следственные тюрьмы весь период оккупации аж до начала войны с немцами.
За этими арестами шла следом насчитывающая сотни тысяч жертв принудительная высылка вглубь Советского Союза. Ссылке подвергались прежде всего семьи всех вышеперечисленных категорий, а потом широкий круг активной части общества, верхушка которого была арестована в первые же дни оккупации. Этот широкий круг составляли представители администрации, учителя, врачи, помещики, купцы, мэры, старосты и секретари провинций, сотрудники товариществ, пожарные и другие представители общественных и профессиональных организаций. В ссылку, как правило, отправлялись целые семьи: деды, родители и дети. Происходило это таким образом: намеченной ночью, дата которой была известна только властям и держалась в тайне, мобилизовались все средства передвижения и в течение нескольких ночных часов всех предназначенных к высылке привозили к товарным поездам, длинные ряды которых ожидали на станциях. В жилище несчастных обреченных врывалась полиция, перекрыв предварительно все выходы. Проснувшимся давали обычно полчаса на сбор вещей и грузили в машины. Наступал ад многонедельной транспортировки в вагонах для скота, в тесноте, в грязи, во время тяжких морозов или страшной жары. Во время этих перевозок умирали младенцы и догорали старики, вспыхивали эпидемии, так что транспорты приходили к месту назначения уже опустошенные. На новом месте, в азиатском климате, нередко убийственном для европейца, начинались тяжелые подневольные работы ссыльных, которые поглощали дальнейшие, все новые жертвы.
Последней категорией польских граждан, принужденных покинуть родную землю и лишенных свободы, были мобилизованные в Советскую армию. Как это могло случиться? Попросту московское правительство, вопреки праву народов, так же как и немцы Гитлера, после незаконной аннексии польской территории, занятой на основании договора Молотова—Риббентропа, проводило на ней противозаконную мобилизацию.
Я старался установить, какое число польских граждан было вывезено в 1939—1940 годах. Это было очень трудно сделать. Многократно обращался к советским властям. В итоге направили меня к генералу НКВД Федотову. Разговаривал я с ним несколько раз. Очень доверительно он сказал мне, что число поляков, вывезенных в Россию, составляет 475 тысяч. Но оказалось, что в это число не входят ни задержанные на границах, ни солдаты, взятые в плен в 1939 году, ни арестованные, которые подозревались в политической деятельности, и к тому же не включены в это число ни украинцы, ни белорусы, ни литовцы, ни евреи, потому как все национальные меньшинства считались советскими гражданами. В результате многих месяцев работы и сбора сведений от наших людей, которые стекались к нам из тысяч тюрем и концентрационных лагерей, рассеянных по всему пространству Советского Союза, оценили мы это число в 1 500 000. Оно было подтверждено позднее информацией, полученной из Польши. К сожалению, огромного количества сосланных в это время уже не было в живых. Один Бог знает, сколько из них было уничтожено, а сколько умерло в чудовищных условиях тюрем и лагерей.
Когда я приступил к формированию армии, со всех сторон Советского Союза к местам дислокации первых соединений стали стягиваться бывшие заключенные и ссыльные. Они должны были преодолевать тысячи километров и огромные препятствия со стороны властей, которые далеко не всегда должным образом выполняли постановления соглашения. Пока мы находились в границах СССР, к нашим базам каждодневно добирались несчастные, прикрытые лохмотьями, движимые остатками сил и здоровья. Имели за плечами два года неволи и унижений, принудительной работы сверх силы, пережили смерть своих родных, находясь в тысячах километров от дома и родной страны, в атмосфере морального террора: им отказывали в праве на собственную национальность, религию, культуру. Этим людям казалось, что они выбрались из пекла, о существовании которого на земле они, воспитанные в цивилизованном государстве, не могли даже подумать.
Но этим жертвы не исчерпывались. Со временем до меня дошли чудовищные, но, к несчастью, подтвержденные данные о судьбе политических заключенных и военнопленных, которых начало немецко-российской войны застало на польской территории близко к фронту. Во многих населенных пунктах они были уничтожены перед отступлением советских войск или их гнали пешком, и того, кто не выдерживал форсированного марша, который длился иногда сотни километров, пристреливали по дороге.
КОЛЫМА
Как я уже писал, еще в тюрьме услышал это название — Колыма. Позже не один раз слышал о ней, хоть большевики говорили об этом неохотно. Всегда раздавалось короткое утверждение: с Колымы не возвращаются!
Только перед самым выходом польской армии из Советской России прибыла группа мужчин численностью 171 человек, которая только 8 июля 1942 года, почти через год после соглашения, покинула Колыму. Конечно, это были люди, чудом вернувшиеся к жизни. Почти все имели ампутированные пальцы ног и рук и чудовищные пятна на теле как следствие цинги. Хотя миллионы людей умирали в страшных условиях так называемых трудовых лагерей, тем не менее Колыма была местом настоящего уничтожения людей. Я сам разговаривал почти со всеми прибывшими с Колымы, и у меня имеется 62 письменных свидетельства. Общее мнение было коротким:
— Колыма — это смерть. Можешь выдержать год, самое большее — два. Конечно, можешь выдержать и больше, если получишь работу в админи-страции лагеря, но там дают работу, как правило, уголовникам. Для других — мороз, доходящий до семидесяти градусов, цинга, голодный паек, штык или пуля охранника.
— Но что представляет собой эта Колыма?
— Колыма — это золото. Сколько этого золота, никто не знает. Золото есть везде, подо мхом, под камнями, золото находят просто на поверхности. Добывают его самым примитивным способом, а потом тоннами вывозят на юг.
По их сведениям, сообщение с Колымой происходит через Владивосток, откуда из порта Находка морским транспортом до Магадана. Это путешествие в трюме, в ужасных условиях, длится четырнадцать дней. Поляки прибыли на Колыму еще в 1940 году двумя транспортами, в которых насчитывалось по нескольку тысяч человек. Установлено, что корабль, который вышел из порта Находка 5 июля 1940 года, имел в трюмах около пяти тысяч человек. В 1941 году прибыло 2600 человек, все были отправлены в Магадан, 1500 было направлено в порт Пестрая Дресва. Количество польских граждан на Колыме в 1939—1940 годах можно установить, по самым осторожным оценкам, примерно в 10 000. Как в других случаях, так и в этом советские власти не выполнили решения об освобождении всех поляков после заключения соглашения с советским правительством. В целом советские власти освободили с Колымы 583 человека. Одну группу численностью 150 человек освободили в сентябре или октябре 1941 года, другую численностью 262 человека — 31 декабря 1941-го, а третья, о которой я писал, покинула Колыму 8 июля 1942 года в количестве 171 человека. Сомневаюсь, чтобы из первых двух групп хоть кто-то вообще смог добраться до нашей армии, и, представляется, единственное, что можно сделать, — помолиться за души остальных из 10 000 поляков, вывезенных на Колыму.
Как я уже писал, меня постоянно беспокоила судьба 15 000 офицеров и подофицеров из лагерей военнопленных, которые пропали, как камень, брошенный в воду, и о которых советские власти не хотели давать какой-либо информации. Доходили до нас различные сведения и слухи, но все были поверхностные, и не было возможности их проверить. И вот один из прибывших с Колымы, п<олковник> П. (фамилия мне известна, но не называю его, принимая во внимание его родственников, находящихся в Польше), засвидетельствовал следующее: в 1940 году он работал на строительстве тиангийской дороги в 64 км от основной трассы, там встретился с советской научно-исследовательской экспедицией, разыскивающей месторождения металлов и случайно заночевавшей в их бараке. От них он узнал, что на строительстве линии Якутск—Колыма работало много «польских генералов и офицеров», что там действует очень строгий режим, приблизиться к работающим совершенно невозможно.
Другой наш солдат пишет:
«На прииске └Комсомолец“ (на Колыме) было 5000 заключенных, в их числе 436 поляка. От голода и истощения каждодневно умирало 7—11 человек, в забое во время работы, в зависимости от силы мороза, так как морозы доходили до -68 градусов, умирало больше от так называемого термического шока. Из поляков осталось со мной только 46 человек, а остальные умерли от истощения, голода и побоев. В марте 1941 года на прииск └Комсомолец“ прибыл заключенный с полуострова Чукотка, где происходит добыча олова, — бывший российский начальник НКВД северной Камчатки. Из разговора с ним я узнал, что в 1940 году, в августе месяце, на Чукотку прибыл теплоход, который привез 3000 поляков, в основном военных и полицей-ских. Всех поляков, которые прибыли на Чукотку, отправили на оловянные рудники, во время работы их загоняли в наиболее насыщенные окисью олова шахты. В результате отравления ежедневно умирало до 40 человек. Ко времени моего отъезда умерло 90 % поляков. На место поляков в 1941 году привезли грузин и казахов. До выезда с Колымы, то есть 7 июля 1942 года, ни один поляк с Чукотки не вернулся».
Описание Колымы, условий работы и страшного отношения к заключенным потребовали бы написания отдельной книги. На Колыме отказ от работы в результате болезни или обморока признавался за саботаж и карался на месте расстрелом; охранник был хозяином жизни и смерти. Бытующая повсюду формула: «Шаг влево, шаг вправо, шаг вперед, шаг назад — конвой стреляет» — на Колыме слепо исполнялась. Условия существования были такими страшными, что едва ли 15 % может выдержать больше чем одну зиму. В общем, заключенных должны были освобождать от работы, когда мороз достигал 51 градуса. Но на практике это не всегда выполнялось. Почти никто не имел обуви, а ноги обматывали тряпками, найденными на свалке. Обязательным был 12-часовой рабочий день, но те заключенные, которые не смогли выполнить дневную норму, оставлялись, как правило, на следующую смену. Заключенных рассматривали как односезонных рабов. Это полностью является сознательным, целенаправленным уничтожением людей.
Рассказ другого свидетеля — о тех людях, которые сделались инвалидами:
«Я видел один лагерь в Магадане, это был лагерь, где содержались калеки без рук или ног. Слепых не видел. Все стали калеками в результате обморожений в шахтах. И они не содержались на дармовых хлебах, все равно работали, занимаясь плетением корзин или шитьем мешков. Даже заключенные без обеих рук выполняли работу, перекатывая ногами огромные деревянные колоды. Другие — без ног, рубили колоды на дрова. Неизгладимое впечатление производили эти инвалиды, ползущие пятерками в баню».
Все наши люди, вернувшиеся из этих мест, повторяли сведения, дошедшие от советских узников, что в глухих районах Восточной Сибири (в долинах Лены и Енисея) находятся специальные лагеря, тщательно изолированные от остального мира. Похоже, именно туда свозили инвалидов. От одного из наших заключенных имеется такое свидетельство:
«Кошмарный вид, свидетелем которого я был в лагере └Бухта Находка“. Как-то огромный теплоход привез около 7000 калек из лагерей Колымы и Чукотки. 70 % без ноги, а то и без обеих ног, без рук, без ушей, без носов, слепые и сумасшедшие. Год назад, а некоторые и всего только несколько месяцев назад, были здоровыми людьми, а сегодня, неправдоподобно искалеченные, тащатся на брюхе или вообще не в состоянии двигаться самостоятельно. Все преимущественно с политическими статьями. Думаете, их освобождали? Нет. Они были бы компрометацией режима. Я часто с этими беднягами разговаривал. Жалость перехватывает горло, когда я вспоминаю их вид. Несчастных не освобождали, а вывозили для умирания вглубь Сибири, далеко на север от Иркутска. Я сам работал на подготовке вагонов для этих бедняг. Было отправлено шесть составов».
Принцип не выпускать никого с Колымы строго соблюдался. Это касалось даже охранников НКВД и администрации. Конечно, живут они в относительном достатке по сравнению с общими советскими условиями, но уже никогда не увидят света за пределами Колымы. <…>
ЕВРЕИ В АРМИИ
Возникли серьезные проблемы, когда в начале формирования стали в большом количестве прибывать люди национальных меньшинств, и прежде всего евреи. Как я уже отмечал, определенная часть евреев радостно приветствовала советские войска, вступающие на территорию Польши в 1939 году. По этой причине у поляков по рождению осталось чувство неприязни, которое я должен был преодолеть. С другой стороны, ряд еврейских деятелей хотел выделения еврейских формирований в самостоятельные единицы. По этому вопросу обращались ко мне два известных еврейских деятеля из Польши — Альтер и Эрлих. После множества бесед они согласились со мной, что их проект нереален, так как мне пришлось бы тогда создавать отдельные украинские подразделения или белорусские. Я стоял на позиции, что, раз мы производим формирование польской армии, все граждане без различия вероисповедания и национальности должны найти в ней место. В конце концов, они согласились с моей позицией, и вот отрывок из письма, направленного в польское посольство в Куйбышеве от 31 октября 1941 года, подписанного Альтером и Эрлихом:
«1) Полностью поддерживаем позицию, сформулированную генералом Андерсом, содержащую в основе мнение, что польская армия должна формироваться как монолитная организация на базе равноправия всех польских граждан, без различия национальности или вероисповедания, в то время как высшей целью этой армии является борьба за свободную и демократичную Польшу, общую родину всех ее граждан. С удовлетворением услышали мы заявление генерала Андерса о том, что он издал однозначное распоряжение об искоренении на территории польской армии в СССР любых действий по разжиганию междунациональной розни, а также любых проявлений антисемитизма и что он намерен со всей решительностью добиваться выполнения принятых решений…»
Альтер и Эльрих, патриоты-евреи и социалисты, полярно отличались от советских тоталитаристов. По этой причине они вызывали ненависть большевиков и, по всей вероятности, из опасения, что могут выбраться за кордон, были расстреляны. Может быть, они как-то неосторожно открыли свое желание выехать в Соединенные Штаты.
Как я уже писал, в тюрьме я сидел вместе с большим числом евреев, несомненных коммунистов. Все они обвинялись в принадлежности к оппозиции, или попросту в троцкизме. Когда я оказался на воле, то убедился из различных высказываний и даже из анекдотов, как сильно антисемитизм укоренился в Советской России. Грузин Сталин оперировал антисемитизмом не хуже, если не лучше, чем в царские времена немец Плеве. Вообще антисемитские акценты в большевистской политике не являются чем-то новым. Ведь даже на съезде РСДРП в Лондоне в 1907 году, когда еврейский Бунд12 поддержал меньшевиков против большевиков, сам Ленин заявил: «Нам не нужно в партии еврейского засилья». Эти слова обежали мир. Запомнил их прежде всего Сталин и позицию Ленина усовершенствовал и широко применил. Об этом пишет Троцкий в книге «Сталин». А Троцкий-Бронштейн был, наверное, хорошим специалистом в этом вопросе. Он вспоминает карикатуры и антиеврейские стишки, которые помещались на страницах партийной прессы. В результате дошло до того, что Сталин публично заявил: «Я борюсь с Троцким, Зиновьевым и Каменевым не потому, что они евреи, а потому что являются оппозиционерами». Это двузначное заявление было адресовано против «перегибов» в антисемитизме, но одновременно служило предостережением: не забывайте, что вожди оппозиции являются евреями. Троцкий считал, что оно развязало руки антисемитам. Одновременно Советской России, благодаря действенной пропаганде, особенно в период, когда немцы начали с ней войну, не только удавалось выдавать себя за государство, в котором нет антисемитизма, но еще и другим предъявлять обвинения в антисемитизме. Формально юридический Кодекс признавал антисемитизм за преступление, но в действительности массы были настроены антисемитски, поэтому, когда немцы заняли Киев, а румыны — Одессу, после двадцати трех лет советского воспитания тамошнее население устроило страшные погромы. В одном Киеве было убито около 80 тысяч людей, но об этом мало пишут в мире, как, впрочем, и обо всем другом, что могло бы раздражать Советы.
НАШ КРУГ В КУЙБЫШЕВЕ
Около 20 октября из Москвы в Куйбышев вместе с другими дипломатическими представителями приехало польское посольство во главе с проф. Котом. Я постепенно терял к Коту доверие. Он был фальшив до мозга костей, а одновременно слащаво любезен с теми, кто был ему нужен, груб и недоброжелателен с остальными, его не выносили в армии и, мягко говоря, не любил персонал посольства. Проф. Кот не умел поддерживать не только отношений с советскими властями, но даже обычных разговоров.
Помню, как в День Красной армии, отмечавшийся в Куйбышеве, после праздничного представления в театре советские власти устроили прием для иностранных представителей. На приеме был также заместитель комиссара НКВД, одновременно исполняющий обязанности начальника НКВД, Меркулов — человек, которого все ненавидели. Когда я стоял с ним у буфетной стойки и разговаривал, то услышал голос проф. Кота:
— Прошу господина генерала представить меня господину министру.
Меркулов говорил по-польски. Проф. Кот поспешил с неуместными комплиментами:
— Господин министр, это для меня большая честь быть представленным вам, я так много слышал о вас от наших людей.
Меркулов знал, что могли о нем говорить наши люди. Могли только проклинать, как проклинала его вся Россия. Он повернулся спиной к проф. Коту, вообще не отвечая.
Проф. Кот велел людям на Дальнем Севере оставаться на местах. Это был абсурд, который стоил жизни многим тысячам людей.
Советское правительство на основании декрета от 8 сентября 1941 года постановило вывезти в Сибирь около 300 тысяч немцев, советских граждан, проживающих в так называемой автономной республике немцев Поволжья. Осенью 1941 года туда был сброшен с парашютами батальон НКВД в немецком обмундировании. Когда немецкое население выразило предполагаемым солдатам немецкой армии знаки симпатии, энкавэдэшники начали резню. Республика поволжских немцев играла не последнюю роль в экономике Советского Союза: на ее территории находились крупнейшие фабрики мясных консервов. Немецкие поселения были относительно лучше обустроены. Я поехал в Саратов, чтобы на месте разобраться, возможно ли получить согласие на размещение там польских граждан, освобожденных из тюрем и трудовых лагерей. Я проводил совещание с комиссией, во главе которой стоял генерал НКВД Серов. Высказывалась некоторая надежда, но, конечно же, они прикрывались обычным заявлением, что все решает только Москва. В скобках хочу заметить, что этот Серов как-то сказал:
— У меня в жизни только одна мечта: хотел бы я допрашивать Гитлера и Геринга.
Конечно, все знали, что следует понимать под словом «допрашивать». А присутствующий при этом Жуков добавил:
— А я бы хотел день-два побыть начальником тыла в Берлине.
В Куйбышеве я нанес визит Калинину, который имел правительственное звание Председателя Верховного Совета, то есть в соответствии с европей-скими нормами президента Советского Союза. Это был старый, больной человек без какого-либо значения в государстве. Оперировал общими фразами, почерпнутыми из советских газет. Само собой, через каждые три слова упоминались Сталин, немцы, фашисты. Говоря о Польше, решился на замечание, что поляки — очень хорошие солдаты.
Этот беспомощный старец был во всемогущем Политбюро единственным среди так называемых представителей рабочего класса представителем крестьянства, которое составляло 65 % народонаселения. После этого визита я перестал удивляться, что мало кто в мире хоть что-то знает о президенте Советского Союза.
ГЕНЕРАЛ СИКОРСКИЙ В РОССИИ
В ноябре 1941-го я узнал о планируемом приезде генерала Сикорского. Генерал Сикорский хотел, прежде чем ехать в Москву, сориентироваться в отношении Сталина к польским проблемам. С этой целью в середине ноября 1941 года состоялась встреча посла Кота со Сталиным. Сталин в общем согласился на польские требования, откладывая их окончательное решение до обсуждения непосредственно с генералом Сикорским.
Наши требования были следующими:
1) немедленное — в соответствии с заключенным соглашением — освобождение поляков, остающихся по-прежнему в тюрьмах и лагерях;
2) мобилизация в польскую армию всех поляков, включая призванных в Красную армию;
3) передислокация армии в район, в котором была бы возможность ее вооружения и снабжения Великобританией;
4) эвакуация 15 000—20 000 солдат.
Вернувшись из Кремля, проф. Кот радовался триумфу. Я же не верил расплывчатым советским обещаниям.
Мне сообщили, что генерал Сикорский первоначально выезжает в Египет, чтобы посетить действующую Карпатскую бригаду, после чего прибудет в Россию. Я отправился советским самолетом навстречу — в Тегеран. Сопровождал меня начальник военной миссии генерал Богуш-Шишко.
Генерала Сикорского сопровождали: начальник штаба генерал Тадеуш Климецкий; член английского парламента Казалет, связной между Черчиллем и генералом Сикорским; доктор Ретинер и несколько офицеров.
Наша встреча была очень сердечной. Последний раз мы виделись в Варшаве за несколько месяцев до начала войны.
После двух дней пребывания в Иране мы вылетели в Куйбышев. Генерал Сикорский решал, лететь ли ему и дальше британским самолетом, которым он прибыл в Тегеран, или тоже полететь советским «Дугласом», который был у меня в распоряжении. В конце концов мы полетели на советском самолете, а британский должен был следовать за нами. 30 ноября мы прилетели в Куйбышев. Советские власти торжественно приветствовали генерала Сикорского в аэропорту, украшенном цветами польского и советского флагов. Приветственным маршем прошел почетный караул с оркестром, который играл гимны обоих государств.
Генерал Сикорский два дня пробыл в посольстве у проф. Кота, с которым вел непрерывные беседы. Быстро проявилось направление, в котором проф. Кот настраивал генерала Сикорского. Яркой противоположностью по отношению к нашей сердечной встрече в Тегеране явилось неожиданное заявление генерала:
— Люди видят в вас моего конкурента. Господин генерал, являетесь ли вы моим человеком? Являются ли ваши люди моими людьми?
Я ответил, что мы все — люди Польши и, рассматривая вопрос таким образом, он может на нас полностью рассчитывать.
Дальше генерал Сикорский заявил, что условия, которые мне предоставлены, делают меня слишком самостоятельным, что я имею полную поддерж-ку в создаваемой мной армии, а это вызывает опасение, что я могу вырасти у него над головой, как он выразился в мягкой форме.
Я спросил, доверяет ли он мне полностью. В противном случае я не могу браться за организацию и командование армией в таких тяжелых и ответственных условиях.
Тогда генерал Сикорский сменил тон — оказалось, что яд проф. Кота имел краткосрочное действие, — и заявил, что полностью мне доверяет. Подчеркнул, чтобы его в армии приняли с соответствующими почестями — видимо, и в этом отношении проф. Кот сумел возбудить в нем недоверие, — на это я ответил, что он будет принят так, как ему положено быть принятому. А он просил — как бы мимоходом указывая источник, — чтобы я облегчил работу проф. Коту и жил с ним в дружбе.
В дальнейшем ходе беседы генерал Сикорский начал
говорить о польско-советском соглашении, выражая веру в лояльность Сталина и
советского правительства, видимо, желая услышать и мое мнение относительно
неопределенного состояния этих дел. Я старался его убедить, что следует быть не-обычайно
осторожным и недоверчивым, ведь это те же самые люди, которые заключили
союзнический договор с немцами и вонзили нам нож в спину. Привел ему
многочисленные факты планомерного уничтожения поляков
в 1939, 1940 и 1941 годах, а также после начала войны с немцами. Подчеркнул,
что так называемая амнистия не выполняется как
следует, что еще по-прежнему сотни тысяч людей гибнут и умирают в лагерях и
тюрьмах, что мы не имеем информации о пропавших офицерах и это очень
подозрительно. Мы натыкаемся на огромные трудности в организации подразделений.
Несмотря на наши протесты, целые транспорты с людьми не прибывают в
расположение армии, но под предлогом нехватки места отправляются в южном
направлении без указания места назначения. Он слушал меня внимательно, но я не
знаю, насколько мне удалось его убедить.
В день приезда генерала Сикорского в Куйбышев нам удалось издать первый номер еженедельника «Белый Орел»; в опубликованной там статье я приветствовал генерала Сикорского от имени всех солдат как Верховного главнокомандующего.
РАЗГОВОРЫ: СИКОРСКИЙ — СТАЛИН
2 декабря мы вылетели в Москву. Я проинформировал генерала Сикор-ского о плохих условиях, в которых находится войско, о недостаточном довольствии и о намерении советских властей уменьшить численность армии до 30 000, что было равносильно голодной смерти для остальных. Первый раз я тогда выдвинул мысль о переправке армии и гражданского населения на Ближний Восток. Сикорский сразу отбросил эту мысль, но после вернулся к ней в разговоре со Сталиным. Прием в аэропорту в Москве был подобен тому, который был нам устроен в Куйбышеве.
Разговор со Сталиным состоялся 3 декабря 1941 года. Присутствовали: генерал Сикорский, Председатель Совета народных комиссаров СССР Сталин, польский посол проф. Кот, комиссар иностранных дел Молотов, командующий Польскими вооруженными силами в СССР генерал Андерс, а также секретарь Молотова в качестве переводчика. В действительности мне пришлось выполнять функцию переводчика, протоколируя разговор вместе с послом Котом. Содержание разговора передаю соответственно протоколу, составленному нами и просмотренному генералом Сикорским, потому как, несмотря на наши усилия, мы не получили протокола, составленного советской стороной.
«Сикорский: Я безмерно рад, что могу приветствовать одного из активных творцов современной истории и пожелать господину президенту героизма русской армии в борьбе с немцами. Как солдат, выражаю восхищение мужественной обороной Москвы, которую вы успешно возглавляете, находясь при этом в столице. Одновременно благодарю господина президента за огромное гостеприимство, с которым я встречен с начала моего пребывания на советской земле.
Сталин: Благодарю господина премьера за сказанные слова, я очень рад видеть вас в Москве.
Сикорский: Начну с того, что последние двадцать лет я никогда не поддерживал и не проводил политики, направленной против Советской России. В соответствии с этим я имел моральное право подписать соглашение, поскольку оно может воплотить в жизнь идеи, которые я давно признаю. Более того, в этом важном для будущего деле меня поддерживает польский народ, как в своей стране, так и во всех странах проживания поляков, в равной мере как в наибольших, таких, как Америка, где проживает 4,5 миллиона поляков, Канада, Франция — где их 600 000, так и в других странах. Те политики, которые не разделяют моих взглядов, выступают против меня. Мне не хотелось бы, чтобы промедления в реализации соглашения ослабили бы политику сближения и дружбы между нашими государствами. От полного и добросовестного выполнения соглашения зависит, действительно ли мы стоим на историческом повороте. Это зависит от вас, так как ваши решения в этом государстве являются определяющими. Поэтому необходимо выполнить наш договор, необходимо, чтобы исчезли досадные препоны для наших людей. Я понимаю всю трудность ситуации, в которой оказалась Россия. Четыре пятых всех вооруженных сил Германии навалились на вас. Понимая это, я являюсь адвокатом для вас в Лондоне и в Соединенных Штатах. Еще несколько месяцев назад я подал соответствующие документы, утверждающие необходимость создания на Западе второго фронта.
Сталин: Благодарю господина премьера. Это разумно и хорошо.
Сикорский: Но это нелегкая задача. Существуют огромные материальные трудности. Переправа через Ла-Манш большого числа войск, захват и разворачивание соответствующих позиций на континенте является непростым заданием. Такого рода операции следует готовить очень старательно, тщательно и основательно, здесь нельзя использовать давление, чтобы не повторился Дакар.
Молотов: Вы правы. Если бы такая операция провалилась, это нанесло бы огромный моральный ущерб.
Сикорский: Возвращаюсь все же к основному вопросу. Заявляю вам, господин президент, что ваше распоряжение об амнистии не выполняется. Много, причем самых ценных, наших людей еще находится в трудовых лагерях и тюрьмах.
Сталин (записывает): Это невозможно, раз амнистия касается всех, значит, все поляки были освобождены. (Последние слова адресует Молотову. Молотов подтверждает.)
Андерс (уточняет ситуацию по распоряжению Сикорского): Это не соответствует реальному положению дел, у нас есть совершенно точные данные, что из лагерей освобождали в первую очередь евреев, потом украинцев и только потом наиболее физически слабых польских рабочих. Наиболее сильных удерживают, освобождена только небольшая их часть. В наших подразделениях есть люди, которые освобождены из лагерей не более двух недель назад, они утверждают, что в отдельных лагерях остались еще сотни и даже тысячи наших соотечественников. Распоряжения правительства там не выполнены, так как коменданты лагерей, обязанные выполнить производственный план, не хотят лишаться лучшей рабочей силы, без которой выполнение плана невозможно.
Молотов (улыбается, кивает головой).
Андерс: Эти люди совершенно не понимают всей важности нашего общего дела, которому таким образом наносится ущерб.
Сталин: Эти люди должны пойти под суд.
Андерс: Так точно.
Сикорский: Это не наша задача предоставлять советскому правительству подробные списки наших людей, полный перечень имеют коменданты лагерей. Я располагаю списком около 4000 офицеров, которые были вывезены принудительно и которые в настоящее время еще находятся в тюрьмах и рабочих лагерях, но даже этот список является далеко не полным, он содержит только фамилии, которые удалось восстановить по памяти. Я отдал распоряжение проверить, нет ли этих людей в Польше, с которой имею постоянную связь. Оказалось, что ни одного из них в стране нет, так же как нет их в лагерях наших военнопленных в Германии. Эти люди находятся здесь. Но никто из них не вернулся.
Сталин: Это невозможно. Они сбежали.
Андерс: Куда же они могли сбежать?
Сталин: Ну, в Маньчжурию.
Андерс: Это нереально, чтобы всем удалось сбежать, тем более что с момента их переправки из лагерей для военнопленных в трудовые лагеря и тюрьмы полностью прервалась их переписка с семьями. Знаю совершенно точно от офицеров, которые вернулись даже с Колымы, что там по-прежнему находится много наших офицеров, фамилии которых известны. Знаю также, что подготовленные эшелоны с поляками, подлежащими освобождению, в последний момент были задержаны. Имею сведения, что наши люди находятся даже на Новой Земле. Большую часть офицеров, перечисленных в этом списке, я знаю лично. Среди них есть мои офицеры штаба и командиры подразделений. Эти люди гибнут и умирают в страшных условиях.
Сталин: Они уже наверняка освобождены, только еще не прибыли.
Сикорский: Россия велика, и трудности у нее огромные. Возможно, что власти на местах не выполнили распоряжение. Те, что возвращаются после освобождения, подтверждают, что оставшиеся работают сверх сил и еле живы. Если бы кто-то из них выбрался за пределы России, непременно бы дал мне знать.
Сталин: Знайте, что у советского правительства нет ни малейших поводов, чтобы задерживать хоть одного поляка; я выпустил даже агентов Сосновского, которые устраивали нападения и убивали наших людей.
Андерс: Тем не менее всплывают сведения о людях хорошо известных, с названиями тюрем и номерами камер, в которых они содержатся. Мне известны названия большого числа лагерей, в которых огромное количество поляков задерживается и продолжает работать.
Молотов: Мы задержали только тех, которые во время войны совершали убийства, устраивали диверсии, тайные радиостанции и т. п. Но их вы, полагаю, не имеете в виду.
Андерс: Конечно, нет. Но я уже многократно просил, чтобы нам дали списки этих людей, потому что часто оказывается, что речь идет о людях, которых знаю как горячих патриотов и которые являются абсолютно невиновными.
Молотов (соглашается).
Сикорский: Мы не затрагиваем событий войны. Было бы очень хорошо, если бы сейчас господин президент сделал публичное заявление по этому вопросу с целью принципиального изменения в Советской России отношения к полякам. Ведь это не туристы, а люди, которые были насильно вывезены из своей страны. Они оказались здесь не по собственной воле, но были сосланы и прошли страшные муки.
Сталин: Народ в Советском Союзе хорошо относится к полякам. Ошибки могло совершать только руководство.
Андерс: Речь идет не только о руководстве, которое плохо выполняет распоряжения, но в первую очередь о том, чтобы люди поняли, что поляки не по собственному желанию концентрируются в большом числе в определенных районах. Мы особенно заинтересованы в добрых отношениях с населением.
Сикорский: Я видел в Куйбышеве эшелон с нашими людьми, который произвел на меня ужасное впечатление. Этим людям необходимо помочь как можно быстрее. Я делю наших людей на две категории — есть такие, которые могут работать, и они должны получить работу на возможно более хороших условиях…
Сталин: На таких же самых условиях, как советские граждане.
Сикорский: Пусть даже не на таких же самых, но попросту приемлемых. Соответствующее использование наших людей находится в русле интересов нашего общего военного усилия. Господин президент, я думаю, понимает, что не является наилучшим использование специалиста по созданию танков на лесоповале или прекрасного химика на физической работе в поле. Другая категория наших граждан, это те, кто не пригоден для работы: старики, женщины, дети; они должны быть собраны в районах с соответствующими условиями и климатом, так, чтобы посольство могло ими заниматься. Из рабочих лагерей все должны быть сейчас же освобождены, могут быть оставлены только те, кто живет на поселении в сносных условиях. Нескоординированная переброска людей туда и обратно вызывает только негативные настроения, потому что находятся они в очень тяжелых условиях, и в результате может оказаться, что я своими договоренностями с вами причинил им только зло. Люди умирают от невыносимо тяжелых условий. Эти трупы будут иметь большой вес в наших будущих отношениях. Людям нужно помочь, и не стоит торговаться о нескольких миллионах рублей, что во время войны не играет особой роли. Кредит для польского правительства должен быть выдан в крупных размерах. Также является абсолютно необходимым, чтобы представители посольства были допущены до всех польских поселений и имели реальные, а не мнимые полномочия. Например, наш представитель в Архангельске не в состоянии ничем помочь людям, его работа сводится только к отправке эшелонов. Он не может снабдить наших людей даже теплой одеждой. Необходимо также, чтобы наше посольское представительство начало действовать во Владивостоке, так как американская Полония собрала много вещей для поляков в России, но переправку их ставят в зависимость от возможности передачи вещей непосредственно в польские руки, представителям посольства.
Сталин: Даю согласие на представителей посольства, также и во Владивостоке.
Молотов: Представляется невозможным, чтобы в лагерях еще были ваши люди.
Андерс: Тем не менее я со всей ответственностью заявляю, что есть, повторяю, что задерживают там наиболее сильных, потому что нуждаются в рабочих. Но, не отпуская наших людей, они служат во зло общему делу.
Сталин: Этот вопрос будет решен. Исполнительные власти получат специальные распоряжения, однако нужно понимать, что мы ведем войну.
Сикорский: И успешно ее ведете.
Сталин: Ну, нет, средне. Транспорт наш был страшно перегружен. Мы вывозили раненых, эвакуировали людей, мы перенесли 70 крупных заводов. Должны перевозить войска в ту и в другую стороны. Пусть поляки поймут, какие огромные проблемы нам приходилось решать. Но будет легче.
Сикорский: Польских граждан нужно переселить в районы с лучшим климатом.
Сталин: Следует подумать над районом для поляков. В Фергану и Узбекистан мы регулярно доставляем зерно, потому что там выращиваем хлопок, и мы даже дали распоряжение, запрещающее производство зерна. С этой точки зрения эти территории не представляются удобными. Но южные районы Семипалатинской области будут более выгодными. Можем даже посмотреть, как это выглядит на карте. (Все встают и подходят к карте, Сталин показывает эти районы на карте.) А кроме того, Ташкент, Алма-Ата и весь южный Казахстан.
Кот: Для тех, кто прибудет с Дальнего Востока, может быть, лучшими будут территории возле Барнаула и Новосибирска.
Сталин: Там холодно, но много хлебов.
Кот: А куда направить тех, кто сейчас в Архангельской области и Коми?
Сталин: Также в южный Казахстан. (Все садятся за стол.)
Сикорский: Что касается кредита, считаю, что 100 миллионов рублей решило бы дело на длительное время, хотя бы потому, что вам не пришлось бы столкнуться с обвинением, что даже в таких мелочах создаете проблемы.
Молотов: Но мы ведь дали уже 65 миллионов.
Кот: Но это на армию.
Сикорский: Гитлер научил всех, как без золота, а только работой можно достичь многого. Пусть господин комиссар не следует примеру министров финансов на Западе, которые с самого начала торговались за каждый миллион.
Сталин (соглашаясь): Хорошо.
Сикорский: Это было все, что я хотел сказать о польском гражданском населении. Теперь хочу затронуть вопросы, связанные с армией. Обрисовать ли всю проблему сразу или будем так же обсуждать по очереди отдельные вопросы?
Сталин: Как господин генерал сочтет нужным.
Сикорский: Мы, поляки, понимаем войну не как символ, но как настоящее сражение.
Сталин (делает жест согласия).
Андерс: Мы хотим бороться на континенте за независимость Польши.
Сикорский: Мы располагаем в Польше сильной военной организацией, которой я приказал избегать малейшей огласки, так как за каждое слово там расстреливают. (Сталин согласно кивает. Генерал Сикорский делает сообщение, касающееся методов борьбы польского народа с немцами.) Наши войска борются везде. В Великобритании у нас корпус, который требует укомплектования. Имеем военный флот, который успешно действует. В нашем распоряжении 17 авиационных дивизионов, которые получают современные английские самолеты и великолепно сражаются. 20 % потерь, которые понесла немецкая авиация над Англией, — результат действий наших летчиков.
Сталин: Я знаю, что поляки храбрые солдаты.
Сикорский: Под хорошим командованием. Благодаря Провидению, но и господину президенту, здесь находится генерал Андерс, мой наилучший солдат; восемь звезд за полученные ранения свидетельствуют о его героизме. Он был заключен в тюрьму за то, что хотел установить со мной связь. Это преданный полководец, не политик, который и своим подчиненным не позволит проводить никакой политики.
Сталин: Наилучшая политика — это хорошо сражаться. (Обращается к генералу Андерсу.) Сколько времени вы провели в тюрьме?
Андерс: Двадцать месяцев.
Сталин: Как с вами обращались?
Андерс: Во Львове исключительно плохо. В Москве несколько лучше. Но господин президент сам понимает, что значит «лучше» в тюрьме, когда находишься в изоляции двадцать месяцев.
Сталин: Ну, что делать, такая была ситуация.
Сикорский: Одна бригада, которая находится в Тобруке, будет передислоцирована в Сирию и преобразована в мотодивизию с двумя танковыми баталь-онами. Если будет такая необходимость, могу перебросить ее сюда, на восток. В нашем распоряжении несколько военных кораблей. После награждения моряков нашей подводной лодки, базирующейся на Мальте и потопившей итальянский крейсер и транспортное судно, экипаж так воодушевился, что потом лодка вошла в греческий порт и, несмотря на поврежденный перископ, потопила еще один крейсер и греческий транспорт. Вернулись без каких-либо потерь. Так будет сражаться польский солдат везде, где будет находиться под хорошим командованием. Наша страна оккупирована, и резерв нашей молодежи мы имеем только здесь. Я хотел бы выслать в Шотландию и Египет 25 тысяч, из остальных можно было бы создать около семи дивизий. Это чрезвычайно важно для нашей страны, которая смотрит на польскую армию как на символ сопротивления и независимости. Мы хотим сражаться, поэтому войска в Шотландии будут использованы как авангард для создания Второго фронта, либо переброшены сюда, на Восток. В этом случае я лично бы принял командование. Существующие трудности с питанием, вооружением и обучением заставляют меня опасаться, что подразделения, создаваемые в таких условиях, будут совершенно непригодны. Вме-сто того, чтобы посвятить силы и жизнь общей борьбе, люди едва существуют и бессмысленно гибнут. Война будет долгой. Великобритания и Соединенные Штаты слишком сократили свое вооружение, и их военная промышленность, особенно американская, потребует длительного времени, чтобы достичь максимальной производительности. Со временем свалится лавина военной техники. Уже сейчас я получил заверения Рузвельта и Черчилля, что они вооружат наши дивизии одновременно с вашими, не сокращая поставок для вас, однако при условии, что формирование нашей армии будет проходить в районах, куда поставки могут быть сделаны без особых трудностей. Текущее состояние вооружения наших дивизий является совершенно недостаточным. Дивизии при таких условиях совершенно непригодны для боевых действий, не получили даже полного необходимого снаряжения. Генерал Андерс доложит об этом подробно.
Андерс (подробно характеризует состояние дел в получении вооружения и снаряжения польской армии, подчеркивая непреодолимые трудности, которые возникают каждый день).
Сталин (спрашивает о некоторых деталях артиллерийского вооружения): Россия вступила в войну с дивизиями по 15 000 человек, которые на практике оказались тяжелыми, в результате чего мы перешли на легкий тип дивизии численностью около 11 000 человек.
Сикорский: Условия, в которых в настоящее время формируется польская армия, являются совершенно неподходящими. Солдаты мерзнут в летних палатках, не хватает питания, и они обречены попросту на медленное вымирание. В связи с этим я предлагаю вывод всей армии и всех людей, которые пригодны для войсковой службы, например, в Иран, где климат, а также обещанная американо-британская помощь позволили бы людям в течение короткого времени прийти в себя и сформировать сильную армию. Армия эта потом вернулась бы сюда на фронт, чтобы занять на нем собственный участок. Это согласовано с Черчиллем. Я, со своей стороны, готов сделать заявление, что армия вернется на российский фронт, и мы могли бы быть даже усилены несколькими английскими дивизиями.
Андерс (продолжает дальнейшее представление
существующего положения дел в формируемой армии и подчеркивает, что при
существующих условиях питания, проживания, санитарии, суровости климата, организация
подразделений, пригодных для боевых действий, является задачей невыполнимой):
Продолжается полуголодное, убогое существование, при котором все усилия людей
сконцентрированы только на том, чтобы жить, причем на минимальном уровне. Речь
идет о том, чтобы польская армия как можно быстрее была готова к бою и чтобы
она могла сражаться за Польшу вместе с союзниками, что в существующих условиях
абсолютно невозможно. Поэтому необходимо перенести армию в такие условия
климатические, снабженческие, продовольственные, которые позволили бы ей
продвигаться
к поставленным целям. С учетом трудностей, в которых находится Россия, следует
обеспечить свободу поставок англо-американских. Наиболее подходящей территорией
представляется Иран. Весь военный контингент и все мужчины, пригодные к военной
службе, должны быть сосредоточены там. Когда мы примем участие в боях, удар
нашей армии не должен быть чисто символическим, но должен послужить целям
борьбы за Польшу, за которую мы воюем во всем мире.
Сикорский: Хотелось бы, чтобы к моей позиции советское правительство отнеслось с доверием. Я являюсь человеком, который, если говорит «да», то — «да», если говорит «нет», то — «нет», а если я не говорю ничего, это значит, что не могу или не хочу сказать правду.
Сталин (раздраженным и заметно недовольным тоном): Я человек опытный и старый. Знаю, что если армия выйдет в Иран, сюда уже не вернется. Вижу, что у Англии много проблем и ей требуются польские солдаты.
Сикорский: С Великобританией мы связаны союзническим договором, который она добросовестно выполняет. Кроме того, в Великобритании мы имеем настоящий суверенитет. Я могу прислать сюда свой корпус из Шотландии, и Англия, я уверен, не будет чинить мне в этом препятствий. Таким же образом могу призвать сюда подразделения, находящиеся в Тобруке.
Кот: Поляки борются особенно хорошо, если находится ближе к своей отчизне.
Сталин: Правда, Иран находится недалеко, но Англия может вас вынудить к борьбе с немцами на территории Турции, а завтра может вступить в войну Япония.
Андерс: Мы хотим сражаться за Польшу. Знаем, что даже самые сильные авиация и флот не завершат войны. Ее закончат бои на континенте. Мы все без исключения любим свою отчизну и хотим войти в нее первыми, хотим как можно быстрее быть готовыми к бою, но в условиях, в которых мы находимся, невозможно к этому подготовиться.
Сикорский: Англия сегодня и Англия вчера — это небо и земля. В настоящее время Англия имеет в распоряжении достаточно вооруженных сил для обороны своих островов, у них нет никакого основания ставить целью задержать у себя наш корпус.
Молотов (предлагает вызвать генерала Панфилова и дает соответствующее распоряжение секретарю, который выходит).
Андерс (продолжает докладывать о проблемах формирования и условиях жизни в Колтубанке, Татищеве и Тоцком, о несвоевременных поставках продовольствия, фуража, снаряжения, вооружения и т. д.): Это все только жалкое существование и потеря времени. В этих условиях совершенно невозможно формирование армии.
Сталин (раздраженно): Если поляки не хотят сражаться, то пусть идут. Мы не можем поляков задерживать. Если хотят, пусть уходят.
Сикорский: Если бы мы могли сформировать подразделения, мы бы уже сражались, но сколько времени уже потеряно, и не по нашей вине. В данных местах расположения у нас нет никаких условий для обучения солдат. (Пауза.) Прошу в таком случае предложить другое решение вопроса.
Сталин: Если поляки не хотят воевать, пусть прямо скажут: да или нет. Мне 62 года, и я знаю, где армия сформирована, там она и остается.
Сикорский (более резким тоном): Прошу тогда указать иную возможность, так как здесь нет условий для организации нашего войска, и я не хочу, чтобы наши люди гибли понапрасну. Я не выдвигаю ультиматума, но когда стоит холодная зима, ветры и морозы, от которых люди погибают, я не могу на это смотреть и молчать.
Андерс: Морозы уже доходили до 33 градусов. Люди живут в палатках, в большинстве из них нет печек, которых нам поставляют слишком мало. Утром люди пробуждаются с отмороженными носами и ушами. Это не формирование воинских подразделений, а только никчемное прозябание.
Сикорский: Необученных солдат на немцев не пошлешь. Не следует нарываться на компрометацию. Польская армия должна быть хорошо вооружена и воевать как единое целое.
Андерс: И так удивляюсь нашим солдатам, которые, несмотря на тяжкие мучения в течение двух последних лет и сегодняшнее пребывание в ужасных условиях — только две недели назад получили обувь, а до этого 60 % ходили босыми, — не жалуются, хоть никогда не получали положенного им питания, а в течение долгого времени и денежного довольствия.
Сикорский (решительно): Задел меня господин президент заявлением, что наши солдаты не хотят воевать.
Сталин: Я человек простой и хочу четко знать, хотите воевать или нет.
Сикорский (решительно): Хотим, и свидетельствуют об этом не слова, а факты.
Андерс: Для этого и формируем армию, чтобы сражаться, и подразумеваем под этим сражения на континенте. По моим расчетам, я мог бы иметь 150 000 солдат, то есть восемь дивизий. Тогда как сейчас едва набираются две дивизии, но и в них ограничена мобилизация. Мы не получаем даже необходимого довольствия, и никакие обещания не выполняются.
Сталин (генералу Сикорскому): Как хотите.
Сикорский: Я не хочу такой постановки вопроса. Я жду все-таки новых предложений и готов принять любое приемлемое решение проблемы.
Сталин (с иронией): Вижу, что англичане нуждаются в хорошей армии.
Сикорский: Это неверная оценка. В Англии нас ценят, но не используют в своих целях. Я знаю достаточно хорошо Черчилля, знаю, что он хочет сделать все, чтобы помочь России.
Андерс: У меня 60 % людей — резервисты, и эти люди после двух лет тяж-ких лагерей должны прийти в себя и пройти переподготовку. Добровольцы тоже прибывают в плачевном состоянии и должны пройти соответствующее обучение, для которого, конечно, нужно время и соответствующие условия.
Сталин (раздраженно): Это значит, что мы — дикари, что ничего уже не можем исправить. Получается, русский может только душить поляка, а сделать для него ничего не способен. Но обойдемся и без вас. Можем отдать всех. Сами справимся. Освободим Польшу и тогда вам ее отдадим. Но что на это скажут люди? Будет смех на весь мир, если не сможем тут ничего сделать.
Сикорский: Я не получил ответа, где нам продолжать формирование армии, чтобы она могла принять участие в войне, а не пропадать в страшных климатических условиях. Прошу дать конкретные альтернативные предложения. Еще раз подтверждаю, что мы хотим сражаться за Польшу рядом с вами.
Сталин: Если уйдете в Иран, то должны будете, может, воевать против немцев в Турции; если завтра вступит Япония, то против Японии. Как прикажут англичане. Может, в Сингапуре.
Андерс: Мы хотим сражаться на континенте против немцев за Польшу. Наши люди давно не видели своей родины, а никто так, как поляки, не любит своей отчизны. Отсюда нам путь ближе.
Сикорский: Патриотизм поляков не требует доказательств. Подчеркиваю, что нам по-прежнему не предложены альтернативные решения вопроса.
Сталин: Если уж так хотите, один корпус, две-три дивизии, могут уйти. Но если, опять же, хотите, дам место и средства на формирование семи дивизий. Но, как вижу, англичане хотят получить польских солдат. Ведь и Гарриман и Черчилль согласились на эвакуацию польской армии.
Сикорский: Не так уж плохи дела у англичан, чтобы польская армия, которая здесь формируется, повлияла на их судьбу. Они медлительны, но сегодня представляют уже большую силу. Я сам просил Черчилля поставить вопрос об эвакуации нашей армии. Но я готов подтвердить свою добрую волю и оставить армию в России, если вы назначите более удобный район концентрации и дадите гарантии снабжения и размещения, создавая условия, в которых будет возможно ее обучение.
Молотов: Панфилов готов. Вы ничего не имеете против того, чтобы присутствовал генерал Панфилов? (Все соглашаются. Через минуту входит генерал Панфилов, заместитель начальника штаба Красной армии.)
(В дальнейшем разговор происходит между Сталиным, генералом Андерсем и генералом Панфиловым об условиях формирования польской армии.)
Андерс: Категорически заявляю, что не получаю ни полагающегося довольствия, ни фуража для коней. Дивизии не получили ни всего полагающегося пропитания, ни таких необходимых предметов обеспечения, как печки для палаток. Со времени обещания прислать мне несколько тракторов прошло уже несколько месяцев, но их нет до сих пор. Все наши просьбы остаются без внимания, а обещания со стороны советских военных властей без выполнения. У меня в подразделениях болеют пятнистым тифом, а я не могу допроситься санитарный поезд. Солдаты уже несколько месяцев не получают мыла, строительных инструментов, досок, гвоздей. Солдаты совер-шенно не получают овощей. Многие дополнительные продукты питания вообще не доставляются. Транспортных средств совершенно недостаточно, а имею-щиеся — в очень плохом состоянии.
Две недели назад совершенно неожиданно уменьшено количество пищевых пайков с 44 000 до 30 000, и, несмотря на обещание вернуть численность пайков к прежнему числу 44 000, данное президентом Сталиным нашему послу, это до сих пор не исполнено. На 1 декабря вся база в Тоцком вообще не получила продовольствия. (Перечисляет ряд других недостатков в снабжении продовольствием и снаряжением.) Неправда, что мы об этом не напоминаем. Я постоянно обращался к офицеру связи полковнику Волковысскому и сам высылал депеши и письма. (Панфилов молчит.) Приезжал с этими проблемами много раз лично.
Сталин (очень резко обращается к Панфилову): Кто в этом виноват?
Панфилов: Вышли соответствующие инструкции, это распоряжение дал генерал Хрулев.
Сталин: Когда я приказал увеличить число продовольственных пайков?
Панфилов: Две с половиной недели назад.
Сталин: А почему до сих пор не выполнено распоряжение? Что они, должны есть ваши инструкции?!
(Всю эту часть разговора Сталин проводит в очень резком тоне. Генерал Панфилов стоит по стойке смирно, краснея и бледнея.)
Сикорский: Только чрезвычайно большие затруднения, с которыми мы столкнулись, и тяжелые условия вынудили меня поставить вопрос таким образом.
Сталин: Можем дать польской армии такие же условия, какие имеет Красная армия.
Сикорский: В имеющихся условиях не создать даже корпус.
Сталин: Я понимаю, что условия тяжелые. Наши подразделения формируются в лучших условиях. Честно говоря, если в Иране вам могут предоставить лучшие условия… Что касается нас, мы можем предоставить только такие, какие имеет наша армия. А питание советских солдат лучше, чем немецких.
Андерс: Если получим полное довольствие, какое полагается солдату, это будет достаточно, но оно должно доставляться без этих недодач, которые мы постоянно ощущаем. Я должен иметь возможность хозяйствовать самостоятельно, сделать необходимые запасы, а не жить день ото дня, когда люди голодают, если не пребывает транспорт с продовольствием.
Сикорский: Еще раз подтверждаю наше стремление бороться рядом с вами против немцев как наших общих врагов.
Сталин: А мне показалось, что Англия хочет заполучить вашу армию.
Сикорский: Нет. Это я, видя существующие трудности, просил англичан и американцев о вывозе наших солдат в лучшие условия.
Андерс (сообщает подробные сведения о количестве польских солдат, находящихся на территории южных районов России, называет соответствующие населенные пункты; возникает дискуссия о возможных районах формирования армии, предлагаются Узбекистан, Туркестан, Закавказье): Я рассчитываю на 150 000 человек, но в их числе может оказаться много евреев, которые в армии служить не хотят.
Сталин: Евреи плохие солдаты.
Сикорский: Многие из прибывших евреев — это спекулянты или осужденные за контрабанду, из них никогда не получится хороших солдат. Нам они в армии не нужны.
Андерс: 250 евреев дезертировало из Бузулука в результате недостоверной информации о бомбардировке Куйбышева. Почти 60 дезертировало из 5-й дивизии за день до объявленной раздачи оружия солдатам.
Сталин: Да, евреи — никудышные вояки.
(Далее идет разговор между Сталиным, генералом Андерсом и генералом Панфиловым о вооружении и его нехватке.)
Сикорский: Когда мы получим распоряжение о новых районах и организационные подробности формирования?
Сталин (совещается с генералом Панфиловым и ориентировочно называет Узбекистан, Туркменистан, Закавказье).
Сикорский: После формирования и обучения всех следует собрать в одном месте для удара целой армией, только это окажет должное впечатление на настроение польского народа.
Сталин: Но это потребует длительного времени.
Андерс: Нет. Если все будет выполнено должным образом, подготовка армии после получения вооружения не будет длительной.
Сталин (затрагивает вопрос о формировании армии без организации корпусов).
Сикорский: Может, так и лучше. Соглашаемся с этим, нужно только дивизии хорошо снарядить и вооружить.
Сталин: Организация без корпусов лучше, потому что командующий армии при наличии корпусов сбрасывает с себя всякую ответственность на командование корпусов, и в конце концов никто ни за что не отвечает. Лучше, чтобы ваша армия имела семь дивизий, так, как в наших.
Сикорский: Я прослежу, чтобы поток вооружения к нам увеличился. При наличии доброй воли это возможно.
Сталин: Мы дадим часть вооружения, англичане должны прислать остальное. Но морские транспорты не всегда приходят вовремя. Могут сильно задерживаться, и это нужно иметь в виду.
Сикорский: 25 000 человек я должен отсюда эвакуировать, так как они необходимы мне для укомплектования авиации, флота, подразделений броневойск. Но и кроме этого мы можем создать семь дивизий. Только здесь находится наш единственный резерв людей. Имеете ли достаточное количество самолетов?
Сталин: Самолетов никогда не бывает достаточно. Количественно ситуация у нас не хуже, чем у немцев. Качественно мы имеем даже перевес. Но с танками дело обстоит значительно хуже.
Сикорский: Ливия уничтожила часть немецкой авиации.
Сталин: Уже два месяца мы не ощущаем превосходства немецкой авиации. У них сейчас пилоты малоопытные, молодые. Самолеты менее быстроходные. Сколько в вашем авиационном дивизионе самолетов?
Сикорский: Двадцать семь, из них восемнадцать в первой и девять во второй линии.
Сталин: Это наш авиаполк.
Сикорский: Мы сможем перебросить из Англии для нашей армии несколько эскадрилий. Там люди горят желанием помочь.
Сталин (хвалит английских пилотов, воюющих в России).
Сикорский: Наши пилоты обладают острым зрением и хорошей ориентацией.
Сталин: Самые лучшие и отважные летчики — это славяне. Действуют быстро, это молодая нация, не истощившая силы.
Сикорский: Текущая война омолодит англосаксов. Британцы — это не французы, которым, собственно, уже конец.
Сталин: Я не согласен с этим мнением.
Сикорский: Нижние слои населения, может быть, еще что-то стоят, но верхушка по большей мере ничего собой не представляет. (Дальнейший разговор касается Петена, Вейгана и других лиц.)
Сталин: Немцы сильны, но славяне их сомнут.
Сикорский: Мне хотелось бы сейчас выехать, чтобы осмотреть войско и посетить поселения гражданских лиц, а потом я должен вернуться в Моск-ву, чтобы еще раз увидеться с вами.
Сталин: Пожалуйста, всегда готов.
Сикорский: Я утром выступаю по радио от имени народов, оккупированных немцами. Содержание моего выступления должен был прислать вам комиссар Вышинский.
Сталин: Да, читал, будет очень хорошо, если трансляция состоится.
Сикорский: Считаю, что мировое сообщество должно это знать. Трансляцию будут принимать также ВВС (Би-би-си) и Америка.
Сталин: Я приказал у нас перевести вашу речь на сорок языков.
Сикорский: Прошу вас сделать объявление о моем предстоящем выступлении. Также предлагаю подписать совместное политическое заявление. Я не настаиваю на этом, но оставляю господину президенту его проект. (Вручает проект заявления.)
Сталин: В общем я согласен. Прочитаю, и завтра мы это вместе сделаем.
Сикорский: Я считаю вопросы, касающиеся армии, согласованными. В со—в-местной комиссии, которая должна быть создана как можно быстрее, чтобы окончательно уточнить детали, меня будет замещать генерал Андерс. Предлагаю вам выслать своих доверенных лиц для осмотра лагерей базирования.
Сталин: Согласен. (Называет Вышинского и генерала Панфилова, спрашивает, устраивают ли эти лица генерала Сикорского.)
Сикорский (отвечает утвердительно, прощается и выходит вместе с пос-лом проф. Котом. Генерала Андерса Сталин задерживает. Разговор Сталина с генералом Андерсом продолжается несколько минут. Сталин спрашивает о сотрудничестве с генералом Панфиловым, на что Андерс отвечает, что работа шла согласованно, но генерал Панфилов мало что мог сделать).
Андерс: Сейчас, когда господин президент обещал устранить существующие проблемы, верю, что вопрос формирования армии будет решен должным образом.
Сталин: Очень жаль, что я не встретился с вами раньше.
Андерс: Это не моя вина, что господин президент не вызвал меня.
Сталин: Рад буду видеть вас в дальнейшем.
Андерс: Господин президент, я готов в любую минуту прибыть по вашему приказанию».
Весь разговор длился около двух с половиной часов.
Запись сделана под диктовку генерала Андерса на основе записей, сделанных послом проф. Котом.
Я привожу все документы без малейших корректировок или изменений. Не опускаю слов, произнесенных как мной, так и другими, которые были неуместны. К ним отношу брошенное мимоходом генералом Сикорским не-осмотрительное замечание о Франции. Генерал Сикорский бывал импульсивен в выражении своего мнения, и он не раз потом сам сожалел о сказанном. Мы все знали большую и постоянную симпатию генерала Сикорского к Франции и французам, его даже упрекали по этому поводу в излишней «ослепленности», поэтому его высказывание, сделанное, может быть, как раз для опровержения данного обвинения, было, несомненно, только общим выражением мысли, спровоцированной текущей обстановкой разговора. Но реплика Сталина свидетельствует о том, как гибки и предусмотрительны советские политики, с лету стремящиеся использовать в целях пропаганды малейшую возможность. Сталин высказывается с уважением о Франции и французах в период, когда проводит переговоры с генералом де Голлем. А тот же Сталин и вся советская пропаганда вторили пропаганде гитлеров-ской, говоря о французах примерно таким же образом — как о нации прогнившей и деградирующей.
На следующий день происходило совещание в советском штабе о делах сугубо военных: о формировании армии, ее вооружении, перебазировании в южные районы Казахстана, где условия более благоприятствуют ее организации и обучению. В совещании принимали участие с советской стороны генералы Панфилов, Жуков и майор Сосинский, с польской стороны — кроме меня генерал Богуш-Шишко и полковник Окулицкий.
Генерал Сикорский произнес речь на радиостанции Москвы.
Вечером того же дня в Кремле Сталиным был дан обед в честь генерала Сикорского и сопровождавших его членов польской делегации. Во время обеда состоялась важная беседа генерала Сикорского и Сталина. Привожу ее в том виде, как она была записана непосредственно на следующий день, с поправками и дополнениями, сделанными карандашом рукой генерала Сикорского.
«Сикорский: Когда я вчера поставил вопрос о переброске всей польской армии для дальнейшего формирования в Персию, я полагал, что в действительности вы не хотите иметь сильную польскую армию. Признаюсь, что ошибался в этом. Но я забочусь о таких условиях, в которых она может быть создана как можно быстрее.
Сталин: Меня это оскорбило, выходило, что вы не верите в нашу добрую волю.
Сикорский: Но я также был глубоко задет тем, что вы не хотите отпустить из Красной армии и трудовых батальонов всех польских граждан, которые были вывезены с территорий, оккупированных в 1939 году.
Сталин: Но мы же их освобождаем.
Андерс: Только сейчас начали освобождать немногих из этих батальонов, но только поляков. В то же время нас официально уведомили, что белорусы, украинцы и евреи не будут освобождены, а они были и фактически не перестали быть польскими гражданами, ведь вы упразднили все соглашения с немцами.
Сталин: Зачем вам белорусы, украинцы и евреи? Вам нужны поляки, это наилучшие солдаты.
Сикорский: Говорю не о людях, их можно заменить на поляков — советских граждан, я не могу с принципиальной точки зрения согласиться на предположение об изменении границ Речи Посполитой. Те, кто в 1939 году были гражданами Польши, ими и остались. Нельзя силой менять факты. Этого никто в Европе не признает.
Сталин: Они приняли участие в голосовании и стали советскими гражданами.
Андерс: Но они сделали это не добровольно, а если говорить о белорусах, они чувствовали себя поляками и были добрыми солдатами во время войны 1939 года.
Сикорский: Вы вчера сказали, что целый мир бы смеялся, если бы целая польская армия ушла с территории России. На это я сейчас отвечу так, что мир бы смеялся, если бы я сейчас начал дискуссию о границах 1939 года и признания фактов, установленных силой во время войны.
Сталин: Не будем, конечно, ссориться из-за границ.
Сикорский: Разве вы не говорили сами, что, например, Львов — это польский город?
Сталин: Да, но вы должны будете спорить из-за него с украинцами.
Андерс: Большое число украинцев были и остаются германофилами, поэтому сначала мы, а потом и вы имели с этим проблемы.
Сталин: Но это были ваши украинцы — не наши. Мы их сообща уничтожим.
Сикорский: Меня не интересуют украинцы — только территория.
Сталин: Мы должны будем сами установить наши общие границы и заранее, перед мирной конференцией, как только польская армия вступит в сражение. Оставим разговор на эту тему. Не беспокойтесь, мы не обидим вас.
Сикорский: Границы 1939 года не должны пересматриваться. Если господин президент позволит, я еще вернусь к этому вопросу.
Сталин: Пожалуйста. Охотно».
Было характерно, что, когда генерал Сикорский говорил о сохранении территории Речи Посполитой, Сталин старался вбить клин размежеванием польского и непольского населения восточных земель. Но генерал Сикорский не поддержал разговора в духе такого размежевания и стоял за сохранность территории и границ Речи Посполитой. Сеянье вражды между поляками и украинцами было, как известно, с XIX века излюбленным способом действий Вены, а позже — Берлина. Но также и политика российская, а особенно советская, подобным образом и даже в большей степени, чем прежняя политика царская, основывалась на вбивании клиньев между отдельными народами не только на территории Советского Союза, но и во всех странах, прилегающих к его границам, и прежде всего между украинцами и поляками.
Под конец обеда было произнесено много тостов; первый тост произнес комиссар Молотов в честь генерала Сикорского. Сталин произнес речь, как тогда казалось, поразительно дружелюбную по отношению к Польше. Он подчеркнул, что Польша должна стать страной великой и мощной. В продолжение своей речи заявил:
— Дважды вы захватывали Москву. Русские несколько раз брали Варшаву. Мы постоянно сражались между собой. Пора кончать драку между поляками и русскими.
Он говорил о совместных усилиях в борьбе с немцами до победного конца. Закончил речь пожеланием общей победы над немецкими захватчиками. После обеда продолжалась неофициальная беседа в дружеской обстановке.
Сталин рассказывал о своем пребывании в Польше перед 1914 годом, когда отправился туда с миссией к Ленину, проживающему под Закопане. На одной из станций, уже за границей, он вошел в вокзальный ресторан и заказал обед. Поезд должен был вскоре отойти, поэтому он с нетерпением наблюдал, как подали обед соседям с обеих сторон. Потом заметил, что обед подан особам, которые вошли в ресторан позже него. Уже перед самым отходом поезда кельнер поставил перед ним тарелку горячего супа. Возмущенный явной дискриминацией, Сталин, в то время молодой и горячий, перевернул тарелку супа на стол и вышел из ресторана. Когда он рассказал о зловредном поведении кельнера Ленину, тот сразу спросил:
— А на каком языке вы заказывали обед?
— Конечно же по-русски, — ответил Сталин.
— Тогда не удивляйтесь, — объяснил ему Ленин, — что к вам так отнеслись. Поляки стерпели столько обид от России, что отплачивают за это везде, где только могут.
В другой раз Сталин прокрадывался к Ленину через «зеленую» границу. По несчастливому стечению обстоятельств люди, которые должны были обеспечить ему переход границы, подвели. Он оказался один в чужом приграничном городе, обращая на себя внимание свой характерной внешно-стью. Несколько евреев предложило ему помощь.
— Но я, — рассказывал Сталин, — доверия к этим евреям не испытывал. Видел по их лицам, что за деньги готовы были сдать меня российским жандармам. В конце концов я нашел поляка, у которого порядочность была написана на лице, и ему описал ситуацию.
И обращаясь к сидевшему рядом полковнику Окулицкому, Сталин добавил:
— Вы мне его напоминаете. Вы очень на того поляка похожи.
И этот чужой поляк задаром укрыл его, накормил, а потом помог перейти границу.
После нас пригласили в кинозал, где во время показа военного фильма Сталин вел спокойную, минутами даже сердечную беседу с генералом Сикорским и со мной.
Меня
потом часто спрашивали, какое впечатление производил Сталин, как выглядел, как
держался. Сталин был невысокого роста, довольно широкий в плечах, производил
впечатление крепко скроенного мужчины. Обращала на себя внимание большая
голова, густые черные брови, черные, но сильно припорошенные сединой усы и
коротко подстриженные волосы. Но прежде всего поражали
глаза: черные, матовые и холодные. Даже когда он смеялся, глаза не смеялись
никогда. Кроме этого, выступал на первый план (чего никогда не было видно на
фотографиях) очень крупный восточный нос. Его движения были очень сдержанные,
почти кошачьи. Говорил только по-русски с достаточно сильным кавказским
акцентом, спокойно и рассудительно. Было видно, что взвешивает каждое слово.
Исходило от него огромное ощущение власти. В то время когда я с ним встречался,
он всегда был в одежде пепельного цвета, носил френч полувоенного покроя с
отложным воротничком, всегда застегнутый под горло на все костяные пуговицы, брюки
были заправлены
в высокие черные, очень мягкие сапоги, типа русских, гармошкой. И эта одежда
отличала его от окружения, которое было одето или в военную форму, или в
типичные для России темно-синие гражданские костюмы.
Сталин всегда был очень вежлив. Естественно, это отличало его положительным образом, особенно по сравнению с неприветливым Молотовым, у которого вечно было злое лицо.
Кроме Сталина и Молотова, который исполнял роль главы дома, на приеме присутствовали: Берия, адмирал Кузнецов, Микоян, Каганович, а также, насколько помню, Маленков, Щербаков, Жданов, Жуков и заместитель начальника штаба Василевский. Большинство из них было в возрасте около пятидесяти лет, хотя каждый уже много лет занимал свой пост. Порознь они были неслыханно самоуверенны и полны энергии, но в присутствии Сталина все, не исключая Молотова, представлялись совершенно незначительными. Чувствовалось, что они готовы на все по первому его знаку.
После окончания просмотра мы перешли в другое здание, где было подписано совместное заявление, названное позже декларацией Сталина—Сикорского от 4 декабря 1941 года:
«Правительство Советского Союза и Правительство Польской Республики, исполненные духом дружеского согласия и боевого сотрудничества заявляют:
1. Немецко-гитлеровский империализм является злейшим врагом человечества, с ним невозможен никакой компромисс.
Оба государства совместно с Великобританией и другими Союзниками при поддержке Соединенных Штатов будут вести войну до полной победы и окончательного уничтожения немецких захватчиков.
2. Осуществляя договор, заключенный 30 июля 1941 года, оба правительства окажут друг другу во время войны полную военную помощь, а войска Польской Республики, расположенные на территории Советского Союза, будут вести войну с немецкими разбойниками рука об руку с советскими войсками.
В мирное время основой их взаимоотношений будут доброе сотрудничество, дружба и обоюдное честное выполнение принятых на себя обязательств.
3. После победоносной войны и соответственного наказания гитлеров-ских преступников задачей Союзных Государств будет обеспечение прочного и справедливого мира. Это может быть достигнуто только новой организацией международных отношений, основанной на объединении демократических стран в прочный союз. При создании такой организации решающим моментом должно быть уважение к международному праву, поддержанному коллективной вооруженной силой всех Союзных Государств. Только при этом условии может быть восстановлена Европа, разрушенная германскими варварами, и может быть создана гарантия, что катастрофа, вызванная гитлеровцами, никогда не повторится.
Подписано:
По полномочию Правительства Советского Союза И. Сталин
За правительство Польской Республики Вл. Сикорский».
На прощание Сталин напомнил генералу Сикорскому о приглашении к себе во время его обратного возвращения в Москву и предложил посетить тогда участок фронта под Москвой.
Во время нашего пребывания в Москве по крайней мере несколько раз в день, а особенно поздним вечером, разные женщины звонили нам как бы по ошибке, стараясь завязать разговор, и предлагали прийти в номер. Это был известный здешний прием. Я предупредил генерала Сикорского, что мы должны быть очень осторожны в разговорах в номере, я знал, что везде установлены аппараты подслушивания. Наилучшей помехой для подслушивания во время разговора, проводимого в полголоса, служило постукивание ложечкой о стакан.
Перевод с польского Веры Виногоровой
Продолжение следует
1. Бригада находилась под командованием Пилсудского. (Примеч. перев.)
2. Андерс забывает, что шла тяжелая война. (Примеч. ред.)
3. Очевидно, речь идет о противоречиях в правительстве Польши, возглавляемом генералом Сикорским. Генерал Сосновский, до последней возможности сражавшийся с немцами, был настроен резко антисоветски, в то время как Сикорский балансировал между Англией и СССР. (Примеч. ред.)
4. Ошибка Андерса — Г. С. Жуков был майором Госбезопасности. (Примеч. ред.)
5. Быть может, Андерс, говоря о непонимании Советов Криппсом, имел в виду следующее его высказывание: «Теперь, после славной победы под Москвой, никто не может утверждать, что советский режим является прогнившим или подрывающим жизненно важные устои собственной страны. — Нет! Если бы не этот режим и все то, что было сделано в этой стране за последние 20 лет, Гитлер, безусловно, сумел бы завоевать всю Европу, а наши шансы на победу равнялись бы нулю» (Стаффорд Криппс. Из личного дневника. 6.1.1942). (Примеч. перев.)
6. Подофицеры — категория сержантского и старшинского состава в вооруженных силах ряда государств (Венгрия, Польша, Румыния и др.). (Примеч. перев.)
7. Характеризуя ситуацию в СССР, генерал
Андерс не всегда пользовался достоверными источниками. Маловероятно, что
советские граждане упрекали поляков за то, что они готовы сражаться с Гитлером.
Иллюзии относительно «освободительной миссии» немцев существовали у некоторой
части населения страны, но не они определяли общую психологическую ситуацию. Не
было опасности захвата власти советским генералитетом. Ворошилов и Буденный не
формировали резервных армий за Уралом. Утверждение, что основную тяжесть защиты
Москвы и Ленинграда легла на украинцев, узбеков, татар
и кавказцев, действительности не соответствует. До Андерса доходили слухи о
формировании национальных дивизий. Это практиковалось в первые месяцы войны, но
не оправдало себя. Основу боевого состава Красной армии по вполне понятным
причинам составляли русские — 61 % всей численности армии. Затем шли украинцы —
19,6 %. Вообще же Красная армия была многонациональной. Украинские партизаны
никоим образом не могли быть переброшены под Москву. Разумеется, немалую роль в
восприятии генералом современной ситуации играли исторические мифы. Башкиры и
калмыки, которые действительно использовались в русской армии ХVIII—XIX веков как иррегулярная кавалерия, не имели
никакого отношения к взятию предместья Варшавы — Праги — в 1794 году.
Укрепления Праги были разрушены русской артиллерией, а штурм осуществили
пехотные полки. (Примеч. ред.)
8. НКН — Naczelny Komitet Narodowy (Верховный национальный комитет), созванный в августе 1914 года. (Примеч. перев.)
9.Легионы —
во время Первой мировой войны польские вооруженные
формирования, действовавшие на стороне Центральных держав (Германия,
Австро-Венгрия, Турция, Болгария). Подчинялись НКН. В 1917 году распались
вследствие отказа части легионеров присягать на верность Германии, что было
вызвано стараниями Пилсудского
и его сторонников. (Примеч. перев.)
10. Польская социалистическая партия.
11. Санáция (польск.
Sanacja от лат. sanatio — оздоровление) — обиходное
наименование политического движения, возникшего в связи с провозглашением
Юзефом Пилсудским лозунга «моральной санации» общественной жизни в Польше, выдвинутого
в ходе подготовки и во время майского переворота 1926 года. Основу
движения составили бывшие армейские офицеры, питавшие отвращение к коррупции в
польской политике. Санация установила авторитарное правление, боролась с
коммунизмом, провозглашала тезисы о кризисе демократии, необходимости крепкой
власти и ликвидации оппозиционных партий. (Примеч. перев.)
12. Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз) — еврейская социалистическая партия, действовавшая в России, Польше и Литве от 90-х годов XIX века до 40-х годов XX века. (Примеч. перев.)