Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2012
ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Вадим Старк
НОВЫЕ ПРОЧТЕНИЯ В ДЕСЯТОЙ ГЛАВЕ “ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА”
“В июне 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**” — этими словами начинается повесть Пушкина “Метель”, против текста последних слов которой он сделал в Болдине 20 октября 1830 года запись: “19 окт<ября> сожж<ена> X песнь”, то есть в день Лицея. “Сожженной” чаще всего называют эту неоконченную главу. Глава была задумана еще в 1829 году. Писалась она в Болдине после 26 сентября 1830 года, о чем свидетельствует написанный в этот день план издания, в котором роман запланирован только в девять глав. Первоначально в состав Восьмой главы, названной по болдинскому плану “Странствие”, входили, по всей вероятности, “декабристские строфы”. Затем они были из нее исключены, а потом расформирована и сама эта глава. На промежуточном этапе возникло предположение об отдельной десятой главе, но оно просуществовало недолго, так как очевидно было, что издать ее невозможно по цензурным соображениям.
Упоминание о Десятой главе зафиксировано через два месяца в дневнике князя П. А. Вяземского под 19 декабря 1830 года: “…третьего дня был у нас Пушкин. Он много написал в деревне: привел в порядок и 9 главу Онегина. Ею и кончает; из 10-й предполагаемой читал мне строфы о 1812 годе и следующих. Славная хроника; куплеты Я мещанин, я мещанин; эпиграмму на Булгарина за Арапа; написал несколько повестей в прозе, полемических статей, драматических сцен в стихах: Дон-Жуана, Моцарта и Сальери. У вдохновенного Никиты, У осторожного Ильи”.
Еще одно свидетельство о Десятой главе принадлежит Александру Ивановичу Тургеневу, который из Мюнхена написал в Париж брату Николаю 11 августа 1832 года: “Есть тебе и еще несколько бессмертных строк о тебе. Александр Пушкин не мог издать одной части своего Онегина, где он описывает путешествие его по России, возмущение 1825 года и упоминает, между прочим, и о тебе:
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал,
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
В этой части у него есть прелестные характеристики русских и России, но она останется надолго под спудом. Он читал мне в Москве только отрывки”.
Против строки “Хромой Тургенев им внимал” А. И. Тургенев приписал: “(т. е. заговорщикам; я ему сказал что ты и не внимал и не знавал их)”. Это чтение состоялось, очевидно, в декабре 1831 года во время недолгого пребывания Пушкина в Москве, когда он несколько раз встречался с А. И. Тургеневым. 24 декабря А. И. Тургенев записал в дневнике: “Проводил П, слышал из 9-й песни Онегина и заключение: прелестно”.
Основным источником для знакомства с Десятой главой является зашифрованный Пушкиным текст фрагментов ее семнадцати строф, который был обнаружен, исследован и расшифрован только в начале XX века. Об этом подробно писал Б. В. Томашевский. Вкратце дело сводится к следующему.
В 1904 году вдова Л. Н. Майкова пожертвовала Академии наук принадлежавшие ему бумаги Пушкина. В. И. Срезневский составил описание этого собрания, в котором значились два загадочных пункта:
“37 д) Наброски из Путешествия Онегина. Листок сероватой бумаги с клеймом 1823 г. Среди текста красная цифра 55.
57) “Нечаянно пригретый славой…” и “Плешивый щеголь, враг труда…” (1830?). В четверку 2 л. (1 л. перегнутый пополам). На бумаге клеймо 1829 г. Красные цифры: 66, 67. Текст писан с внутренней стороны сложенного листа. Поправок почти нет; писано наскоро, многие слова недописаны, собственные имена обозначены буквами”.
На сложенном пополам листе были записаны рукою поэта в два столбца стихотворные строки, установить связь между которыми поначалу не представилось возможным. Но в 1910 году П. О. Морозов, обнаружив в этом тексте строки, сходные со стихотворением Пушкина “Герой” (1830), предложил путь к его дешифровке.
Первая реплика Поэта в этом стихотворении представляет собою вариант четверостишия строфы <8> Десятой главы. Сравним:
“Глава десятая”:
Сей муж судьбы, сей странник бранный, Пред кем унизились ц<ари>,
Сей всадник Папою венчанный, Исчезнувший, как тень зари.1
“Герой”:
Все он, все он — пришлец сей бранный,
Пред кем смирилися цари,
Сей ратник, вольностью венчанный,
Исчезнувший, как тень зари.
Притом что каждый из стихов, кроме четвертого, при переносе их в стихотворение подвергся правке, размер и рифмы были сохранены. Если же к первой реплике Поэта присоединить вторую, то можно сделать интересное наблюдение: девятый стих “Сев, мучим казнию покоя” также восходит к Десятой главе; девятому же, как считается, стиху той же строфы <8> — “Измучен казнию покоя”. По всей вероятности, вся эта строфа была посвящена Наполеону.
Морозов обратил внимание, что первый стих находится наверху правой страницы, второй — внизу правой, третий — наверху левой, а четвертый — внизу левой. Так был найден ключ к немудреному в целом шифру Пушкина. Применив его ко всему тексту, Морозов получил ряд четверостиший, из которых четыре последние имели только по три стиха. Зато из них два последние совпали с начальными стихами двух строф, находившихся на первом листке, которые были сочтены относящимися к “Путешествию Онегина”. На оборотной стороне этого листка была еще одна строфа, но она не соотносилась с шифрованным текстом.
Первые две строфы, или, точнее, то, что от них дошло до нас, посвящены Александру I, которому Пушкин, по его собственному признанию, “подсвистывал” всю жизнь. Характеристика в них, данная императору, перекликается с той, которая была дана ему поэтом еще в 1825 году:
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал…
Пушкину приписывается и эпиграмма на смерть императора:
Всю жизнь провел в дороге,
Простыл и умер в Таганроге.
Косвенно в пользу его авторства может служить черновой вариант стихов из стихотворения “Дорожные жалобы” (1830), где использована та же рифмовка:
Не в Москве, не в Таганроге,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил…
Следующая, третья, строфа, относит нас к “достопамятной” эпохе:
Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль Р<усский> Б<ог>?
Первый стих Пушкин использует позднее в стихотворении “Была пора: наш праздник молодой…” (1836):
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала…
Сам Пушкин встретил и пережил эту эпоху в стенах Лицея. 19 марта 1814 года союзные русско-прусско-австрийские войска взяли Париж. Как Пушкин писал:
Мы очутилися в Париже,
А р<усский> ц<арь> главой ц<арей>.
Здесь он перефразирует титул Агамемнона, возглавлявшего ополчение из ряда греческих царств в Троянском походе, “царь царей”. Пушкин также применял его имя по отношению к Александру I: “наш Агамемнон” в стихотворении “Была пора: наш праздник молодой…”.
В последующих строфах речь идет о греческом национально-освободительном движении против Турции и о революциях в Испании и Италии, подавленных войсками Священного союза: в Италии — в 1821-м, в Испании — в 1823-м.
В девятой строфе долгое время оставались нераскрытыми инициалы “Л” и “Б”. Насчет того, кто был укрыт под ними, велась долгая полемика. По поводу первого инициала все пришли к единодушному заключению: это Луи Пьер Лувель (1783—1820), шорник, вознамерившийся истребить род Бурбонов и начавший с того, что 13 февраля 1820 года кинжалом заколол наследника престола графа дю Берри, за что был обезглавлен.
Расшифровка второго инициала принадлежит В. В. Набокову. Толчком к этому послужило то, что в пушкинской статье “О записках Самсона, парижского палача”, опубликованной в “Литературной газете” (1830, № 5), рядом упоминаются имена Лувеля и Бертона: “Мученики, злодеи, герои — и царственный страдалец [Луи XVI], и убийца его [Дантон], и Шарлотта Корде, и прелестница Дю-Барри, и безумец Лувель, и мятежник Бертон…” Набоков пишет: “└Б“ в IX, 5 я расшифровываю как └Бертона“. Генерал Жан Батист Бертон (1769—1822), своего рода французский декабрист, в 1823 г. участвовал в трагически окончившемся заговоре против Бурбонов и умер на плахе, громовым голосом прокричав: └Vive la France, vive la LibertБ!“*”.
Теперь можно с уверенностью печатать этот стих следующим образом:
Кинжал Л<увеля>, тень Б<ертона>.
Следующая, десятая, строфа до сих пор печатается так:
Я всех уйму с моим народом, —
Наш царь в конгрессе говорил,
А про тебя и в ус не дует,
Ты А<лександровский> холоп.
Долгое время второй стих читался вовсе бессмысленно:
Наш царь в покое говорил.
Но в современных изданиях романа уже печатается не “в покое”, а “в конгрессе”. Имеются в виду конгрессы Священного союза: Аахенский 1818 года, на котором обсуждался вопрос о выводе оккупационных войск из Франции, Лайбахский 1821 года, вынесший решение о подавлении Неаполитанской революции, и Веронский (1822), принявший программу подавления революционного движения в Европе. Сочетание отдельных частей этих стихов представляется несогласованным и лишенным смысла. Обыкновенно комментируется, в том числе и Ю. М. Лотманом, что речь идет об А. А. Аракчееве, но в контексте этой строфы, посвященной конгрессам Священного союза, очевидно, что имеется в виду Александр Скарлатович Стурдза (1791—1854), российский дипломат, поборник идей Священного союза, написавший для участников Аахенского конгресса 1818 года по поручению Александра I “Записку о настоящем положении Германии”, в которой говорилось, что германские университеты являются рассадниками революционных идей и что их надо взять под надзор полиции. В связи с этим Пушкин написал эпиграмму на Стурдзу, в которой он как раз и назван “Холоп венчанного солдата”.
Внимательное рассмотрение автографов этих стихов Десятой главы привело к заключению, что третий и четвертый стих следует читать иначе:
А при тебе и в ус не дует
Там А<лександровский> холоп.
Предложенное здесь впервые прочтение вместо “про тебя” — “при тебе” и вместо “Ты” — “Там”, то есть при императоре в конгрессе Священного союза, все ставит на свои места и помогает уточнению личности задетого лица, то есть Стурдзы.
Еще одно новое прочтение следует сделать в отношении первого стиха строфы <12>:
Р<оссия> присм<ирела> снова…
По поводу этого стиха Ю. М. Лотман написал: “Чтение └Россия“ является совершенно произвольным. В рукописи стоит └Р. Р“, что, конечно, не дает оснований для такой расшифровки. Однако других, более убедительных, расшифровок до сих пор предложено не было. Возможно, следует читать: └Народы присмирели снова“, считая, что первые буквы — зашифрованное peuples (народы). Ср.: └…рабы затихли вновь“ (II, 1, 314)”.
Действительно, стих в его традиционном прочтении не имеет никакого смысла. Представляется, что две эти буквы следует расшифровать иначе — “ЕР”, то есть — “Европа”. Написание первой буквы идентично написанию буквы “Е” в первой строчке на той же странице: “Его мы очень смирным знали”.
“Е<в>р<опа> при<смирела> снова…” — такое прочтение вполне логично после того, как речь шла о восстаниях и революциях в Греции, Испании, Италии.
Дальше речь идет уже о тайных обществах в самой России, где в известных декабристских строфах все представляется прочитанным правильно. Все, помянутые Пушкиным декабристы (П. И. Пестель, Н. М. Муравьев, С. И. Муравьев-Апостол, М. С. Лунин, И. Д. Якушкин), были активными участниками войны 1812 года и заграничных походов. Прошедшие путь от Петербурга до Парижа, опаленные войной и вдохнувшие вольности Европы, они мечтали, став членами тайных обществ, о благоденствии России.
Следует только уточнить, кого имел в виду Пушкин под определением “Холоднокровный генерал”. Большинство комментаторов, в том числе Д. Д. Благой и Л. А. Черейский (в книге “Пушкин и его окружение”), полагают, что речь идет о А. П. Юшневском, но он не был генералом, а только военным чиновником в должности генерал-интенданта, нет оснований называть его и “холоднокровным”, так как он не был непосредственным участником ни одной войны и не имел ни одной боевой награды. Б. В. Томашевский высказал суждение о том, что речь в данном случае идет о другом декабристе, генерал-майоре князе Сергее Григорьевиче Волконском (1788—1865), боевом генерале, отличившемся еще в нескольких сражениях первой кампании с Францией (1806—1807), когда он заслужил орден Св. Владимира 4-й степени с бантом, золотой крест за Прейсиш-Эйлау и золотую шпагу за храбрость. Затем он участвовал в Турецкой кампании 1810—1811 годов, почти во всех сражениях 1812 года и заграничных походах, получал вне очереди чины за отличия, стал кавалером нескольких орденов: Св. Владимира 3-й степени, Георгия 4-й степени, Анны 2-й и 1-й степени, а также нескольких иностранных орденов. Он был членом Союза благоденствия (1819) и Южного общества, с 1823 года возглавлял вместе с В. Л. Давыдовым его Каменскую управу и осуществлял связь между Северным и Южным обществами. К тому же с ним Пушкин был еще с юности хорошо знаком, в отличие от Юшневского, о встречах поэта с которым мы можем говорить лишь предположительно.
Разночтения между приведенными выше цитатами из П. А. Вяземского и А. И. Тургенева по поводу его брата Николая Ивановича (“Хромой Тургенев”) и оригинальным пушкинским текстом можно объяснить тем, что Вяземский и Тургенев цитировали, а Пушкин записывал по памяти. К тому же Пушкин, как автор, всегда имел право внести правку.
Отметим при этом одну знаковую реминисценцию: “Но искра пламени иного…” Эта строчка перекликается со строчкой “Из искры возгорится пламя” из стихотворения князя А. И. Одоевского “Струн вещих пламенные звуки…”, созданного в ответ на пушкинское послание в Сибирь “Во глубине сибирских руд…” (1827), переданное в Сибирь Пушкиным через А. Г. Муравьеву, уезжавшую к мужу Н. М. Муравьеву (“беспокойному Никите”) из Москвы в январе 1827 года. Ответ Одоевского был написан в Читинском остроге в конце 1828-го — начале 1829 года. Он быстро распространился в списках и, конечно, был известен Пушкину.
Дошедшие до нас зашифрованные фрагменты строф Десятой главы не дают возможности постигнуть в полной мере ее замысел. Не ясно и то, как с нею связан главный герой. Должен ли он был стать членом тайных обществ или являлся сторонним наблюдателем. Обратив внимание, что в стихе “Читал сво<и> ноэли Пу<шкин>” о нем впервые в романе говорится в третьем лице, Ю. М. Лотман высказал следующее предположение: “В Десятой главе П становится тем, о ком говорит некто. Кто? Может быть, Десятая глава была задумана как текст от лица Онегина, параллель к его └Альбому“ (ведь и в └Альбоме“ были └чисел тайных письмена“ — VI, 430)?” Но тут же Лотман оговаривается: “Впрочем, эти предположения, как и другие опыты анализа Десятой главы, следует принимать с большой осторожностью: фрагментарность материала запрещает здесь категорические суждения”.
Одно несомненно: при всей фрагментарности дошедшая до нас часть главы дает достоверную картину тогдашнего состояния России, умонастроений и тех, кого мы стали называть декабристами, и общества в целом. Примечательно, что все выведенные Пушкиным в Десятой главе лица, были ему лично знакомы, то есть биографическая составляющая этой главы очевидна, ее автор выступает свидетелем и порой участником описываемого в ней. Какие-то фрагменты главы Пушкин читал своим друзьям, и они зафиксировали их. А отдельные стихи поэт использовал в других своих созданиях. Эта особенность прослеживается и в отношении других произведений, которые не могли быть напечатаны.
Так, параллельно с написанием Десятой главы пишется оставшаяся незавершенной повесть <“Записки молодого человека”>. Ее герой, юный прапорщик, выезжает 9 мая 1825 года Киевским шоссе из Петербурга в местечко Васильков. Совершенно очевидно, что герой повести должен был стать участником Южного восстания декабристов, то есть Черниговского пехотного полка, расквартированного в Василькове. В черновике читается зачеркнутое: “в Ч<ерниговский> полк” (VIII, 947). До начала восстания под предводительством офицеров этого полка братьев Муравьевых-Апостолов оставалось всего полгода. Прапорщику Пушкин дарит свои воспоминания о лицейской жизни с ранними подъемами в шесть часов, с уроками нелюбимого, если не сказать сильнее, профессора немецкого языка Гауэншильда: “Давно ли я был еще кадетом? давно ли будили меня в 6 часов утра, давно ли я твердил немецкий урок при вечном шуме корпуса?” По цензурным соображениям повесть не была завершена. Зато из ее рукописи переносится Пушкиным в повесть “Станционный смотритель” красочное описание почтовой станции, очевидно в Выре, где ныне расположен музей “Домик станционного смотрителя”. В черновике упоминается первая станция от столицы София — “Дорогою от П. Б. до Софии…”, вторая, неназванная, то есть Гатчина, — “На второй станции смотрел на…”, “На второй станции нечувст<вительным образом>”, наконец, следующая, также неназванная, — “Приехав на станцию, я отдал кривому смотрителю свою подорожную и потребовал скорее лошадей”. Третья станция Киевского шоссе от Петербурга и была в Выре, где не раз останавливался сам Пушкин.
“Кривой” и “хромой” смотрители несколько раз встречаются в переписке Пушкина и были восприняты одним из исследователей в качестве масонского иносказания, когда на самом деле это всего лишь отражение того, что правительство заботилось о своих увечных подданных, предоставляя им должности в пределах России: для рядовых солдат-инвалидов на дорогах империи, на их многочисленных перекрестках. Вспомним из “Дорожных жалоб”:
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Для инвалидов и кавалеров предоставлялись места станционных смотрителей, для исполнения должностей которых можно было быть и кривому (прочесть подорожную и записать ее он вполне был способен), но он не мог быть без руки и ноги.
Другой пример — это “Роман на Кавказских водах”, начатый 30 сентября 1831 года. В планах романа отражены опять же личные впечатления от двух посещений Кавказа. Главным героем его должен был стать гвардейский офицер Кубович, прообразом которого явился бы А. И. Якубович, участник войны 1812 года и будущий декабрист, которого поэт с долей иронии назвал “героем своего воображения”. Его знал Пушкин еще по обществу “Зеленая лампа”. По плану романа Кубович должен был быть убит на дуэли. Его прототип, столь очевидный, в это время томился в Нерчинских рудниках. В данном случае, скорее всего, этические соображения заставили Пушкина отказаться от этого замысла.
Еще одну попытку прикосновения к теме тайных обществ Пушкин предпринял предположительно в 1834—1835 годах замыслом романа “Русский Пелам”, названного по ассоциации с романом английского писателя Э. Бульвера-Литтона “Пелам, или Приключения одного джентельмена” (1828). Действующими лицами романа должны были стать известные представители петербургского общества, в их числе Ф. Ф. Орлов, граф А. П. Завадовский, Всеволожские, а также члены “Общества умных”: Илья Долгоруков, Сергей Трубецкой, Никита Муравьев и др. И этот замысел не будет реализован по тем же цензурным соображениям.
Только в “Капитанской дочке” в рамках более безопасной темы, связанной с Пугачевским бунтом, Пушкин подспудно реализует один из своих замыслов — мотив “милости к падшим”, когда императрица Екатерина милует, безвинно, впрочем, осужденного за связь с Пугачевым Петра Гринева.
Сделать Онегина членом тайных обществ Пушкин никак не мог, хотя и имел такое намерение, не мог он опубликовать и Десятую главу, почему ее не завершил, а написанное сжег. Зашифровывал он уже по памяти, что-то при этом правя. Тот факт, что, не имея возможности напечатать Десятую главу, Пушкин зашифровал ее, говорит о его надежде на внимание потомков, которые сумеют расшифровать ее, и она станет со временем достоянием читателя. Это произошло спустя восемьдесят лет. Именно этот срок Десятая глава, как, помним, предсказывал А. И. Тургенев, пролежала под спудом.