Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Татьяна Вольтская
ЕМЕЛИ
1
В доме не прибрано, красные кирпичи
Дорожки не метены, последняя гроздь
Сирени, и та завяла. Но горячи
Буквы, протянутые, как ладонь.
Ладно хоть не кириллица, что прочна
С виду, а рассыпается, только тронь,
На города и поселки, на имена,
Разношенные, как тапочки, на падежи,
Что под косыми ливнями целый день
Склоняются, на окончания, как ужи,
Ползущие, на глаголы, которым лень
Уточнять, кто кого имеет. И странно вдруг,
Как перед темными елками вдоль пруда,
Встать перед частоколом латинских букв,
Перед которыми нет стыда
За когда-нибудь сказанное, за сбой
В танцах меж ты и вы. Шелестит пыльца
В песочных часах — в чашечке голубой
Цветочной — куда-то под ноги. Но лица
Вашего я не вижу — когда оно
В стрельчатом хвойном просвете мелькнет — тогда
Я не знаю, что делать, — спрятаться за кино,
Которое Вы смотрели, за города,
Которые называли, за Ваш шалом,
За еловый подлесок, тонкий, как Ваша лесть,
За сарай, хоть ему давно уж пора на слом, —
Чтобы только не выйти — такою, какая есть.
2
Сдался Вам этот русский — охота Вам
Вслушиваться в завывание зимних труб,
То ли архангельских, то ли печных, к словам
Лепить окончания. Каждое слово — сруб
О четырех венцах, на курьих ногах,
Об одном окошке, с соломенной головой,
С шипящими половицами, на задах —
Огоньки мелькают, слышится волчий вой.
Чем Вас купила гремучая эта цепь
Суффиксов, волочащихся тяжело?
Каждое слово — состав, уходящий в степь, —
В ту, откуда оно пришло
И куда уходит под нервный колесный стук,
Под кривой полумесяц, затмевающий крест.
Отгородитесь лучше забором букв
Стройных, латинских — от гибельных этих мест.
3
Странная вещь — емеля, недаром их
Так и назвали — сидишь себе на печи,
Ездишь повсюду — будто на почтовых.
Где они, марки, где они, сургучи,
Пахнущие так сладостно, где конверт,
Разрываемый, словно кокон, и где само,
Белые крылья выпрастывающее на свет
Бабочкой с буквами-крапинками — письмо?
Где его плоть, шелестящая, будто лед,
Когда зимнюю кожу сбрасывает Нева,
Где пароход почтовый и самолет,
Где густая небесная синева
Почтовых ящиков, главное, где же то,
Что можно порвать, на что обронить слезу?
Словно вода, налитая в решето, —
По локтям стекает — как же я донесу?
4
Это правда, я никогда
Не бываю одна: за мной — молчаливая череда —
Мама, бабушка, и прабабушка, и пра-пра,
Над головой — прозрачная мошкара
Нерожденных детей — все они входят в дом
И выходят из дома, придавая объем
Плоской моей фигуре. Нам хорошо в саду,
А в городской квартире тесно — и, как в пруду,
Хочется утопиться в зеркале, кучу брызг
Поднимая. Но это риск:
Можно лицо не склеить из сотен лиц,
Что его составляют, и сердце — из ста частиц
И, выбираясь из зеркала, не спросить:
Как это Вы протянули письмо, как нить
Белую через еловый прохладный мех, —
Увидали не только меня, но всех?
5
Плоти все меньше — видно, она, как ткань,
Выносилась — на дыре дыра.
Кажется, все по-прежнему — только встань,
Только окошко открой с утра,
Только налей воды и зажги плиту, —
Но рука не нащупывает окна,
Не находит спички, раскрывает не ту
Книгу и нажимает на
Кнопку компьютера. Призрачное письмо
Выплывает оттуда, куда Макар
Не гонял телят, подергивается трюмо
Зеленоватой рябью, и легкий пар
Реет над буквами, будто бы их душа
Вылетает из тела, которого, впрочем, нет.
Над травой качается белый цветочный шар.
На экран опускается тень: “Привет!”
6
Двери хлопают, окна скрипят, ураган, гроза.
В занавеске запутавшись, громко жужжит оса.
“Водка и слезы, — Вы говорите, — знак
Покаянья”? — Как бы не так!
Что Вам деды и бабки мои, замерзавшие здесь во тьме
У потухших буржуек или в чекистской тюрьме?
Что Вам эти — мороз, телогрейка, барак, топор,
Или эти — в пробитых касках, не погребенные до сих пор?
Или те — впустую шедшие на убой
Под Берлином, под Ржевом, да мало ли. Голубой
Колокольчик по ним звенит. А еще по мне
И по всей полуночной стороне,
Где по косточкам — на своей печи
Разъезжает Емеля, трескает калачи,
В ус не дует, хотя бы в печке его дрова —
И последние. В поле курчавится трын-трава.
7
Раз я не знаю Вашего лица —
Ни глаз, ни кожи,
Все больше проступает — до конца —
В нем образ Божий.
Летит в ночи бесплотное письмо,
Как ангел, вестник,
Крест-накрест перетянуто тесьмой
Небесной.
Под потолком вольфрамовая нить
Горит. Не глядя
В глаза, насколько легче говорить! —
Но Бога ради —
Давайте постоим на ветерке,
Скелет из шкафа
Не доставая, строя на песке
Наш дом. Вы правы,
Все, все слова о мире, о войне —
И лес и вереск —
Как мене проступают на стене,
Как текел, ферес.
И всякое признанье — приговор.
Чернеют ели.
Горит экран. Туман ползет на двор.
Мели, емеля.
8
Да, без любви ты мертв, а с любовью болен,
Третьего не дано. Шелестят верхи
Темных деревьев. Когда я говорю с тобою,
Мне кажется, Бог отпускает мои грехи.
И здесь, в раскаленной Испании, странный отпуск
Выдался — в виде трепещущего листа,
Днем и ночью покрытого мелкой оспой
Букв. Но сегодня поверхность его пуста.
Здесь, под южным небом, под его голубой
Тканью, обвившей зноем мужчин и женщин,
У меня нет сил на новую жизнь с тобой,
А на жизнь без тебя — их еще меньше.
* * *
Сосны, полные солнца, и травы — блестящей воды,
Так легко появились из белого пара, так рано,
Что вот-вот зазвенят — не иначе, не чуя беды,
Полуголый стекольщик их выдул на дымном Мурано.
Эти хрупкие трубки и грубые эти стволы,
Эти стебли тугие, вспотевшие, цвета бутыли,
Он щипцами хватал и вырезывал в форме хвалы —
И фонтан молочая, и брызги шиповника. Тыльной
Стороною руки утирая струящийся пот,
Он минуту еще на отлете подержит изделье,
Улыбнется, вздохнет, и нахмурится — и разобьет,
Чтобы выдохнуть новое завтра. Семь раз на неделе.
* * *
В печальной перекличке поездов,
Струящихся железными телами
На юг, на север, плачущих без слов
Огнями окон — будто на закланье
Влекомых, — то на север, то на юг,
В их воющей, печальной перекличке
Разбитый сон, поруганный уют,
В толпе травы — испуганные личики
Ромашек и некрашеный забор,
Небритый день и заспанное утро,
И тяжкий, будто шпалы, разговор,
И слезы, вечно слезы почему-то.
* * *
Весь поселок — в жестяных заборах,
И на лица глянешь — жесть.
Над дорогой пыль стоит, как порох,
Лес топорщится, как шерсть.
Плачут здесь на свадьбе и на тризне,
Спят с оскоминой во рту
И бранятся — брань не виснет,
Говорят, на вороту.
Благо сладким медом пахнет кашка,
Разогрет еловый мех,
Благо ночь смирительной рубашкой —
Белой — пеленает всех.