Роман
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Гоар Маркосян-Каспер
MEMENTO MORI
Моему любимому мужу, лучшему на свете
— У вас есть страховка? — спросила врач, не поднимая головы, даже, кажется, не отрываясь от начертания “докторских каракуль”, каких именно, с дивана, неудобно втиснутого в подошедший, наверное, по размеру промежуток сбоку и чуть в стороне от стола, видно не было.
— Нет, — сказала Марго.
Она могла бы добавить, что в противном случае вряд ли стала бы выкладывать четыреста крон за визит в частную поликлинику, но промолчала, впрочем, докторша, худая даже по нынешним меркам, можно сказать, изможденная женщина… неудивительно, словно бы одна на весь Таллин, в какую схожую лавочку ни позвони, везде принимает она, в разные дни и часы, конечно, но она… докторша кивнула, потом бросила в ее сторону короткий взгляд,
в котором Марго почудилось нечто вроде смущения, и снова уткнулась
в свои записи. Интересно, подумала Марго отрешенно, судьи тоже смущаются перед тем, как зачитать приговор? Не всегда, конечно, только в особых случаях, например когда какая-нибудь ловкая дамочка пристукнет пару человек, задавит, допустим, на машине или и вовсе пристрелит, прирежет, придушит, при-при-при, словом, прикончит, а потом помчится к ушлому адвокату, пошушукается, домой, к мужу или тому, кто его заменяет, и давай парочка трудиться в постели не покладая рук, то есть не рук, а совсем другого, до тех пор пока не соорудит и не произведет на свет невинное дитя,
и пожалуйста, никаких тебе отсидок в ближайшие четырнадцать лет, а там родишь еще и так далее, до климакса, плюс еще дважды семь, ну а если и до этого дотянешь, помилуют, гляди, как мать-героиню… Правда, закон сей применяют, кажется, не ко всем, а… “эта нога — у кого надо нога”, как говаривал ефремовский персонаж в рязановском фильме… так оно в России, где, собственно, закон и есть, Марго услышала о нем из новостей, возможно, если бы она смотрела не только новости, но и телевизор вообще, то узнала бы еще что-нибудь полезное, просиди перед ящиком неотрывно какую-нибудь неделю, и ты получишь драгоценную крупицу знаний, для приобретения которых иным, менее на сегодняшний день банальным путем тебе пришлось бы потратить добрую минуту на чтение чуть ли не целой страницы в книге… Любопытная, однако, правовая норма, количественная, можно сказать, одного убрал, другого добавил, общее число не изменилось, стало быть, ничего и не произошло… С точки зрения вечности и закона сохранения массы так оно и есть… Правда, погибший мог быть художником, а из новорожденного, вполне вероятно, получится дворник или чиновник, но
с позиций политкорректности и прав человека сие значения не имеет… Тем более что неизвестно, кто из этой компании более ценен, не матери-истории, конечно, а кипучей современности, дворник, к примеру, скорее всего, с самого рождения примкнет к большинству, а художник, если ему неохота красить задницу в синий цвет и лаять на прохожих, может и остаться вне мейнстрима и посему приобрести, как она недавно вычитала из газеты, второстепенный статус… Что, непонятно? Элементарно, Ватсон, остаться вне мейнстрима означает приобрести второстепенный статус, так по крайней мере истолковывает данную ситуацию печатный орган. То бишь оказаться на обочине… впрочем, можно сказать и иначе, на берегу, стоять и смотреть, как весь этот мейнстрим низвергается в пропасть забвения, ave, Cаesar, идущие на смерть приветствуют тебя… хотя гладиаторы-то не те, кто в мейнстриме, а кто вне… Кстати… или некстати?.. в Эстонии еще проще, особенно что касается убийств с применением четырехколесного оружия, тут
и рожать никого не надо, за сбитого пешехода разве что орден не дают, пару лет условно, и дави дальше, даже права не отбирают, разве что на месяц-другой, это, впрочем, понятно, законодатели-то сидят у руля не только страны, по себе знают, что пожизненное лишение прав — наказание немногим более мягкое, чем пожизненное заключение… и все же удивительно, что ценность автомобилиста настолько перевешивает пешеходовскую, можно подумать, на чашу весов бросают и средство передвижения, а ведь разница между бродячими и сидячими не только денежная, у кого есть на что купить, у кого — нет, водятся на свете еще и придурки, которым просто нравится ходить пешком… Но эти опять же вне мейнстрима, второстепенный то бишь статус, задавить такого святое дело… Ситуация выглядит особенно пикантно на фоне неустанной и дорогостоящей всеэстонской борьбы за пристойный демографический пейзаж, впрочем, внутренняя логика прослеживается и тут, золотом ведь осыпают зажиточных мамаш, чада коих пешком ходить не будут, дамочкам победнее достается металл менее презренный…
Тут поток ее сознания вдруг замер, растерянно заплескался на месте, словно уткнулся в дамбу, массивную, черного камня, холодную и неумолимую, проще говоря, действительность, которую она вопреки очевидности всячески игнорировала, старалась не замечать, думать о другом, пусть о ерунде, будто вещи, которых в упор не видишь, возьмут да исчезнут, нечто в духе Беркли… И вообще, надежда, как известно, пока дышишь, при тебе. До последнего. Так, наверное, обвиняемый, ожидая решения суда, надеется, несмотря за груз улик и свидетельств, услышать вердикт “не виновен”…
Докторша наконец оторвала взгляд от бумаг и повернулась к Марго.
— Скверно, — сказала она озабоченно. — Вам нужно дорогое лечение. Химиотерапия, облучение, операция, все это стоит уйму денег. Даже бизнесмену это не по карману, а ведь вы с мужем…
Марго ее не слушала или не слышала… Вдруг вспомнился сон, старый, год, прошел, даже больше, но не забылся, застрял в памяти, и поди ж ты… Будто она советуется со знакомой профессоршей, доктором наук, только
не медицинских, а филологических, рассказывает про странную штуковину, которая вдруг вылезла на свет у самого краешка груди, добавляет, что раковые опухоли, к счастью, за пару дней не возникают, а профессорша отвечает наставительно: ошибаетесь, милая моя, именно так они и образуются…
— Есть одна возможность, — сказала докторша. — При этой болезни можно оформить инвалидность и получить страховку. Для этого надо…
И она стала объяснять.
Марго слушала недолго, у нее возникло ощущение, что все извилины ее великолепного — ой ли? — мозга внезапно сгладились, кора стала гладкой
и твердой, как металл… да-да, и блестящей, гладкой, твердой и блестящей,
и похожие на маленькие пули слова не пробивали ее, а отскакивали и падали куда-то вниз, на ковер… нет, тут нет ковра, просто на пол, падали, раскатывались в стороны, несколько секунд она с недоумением смотрела на покрытый лаком старый, неровный, еще советский, надо полагать, паркет, словно ожидая увидеть стальные шарики… или ролики, пули ведь больше похожи на ролики… шарики за ролики, да… нет, не ролики, а цилиндрики, пули то бишь… бред какой-то…
— Повторите, пожалуйста, все это моему мужу, — попросила она. — Он здесь, за дверью, я его позову.
Муж сидел одиноко в пустой маленькой приемной, поглядывал на дверь, которую она приоткрыла, поманила, он подошел, и через пару минут она смогла отключиться, бездумно глядя, как бедняга Михкель выслушивает жуткие откровения озабоченной докторши, и думая ни о чем. Ни о чем в данном случае не означало то, что высокопарно именуют Ничем. Великое
и ужасное Ничто, nulla, как спел бы Яго, спроси его, что следует после химиотерапии, облучения и иных удовольствий, на которые так щедра современная медицина…
Немного позже, когда они шли по заснеженному… какое там!.. заваленному снегом чуть ли не до крыш, промерзшему, темному и пустому городу, Марго, обвив рукой локоть мужа, шагала рядом с ним и меланхолично думала, что до них все-таки добрались, что их маленький мир, уютно обставленный общими вкусами и схожими привычками, освещенный почти единым видением действительности, вот-вот рухнет… ей пригрезились развалины домашнего очага, закопченные камни, угли и зола, воющий в трубе зимний ветер и пепел, пепел… что за мелодраматическая ерунда!.. И тем не менее любая жизнь, как оказывается, может в одночасье превратиться в мелодраму, а за что? “Ах ты, гаденыш! — обратилась она к Богу, в которого никогда не верила и верить не собиралась. — Что я тебе сделала, скотина ты эдакая? Думаешь, молиться начну? Не надейся!”
Тут правой ноге стало холодно, и Марго, забыв обо всем прочем, остановилась и наклонилась.
— Что случилось? — спросил Михкель.
— Сапог.
При свете уличных фонарей было трудно что-либо разглядеть, Марго пощупала указательным пальцем, одетым в непонятно теплый, настолько, что и варежек не надо, достаточно перчаток, уютный чехольчик и посему, невзирая на многоградусный мороз, не утратившим чувствительность: так
и есть, разошелся шов, чуть-чуть, в месте, где верх прикреплялся к подошве, то бишь платформе, толстенной, хоть и пластмассовой, пусть и пластмассовой, но надежно отгораживавшей от заледенелого асфальта, да просто спасшей ее в эту чудовищную зиму. Увы, теперь таких не делают, сапоги ныне на подошве, тоненькой, как полиэтилен для пакетов, в лучшем случае бутылок, наверное, чтобы нога чувствовала педаль тормоза, в романах героини нередко сбрасывают туфли, дабы слиянию с педалью ничто не мешало, акт вождения, таким образом, превращается почти в сексуальный… и очень правильно, надо ведь чем-то заменить этот последний, ставший обыденностью, видом гимнастики или скорее вредной привычкой вроде курения, от одного случается рак легких, от другого СПИД и прочие венерические радости… Да, но если
у тебя нет машины, чтобы слиться с нею в неописуемом экстазе, а ты шлепаешь ножками по мерзлой земле? Можно, конечно, надеть босоножки, вот ими все лето были набиты магазины, сверкающие чудища на высоченной платформе, о каблуках и говорить нечего, кто на них вскарабкается — существуют еще такие любительницы экстрима, — ходит почти на пуантах. Как балерина. Но балерины не ходят на пуантах по жизни… А жаль… Марго вообразила себе танцовщиц, порхающих по улице от дома к дому, па-де-буре из столовой в кухню, тур пике из супермаркета в парикмахерскую… И удивилась. О чем ты, девочка, думаешь? Других забот, что ли, нет? Ну, по крайней мере одной меньше, новые сапоги могут и не понадобиться, эта зима уже подходит к концу, а до следующей… Даже в починку не стоит отдавать…
А там, глядишь, сама запорхаешь, как… Наверное, ангелы тоже порхают, как балерины… Она представила себе небесную твердь, усеянную сплошными Мариями Тальони в шопеновских пачках, легкими, как тополиный пух… избито!.. и воздушными, как… совсем затасканно, лучше вовсе без эпитетов… словом, Мариями Тальони, едва касающимися земли, то есть неба, перепархивающими через рояли…. Впрочем, роялей на небе нет, даже нет кустов, в которых они могли бы случайно оказаться, да и тебя, Марго, там не будет, поскольку атеистам туда вход воспрещен… А куда их пускают?
В преисподнюю? И как там все обставлено? Если ангелы похожи на балерин с их выворотными стопами, то в аду, должно быть, господствует косолапость, как у манекенщиц… А почему нет? Ей вообразились отнюдь не эфирные, хотя и тощие создания, тощие и долговязые, эдакие донкихотицы
в жутком гриме и с кошмарными прическами, которые своей петушино-медвежьей походкой ковыляют, неуклюже вихляя бедрами или тем, что их заменяет, а точнее не заменяет, по неровной адской почве и тянут длинные руки с зелеными или синими, а то и черными ногтями к злополучным атеистам… Что еще? Марго поняла, что знает о загробном мире совсем немного, почти ничего, а ведь их масса, этих миров, начиная с царства теней, куда спускались Орфей с Одиссеем, порознь, конечно, и по разным надобностям, первый за возлюбленной, второй за информацией… и, добавим, с прямо противоположными результатами, Одиссей свое получил, а Орфей вернулся с пустыми руками или скорее объятьями, что, естественно, проистекало из особенностей их характеров, роль личности в истории, так сказать… Да, царство теней, Харон, Стикс, темнота, тишина… благодатная после шумного современного мира, но древние не знали, что такое настоящий шум, и по недомыслию спасение от него считали бедствием… Так? Или не так? Можно, разумеется, почитать, что пишут на эту тему авторитеты, да только зачем? И какие к черту авторитеты, кто и что знает о “стране, откуда ни один не возвращался”? Гляди-ка, ведь и Шекспир, кто бы этим именем не прикрывался, был атеистом, откуда иначе взялась бы “неизвестность после смерти” или “какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят”?..
Между тем они дошли до дому, Михкель отпер дверь, Марго вошла и с ка-ким-то новым интересом оглядела прихожую квартиры, в которой ей теперь уже точно предстояло прожить оставшуюся жизнь или остаток жизни, формулируйте как хотите.
Всю ночь ей снились всякие экзотические сны. Она пробиралась по полуразрушенному мосту на немыслимой высоте в ущелье между двумя крутыми, голыми, лишь черный базальт с редкими порослями серо-желтых колючек, склонами. Мост был сложен из крупных камней вроде акведука в Сеговии, опоры основательно, а пролеты в один-единственный слой, непонятно, как неплотно прилегавшие друг к другу глыбы держались вместе, местами они
и выпали, кое-где в образовавшиеся окошки проглядывало дно ущелья, ощетинившееся острыми скалами, торчавшими из вялотекущего, как шизофрения, потока, парапет оказался только с одной стороны, а в середине мост утончился буквально до полуметра, там же зияла большая дыра, через которую надо было перелезать, что казалось совершенно невозможным, и тем не менее она перелезла, попросту перешагнула — при ее-то боязни высоты, перешагнула и добралась до надежного участка, поцелее и пошире, правда, не до конца, ибо сон неожиданно сменился. И опять был мост, вернее, узкий мостик над улочкой средневекового городка, миниатюрной улочкой крошечного городка, почти невзаправдашнего, но мостик над угрожающе бугрившейся булыжной мостовой, самый натуральный и тоже с обломанными перильцами и прохудившимся настилом, однако и его она одолела, не сорвалась. И как сей сон следовало трактовать?
— Будем бороться, — сказал Михкель после завтрака решительно, подхватил кружку с кофе и сел за телефон, а Марго меланхолично подумала, что именно это, видимо, сон и означал… Если только можно бороться со вселенским злом…
Она машинально собрала посуду, отнесла на кухню и открыла кран.
Кухню, наверное, уже тоже не обновить… Иногда она тешила себя мыслью, что появятся лишние деньги и удастся заменить опилочные, неудержимо впитывавшие воду шкафчики новыми, из несокрушимого материала, которому никакая влага нипочем, ни душ не берет, ни наводнение, говорят, есть такие, в них хоть по Ниагарскому водопаду спускайся, вылез на берег, вытер тряпочкой и вешай обратно на стену. Десять лет назад, когда они худо-бедно отремонтировали квартиру, сменив ванну, древнюю, как некогда растащенные из терм и исправно служащие по сей день бассейнами для фонтанов римские, и почти столь же крепкую раковину и прочие, менее прочные, но такие же потрепанные предметы обстановки, денег на подобные излишества не было, да и самих излишеств как будто не существовало,
а теперь… А что теперь? Теперь надо бороться. Как и за что? За то, чтобы потащили на операционный стол, изуродовали?.. Она представила себя калекой с одной грудью… одногрудая, эдакий дромадер наизнанку… Или дромадер как раз двугорбый? Какая разница… Одногрудой и лысой после химиотерапии, от которой выпадают волосы… И в таком виде ложишься в супружескую постель… а ведь она спит без ночной рубашки… И что в итоге, все равно через год-два сдохнешь от метастазов… кто, кстати, сказал, что у нее их нет уже сейчас, два года ведь болталась с этой пакостью в теле, может, внутри все поросло-заросло… но даже если нет, то будут, сразу пришли на память знакомые и незнакомые женщины, отправившиеся на тот, даром что несуществующий свет от метастазов разного калибра и местонахождения,
в легких, когда человек задыхается, или в костях, те, наверное, ломаются… одна из ее подруг умерла от разрыва кишечника, и ей крупно повезло, сразу впала в кому, и все, привет, прощайте, adieux, аddio… Addio, del passato… Так какого черта? “Когда так просто сводит все концы удар кинжала”… Кинжал, конечно, забава не женская, даже если заменить его кухонным ножом… Припомнился один старый приятель-химик, бабушка у него умерла от этой самой болезни, так химик стащил в лаборатории цианистый калий, на всякий случай, а вдруг и сам подхватит нечто эдакое… да, но где ей-то взять этого зелья хоть крупиночку, теперь даже снотворного не достанешь, рецепты, рецепты… правда, есть еще газовая плита… У плиты, конечно, могут быть серьезные последствия… Марго вообразила себе их в виде ярких
зрительных образов, как это положено у эйдетиков: взрыв, вулкан, Везувий, обломки пятиэтажного дома, взлетающие на высоту ближних небоскребов, огонь, облизывающий руины, пожирающий остатки их скромного добра,
в основном книги, и среди обломков бытия свое обгоревшее, полукремированное тело… надо не забыть написать завещание с наказом, чтобы ее кремировали, никаких червей, только пепел… Михкеля, естественно, не будет дома… и что он увидит, когда придет? Впрочем, здание у них крепкое, на воздух не взлетит, да и пожара не будет, кто-нибудь да и учует запах… Но Михкель все равно ничего радостного для себя не узрит… Марго стало безумно жаль мужа, как он без нее… тут же припомнилась старая премудрость, жалеть, мол, надо того, кто покинул сей бренный мир… дурацкое выражение, бренный-то не мир, а тот, кто его покинул… остальные погорюют
и перестанут, даже поэма пришла на ум, которую ей несколько лет назад довелось прочесть, эдакое неистовое горевание по почившей жене, а потом она узнала, что поэт, избыв траур, через какой-нибудь годик нашел новую музу и теперь строчит, строчит стихи уже в ее честь… возможно, вперемежку с элегиями в память предыдущей…
— Я записал тебя на прием к семейному врачу, — сообщил Михкель бодро из соседней комнаты.
— Какому? — спросила Марго равнодушно.
— Твоему. Представь себе, у нас и семейный врач имеется, все честь по чести. Правда, ему надо платить, но…
— Но организовано все на высшем уровне, — пробормотала Марго. — Чего и следовало ожидать.
— Не совсем на высшем, — возразил Михкель. — Удалось записаться только на следующий понедельник. Очередь.
— Ничего страшного, — вздохнула Марго. — День, другой ничего не изменят.
И подумала про себя, что спешить некуда, превратиться в калеку она всегда успеет… если вообще на такое пойдет… Надо спросить Михкеля, настолько ли она ему дорога, нужна и необходима, чтобы… Но чего ради лезть в пекло поперед батьки, может, окажется, что оперировать уже и смысла нет, терминальная стадия… И тогда… А что тогда? Быстренько ознакомиться с рекламными проспектами, какая религия чего предлагает, выбрать наилучший из лучших миров и примазаться?.. То есть помазаться? Нет, помазываются только их королевские величества, прочие же причащаются. Поедают тело злополучного Иисуса, от которого не убывает, нечто вроде неразменного пятака… Натуральный каннибализм. Собственно, это у католиков. Кажется.
И что? На самом деле из всех христианских вариаций ей больше всего католицизм и нравился, из-за внешнего блеска, конечно, это ведь самая барочная из религий с ее пышными процессиями, торжественным звучанием органа и роскошными церквями, иногда даже слишком, избыток украшений порой грешит против хорошего вкуса, и тем не менее Марго их любила, особенно готические. Четкий рисунок нервюр, кружево колоколен, игра света в ярких стеклах витражей… правда, и барокко… она вспомнила Бернини
с Борромини, потом саламанкское чурригереско с его резьбой по камню, тончайшая, изысканнейшая резьба, целые стены резьбы… Если б только еще изъять из этого пиршества красоты Бога… Впрочем, его уже изъяли сами священнослужители, о какой вере может идти речь, если в церковь пускают за деньги. Интересно, что по данному поводу сказал бы Христос, некогда выгонявший из храма менял. Этот вопрос Марго неоднократно порывалась задать папе римскому, не лично, разумеется, а через Интернет, наверняка электронный адресок у того имеется, как иначе, порывалась,
но так и не сподобилась, хотя каждая поездка по христианскому миру снова и снова потрясала основы ее миропонимания. Говорят, испанцы самые ревностные из католиков, и однако в толедский собор продавали билеты,
и весьма дорогие, в церкви вообще вход дороже, чем в музеи… А их освещение? Брось монетку, и fiat тебе lux! А монетка-то в пятьдесят евроцентов, такие теперь грошики, дело, конечно, добровольное, но не бросишь, не разглядишь в полумраке капеллы картину Караваджо или фреску Рафаэля там, наверху… Да, только у католиков церкви расписывали Рафаэль с Микеланджело, это весомый аргумент в их пользу, не Микеланджело с Рафаэлем, конечно, а католиков… Хотя, если на то пошло, Марго предпочитала язычество, античные боги были, как выразился кто-то, чуть ли не Ленин, по другому, правда, поводу, ближе к народу, то бишь к людям. Зевс, конечно, помахивал иногда молнией, но вел себя как мужчина, а не кастрат, увивался за красотками, донжуанил направо-налево, да и не он один, каждый с Олимпа внес свою лепту, даже богини не гнушались объятьями смертных, бывало, что и детей от них рожали, славных парней, которые бродили по грешной земле, совершали подвиги, женились, становились предками других неплохих парнишек, например того же Цезаря. И в остальном эти олимпийские ребята были просты и понятны, пили, гуляли, плели интриги, ссорились и мирились, осерчав, могли и пристукнуть, а возлюбив, буквально за руку водили, как Афина Одиссея… И каким же образом еврочеловек променял все это великолепие на унылую восточную религию? Этот вопрос всегда занимал Марго, однако, знакомясь со всякими объяснениями и обоснованиями, она не находила их достаточными. Рай? Но ведь и у древних греков был Элизиум. Сhamps Elysee… Без магазинов, правда, но ведь и в прочих вариантах рая их нет, может, потому и верующих становится все меньше, какому члену потребительского общества интересно быть сосланным навечно в место, где не торгуют, хоть у Христа за пазухой, хоть у Зевса в Элизиуме… Правда, те поля предназначались для героев, в отличие от христианского рая для посредственности… “блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное…”. Ладно, допустим, вход в это заведение зарезервирован не только убогим, да и не только они в христианство записывались, и тем не менее одного рая и даже ада, которым пугали незаписавшихся, маловато… Неужто все-таки все дело в пиаре? Оно конечно, пиар — главная движущая сила современности, человек — существо внушаемое, большая часть человечества, кажется, шестеро или семеро из десяти, гипнабельна, и в этом суть: как иначе объяснить возникновение нынешних кумиров, бесчисленных голых королей, чьими воображаемыми одеждами упиваются миллионы? Так почему бы не думать, что и в прежние времена… Остановись, Марго, сказала она себе, вспомни… И тут же возразила: да какого черта?! Что теперь, целыми днями размышлять на тему мадам с косой? Может, портреты ее рисовать или вылепить из пластилина, где-то, наверное, завалялся кусок, когда-то Марго увлекалась лепкой, миниатюрные белые скульптурки до сих пор украшали книжные полки… Сотворить статуэтку, сама красавица, а вместо железной косы обычная, из волос, уложена узлом на затылке. Или венцом вокруг головы? И улыбка как у Моны Лизы… Своего рода новаторство, не в смысле красы, у ПетЕ, например, Смерть тоже молода и хороша собой, а в смысле косы. Хотя в сегодняшнем понимании новаторство — это если вместо ног колеса, а туловище заменяет унитаз… унитаза среди гениальных творений вроде не наблюдалось?.. вот писсуар был, да… на Рождество Михкель подарил ей альбом с претенциозным названием “1000 гениальных скульптур”, на две трети очень приличный, но в последней, пышно именуемой “Новое время”, содержавшей наборы шестеренок и болтов, велосипедные колеса, гамбургеры из папье-маше и прочие откровения творцов двадцатого столетия, по мысли составителей, вполне достойных красоваться рядом с Микеланджело
и Бернини, о всяких там Праксителях и Лисиппах речи нет, бронзовая бутылка с присобаченным к ней женским бюстом, вот чему должно с их Гермесами и прочими нибельмесами конкурировать, так что унитаз — то, что надо… или унитазы устарели, и нужен на место головы процессор, а в качестве грудей пара веб-камер? Ну а с косой как? Надо поразмыслить… В общем, не железная и не леди Маргарет, главное — не терять чувства юмора.
Придя к этому слегка скороспелому выводу Марго включила компьютер, вошла в Интернет и стала сосредоточенно изучать основы онкологии.
Нельзя сказать, что прогулка по сайтам, посвященным онкозаболеваниям, культивирует чувство юмора или по крайней мере поддерживает его
в прежнем цветущем или не очень состоянии. Нет, конечно, бодрые речи вещающих — письменно, разумеется, в Интернете медиков отнюдь не напоминали последнее напутствие, напротив, тебя убеждают, что в наши дни Диагноз вовсе не приговор, что современные методы лечения обеспечивают выживаемость… словечко — просто конец света!.. в течение года… весьма утешительно… двух-трех лет… звучит заманчиво… и даже четырех-пяти… радость без границ!.. особенно если обратиться к врачу в начальной стадии заболевания… Но даже если у вас диагностировали терминальную, не отчаивайтесь, наука ныне творит чудеса… Вот-вот, раньше чудеса были прерогативой Господа Бога или хотя бы апостолов со святыми, а теперь их совершает человек в белом халате, Марго, впрочем, в чудеса не верила, правда, до терминальной стадии она пока вроде не дожила, хотя кто знает, ведь замотанная докторша в захудалой, хоть и дорогой частной поликлинике из инструментов имела при себе лишь руки да уши и заглянуть внутрь, дойти, так сказать, до самой сути никак не могла… Марго поняла, что ее и так слегка поникшее за последние сутки чувство юмора начинает катастрофически увядать. Прямо на глазах. Как роза, опрометчиво купленная в цветочном ряду на улице Виру, принесенная домой и поставленная в вазу с водой. Она стала судорожно размышлять над тем, как оживить гибнущее растение… не розу!.. и сразу выплыл рецепт… “как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку и перечти └Женитьбу Фигаро“”… А может, Джерома Клапку Джерома? Или Довлатова? У Довлатова тоже не было страховки, они с Михкелем себя этим обстоятельством подбадривали, в конце концов, чем они хуже, то бишь лучше… но Довлатову опять-таки повезло, он умер сразу или по крайней мере быстро… В черные мысли встрял Михкель, остановившись в дверях, он стал с наигранным оживлением рассказывать о проведенных за утро переговорах, кому только не звонил и чего только ему не наболтали, да, действительно, теперь от этой дрянной болезни есть средства, и обычные,
и альтернативные, во всяком случае, так легко на тот свет не отправляются, троюродная сестра, например, поведала о подруге, которая уже пять лет страдает, да не опухолью пошлой молочной железы, а куда более серьезной,
и ничего, жива, приняла две или три химии, больше не делают, так она пьет водку напополам с подсолнечным маслом по методике какого-то украинца или белоруса и прекрасно себя чувствует.
— Водку с подсолнечным маслом? — удивилась Марго.
Дожили до светлого дня, шампанское заменили водкой.
— Надеюсь, ты не собираешься уговаривать меня присоединиться к адептам этого замечательного метода? — осведомилась она.
— Пока нет, — последовал решительный ответ. — Я найду что-нибудь получше.
Будущее время несколько успокоило Марго, но ненадолго, Михкель сразу же перешел к настоящему, объявив, что начать следует с визуализации.
— Чего-чего? — переспросила Марго.
— Только не говори, что тебе неизвестно значение этого слова!
— Значение мне, может, и известно, но, как эта штуковина превращается в метод лечения, представляю плохо.
— Очень странно! При твоем воображении… Ты ведь можешь придумать целую планету. С лесами, морями, флорой, фауной и даже разумной жизнью.
— Могу, — согласилась Марго меланхолично.
— А заодно и параллельный мир или альтернативную историю.
— Ну и что?
— Так придумай и сюжет визуализации. Войну с пришельцами, например.
Идея Марго понравилась, пришельцев она, правда, отвергла, во всяком случае космических, собственно, сценарий визуализации возник сам собой, где-то между волком и собакой, когда, полупроснувшись, она ворочалась
в постели, осторожно, стараясь не разбудить Михкеля, но и неуемно, дело обычное, коли уж сон прервался, то и лежать становится неудобно, и ноги-руки мешают, никак не приткнешь их так, чтобы не затекали, и подушку, то есть подушки, их под головой у Марго было две, хоть и небольшие, толком не приладить, то высоко, то низко… Можно вообразить, какой шум подняли бы братья-политкорректяне, обнародуй она методы своей борьбы с прорвавшимся в ее незащищенную плоть врагом, а вернее расскажи она о персонификации этого врага, ибо то были не кто иные, как мусульмане, против которых она еженощно затевала нешуточный крестовый поход. Армии рыцарей
в белых одеяниях, перечеркнутых красным крестом… облик их Марго позаимствовала из “Ломбардцев”, единственной видеозаписи четвертьвековой давности… кажется, перетрусившие европейцы даже “Ломбардцев” петь боятся, а вдруг мусульмане обидятся, начнут очередные флаги жечь и угрожать
терактами… армии рыцарей или лимфоцитов, так называемых Т-киллеров, которых крестоносцы олицетворяли, стекались из всех уголков тела, окружали захваченное сарацинами пространство и шли на приступ — взбирались на возведенные агрессором стены, врывались внутрь, предавали все и всех огню и мечу. Полную победу одержать было трудно, черные, закутанные с ног до головы в балахоны, размножались быстро, но Марго отчетливо представляла себе и отдаленную цель: отвоевав захваченную территорию, распахать ее и посыпать борозды солью, как то сделали римляне с Карфагеном… Иногда она вспоминала, что под балахонами обычно скрываются женщины, скрываются или заточены в балахоны, как в тюрьму, в одиночные камеры, которые носят на себе, на минуту ей становилось жалко угнетенную половину исламского мира, но немедленно же приходили на ум… нет, маячили перед глазами зрительные образы, прочно запечатлевшиеся в мозгу, орущие и пляшущие от радости бабы в черном тогда, 11 сентября… а что уж сказать о террористках, ценой собственной жизни разносивших в клочья самолеты и вагоны метро… если раб сам борется за свое рабство, что толку его жалеть?.. Правда, от восстаний рабов тоже пользы было мало, рабство исчезло лишь тогда, когда стало экономически неэффективным. А вот мусульманское рабство — с подачи европейцев! — неожиданно повернулось экономически выгодной стороной, Марго вспомнила недавний шум во Франции вокруг некого араба, обзаведшегося несколькими женами, француженкой в том числе, которые рожали детей, получали на них пособия и передавали деньги племенному производителю. Почти то же, что держать ферму, но если для того, чтобы заработать на телятах или ягнятах, их надо сначала вырастить, то за человеческих детенышей платить начинают сразу… На самом деле главное лекарство от этой беды — противозачаточные средства. Противозачаточные средства — главное изобретение человечества в двадцатом веке, само оно этого еще не поняло, упивается информатикой-электроникой, но если что-то и спасет нас от голода и холода, а нашу планету от окончательного превращения в мусорную свалку, так это противозачаточные средства. Ведь и настоящие Крестовые походы были следствием ситуации, когда надо куда-то сплавить излишек населения. До недавних пор положение в какой-то мере спасала детская смертность, но с тех пор, как медицина неудержимо пошла в рост… Конечно, у всего есть обратная сторона, и вообще человек неспособен вовремя остановиться, нигде и ни в чем, пожалуйста, по всей Европе повышают пенсионный возраст, люди рвут глотки и волосы на голове, ведь цель жизни большинства европейцев — как можно меньше работать и как можно больше получать, никто не дает себе труда осознать, что дело в процессе, который высоконаучно называют планированием семьи. Если у тебя нет потомства, кто тебя должен на старости лет кормить-поить? Возможно, конечно, что где-нибудь через полвека все это приобретет-таки характер разумный, будут рожать по двое-трое детей, и все наладится. Но нет, трудно ожидать, чтобы человечество вело себя разумно… Хотя в данном случае она и себя причислить к разумным не могла, у нее не было детей. Почему? Конечно, когда они с Михкелем поженились, ей было уже не восемнадцать лет и даже не двадцать восемь, но что с того, движимые материнским инстинктом женщины и в пятьдесят рожают, одна из ее сотрудниц вышла замуж в сорок, а к сорока пяти обзавелась уже тройкой малышей, ходила
с сияющим лицом и твердила, какое это блаженство, дети, очаровашки, ангелочки, конфетки… Возможно, у нее, у Марго, материнский инстинкт был недоразвит, нет, разумеется, появись у нее ребенок, она наверняка относилась бы к нему как должно, но вот обзавестить таковым не рвалась. Так уж вышло, что она сложила все яйца в одну корзину. Если б еще Михкель стремился заиметь очередного наследника… но, во-первых, оставлять в наследство ему было особенно нечего, на счету у него даже жалкого миллиона крон, грозящего в следующем январе и вовсе обернуться несколькими десятками тысяч евро, не лежало, к тому же наследники у него уже наличествовали, от предыдущих браков, к счастью, бывшие жены давно нашли новых мужей, от которых детишки могли ждать наследства, такая теперь жизнь, многодетные семьи сменились многодедными…
Взгляд Марго упал на настенный календарь, купленный в прошлом году в Италии, она уже много лет возила их из тех стран, куда удавалось съездить, то бишь слетать, поскольку билеты на поезда со спальными местами даже
в Москву стали стоить целое состояние, собственно, иных тут и не ходило,
а путешествия на автобусе они с Михкелем считали уделом юных, так вот отовсюду она прилетала с каким-нибудь календарем, память и как бы залог новой поездки, вешала его на кухне, рядом с прочими сувенирами соответствующего облика, в основном то были изразцы — севильский азулехо, полуабстрактные Дон Кихот с Санчо Пансой из Толедо, изображения городов и весей, больше городов, к весям она относилась прохладно, ощущая себя неотъемлемой частицей урбанистического мира… А на кухне, поскольку как любая не пренебрегающая мужем, а следовательно, готовкой женщина проводила в этой части квартиры немало времени. Нынешний календарь, посвященный итальянской живописи, был раскрыт на страничке с единственным полотном Микеланджело, тем, что висит в Уффици… Она печально вздохнула: они собирались весной во Флоренцию, не на три дня, как
в прошлый раз, а на девять-десять, а теперь… Теперь, наверное, шансов туда вернуться не больше, чем у Данте, скорее ей удастся попасть в иные, описываемые им места… фигурально выражаясь, конечно, Данте, как и всякий нормальный писатель, приспособил своих врагов в самые заковыристые местечки, какие мог изобрести, вряд ли они таковы в действительности… какой действительности, ты, Марго совсем тронулась, в сумасшедший дом решила завернуть по дороге на кладбище?.. Хуже всего… ну не всего, допустим, но тем не менее… что пострадала сестренка, которая должна была их во Флоренцию сопровождать. Марго и так постоянно мучила совесть, что она как бы сбежала от домашних проблем, усугубляемых на тот момент общенациональной невнятицей, оставив сестру заботиться о родителях, она положила себе целью хотя бы показать ей мир, не весь, конечно, а малую его часть, того заслуживающую, но не успела даже перейти ко второму пункту намеченной программы, он же населенный пункт, как грянула… ну не буря, но… музыка с шопеновским привкусом, скажем так. Воистину они “не верхи на колпаке Фортуны”… да даже не “низы ее подошв”, Фортуна тут
и близко не ходила… Хотя это перебор, нечестно, Марго, кто же тогда привел к тебе Михкеля… Через тысячи километров, это была та еще работенка, вот она и решила, сумасбродная богиня, что больше ничего тебе не должна…
— Не бойся, — сказал Михкель, появляясь вдруг за ее спиной, — я тебя никому не отдам.
Под “никому” подразумевалось, видимо, “ни Богу, ни черту”, насколько оно было выполнимо, неизвестно, но Марго это заявление странным образом успокоило, она повернулась и уткнулась мужу в грудь — лицом, поскольку доставала ему только до плеча.
Земля была сухая, утоптанная, пыльная, сизые тучи висели низко над бесконечной, чуть-чуть волнистой, не холмы, не пригорки, а лишь легкие неровности, равниной. Не жарко, но душно, ни малейшего дуновения, полумрак, то ли предрассветный, то ли сумеречный, и все вокруг серое — небо, земля, люди… множество людей в длинных бесформенных одеяниях, из-под которых выглядывают босые, посеревшие от пыли ступни, бредет по этому необозримому пространству… Куда?
— Хуже всего, что здесь никогда ничего не происходит.
Глубокий голос, высокая фигура, над потрепанной серо-черной хламидой алебастрово-белый лик Гигиеи… Неужели эллинские скульпторы не создавали образ идеальной красоты, а ваяли реальных женщин?
— Хоть бы небо разверзлось, ударила молния, хлынул ливень… Случился потоп, пожар, землетрясение!..
Марго содрогнулась, о землетрясениях она знала не понаслышке.
— И не с кем поговорить. Ни одного знакомого лица.
Марго хотела спросить, а почему нельзя поговорить с незнакомыми, но женщина отвернулась, шагнула в сторону и словно растворилась в толпе… нет, не толпе, у толпы есть одно неотъемлемое свойство, она кажется единым целым, а эти люди были сами по себе, рядом, но врозь, может, потому что шли в разных направлениях или смотрели куда угодно, но только не на друг друга? Собственно, никуда они не направлялись, шли, сворачивали, возвращались, хаотическое движение без цели, без конечного пункта, куда идти там, где ничего нет… Совсем ничего? Она огляделась и заметила
в нескольких шагах от себя дверь. Странную дверь, не в стене, а стоявшую отдельно посреди равнины, дверная рама и крупная, тяжелая на вид створка, плотно прикрытая, только внизу виднелась тонкая, как проволока, полосочка желтого света. Она подошла, потрогала, никакого обмана, крепкое, хорошо обструганное дерево, толкнула, и дверь отворилась, за ней оказался неширокий, но длинный зал, без окон, однако заполненный светом, лившимся сверху, откуда именно, было не разглядеть, свет словно клубился, как густой желтый дым, скрадывая очертания потолка и верхней части стен. А нижняя была обшита деревянными панелями, по цвету дубовыми, отполированными гладко, но не до блеска. Дубовый же стол стоял торцом к двери, один длинный или составленных вместе несколько, он уходил вдаль, вглубь помещения и был уставлен блюдами с едой, кувшинами… нет, амфорами, чернофигурная керамика… амфорами и кубками музейного вида, по обе стороны стояли деревянные опять-таки кресла, в которых сидели, вольготно развалившись, большие плечистые мужчины, полуголые, в белых хитонах, кое-где проглядывали и высокие женские прически. В воздухе висел слитный гул голосов, перебивавшийся выкриками, откуда-то из глубины зала доносилось пение под аккорды некоего струнного инструмента. Марго вгляделась в пирующих… Так и есть, все они были здесь, и Геракл, и Тесей,
и Диоскуры, и Ахилл… Или это не он? Смутно помнилось, что Ахилла после смерти спровадили на остров блаженных где-то в устье Дуная… ничего себе местечко для блаженства!.. к тому же компанию ему составила, чуть позже, разумеется, но зато навечно, Елена Прекрасная… Спрашивается, какого черта надо было разлучать ее с мужем, да еще таким, который устроил ради дражайшей супруги целую Троянскую войну… вот дунайским островитянам ничего не грозит, после смерти не повоюешь… Как же этим буйным ребятам должно быть скучно… так и есть, ни мечей, ни щитов, и веселье какое-то натужное, особенно печальный вид у предполагаемого Ахилла… А почему она решила, что мрачный великан — Ахилл? Диоскуры понятно, близнецы, и шапочки те же, что на статуях наверху Кордонаты у входа на Капитолийскую площадь… А остальные… Впрочем, во сне человек знает много такого, о чем не ведал наяву… Так это сон? Тогда неудивительно, что никто не заметил ее прихода… Как и ухода. Она осторожно закрыла за собой дверь
и ступила в пыль. А где же обещанные асфодели? Должно бы быть красиво, черные лилии, бархатные лепестки, возможно, желтые тычинки… Ерунда, их бы давно вытоптали… то есть так оно, наверное, и случилось, возможно, вначале… Значит, здесь все-таки что-то меняется, может, когда-нибудь
и дождь пойдет… И гром грянет… Он и грянул. Но то был не гром, а дверца, автомобили стояли во дворе тесно, как кресла в Элизиуме, и, перед тем как расползтись по окрестностям, расправляли члены, хлопая дверцами, разминая колеса и испуская легкий рык, стало быть, начинался новый день… Что день грядущий мне готовит, подумала бы она, если бы не знала что.
Семейный врач повела себя, на взгляд Марго, безукоризненно, никаких тебе причитаний и рассуждений на тему потерянного времени, вот когда порадуешься эстонскому характеру, будь докторша русской, наверняка засыпала бы поучениями и попреками: где вы до сих пор были, как же можно, вроде бы образованный человек, и так далее, и тому подобное, — эта же только послушала более чем сдержанный репортаж Марго, посмотрела сначала на отекшую руку, потом на листочек, куда маммолог из частной поликлиники щедрой рукой вписала аж стадию 3В, и немедленно взялась за ручку… Или за мышку? Поди упомни… В любом случае обещала сегодня же оформить все необходимые бумаги и отослать. И действительно оформила
и отослала, и почти столь же молниеносно Михкель… она даже не слезла
с дивана, муж пошел по инстанциям сам, но ходил недалеко и недолго, раз-два, и из здорового человека — остеохондроз или гайморит Марго болезнью не считала — она превратилась в инвалида, обеспеченного медицинской страховкой. Интересно, подумала Марго, узрев сакраментальный документ, отправься она к врачу в той самой ранней стадии, стали бы вокруг нее суетиться, как на пожаре? Сомнительно. Впрочем, в онкологии работали люди, более закаленные, там очень уж торопиться не стали, пару недель на ожидание все-таки отвели.
Сказать, что задержка приводила Марго в отчаянье, было бы явным преувеличением, как-никак она боялась лечения куда больше, чем болезни,
и любая оттяжка представлялась ей благом, да и узнать с ошеломляющей точностью, что ей осталось сколько-то там месяцев… недель все-таки вряд ли… она вовсе не рвалась. Хотя внешне она на страуса не слишком походила… правда, шея у нее была достаточно длинная, но ноги отнюдь не жердеобразные, не то чтобы она годилась в ренуаровские натурщицы, но и кахексией… во всяком случае, пока… не страдала… словом, не имея со страусами ничего общего по облику, душой она, видимо, была этим птичкам сродни, голову
в песок, и привет. Песок в данном случае заменяли буквы, Бомарше она снимать с полки не стала, но погрузилась в чтение детективов, стараясь плавно переходить от одного к другому, не поднимая головы или не вытаскивая ее из песка, как угодно. В соблюдении процедуры оказались свои сложности, триллеров она терпеть не могла, а произошедшая в последние годы сплошная триллеризация жанра не оставила от него и палисадничков, пощаженных когда-то даже сплошной коллективизацией, к тому же все эти остросюжетные романы были невыносимо скучны… скучный детектив!.. вроде бы натуральный оксиморон, и однако суровая реальность. Немногие же бледно цветущие на этой обильно удобренной кровью и прочими биологическими жидкостями ниве, как невыполотые еще сорняки, произведения якобы
в духе классического детектива являли собой жалкое подобие известных образцов. Положение усугубляло и то, что писатели-криминалисты стали невероятно болтливы, они заполняли толстенные тома словами, призванными, по мысли авторов, обрисовать характеры либо сделать выдуманные ситуации жизненными, а на деле замаскировать убожество сюжета, так что в итоге пришлось обратиться к книгам, уже когда-то прочитанным. Агату Кристи она знала почти наизусть, близко к тексту Гарднера со Стаутом, а в библиотеке, где все смешалось столь же беспорядочно, сколь в той каше, которую ныне называют литературой, в коей дамские романы и боевики на равных соседствуют с Бальзаком и Прустом, а детские сказочки превратились в основной ингредиент, найти что-либо читабельное было трудом почти непосильным. Но в любом случае даже перечитывать нечто, знакомое до слез, было лучше, нежели обсуждать собственное здоровье или нездоровье с сочувствующими и любопытными, будь на то ее воля, она скрыла бы Диагноз и от друзей и от врагов, последних, впрочем, она не знала, может, их и вовсе не было, вряд ли при столь малом участии во внешней жизни она могла вызывать в ком-то зависть или ненависть, а друзья — да, имелись, но
в невеликих количествах и в основном неблизко, и так необщительная от природы, она еще вольно или невольно оказалась в своего рода изоляции, поскольку к телефонам относилась враждебно с самого рождения, писать письма тоже не очень любила, от руки особенно, ибо и так свои тексты излагала вручную, допотопным, по мнению большинства современных бумагомарак, методом, утомляя пальцы и глаза, “имейльки” еще куда не шло, но и тут имелась закавыка, в “почтовый ящик” она заглядывала не каждый день, а ведь электронный монстр того и ждет, двадцать четыре часа тебя не видел и тут же начинает требовать “визуальной верификации”, пароль, который известен одному тебе, для него ничего не значит, а нелепые каракули, которые открыты всем, почему-то панацея от любопытных, и никто ведь не спрашивает тебя, хочешь ли ты, чтобы твою переписку, как шкатулку с драгоценностями, ограждали рядами нечитаемых букв, своего рода виртуальной колючей проволокой, нет, ее просто протягивают, не интересуясь, с какой стороны остался хозяин ларца, словом, современная цивилизация создает новые возможности для садистов, Интернет вроде избавляет тебя от общения с всякими чиновниками, но вот пожалуйста, не можешь не только прочесть полученные письма, но даже, фигурально выражаясь, взяться за перо. Марго, во всяком случае, не могла, каракули вызвали у нее отвращение
и даже ярость, иногда Михкель терпеливо “вскрывал” ее почту, но каждую минуту отрывать человека от работы не будешь, а там и желание кому-то черкнуть пару строк пройдет безвозвратно. Так что держать в тайне свалившуюся на нее напасть не представляло труда, она и держала, и не из страусовой политики, а просто Марго терпеть не могла болезней, и ей невыносима была мысль, что ее будут жалеть. Потом пожалуйста, если вам будет благоугодно, проливайте слезы над могилкой, но не теперь, потому она пряталась, на телефонные звонки не отвечала, а случайные встречи на улице ей не угрожали, ибо зима продолжалась, снег валил и валил и выходить из дому было пыткой, разумеется, она себя заставляла, но дальних прогулок, как летом, они не совершали, Михкель и сам зиму не жаловал, а уж Марго тут была согласна с Данте на все сто, неудивительно, что наихудшее местечко в аду тот изобразил в виде какой-нибудь Скандинавии, собственно, для итальянца оно естественно, не случайно ведь зима по-итальянски inverno, почти inferno, кто знает, может, именно это созвучие и вдохновило его на водворение в ад льда и прочих зимних красот, ведь по правилам в преисподней должно быть жарко… Красот! Ха! Что красивого в унылом зимнем пейзаже находят люди, Марго понять не могла, снега она не выносила, всегда, всю жизнь, с младенчества, видимо, так, хотя, когда однажды сестра ее лукаво спросила, как насчет катания на санках в раннем детстве, она призадумалась, в памяти, как водится, всплыл давно позабытый эпизод: в возрасте весьма нежном, вроде дошкольном, она играла с двоюродными братом
и сестрой, почти ровесниками ей и друг другу, в снегу, санок не помнила, но снег — да, был, однако этот краткий кадр сразу заслонили картинки, полные кидающихся снежками мальчишек… Снежки, скользкие дороги, сугробы… Зима напоминала ей больницу, все холодное, монотонное, отталкивающее, свисающие с крыш полы белых простынь, белый кафель под ногами, разве что не нарезанный квадратиками, и везде вата, чистая или запачканная, много, кучи, курганы… перевязочный материал… как она боялась хирургов, всегда, думала, что лучше умереть, чем попасть на операционный стол…
Она поглядела в окно, снег шел и шел, торчавшие вверх ветки деревьев
в сквере через дорогу, как раскоряченные пальцы, впивались в небо, словно пытаясь сдернуть с него выцветший от бесконечной стирки, тусклый, белесо-серый покров, безнадежное предприятие… Надо заметить, со стороны “доброго Боженьки” достаточно подло портить ей последние, вероятно, месяцы… хотя это как посмотреть, можно ведь и иначе взглянуть на ситуацию, после такой зимы еще одной не захочется и умереть не жалко… Так они, верующие, и поддерживают в себе вечное горение, ведь любую пакость Всевышнего можно повернуть ему же на пользу, все зависит от трактовки. Собственно, в том же разрезе можно было рассмотреть и более глобальную проблему, создаваемую мерзким членистоногим, которое, пристроившись на краешке груди, скребло клешнями ее ребра, пытаясь пролезть в грудную клетку и там уже порезвиться вдоволь… Если еще не пролезло и не резвится, пожирая заодно со злополучными легкими и отпущенные ей дни… Откровенно говоря, дожить до глубокой старости Марго никогда не мечтала, тем более что в ее роду имелись люди, которых такое несчастье постигло,
и повторить их незавидную судьбу она вовсе не рвалась. Однако перспектива углубиться в старость настолько, чтобы подцепить ныне витиевато называемый болезнью Альцгеймера маразм, выглядела не такой уж близкой
и потому не столь угрожающей… Тем не менее она не роптала бы, уготовь ей “добрячок” участь, не столь противную, а ниспослав какой-нибудь обширный инфаркт или иной легкий и быстрый конец. Впрочем, даже у нынешней ситуации было одно неоспоримое достоинство: можно было не бояться, что она переживет мужа.
— Выходить будем? — поинтересовался Михкель из соседней комнаты.
— А сколько градусов? — спросила Марго обреченно.
— На термометре минус три.
Марго вздохнула. Минус три на термометре за окном это в реальности все пять. Но что делать! Утрату наитеплейших сапог в определенной степени компенсировали ботинки просто теплые, при минус пяти в них было вполне еще комфортно.
— Только далеко не пойдем, — сказала она, и Михкель бодро согласился.
В подъезде было довольно холодно, раньше там стоял радиатор… собственно, существовал он и теперь, но не прогревался, что-то с ним такое проделали, дом экономил. А под почтовыми ящиками валялись разноцветные листочки, не осенние листья, а рекламные буклеты и просто странички с красочными картинками, кто-то в подъезде, как обычно, демонстрировал то ли высокую интеллектуальность, то ли зажиточность, позволявшую пренебречь всякими жалкими скидками, кто именно, никто, кроме досточтимых демонстраторов, знать не мог, но это их, видно, не волновало, им достаточно было самим сознавать свои преимущества, а почему плодами их самодостаточности должны были любоваться соседи, а подбирать их уборщица, к рекламе никаким боком не причастная, значения для них не имело. Очередное проявление того, что Марго про себя называла евросвинством. Словечко возникло в поезде по дороге из Флоренции в Пизу: на промежуточной остановке, в Прато или еще где-то, в полупустой вагон ввалилась шумная англоговорящая компания, ребята собственно, и девушки от них не отставали, шлепнулись в кресла и немедленно водрузили ноги в грязных кроссовках на сиденья напротив, между прочим, обитые тканью. Нельзя сказать, что это были первые попутчики такого рода, наоборот, вполне типичные молодые люди. Евролюди. О да, свободный еврочеловек не считается с условностями и знает свои права, в частности на комфорт. При этом право другого человеческого существа на чистое сиденье игнорируется весело и полностью. Впрочем, что значит чистое сиденье для того, кто во весь рост растягивается на мостовой, сколько в европейских городах площадей
в пешеходной зоне, где в пыли, если не в грязи валяются молодые люди обоего пола. Которые наверняка, придя домой, в той же самой одежде бросаются на кровать. Человек — существо небрезгливое, чему, учитывая его происхождение, удивляться не приходится.
— Глобальное потепление в действии, — произнесла она традиционную фразу этой зимы, когда тяжелая дверь за спиной мягко чмокнула, самозапираясь, и ледяной ветер ударил в лицо.
Михкель усмехнулся.
— На днях очередной саммит, — сообщил он.
— Жалко не здесь, — буркнула Марго. — Обсуждать глобальное потепление в условиях ледникового периода было бы особенно пикантно.
— Ничего особенного нет, — сказал Михкель небрежно. — Это входит
в их игру.
— В смысле?
— Твой ледниковый период тоже свидетельствует о глобальном потеплении, — пояснил Михкель. — Можешь потом ознакомиться с их выкладками. В Интернете. Коли есть охота.
Охоты у Марго не было. Пока на выкладки дают деньги, они будут. Пока дают деньги и пока есть доверчивые или внушаемые персонажи, готовые подкреплять чужие выкладки собственными глотками или кулаками. Она вообразила себе стайку голеньких, в плавках или бикини, босых активистов чего-то там… античегонибудистов, пляшущих с плакатиками на снегу… Ее всегда занимало, где эти ребята берут деньги на свои поездки, зачастую весьма дальние, и где они работают или, скорее, числятся, ведь ни один серьезный работодатель не будет держать в штате человека, который вечно где-то мотается. Может, и нигде, может, эти девочки-мальчики нечто вроде профессиональных революционеров вроде Владимира Ильича и его компании, а Саввы Морозовы всегда найдутся… Бог с ними. Она натянула на голову капюшон и взяла мужа под руку.
Онколог оказался крепеньким эстонским мужчиной среднего роста и возраста, и совершенно невозмутимым к тому же, он только еле заметно хмыкнул, когда Марго с легким смущением призналась, что ходит с этим почти два года, это хмыканье трудно было бы назвать неодобрительным, так, принял к сведению, но она все-таки попыталась объяснить, начала сбивчиво рассказывать, как оно возникло, маленькое красное пятнышко, легкая припухлость, похоже на воспаление, сначала она даже подумала, что это фурункул, а буквально через день образовалось уплотнение с орешек, лесной, чуть ли не на глазах превратившийся в грецкий, и с тех пор не растет, напоминало кисту, несколько лет назад у нее была киста щитовидки такого же вида и вела себя так же, была и прошла, рассосалась, исчезла, почему бы не надеяться, что и это… Он то ли выслушал, то ли нет, у Марго было впечатление, что пропустил мимо ушей, наверное, наслушался подобных россказней выше головы, спросил насчет руки… тут у нее оправданий не было, такое за кисту не примешь, она и не принимала, просто сначала Михкель подцепил свиной грипп, потом близились Рождество и Новый год, не портить же праздники… это, конечно, отговорка, к Рождеству она была равнодушна, да и Михкель относился к нему без особой страсти, а что в нем такого особенного, всего лишь общий праздник для тех, кто не в состоянии создать свой собственный… в любом случае… Рождество, потом собачий холод, ходить в такую погоду по врачам… Откровенно говоря, у нее просто не поворачивался язык, как скажешь любимому человеку… Словом, она тянула сколько могла, но рука донимала все сильнее, и пришлось… Что? Огорчить? Ошарашить? Нанести удар? Экстраполяции, конечно, вещь неблагодарная, всегда можно попасть пальцем в небо… аналогия, что и говорить, странная, ведь это именно тот случай, когда точность попадания гарантирована… И однако она пыталась поставить себя на место мужа, поняла, что ей узнать такое про себя куда приятнее, чем про него, стало быть, и ему…
Всего этого она онкологу, естественно, говорить не стала, тем более не заикнулась о том, как обнаружила отек: хотела пощупать пульс, нажала, потом убрала пальцы и вдруг увидела явственные ямочки на запястье, посмотрела внимательнее, и… как написал бы графоман, “словно чья-то ледяная рука стиснула сердце”… и вправду сердце то ли сжалось, то ли остановилось на миг…
Пока в голове у нее был весь этот сумбур, онколог изучал предмет обсуждения, потрогал, подергал и заключил, что он вполне подвижен и, следовательно, операбелен, вот, правда, рука… Ну что ж, обследуем, посмотрим, начнем прямо сейчас, заполнил несколько бумажек, и Марго отправилась
в хождение… ну не по мукам еще, а по мелким неприятностям типа сдачи крови из вены или биопсии.
В передовой Эстонии о результатах обследования узнают по телефону, странно, что не по Интернету, но и до того, кажется, недалеко. Впрочем, это куда лучше, чем таскаться через весь город в онкологию, сидеть в очереди, тупо рассматривая… если, конечно, не хочешь общаться с товарищами, вернее, товарками по несчастью, чего почему-то не желает никто, очередь молчит, уставившись туда же, в потертый линолеум, дощатые двери, беленые стены, увешанные плакатами, с садистической живописностью изображающие стадии того самого заболевания, о котором лучше не думать, чтобы не спятить, немногим веселее глядеть на объявление, предлагающее услуги парикмахера в прямом смысле слова, то бишь мастера, который делает парики, из волос искусственных (дешевле) и натуральных (дорого). Не хватает только рекламы похоронной конторы и адвокатского бюро… не забудь про завещание, Марго… Завещать ей, собственно, было нечего, ни недвижимости, ни денег, ни драгоценностей, не рукописи же свои навязывать безвинным наследникам… Так что будь даже рядом с координатами парикмахера адреса всех адвокатов мира… Но ни на скромных белых или, точнее, черно-белых, побывавших в принтере, листах формата А4, ни на цветных плакатах таковых не значилось, зато присутствовала, вне объявлений, конечно, но по соседству, живопись в буквальном смысле слова, огромное панно, где в серо-буро-малиновом колорите был представлен завтрак, а может, ужин, не на траве, правда, а за столом, но художник знал о Мане не понаслышке, весьма одетый, чуть ли не в пальто, мужичонка соседствовал с обнаженной натурой… Панно, плакаты и дверь в больничную аптеку, мол, есть у нас и лекарства, не только диагнозы ставим, но и лечим… В любом случае Марго по всему этому не скучала, так что modus operandi эстонских медиков был ей более чем по сердцу.
Звонить следовало после десяти утра, но Михкель предпочел сначала позавтракать, в чем Марго была с ним всецело согласна, неизвестно ведь, сохранится ли после предстоящей беседы хоть какой аппетит, впрочем, его не было и так, они вяло пожевали свои тосты с сыром и творог с вареньем, а потом… Потом Михкель сел за стол, положил перед собой чистый лист бумаги и ручку и взялся за телефон, а Марго, помявшись, удалилась в ванную, сняла со стены большой таз, пустила в него тонкой струйкой воду
и стала сыпать в нее стиральный порошок. Это был ее вариант эскапизма. Стирка, уборка. Стряпня. Простая честная жизнь домохозяйки. Никаких претензий на мировое господство, прижизненную славу и прочие эфемерные ценности.
Она набрала воду, развела порошок, кинула в таз пару завалявшихся
в бельевой корзине маек, из-за ее приверженности методу стиркотерапии та обычно пустовала, потом устыдилась, что оставила мужа один на один со вселенским злом, и вернулась в комнату.
— Легкие чистые, — сказал Михкель, едва она показалась на пороге,
и Марго судорожно вздохнула, ибо смерть от удушья отменялась, по крайней мере на ближайшее время.
Больше он отрываться от разговора не стал, слушал и машинально кивал, только когда положил трубку и повернулся к ней вместе со стулом, сказал, что опухоль да, есть, в чем для Марго ничего нового не было, она могла любоваться выразительной выпуклостью чуть ниже ключицы хоть
в зеркале, хоть без, да и лимфоузлам полагалось обнаружиться в большом количестве… собственно, не лимфоузлам как таковым, а пораженным тем же вселенским злом… но их оказалось всего один, а она ожидала, что будет целая гроздь, похлеще виноградной.
— Один? — переспросила она недоверчиво.
— Один.
— Огромный, наверно.
— Не очень. Два сантиметра.
Марго раздвинула пальцы, примериваясь, вышло внушительно, но не сношибательно, неужели такая штуковина может настолько нарушить лимфоток…
— А биопсия? — поинтересовалась она.
— С биопсией придется подождать, ответ будет только через неделю.
— А этот… онкомаркер? Повышен, конечно?
— Повышен, — сказал Михкель спокойно или изображая спокойствие. — Но не так уж сильно, бывает куда хуже. Сорок восемь всего, а случается, до ста доходит.
— В общем, все хорошо, прекрасная маркиза, — подвела итог Марго
и вернулась к своей стирке.
Солнце слепило… нет, не было никакого солнца, только невыносимо яркий свет… Марго вспомнила Венецию, она забыла, то есть даже не забыла, а почему-то не сочла нужным прихватить солнечные очки, и, как только они сошли с вапоретто на набережной в полукилометре от Дворца дожей,
у нее буквально потекли слезы, хотя было пасмурно, ни лучика не просачивалось сквозь плотные белые облака, светилась словно сама лагуна, воздух полнился неким сиянием… Но тут не было лагуны, не было Венеции, разве что в ней самой, Марго могла видеть Венецию внутренним взором когда угодно, и даже воображаемый вид, ведута, как сказали бы итальянцы, вызывал у нее натуральный синдром Стендаля, слезы наворачивались на глаза
и перехватывало дыхание, боже, какая красота, какая неописуемая красота… И однако, хотя здесь не было ни Венеции, ни солнца, свет был, слепящий, вызывавший боль в глазах, шедший непонятно откуда… Может… Неужели снег? Земля была устлана белым, пышным, пушистым… но нет, от нее не тянуло холодом, ноги в легких не по погоде… таллинской, конечно… туфельках не мерзли… Вата? Нет, та матовая, а это посверкивало цветными искорками… Марго наклонилась, потрогала… Вроде снег, только теплый.
И не мокрый. Это ее почему-то не удивило, она лишь пожалела, что опять оказалась без черных очков, да еще там, где их не купишь, даже за десять евро, как самые дешевые в Венеции китайские, оправа которых лопнула через пару недель, но через несколько минут глаза привыкли к свету, и она разглядела в некотором отдалении от себя людей, множество, все в белых одеяниях, большинство сидело или лежало на странном теплом снегу, кое-кто пил из прозрачных кружек белую жидкость, молоко, наверное… молочные реки, кисельные берега, вспомнилось вдруг… киселя, правда, никто не ел, вот мороженое да, разного вида, в вафельных стаканчиках, на палочке, натуральное эскимо советских времен, покрытый шоколадной глазурью цилиндрик… Она сама не заметила, как подошла поближе, настолько, чтобы разглядеть руки и лица… руки держали еду-питье или покоились бездеятельно, на лицах в основном скука… И еще звучала музыка, тихая музыка сфер, Бах, конечно. А посреди всего этого благолепия высилась неподвижная фигура, от которой как будто и исходил сей непонятный свет. Марго подошла, посмотрела… ну да, “пребудете со мной”, так ведь в Библии… Походил Христос больше всего на лежачего себя у Мантеньи, стоял и помалкивал, и никто на него внимания не обращал… Тут раздался жуткий грохот, не природного катаклизма отзвук, а рукотворного, такого шума, как человек, никакой громовержец устроить не способен, завыли далекие динамики, заверещали микрофоны, и вся масса курортников, так они выглядели, вдруг пришла в движение, отдыхающие повскакали и ринулись на звук… Что-то типа “цирк приехал!”. Взвихрился поднятый в воздух полами белых одежд снег, замелькали босые ноги, а один из бегущих налетел на неподвижного Христа и… промчался сквозь него.
— Голограмма, — сказал кто-то язвительно, Марго обернулась, перед ней стоял горбоносый человек, в котором она сразу узнала Данте Алигьери.
— Как? — пробормотала она, удивленная больше познаниями поэта
в современной науке, нежели прочим, он причины ее потрясения не понял, а махнул рукой, гляди, мол, и она узрела на пустом пространстве, образовавшемся после великого исхода, стоявшие или, скорее, расставленные с промежутками в несколько сот метров голограммы. Логично. Вас много, я один… или он один?.. подумал, наверное, создатель этого курорта и волей-неволей занялся физикой, то-то и оно, не надо давать опрометчивых обещаний…
— А где Беатриче? — спросила Марго, нельзя сказать, чтобы очень деликатно, Данте, правда, не обиделся, только плечами пожал.
— Бог весть. Тут ведь уйма всякого, даже за вечную жизнь не обойти.
Да, разумеется, молочные реки и кисельные берега, в реках и купаются, и молоко из них черпают, о киселе лучше не думать, месят, небось, ногами, пусть и не грязными, все едино, никакого намека на гигиену… но стоит ли зацикливаться на продуктах питания, наверняка там есть что-то еще, что?
— Но Бог-то весть, — сказала она. — В курсе то есть. А спросить нельзя? Или информации здесь не дают?
— Нет, отчего же, — вздохнул Данте. — Спросить можно. Только…
Он не продолжил, но Марго и так поняла, кому охота встречаться с юношескими любовями, она сама бы из рая в ад от иных сбежала, а уж от идеальной чем дальше, тем лучше.
— А что тут еще есть? — сменила она благоразумно тему. — Молочные реки?
Данте поглядел озадаченно, и до Марго наконец дошло, что она напутала, никаких тут молочных рек нет и не было, а было… что? Она поднатужилась и припомнила прочитанную где-то фразу “ярусы, населенные ангелами”. Сразу вообразился оперный театр, партер, окруженный ложами, рядов восемь-десять, красный бархат, позолота, лепнина, хрустальная люстра под расписанным Микеланджело или Рафаэлем потолком, сияющие лица и биение лебединых крыл, непонятно только, кто такие ангелы, праведники или исконные крылатые… Она хотела уже спросить Данте, не похоже ли это место на Ла Скала или иной подобный театр, но вспомнила, что бедняга Алигьери знать не знает, что такое опера, не было в его время таковой.
А может, здесь есть? Полюбопытствовала, Данте только головой качнул, вот беда, ничего у них нет.
— А чем вы тут вообще занимаетесь? — поинтересовалась Марго, и автор “Божественной комедии” ответил кратко, но с бесконечной тоской в голосе:
— Блаженствуем.
Марго, к своему крайнему огорчению, закашлялась… ничего такого, чуть заскребло в горле, там, внизу, в легких, был полный покой… закашлялась
и проснулась. И сокрушенно подумала, что не спросила у Данте, есть ли
в раю бумага, то бишь пергамент, и перья. А заодно следовало бы узнать насчет столов и стульев, представить себе Алигьери, лежащего на животе, наполовину погрузившись в псевдоснег, и выводящего гусиным пером буковки на кое-как пристроенном под самым носом бледно-желтом листе, было нелегко… А почему, собственно, гусиным? Давно ведь придуманы шариковые ручки, почему бы не внедрить сие изобретение в загробном мире, наверняка и гвельфы, что черные, что белые, и гибеллины вполне способны их освоить, вообще смешно об этом говорить, человек, который умеет писать гусиным пером, научится чему угодно… тем более что и шариковые ручки — вчерашний день, теперь, когда есть компьютеры, правда, уважающие если не себя, то литературу писатели прямо в компьютер не пишут, но ведь не только поэты с прозаиками попадают в рай (что само по себе очень сомнительно, но допустим), но и прочие бумаго- или, вернее, экраномаратели, от студентов до бюрократов и от школьников до домохозяек. А стало быть, там, наверху, должен быть и Интернет, иначе людей помоложе туда калачом не заманишь. И даже гамбургером с кока-колой… Да, представления о загробном мире устарели безнадежно, надо бы разработать новую концепцию, но церковники и новизна — две вещи, как сказал бы Пушкин, несовместные… Придется заняться этим делом самой… И — надо признать, без особого труда — Марго вообразила себе пейзаж усовершенствованного соответственно просьбам трудящихся рая, для чего погружаться в сон, тем более с непредсказуемым результатом, ей вовсе не требовалась, как уже упоминалось, она обладала тем, что в энциклопедиях называют способностью мыслить яркими зрительными образами, словом, ей немедленно представилось нечто, схожее с современным городом, не целым, а уголком его вроде тех, где на пустырях строят торговые центры… Итак, не пустырь как таковой, а обширная асфальтированная площадка, тесно уставленная автомобилями, возможно, электро, дабы не портить загробный воздух, или авто
в буквальном смысле слова ездят безо всякого горючего, просто по мановению руки (чьей?), наверху тусклые облака, чтобы не отвлекать всякой бесполезной синевой от главного, того, что вокруг, а вокруг сплошные стекляшки, в кое-каких интернет-кафе, а в прочих супермаркеты, универмаги, бутики, множество витрин, набитых всякой китайской дрянью, и везде большие плакаты с надписью… нет, не “sale”, ибо английскому языку дорога
в рай заказана… наконец!.. хоть куда-то… А какой язык должен быть в загробном мире государственным? Навряд ли иврит, хотя и Христос, и вся его могучая кучка были евреями, но поскольку самый известный из диссидентов, как и его учение, иудеями отвергнуты напрочь, то… Греческий? Учитывая, что первый вариант Библии был написан на этом языке… Удивительный все-таки греки народ, променять роскошный языческий пантеон на неведомо что, роскошный, уникальный, неповторимый, не то что иные беспорядочные и неубедительные наборы божеств… Правда, те же греки в какой-то степени спасли европейскую культуру… Марго припомнилась история, прочитанная где-то, когда-то, о том, как апостол Павел, кажется, он, явился
в Эфес и стал агитировать его жителей повыкидывать изображения Артемиды, язычество, мол, и вообще, не сотвори кумиров, ни мраморных, ни из золота, ни красками писанных, в итоге выкинули его самого, и это незначительное как бы происшествие главного христианского организатора, надо полагать, вразумило, в противном случае вся Европа по сей день малевала бы на стенах завитушки вперемежку с цитатами из Библии… Так что, греческий? Нет, скорее латынь, официальный язык церкви… Марго стала перебирать латинские корни, собственно, перебирать было нечего, все ее познания в купле-продаже на латыни сводились к слову mercato, да и то итальянскому… впрочем, она искала не там, не “распродажа” ведь должно быть начертано на плакатах, а “раздача”, в загробном мире-то денег нет. Вот! Марго поняла, что в анализе религиозных пристрастий человечества ей следует произвести некоторую переоценку. Возможно, люди рвутся в рай потому, что там не надо думать о деньгах. Многоразовое или даже непрерывное питание… кстати, и в аду хоть и надо сидеть на хлебе и воде или и вовсе на голодной диете, но бесплатно… к тому же ни наверху, ни внизу не надо трястись от мысли, что нечем будет платить за квартиру и тебе отключат отопление, могут и на улицу выбросить, тут, к примеру, это запросто… Долгие тысячелетия человек был вынужден постоянно думать о деньгах или их эквиваленте, и вдруг ему предлагают место, где таковых просто нет. Кто туда не захочет? Наверное, здесь кроются и корни советского атеизма, в СССР ведь невозможно было потерять работу или квартиру. И никаких тебе молитв, постов и прочих лишений, партсобрания и политчасы ведь не для всех были обязательны, инквизиция наличествовала, верно, но свирепствовала давно, да и как без нее, человек привык к колотушкам, и достается их больше тем, кто выделяется, для нищих духом одна благодать. Правда, больших денег при том строе ждать не приходилось, но не приходилось и думать
о малых… А не думать о деньгах куда как приятно. Благодаря Диагнозу, Марго приобщилась к райскому миру непомнящих родства с грубой реальностью капитализма, феодализма и прочих измов, найти альтернативу которым, во всяком случае на Земле, человечество было явно неспособно.
И даже мысль о конечности пребывания среди непомнящих, читай недумающих (о деньгах), не могла разрушить (хоть и в некоторой степени отравляла) блаженство, в которое она погрузилась впервые за последние двадцать лет постоянных размышлений о трудностях постсоциалистического существования, особенно для людей, упорно пытающихся жить в идеальном мире… под последним подразумевался, естественно, не мир идеалов или даже идей, а просто вымышленный, воображаемый, порождение писательской фантазии, неуемной или, напротив, трудновозбудимой, во втором случае возвращаться в реальность хочется еще менее… Нельзя сказать, что она, Марго, была так уж меркантильна, не в этом дело, просто ее мучили собственная несостоятельность, неумение сделать хоть сколько-нибудь ощутимый вклад в семейный бюджет, и хотя Михкель неустанно убеждал ее, что зарабатывать на жизнь — прерогатива мужская, ее это не утешало… Жалкий гонорар размером чуть больше средней месячной зарплаты, но добываемый не чаще раза в год, ведь, чтобы его заполучить, следовало написать целый роман и не бестселлер какой-нибудь, а такой, на обложке которого не стыдно поставить собственнное имя… это от щедрот Эстонского фонда культуры, грошей, которые выплачивал за далеко не худое произведение тот или иной толстый журнал, хватало лишь на малорезультативный поход в книжный магазин…
и все, никаких иных доходов… У нее, Михкель получал стипендию того же фонда… не будь ее, им пришлось бы, наверное, повеситься рядышком, как то сделали Цвейг и его жена… не исключено, что когда-нибудь так и придется поступить, в один непрекрасный день останешься стоять на пороге Фонда с протянутой рукой, ибо дающая вдруг оскудеет… кто-то против подобной терминологии, наверное, возразит, однако… откровенно говоря, Марго не могла отделаться от ощущения, что просит милостыню, почему? Такова система, члены комиссии голосуют согласно личным пристрастиям, а отнюдь не количеству и качеству изданных соискателем томов, никогда не знаешь, кому ты нечаянно наступил на любимую мозоль и как она, мозоль эта, на стадии голосования себя поведет, смолчит или завопит: “Ату его, ату! Пусть подохнет с голоду!” Ну а если отдавленных мозолей окажется не одна, а две-три-четыре, что при неодолимой тяге Михкеля к свободе слова и умению его коллег обижаться насмерть, то бишь на всю оставшуюся жизнь, по, прямо скажем, странным поводам, например из-за критической реплики в адрес Набокова или насмешки над дорогим чьему-то сердцу политиком, вовсе не исключено? Количество, увы, не томов, а мозолей перейдет в качество,
и они останутся без куска хлеба, оба, поскольку о ней, Марго, и речи нет, ей стипендии не давали никогда, видимо, из принципа, один грант на семью,
и баста, а то вдруг все писатели переженятся и коллективно сядут на шею несчастным алкоголикам-курильщикам, благодаря вредным привычкам которых Фонд и существует… А может, определенным в комиссию за, несомненно, огромные заслуги перед литературой вершителям судеб, по крайней мере их квалифицированному большинству, не нравились ее черные волосы? Либо русская речь? Кто бы при этом вспомнил, что отягощенные мелкими пороками члены общества, на достаточно, надо думать, крепкой вые которых расселись деятели культуры, отнюдь не все глаголят по-эстонски, даже если не присуждать пальму первенства никому, а воздать обеим сторонам в равной степени, треть или хотя бы четверть денег, вложенных в поддержание жизнеспособности писателей, окажется на счету русскоязычных энтузиастов бутылки, табачных изделий или азартных игр, и если по справедливости, то в той же пропорции следовало бы и стипендии распределять… Но не будем думать о грустном! Или, напротив, лукаво хихикая, станем тешить себя мыслью, что русские пьяницы, эти хилые атланты и кариатиды, подпирают здание эстонской культуры… Так или иначе Марго давно уже никаких сюрпризов от Фонда не ждала, кроме разве что судьбоносного, точнее смертоносного, отказа в стипендии Михкелю. Тем не менее она исправно подавала ежегодное заявление, так сказать, занимала местечко на виртуальной паперти, с самого краешка, куда никто из подающих не заглядывает, не в надежде, что кто-то туда завернет по пути, а для порядка, или скорее чтобы не огорчать мужа, не вполне еще утратившего иллюзии, сама она ни на какие счастливые случайности в виде, к примеру, новоиспеченного состава комиссии, лишенного предрассудков предыдущего (предыдущих), либо невиданного взрыва алкоголизма, завалившего Фонд миллиардами ожидающих, чтобы их немедленно потратили, крон, не уповала, и надо же было случиться, что именно в этом году эстонский Союз писателей, с некоторых пор тоже заимевший кое-какие средства на поддержку голодающих литераторов, в первый и, скорее всего, последний раз расщедрился на стипендию именно ей. Di sorpresa, как пела Розина по другому поводу, е di contento son vicina a delirar… И Марго решила, что на ближайшее время
о финансовых проблемах можно забыть, а что до дальнейшего… Чего ради беспокоиться о будущем, которое вряд ли наступит? Конечно, та сумма, которая им с Михкелем казалась достаточной для сносной жизни, для большинства выглядела безделицей. Bagatella… Однако миллиарды Марго не интересовали, если в малых дозах деньги дают свободу, то в больших они становятся тюрьмой. Ей не хотелось иметь личный самолет, она была сыта по горло и рейсовыми, от одного слова “яхта” ей становилось дурно, она терпеть не могла автомобилей, будучи прирожденным пешеходом, не имела она и желания жить в поместье, особняке, да даже роскошном римском палаццо, ведь в подобном случае пришлось бы поддерживать порядок во множестве помещений, для чего понадобилась бы армия вечно путающихся под ногами слуг, то бишь посторонних, которые к тому же, кажется, прекратили существование как класс. А без слуг… Круглосуточное бдение за ненавистным пылесосом? Точнее, антипылесосом, нынешние агрегаты ведь интроверты, сосредоточены на внутренней стерильности, вместо того чтобы ими чистить внешний (для них) мир, надо перманентно промывать их драгоценные внутренности… Благодарю покорно!.. Разумеется, романтический быт клошаров, описанный Сименоном, ее тоже не привлекал, да и поэтическому уединению на хуторе в лесу или на старом маяке она предпочитала двухкомнатный шалаш в городе; конечно, квартира могла бы быть чуть побольше, но им и в этой было вполне комфортно… Не волновали ее и драгоценности, разве что небо в алмазах, золотых украшений она не носила, ее раздражал плебейский желтый цвет. Одежда? Она давно привыкла, что не может взять да купить любую понравившуюся вещь, и относилась к этому философски, да и чем дальше, тем меньше становилось такого, что хотелось бы не просто приобрести, но и надеть, в магазинах не на чем было остановить взор, почти как на улице, где нескончаемое шествие одетых в черно-бурое (но только не лисий мех!) женщин напоминало похоронную процессию. Кургузые курточки, якобы брюки, больше похожие на колготки, туго обтягивающие тощие, колесом, или пухлые, складчатые, как гармошки, бедра, и черное, черное, черное, непонятный траур, в который облачены миллионы европейских молодых женщин. Ибо только в мужских отделах можно увидеть яркие бирюзовые, изумрудные, сиреневые, розовые (!) сорочки, свитера и прочее. Немудрено, педики, которые заправляют модой, хотят одеть покрасивше своих партнеров, а заодно приобрести таковых, отвращая мужчин от повергнутых в море или, точнее, болото безобразия женщин. А если среди модельеров попадаются дамочки, те изобретают наряды еще похлеще, что тоже неудивительно, ибо нет больших женоненавистников, чем женщины, кокетки ненавидят женское начало в силу конкурентности, феминистки просто в качестве такового. Собственно, может, она неправа, и нынешние зигзаги моды отражают возвращение человечества к животному состоянию, ведь у птиц и зверей самочки частенько невзрачные, серенькие, а самцы видные, красочные, так что речь необязательно идет о женоненавистничестве. О том, в чем нередко сходятся мужчины и женщины, взгляды и пристрастия которых обычно столь разнятся… Сама Марго тоже не очень любила женщин, как, впрочем, и мужчин, не кого-то конкретно, а в целом, ибо, положа руку на сердце, она не любила людей. Не всех, кое к кому она относилась достаточно тепло, к некоторым нежно, к одному еще более того… наверное, точнее было бы сказать, что ей не нравился человек, эксперимент по его созданию ей представлялся неудавшимся, если не провальным. Может, оттого, что проводился в рамках чересчур узких? Куда лучше получились, к примеру, хищники, их было много, и если гиена вышла не слишком привлекательной, то природа отыгралась на львах и тиграх, не говоря о медведях. Или взять птиц, какой богатый выбор, от орла до лебедя и от грифа до голубя, да даже человекообразных обезьян несколько, а вот “венец творения” почему-то один, и исправленных вариантов нет… если, конечно, имеющийся в наличии уже не откорректированный, допустим, питекантропы
и неандертальцы были черновиками, набросками, позднее доработанными… можно только вообразить, что это за существо было до коррекции, если после нее… Словом, вышло то, что вышло, и в итоге люди в большинстве своем непроходимо глупы, ленивы, нечестны, лишены вкуса и чувства прекрасного, и дефекты эти исправлению не поддаются, сколько, например, не води их в Сикстинскую капеллу, все равно разница между Микеланджело
и поп-артом останется для них неочевидной… Наверное, потому все эти пророки и прочие воспитатели сосредоточились на одном, на том, чтобы научить человека отличать добро от зла, в их понимании, разумеется, ну хоть что-то!.. и в этом деле даже удалось немного продвинуться, по крайней мере в последние полвека он в какой-то степени сменил любезное его сердцу общество истребления на общество потребления. На самом деле это, конечно, одно и то же, просто все предыдущие тысячелетия человек усердно истреблял себе подобных, а ныне переключился на истребление природных ресурсов. Производить, покупать, выбрасывать, упаси боже, не чинить, не ремонтировать, не хранить старье, на свалку во все более ускоряющемся темпе, сегодня принес в дом, завтра выкинул, по сути, это следовало бы делать, минуя дом, минуя магазины, все равно ведь главный продукт нашей цивилизации — мусор… И все-таки это прогресс. Разве не лучше истреблять нефть, руду, да даже деревья, чем друг друга? Хотя насчет деревьев это как сказать, это дело вкуса… Но что тебе до всего этого, Марго? Что тебе до людей вообще, подумай лучше о конкретных, о матери, сестре, муже… Впрочем, она и думала. Мать, к счастью, была далеко, виделись они не очень часто, общались в основном по телефону, и теперь Марго была рада расстоянию, их разделявшему, и времени, которое смазывало черты, ведь куда легче свыкнуться с уходом тех, кто рядом бывает редко. Так, когда несколько лет назад не стало отца, она перенесла эту потерю менее болезненно, чем если та случилась бы, не живи она за тысячи километров от родителей, не сам тот миг, естественно, или час, или день, как хотите, пусть она не проливала слез бурно и непрерывно и, уж конечно, не причитала наподобие античной плакальщицы, глаза у нее от рождения были не то что не на мокром месте, но где-то в дюнах пустыни Атакама, а демонстративное горевание она ненавидела не меньше чем показное веселье, однако в глубине, внутри, были холод и мрак. И все-таки приспособиться к возникшей в доме пустоте ей было проще, чем матери или сестре, поскольку ей ежедневно возвращаться
с работы, отпирать дверь и зажигать в темной квартире свет не приходилось. Вот она и радовалась теперь, что мать так и ни разу не побывала в их
с Михкелем доме и не сможет даже вообразить себе кровать, на которой больше не спит ее дочь, или диван, где, пристроившись в углу под прикрученной к соседней полке длинноногой лампой, она не сидит уже с книгой или школьной тетрадкой в клетку, исписывая страницы мелким неразборчивым почерком. Что касается сестры Аиды, в домашнем обиходе просто Иды… Пару дней назад Марго приснился жутковатый, из тех, что снятся перед самым пробуждением, сон. Будто в сумерки… почему-то в последнее время сны чаще оказывались сумеречными… они с Михкелем и Идой сидят или стоят, этого она не помнила, в полутемной гостиной, и она видит, как начинает раскачиваться, все более размашисто, люстра, ее любимая, бело-голубая, как осыпается штукатурка, обнажая широкую и короткую деревянную планку, к которой якобы люстра привинчена, сейчас она оторвется, свалится, разлетится на куски, Михкель бросается в середину комнаты, удержать, подхватить, но поздно, кадр сменился, из планки торчат только оборванные провода, Марго переводит взгляд на пол, ожидая увидеть осколки, обломки, там ничего нет, люстра исчезла бесследно. Она поднимает голову, на стене напротив темные квадраты и прямоугольники, следы на обоях, картины словно испарились, она поворачивается к столу, рядом с которым буквально мгновение назад стояла, того уже нет, пусто, и она видит сестренку, упавшую на колени, лицо в ладонях, выкрикивающую нечто вроде “мне страшно, страшно, это конец света”… Проснувшись, Марго долго раздумывала над этой формулировкой, имевшей к ней прямое отношение… И однако ее личный конец света вряд ли мог накрыть своей ударной волной сестру, нет, конечно, это не означало, что Идочка только хвостиком махнет и поскачет дальше, как иногда случается с сестрами, напротив, Марго даже чувствовала себя виноватой из-за неизбежных переживаний, на которые обрекала сестру, и непреложного факта, что другого столь родного человека
у той нет, кроме очень уже немолодой матери, сестра была разведена и, как сама Марго, детей не имела, так сложилось в их незадачливом семействе, они не порадовали родителей внуками и не обеспечили себя опорой на старость, и если Марго, тем более теперь, относилась к этому более чем философски, то Иду сложившаяся ситуация бесспорно огорчала. И все-таки у нее была своя жизнь, в том числе та, которую почему-то называют личной, любимая работа, подруги, дом, мать, погорюет и смирится. Другое дело Михкель. Она заворочалась, пытаясь представить себе мужа, одного на двуспальной кровати, но не получалось, как она не могла вообразить себя отдельно от него, так не выходило и обратное. И очень глупо, подумала она сердито, прежде чем наконец заснуть.
— Ну что ж, — сказал онколог, глядя на монитор… или в обычную старомодную историю болезни?.. трудно понять, врачи ведь ныне одним глазом упираются в экран, другим шарят по бумагам, — результаты биопсии, можно сказать, оптимальные.
Он оторвался от лицезрения циферок, поглядел на Марго, на Михкеля, как всегда, сопровождавшего ее, решил, видимо, что его могут понять не совсем правильно, и педантично уточнил:
— Насколько, конечно, это выражение применимо к данной ситуации.
— То есть? — спросила Марго.
— То есть опухоль гормонозависима, более того, есть рецепторы и эстрогенные и прогестероновые, наиболее благоприятный вариант для лекарственной терапии. В общем, я выпишу рецепт, будете принимать, а операцию сделаем летом. Как?
Марго только плечами пожала, страус, угнездившийся в ее психике, подавал голос все более властно, но Михкель… мужчине прятать голову в песок как-то не пристало… Михкель задал вопрос, который висел у нее на кончике языка уже несколько недель, однако там и оставался, поскольку она боялась услышать отрицательный ответ.
— А грудь сохранить можно? — спросил он осторожно. — Эта штука ведь на самом краю.
Онколог подумал.
— Отчего же, — сказал он бодро, — можно. Опухоль компактная, вокруг раковых клеток нет. Можно.
И Марго поняла, что ей крупно повезло. Насколько, конечно, это выражение применимо к данной ситуации, добавила она про себя.
Вернувшись домой, она сразу же залезла в Интернет, дабы изучить свойства препарата, каковой ей надлежало принимать… ну не всю оставшуюся жизнь, выяснилось, что сие спасительное средство нужно или можно пить аж… всего лишь!.. пять лет. Если, конечно, их проживешь. Пять лет, сущая ерунда, теперь же направо-налево… то есть справа-слева… слышишь от совсем не старых людей, что им назначили лекарство, которое придется принимать до конца жизни, не больше и не меньше, от сердечных напастей, от суставных, от гипертонии… да-да! В советские времена верхняя граница
в 130 или 140 у немолодых людей воспринималась как должное, убедительно объясняли, что организм таким образом компенсирует тугоподвижность сосудов, мешающую доставлять достаточно крови в мозг, а теперь медиков вдруг осенило, оказывается, надо 120 и ни делением выше, а если оно есть, это лишнее деление, то следует лечиться, лечиться и лечиться. Разумеется, до конца жизни. Болезни ведь на самом деле не лечат, а консервируют. Во благо акул фармацевтического бизнеса… А бизнес этот, надо заметить, не менее циничен, чем торговля оружием, и тут и там зарабатывают на жизни и смерти. Хотя и то и другое не самое худшее, поскольку есть еще производители поддельных лекарств, фальшивотаблетчики, так сказать, по сравнению с которыми их коллеги, печатающие фальшивые деньги, воплощение благородства и человеколюбия. Соорудят такие ребята, к примеру, фемару, которую ей только что выписал онколог, то есть не саму ее, а спрессуют какой-нибудь мел или сахар и шлепнут на коробочку нужную этикетку, что означает самое настоящее преднамеренное убийство, но судить-то их будут, если, конечно, поймают, за мошенничество, эдакий сталинский подход, угробил одного — убийство, а тысячу — статистика… Марго вынула таблетки из упаковки и стала рассматривать, хотя что толку, водяных знаков на них нет, правда, к счастью, здесь у нас, в Европе, если уж за поддельные солнечные очки штрафуют по-крупному, то за таблетки… За таблетки, впрочем, тоже не расстреливают, а жаль…
Она заглянула еще в пару сайтов, в чем особого смысла не было, материалы-близнецы, и задумалась. Конечно, с одной стороны, ей повезло. Нечасто в онкологии попадаешь в ситуацию, когда можно лечить болезнь прицельно, у них ведь как, взял, вроде пещерного человека, огромную дубину
и бабах по мухе, а муха-то не в вакууме жужжит, сидит на чьей-то спине, ее, может, в пятнышко и размазали, а со спиной что? Коли кости и целы, то мышцы в кашу… А у нее оказался тот редкий случай, когда не устранить причину, это нет, однако главное звено в цепочке разорвать можно. Да — но!.. Ведь женские половые гормоны не только сладкая пища для опухолей… Марго сразу представила себе, как стареет на глазах, как обвисает кожа на лице, разбегаются во всех направлениях морщины, покрываются мерзкими пигментными пятнышками руки… А что делать? Да, красота требует жертв, но не слишком ли жирно будет пожертвовать жизнью?
Она вылезла из кресла и отправилась в ванную, где было светлее, чем
в любом другом месте в квартире, что обеспечивалось двумя большими, похожими на гигантские таблетки, в отличие от фемары, белыми… ну вот, пошли медицинские ассоциации… плафонами, лампочки к которым были припасены в солидном количестве, ибо их уже сняли с производства, евролюдям лишние ватты не полагались, новомодные люстры ведь света почти не дают, их специально рассчитывают на маломощные почти лампадки,
да и торшеры не лучше, собственно, зачем современному человеку свет, он ведь книг не читает, а телевизор можно смотреть при любом освещении, если и испортишь при этом глаза, то не настолько, чтобы не видеть на огромном современном экране жуткие рожи, которые корчат так называемые актеры, всерьез полагающие, что они играют роль, или, еще проще, разглядеть коленца, выкидываемые в придачу к неорганизованным звукам персонажами, почему-то причисляющими себя к музыкантам… Она стала рассматривать себя в зеркале, надела очки, потом сняла, снова надела… Без было вполне еще ничего, но в очках прорезывались детали, без которых она отлично обошлась бы… Да что там, красоваться так и так осталось недолго! Наверное, лучше родиться безобразной, тогда стареть не столь противно, наоборот, можно злорадствовать, косясь на бывших красавиц, которые выделяются среди прежних уродин лишь большей степенью уныния и отвращения к себе… Да… А стоит ли жизнь того, чтобы платить за нее красотой?
А может, следует положиться на восточную мудрость? Пока она читала детективы, Михкель героически рылся в книгах и сайтах, и почти круглосуточные изыскания привели его в итоге в Тибет, не буквально, но к тибетскому врачевателю, подвизавшемуся в Москве. “Что бы мы делали без Интернета?” — вопросил он риторически несколько дней назад, получив от вышеупомянутого лекаря электронное послание с согласием попробовать полечить, иными словами, прислать некоторое количество своих целебных снадобий — не бесплатно, конечно, а за очень немалые деньги. Марго подумала тогда, что внедрение в райские учреждения Интернета было, несомненно, удачной идеей, и найдись у церковников хоть капля разума… Что касается тибетского врачевателя, тут у нее имелся маленький, почти личный опыт: много лет назад одной ее знакомой поставили известный диагноз
с полностью сформировавшимися последствиями и выделили два-три месяца на подготовку к переходу… не в царствие небесное, ибо происходило это в советские времена и медики-атеисты на подобные темы не рассуждали… нет, попросту в небытие, тогда людей можно было утешить лишь чем-то вроде “истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи”… коли уж тот, “пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели”, рядовому обитателю этого мира грех жаловаться. И однако не смирившиеся с беспощадным развитием событий родственники девушки раскопали где-то в тувинских закоулках буддийского монаха, по совместительству тибетского доктора, и назревавший переход удалось отсрочить лет на пять или семь, сейчас Марго не могла вспомнить этого точно, да сие и не важно, главное, снадобья помогли, и потому она не стала возражать, когда муж принялся с энтузиазмом искать курьера… Курьера, ибо переслать лекарства по почте оказалось невозможно, с еще большим, чем у Михкеля, энтузиазмом западная фармацевтика борется с проникновением на ее территорию восточной. Понятно,
а вдруг презираемые знахари и вправду кого-то вылечат. Говорят, например, что китайские травы полностью излечивают аллергию, каков скандал, а как же мы тут, в европах, что будет с нашим освященным веками правом доить подверженных аллергии несчастных до конца их не самой веселой жизни. Лечить — да, но вылечивать? Словом, написав десяток писем в разные инстанции, Михкель выяснил, что путь к спасению жены единственный, больным благородно разрешали везти с собой некоторое количество лекарственных средств, только больным и только для себя, так по крайней мере значилось в соответствующих инструкциях, но поскольку на таможне компьютерных томографов с обслуживающими их диагностами пока нет, доставлять указанные средства в состоянии и люди здоровые либо не с тем диагнозом, посему муж принялся искать знакомых, посещающих время от времени бывшую столицу нашей родины, а ныне территорию вероятного противника или как это у них в штабах называется.
— Не найду, поеду сам, — сказал он твердо.
— Но ведь это обойдется…
— Все равно! Надо будет, продам квартиру.
И Марго поняла, что да, продаст… Черт возьми! Она, уже привычно, перевернула ситуацию, да, естественно, будь она на месте мужа, она продала бы что угодно, но вот на своем… Пустить все имение на лекарства, чего доброго излечиться и оказаться на свалке? Где еще могут очутиться два писателя, живущих на гонорары и полусимволическую стипендию, еле позволяющую сводить концы с концами, если лишатся своей скромной квартиры, единственного pied-Ч-terre на этом свете. Нет уж, она предпочитала умереть в своей постели. Стоит ли жизнь того, чтобы платить за нее более или менее устроенным бытом, относительным комфортом, теплом в доме зимой, водой из-под крана… подобное перечисление кажется забавным только на первый взгляд, ведь если альтернатива всему этому… нет, не жизнь, то есть она, но ведь жизнь бывает всякая… В юности Марго частенько спорила со своей ближайшей подругой на тему ценности жизни, “Я готова на все, чтобы только жить, — утверждала та, убежденно закатывая глаза, — без рук, без ног, лишь бы жить!” Марго этого убеждения не разделяла никогда, она не хотела жить без рук, без ног и даже без дома, только спрашивала себя иногда, сохранится ли ее решимость при конкретизации обстоятельств, вот если завтра скажут, хочешь жить, придется ампутировать руку или ногу, сумеет ли она ответить “нет” и уйти из этого мира, сохранив в целости не только свое тело, но и свое “я”…
Она вышла из ванной, выключила свет и подумала, что, возможно, маломощные лампочки навязали обществу именно бывшие красавицы, в полумраке ведь не только букв не разглядеть, но и морщинок…
— Купила что-нибудь? — спросил Михкель, поднимаясь со скамейки на нижнем этаже торгового центра “Виру”, где они с Марго большей частью встречались, случись им на часок-другой нарушить заповедь “с любимыми не расставайтесь”.
Собственно говоря, особенно оригинальны в выборе места встречи они не были, за последние годы “Виру” стал средоточием общественной жизни, постепенно переместившимся в него из строения, которое Михкель некогда окрестил домом культуры имени Стокманна, множество людей не только ходило по магазинам или восседало в разнообразных кафе, но попросту
фланировало по длинным коридорам или вестибюлям как угодно, и винить
в нелюбви к свежему воздуху кого-либо было трудно, ибо при эстонском климате изображать пешие прогулки куда приятнее в торговых центрах, нежели на продуваемых вдоль и поперек городских улицах. Места хватает, и не будь здесь эскалаторов, получился бы тот еще терренкур. Правда, тут не просто тепло, а стоит поистине тропическая жара, по сути, посетителям на входе следовало бы переодеваться в шорты с футболками, а то бродят истекая потом, да еще за собственный счет, ведь если хозяевам за согрев платят арендаторы, то с арендаторами расплачиваются покупатели… Впрочем, насчет пота так точно не скажешь, большинство даже не расстегивается, очевидно, современный человек, привыкший к перемещениям из одного обогреваемого помещения в другое — дом, салон автомобиля, учреждение, магазин, салон, дом, — постепенно утрачивает терморецепторы…
— Купила, — сказала Марго чуть виновато. — Еще одну блузку.
— Ну и молодец.
Марго промолчала, особой доблести в лишних покупках она не находила, но иногда… Дважды в год, во время краткосрочных якобы скидочных кампаний, в ходе которых “Стокманн” и “Каубамая” сплавляли залежалые товары, приправив их некоторым количеством псевдодешевых вещичек, она в магазины заглядывала и даже что-то приобретала, в универмаге, конечно, поскольку в “Стокманне” о существовании сине-зеленой половины спектра, кажется, вовсе не подозревали, а она предпочитала именно эту цветовую гамму, зеленый, голубой, синий… но не фиолетовый, что еше?.. бирюзовый, морской волны… Вот и теперь ее соблазнил васильково-синий на белом фоне, и она схватила блузку, даже не посоветовавшись с Михкелем, а ведь раньше три часа бы колебалась и тридцать раз взвесила… Можно подумать, новые летние вещи удержат ее на этом свете до лета… Хотя до того не так уж и много осталось, и если томография не обнаружит чего-нибудь фатального, то купленная сегодня обновка не отправится в мусорный ящик ненадеванной… в этом мире ведь любой вещи, новой ли, старой, дорога одна — на свалку… Да и одежка ей больно приглянулась, она пожалела, что купила позавчера другую, сегодняшняя была не в пример красивее, но кто же знал, что такая появится, в сущности, особо выбирать и теперь не приходилось, почти как в советское время, когда торговки, высокопарно именуемые спекулянтками, приносили нечто и следовало сразу решать, брать или не брать (проблема Гамлета эпохи реального социализма), не возьмешь, уведут из-под носа, готовые вещи котировались высоко, вот вам парадокс, одежду
“с чужого плеча”… иногда в полном смысле слова, бессовестно подсовывали, тот еще секонд-хенд… одежду с чужого или по крайней мере на чужое плечо безоговорочно предпочитали платьям и костюмам, сшитым портнихами, а портнихи в Ереване были умелые, ткани натуральные, шили дешево
и на тебя, а не на стандартное бревно без талии и бедер. Удивительно! Тогда, встречая в книгах упоминание о магазинах готового платья, где одевался тот иной иной персонаж, она как-то не улавливала в описаниях презрительного оттенка, только теперь, когда оказалась в мире этой самой готовой одежды, плохо скроенной, дурно сшитой и неизбежной, как старость, она поняла смысл многих пассажей…
— Покажешь? — спросил Михкель.
— Дома.
— Выберемся тогда из этой сауны, — сказал муж, увлекая ее к выходу.
А что, собственно, такого-эдакого могла обнаружить томография? Марго мысленно оглядела себя в зеркале. Внешне она ничуть не походила на изнуренного болями онкобольного в терминальной стадии, но ведь эта треклятая болезнь хитра, как сам дьявол, или нет, похуже, у дьявола все наружу,
и рога, и копыта, и хвост с кисточкой, конечно, он может переодеться Мефистофелем, при шпаге и шляпа с пером, но все равно раскусить его несложно, так или иначе он себя выдаст, не ту песенку споет, задерет кого-то, он ведь не прячется за углом, как некоторые… И однако до последней минуты прятаться невозможно… Да? Марго снова вспомнила подругу, которую метастаз в кишечник доконал за несколько дней… Нет, ничего тут наперед не угадаешь… И от ее медицинского диплома нет никакого проку не потому вовсе, что она работала по специальности давно и недолго, и даже не оттого, что с самого начала шарахалась от онкологии, как черт от праведников… если таковые существуют… Началось это шарахание на третьем курсе, когда после очередной операции… на самом хирургическом священнодействии их группы не было, им демонстрировали нечто другое, что именно, она не помнила, зато в память намертво врезалась беспардонно отчекрыженная женская грудь, прекрасная округлая грудь с белоснежной кожей, молодая
и упругая, ибо злополучной пациентке, которую Марго, к счастью, не видела, было лишь слегка за двадцать, и хирург, перевернув “препарат”, показал студентам темно-желтое затвердение диаметром сантиметра в два, примерно такое, как теперь у нее. Марго до сих пор не могла выкинуть из памяти ужас, ее охвативший и так и никогда не оставивший, ужас подхватить эту болезнь, чем оно и кончилось. Может, именно поэтому? Когда долго чего-то боишься, это в конце концов случается. И сколько ни прячься от онкологии, она тебя найдет, отыщет и заставит себя выучить…
Холод на улице был собачий, может, после сауны оно и хорошо, но мы-то не собаки, да и кто сказал, что собакам подобная погода по вкусу, они ведь не все в шубках, иные совсем голые… последних она не любила, наверное, потому, что к таковым относились противные псы с мертвыми глазами… поразительно, как люди заводят подобных собак, когда существуют очаровательные чау-чау… да и любая дворняга более обаятельна, чем иные породистые звери… Что ж, каждый выбирает по своему вкусу, хоть иногда и диву даешься несочетаемости хозяина и собаки, но, видимо, противоречие это кажущееся, так, пару дней назад они с Михкелем встретили на Ратушной площади двух дюжих мужиков, державших на поводках по крошечной дамской собачке, удивились было, мужчине вроде негоже, потом пригляделись, а у ребят сережки в ушах и повадки соответственно собачкам…Словом, скажи мне, кто твой пес, и я скажу, кто ты…
Марго огляделась с легким недоумением. Она стояла в углу обширного патио, сильно вытянутого в длину, но и ширины немалой, разделенного надвое протекавшим посередине узким каналом… то есть это был, разумеется, бассейн, вода в нем стояла недвижно, отражая растущие по сторонам апельсиновые деревья, густо усыпанные оранжевыми крупными плодами. Дальше шла галерея, охватывавшая увенчанное темно-голубым небом открытое пространство чередой резных арок, опиравшихся на короткие тонкие колонны. Стены за арками в верхней части были покрыты сплошным узором, замысловатым, но бессодержательным, в нижней же многоцветными, больше в сине-желто-оранжевой гамме, азулехос… Это слово потянуло за собой свежее еще воспоминание: дворец Педро Жестокого в севильском Алькасаре. Только здесь не бродили разношерстные туристы с непременными фотоаппаратами, реже видеокамерами, то и дело нырявшие в смежные помещения, довольно унылые, чаще без окон, темные и голые. Возможно,
в стародавние времена, когда они были обставлены, украшены… Вот! Что крылось за стенами, Марго не видела, но в галерее там и сям лежали подушки, обтянутые золотой парчой, стояли низкие, сандалового дерева… почему сандал, откуда?.. столики, уставленные блюдами с неизвестными кушаньями. На подушках сидели смуглые мужчины в белых одеждах… разумеется, теперь все в белых одеждах, если не в буквальном смысле слова, то в переносном… а меж ними скользили полуобнаженные девицы в шароварах
и лифчиках, все, конечно, золотое или по крайней мере позолоченное, сверкающее, скользили, томно выгибали спины и усердно трясли мускулами голых животов, звучала и музыка, заунывная, чуждая. Марго вгляделась
в сидевших за ближним столиком, вытаращила от изумления глаза, потом догадалась. Лица и руки, то, что не было скрыто под одеждой, выглядело… Словом, пирующих граждан уродовали неровные, смыкающиеся концами или краями шрамы, словно людей этих собрали из кусков. Не иначе террористы-смертники. Глаза у ребят были тоскливые, почему, угадать нетрудно, наверняка всякие там арабески и изразцы им до лампочки или до бомбочки, интересуют их полуголые дамочки, а ведь, согласно их символу веры, гурии в раю всегда остаются девственницами, награда же блаженным — собственные праведные жены… ой-ой-ой! Знали бы они об этом на грешной земле… Собственно, для прирожденного убийцы награда — само убийство… Любимый лозунг человечества “Убей врага” на самом деле неоднозначен, во все времена человеческие существа различались по отношению к его составляющим, если часть их с воинственными воплями и разнообразным оружием
в руках плясала вокруг глагола, ибо главное для таких убить, а враг всегда найдется, то более умеренные настороженно толпились вокруг существительного, убить следует врага, а коли его нет, можно и воздержаться. Но хотя вторых — надо надеяться! — больше, тон всегда задавали первые либо их невольные помощники, которые ищут врага не только для себя, но для всех, ибо без как-то неудобно, вдруг все разбредутся, начнут, как те кошки, ходить сами по себе, что опасно и чревато, да и неуютно человеку выпадать из массы, неуютно самому, а уж тем, кто за веревочки дергает… Впрочем, чтобы всех постричь под одну гребенку, не обязательно даже врага искать, можно, например, детишек en masse посадить за “Гарри Поттера” в книжном виде или экранном, сами потом в парикмахерскую побегут… А лучше совместить, так, чтобы и враг имелся, и плюс нечто как бы красиво-благородное, например неверные и Гроб Господень… Любопытно, что покрутившись-покрутившись, колесо истории повернулось туда же, где было лет эдак тысячу назад, почти по советскому учебнику с его спиралью истории, на другом уровне и как бы в зеркальном отображении, вместо Крестовых походов теракты, примитивные убийства без взятия твердынь и водружения флагов… Да и суть войны другая, поскольку идет она не между христианами
и мусульманами, а между какой-никакой, но свободой и духовным рабством. Ибо что есть религия, если не духовное рабство… но только, Марго, не надо говорить об этом вслух, а то съедят, если не христиане с мусульманами, то политкорректяне — суд, штраф, отсидка, не трогай! Не трогай верующих, неверующих, голубых, зеленых, красных… Впрочем, красных можно, красных и изобретенные ими, окрашенные большей частью в тот же или близкий колор миры, от багрового военного коммунизма до розового коммунистического рая… подозрительно смахивающего, черт побери, на любимый потребительский, что не так-то и странно, если вспомнить его единственный неотъемлемый признак. В студенческие годы она активно стремилась дознаться у растерянных преподавателей, из чего состоит коммунизм, кроме как лозунга “От каждого по способностям, каждому по потребностям”, но те ничего более добавить не могли. А коли так… Правда, коммунистическому раю долженствовало расположиться на земле, а не в небесах, но если капиталистическому потребителю положен отдельный райский уголок и за облаками, почему бы не быть таковому и для коммунистов? И вообще для всякой категории граждан. Дадим каждому по участку, так сказать, райку, ну не буквально каждому, но раз уж есть, к примеру, достаточно обширная агломерация, где воют динамики и машут в экстазе руками девочки-мальчики, свихнувшиеся на почве тяжелого рока, почему бы не иметься и небольшому анклаву, в котором ставят “Аиду” с Джильи и Канильей? Нетрудно вообразить и рай для писателей: лавровые венки, фимиам, высокие постаменты, на которых, жадно вдыхая ароматный дым, стоят в позе Ленина или на худой конец Августа офимиамленные счастливцы, а вокруг сидят во множестве читатели с книгами… это, бесспорно, ангелы с крыльями, ибо иных любителей литературы ныне взять неоткуда… впрочем, вечность — понятие бессрочное, почему бы не заглянуть в прошлый, а лучше позапрошлый век, когда не было кино, телевидения и так далее… правда, и это ненадолго, даже если собрать народ из всех предыдущих столетий, почитав теперешних писателей, они быстренько пересмотрят свое отношение к литературе… Ладно, это все ерунда, вот представить рай для красных сложнее, не трудармии же должны по нему маршировать?.. А почему, собственно, нет? Марго вспомнила прочитанные в перестроечные времена в одном из толстых журналов излияния некой старой большевички, мол, они и в ГУЛАГе строили социализм, такие экземпляры с радостью вольются в ряды трудармий и будут
с песнями и плакатами топать в строю к месту работы, на лесопосадки,
к примеру, или, наоборот, на вырубку посаженного, можно ведь совместить, одни сажают, другие следом рубят, главное, процесс идет, а результат ничем не отличается от общечеловеческого: производится мусор…
Алькасар между тем давно исчез, а жаль, тепло, синее небо, апельсины… Она снова вспомнила Севилью, город апельсиновых садов, аллей, скверов, везде-везде росли раскидистые деревья, увешанные оранжевыми шарами, волшебное зрелище, она все снимала их на камеру, вблизи, издали, никак не могла угомониться. И, удивительно, никто их не трогал, казалось бы, срывай и ешь, тем более что в магазине апельсины стоили отнюдь не гроши, но нет, они шлепались на тротуары и лежали, пока их не сгребали в кучи и не загружали в свои машины мусорщики. Они с Михкелем смотрели и смотрели, наконец однажды не удержались и, оказавшись в достаточно укромном месте, сорвали соблазнительный плод, сорвали и там же съели. Точнее, пытались съесть, но не смогли, апельсин оказался горьким.
В томографе было нечто космическое. Никогда прежде встречаться с этим агрегатом Марго не доводилось, и при первом взгляде на него в памяти почему-то всплыли кадры телепередач с МКС: переборки цвета слоновой кости, мигающие огоньки на пульте и плывущие по воздуху астронавты. Здесь, однако, в отличие от тесных отсеков станции, было просторно, даже слишком, аппарат стоял в центре большого пустого зала. Может, нездешнее впечатление создавалось толстенным металлическим кольцом, сквозь которое скользило взад-вперед водруженное на широкий поддон человеческое тело, в данном случае ее собственное? Перед тем ей, конечно, ввели контраст, тощая, чересчур юная, на ее взгляд, девица долго щупала ей руку, правую, ибо локтевая вена на левой, где она некогда просвечивала под самой кожей, ныне утонула в отечных тканях. На правой она была изначально запрятана глубоко и далеко, но шустренькая, как оказалось, медсестра нашла-таки подходящий сосудик где-то на запястье и попала с первого захода, Марго мысленно ее одобрила, не вслух, ибо уже имела некоторый опыт общения с персоналом, то бишь попробовала высказаться на эту тему при первой сдаче крови, в контексте, кстати, абсолютно положительном, но немолодая сестра, ту операцию осуществлявшая, посмотрела на нее пренебрежительным взглядом сытого удава, ходят, мол, тут всякие и осмеливаются рассуждать о вопросах, в которых некомпетентны совершенно. А еще раньше, до того как водворить на поддон и вообще впустить в святилище, ей велели скинуть в крохотном предбаннике обувь… естественно, странно, что этого не требуют еще в холле больницы… и снять бюстгальтер, чего делать не пришлось, поскольку носила данный предмет гардероба Марго только летом и то не всегда, а зимой, то есть девять-десять месяцев в году, учитывая эстонский климат, обходилась без, несмотря на не очень уже юный возраст, грудь у нее сохраняла форму и в упаковке не нуждалась… А если б даже
и нуждалась, она бы, наверное, все равно ходила как есть, и немало в этом были бы повинны этой упаковки производители, ибо уже много лет все бюстгальтеры, которые только можно было отыскать в магазинах, содержали в качестве главного компонента отвратительные полукруглые железяки, впивавшиеся в тело и натиравшие кожу. А без оных железяк лифчиков
просто не существовало, такова униформа, и всем положено ходить в ней,
во всяком случае в Эстонии, где поход по дамским отделам магазинов создает впечатление, что полмиллиона здешних женщин одевает и обувает одна-единственная фабричка, штампующая свои замечательные изделия в захудалой китайской деревеньке, где и сотни тысяч жителей не наберется…
Пропустив сквозь кольцо энное число раз, Марго освободили от иглы
и разрешили встать. И, естественно, велели убраться восвояси. Вопросов она задавать не стала, ибо ответов на них получить не могла бы, даже если бы результаты обследования были уже сформулированы, распечатаны и подшиты, каждый на конвейере отвечает за свой участок, за общение с больными лечащий врач, и только он, иными словами, опять надо было ждать. Нельзя, впрочем, сказать, что она не находила себе места от нетерпения, напротив, была рада очередной паузе и жалела только, что та не очень длинна, меньше недели. Да и что точка, поставленная над “и”, могла изменить, буква уже впечатана в текст ее биографии и заменить ее другой невозможно, что написано пером, того не вырубишь… а вот и нет, топор для подобной операции не подходит, но в каком-то смысле она осуществима, как то делают англосаксы с их извращенным звукообразованием, “и” у них благополучно превращается в “а”, “а” в “е”, и если латинское cancer произнести на английский манер, оно обернется черт знает чем, но только не тем, что оно есть, и, возможно, исполнитель (если таковой имеется) воли постановщика (не спектакля, а диагноза, собственно, и спектакля, коли уж мир — театр,
в нем должен быть и режиссер) не поймет этого слова и устроит вместо аутодафе какую-нибудь инфлюэнцу… На самом деле, конечно, точка над “и” играла одновременно и роль финальной, от ее характеристик зависело, когда этот финал наступит. Ну и что? Есть люди, которым почему-то очень надо знать, когда они умрут, они подставляют ладони цыганкам, посещают гадалок и наверняка немедленно щелкают по идиотской интернетской ссылке с обещанием назвать со стопроцентной точностью день вашей смерти, последнее время эта штуковина, как ее зовут, Марго толком не знала, такая дурацкая рамочка с объявлением, которая скачет по нужному тебе тексту, изо всех сил мешая его читать, так вот эта штука постоянно маячила у нее перед глазами, на какой сайт ни зайди, тебя уговаривают выяснить, когда ты окажешься на финишной прямой. Марго это не интересовало совершенно, она не собиралась срочно приводить в порядок свои дела, уничтожать,
к примеру, черновики, дабы их не обнародовали трясущиеся от жадности наследники, не было смысла, как не было и потомков, на письменном столе у нее не лежала начатая рукопись, которую обязательно следовало закончить… начать с того, что у нее не было и стола, в отличие от рукописей, никогда, даже в далеком школьном прошлом, и наверняка не будет и впредь… имелось, конечно, кое-что неосуществленное, например посетить виллу Боргезе или послушать вживую Барбару Фриттоли… ну да ладно!
Словом, ожидание ее не тяготило, более того, она даже особо не волновалась, а дошла до такой степени умиротворения, что отложила детективы
и вернулась к постоянному в последние годы чтению трудов по истории, хотя приобретение новых знаний представлялось теперь занятием непродуктивным. Впрочем, продуктивность для Марго значения не имела, ей было просто интересно, она любила историю, как ни высокопарно это звучит,
с детства, еще в школьные годы она прочла почти целиком многотомную “Всемирную историю”, гигантский (по размерам) труд советских, с позволенья сказать, ученых, донельзя перегруженный марксистскими догмами и более чем обделенный фактами. Наверное, поэтому она не стала поступать на соответствующий факультет, классовой борьбы и смены формаций хватало везде, в мединституте их мусолили не меньше, чем в любом другом учебном заведении, кроме, по всей видимости, вышеупомянутого факультета. Не особо она читала в те времена и книги по истории, все равно почерпнуть из них что-либо умное было практически невозможно, и только после крушения реального социализма со всеми его истматами и диаматами и появления неидеологизированной исторической литературы она со всем усердием принялась за чтение. И довольно скоро обнаружила, что с научными или по крайней мере научно-популярными трудами происходит та же ерунда, что
с детективами. Не говоря о постсоветских книгах, в которых, несмотря на все старания авторов, классовая борьба лезла не только из текста, но даже из пробелов, как грязная старая вата из дыр в обивке изношенного матраца, трактаты зарубежных авторов тоже можно было читать лишь с большой
оглядкой, то они были сотворены какими-нибудь археологами, которые, наверное, гениально классифицировали черепки, но не имели никакого понятия о том, что полагается делать со словами, и размещали их на страницах
в произвольном порядке, то авторами оказывались люди, отбирающие факты по собственному вкусу, как мебель для гостиной, излагающие одни и отбрасывающие другие… качество, не лишнее для романиста, но совсем неуместное для историка. Но неадекватный историк все-таки лучше такого же романиста, ибо, даже игнорируя одни факты, он, как правило, не выдумывает других, пусть мудрит с интерпретацией, но тут уж, имея каплю-две мозгов, можно разобраться самому, а нынешние романисты превращают гостиную
в мебельный магазин, те же, кому удается этого избежать, обставляют ее на свой собственный современный вкус, которого Марго не переносила, открытые кухни это еще полбеды, но открытые спальни… теперь ведь главный предмет обстановки — кровать, но и это еще туда-сюда, а вот что в последние десятилетия возникла мода на открытые уборные, унитаз ныне ставят на почетной месте в центре гостиной, а иные тащат туда и гинекологическое кресло… Но к черту романы!.. Словом, Марго взялась за толстенную “Историю Венеции” и читала ее всю пятидневку от визита на МКС до сакраментального телефонного звонка. Звонил, конечно, Михкель, Марго на сей раз стирку затевать не стала, но ретировалась-таки в другую комнату, благо их
в квартире было две.
— Ничего особенного, — сообщил муж, появившись в дверях ровно через три минуты. — Только тот большой узел и еще пара маленьких.
— Где? — поинтересовалась Марго настороженно.
— Не знаю. Сказал, что ничего существенного.
Где притаились “несущественные” лимфоузлы, Марго узнала через месяц во время очередного визита в онкологию, воспользовавшись тем, что
в регистратуре бестрепетно выдавали “истории болезни” на руки пациентам, канули в вечность те достославные времена, когда больных даже на смертном одре убеждали, что все обстоит наилучшим образом и до полного выздоровления… совсем, естественно, от другой болезни, Диагноз никогда не поминали всуе… один только шаг, крохотный незаметный шажок… Ныне же их оглушали дубинкой Диагноза, не задумываясь, и, наверное, поступали правильно, в конце концов, в изумительном нашем свободном мире хоть где-то должны называть вещи своими именами… Словом, Марго вручили “историю”, она открыла ее и прочла, что кальцификаты обнаружились
в двух лимфоузлах на внутренней поверхности грудной клетки, на минуту ее охватил озноб, враг, стало быть, проник-таки в крепость… и позже, месяц-другой, вспоминая об этих кальцификатах, она вздрагивала, но потом освоилась и махнула рукой, лечение-то не местное, а общее, если оно подействует на главную опухоль, значит, в стороне не останутся и все прочие, а коли нет… Но о “коли нет” поговорим тогда, когда оно нагрянет…
Так же, наверное, думал и онколог, поскольку, обозрев поле брани и пощупав там и сям, объявил, что наблюдает положительную динамику, опухоль стала подвижней, рука помягчела, а стало быть, с операцией спешить не стоит. И тут же принялся рассуждать на тему, что любое хирургическое вмешательство — это стресс, серьезное испытание для организма и так далее,
и тому подобное, словно уговаривал Марго согласиться с вердиктом, для специалиста его профиля совсем уж необычным… если б кто-то надумал поставить представителю сей достойной профессии памятник, героя, конечно, изобразили бы с ланцетом в руке, это если скульптор принадлежит
к реалистическому направлению, а если к символическому, то и вовсе
с тесаком… Уговоры эти были Марго смешны… хотя, если поразмыслить, понятны, большинство больных людей рвется на операционный стол в тщетной надежде разом избавиться от своих проблем, среди них и люди вполне
в медицинском отношении подкованные, как-то даже одна бывшая сотрудница сказала Марго бодро: “Почему ты не любишь хирургов, не знаю, я вот, как где-то заболит, сразу иду под нож”… Разговор происходил добрый десяток лет назад, когда у Марго возникла киста щитовидной железы, и все утверждали, что ничего с ней не поделаешь, кроме как резать, и, однако, не пришлось, рассосалась, бог, как говорится, миловал… Какой только Бог приложил к этому делу руку, не разберешься, ветхозаветного к милосердным не причислишь, суров, добрый у них Христос, но кого именно подразумевают под Богом, поминая его денно и нощно, неизвестно, впрочем, Он ведь един в трех лицах, комбинация совершенно невообразимая, наверное, церковники придумали ее, дабы занять чем-то людей с научным складом ума, отвлечь их от бесполезных рассуждений о структуре мироздания, строении вещества
и прочей ерунде, над которой ломали голову античные мыслители.
В любом случае, кто бы там ее не миловал, Бог, природа или медицина, Марго вышла из немилого сердцу здания в Хийу в приподнятом настроении, дважды приподнятом, поскольку кроме отсрочки близкого знакомства с ланцетом и прочими пыточными инструментами на улице было тепло. Уже второй день. Кажется, в Таллине наконец настала пора, когда можно жить,
в смысле чувствовать, что живешь, и дома и на улице, коротенький период, который не всегда даже удается поймать за хвост. Ибо с октября по апрель живешь дома, а на улице с трудом существуешь, в мае и сентябре жизни нет ни intra muros, ни extra, так как за окном градусов десять днем и понятно сколько ночью, весной еще и ледяные ветры, а отопление отключают… эту акцию берет на себя председатель квартирного товарищества, недрогнувшей рукой поворачивающий кран или что там у них нынче, на то у него есть три основательные причины: во-первых, он человек закаленный, зимой и летом ходит в легкой куртке, во-вторых, он экономит за себя и за того парня (парней, девушек, бабушек), и наконец, в-третьих, ему на отопление чихать, поскольку даже не львиную, а динозаврью долю своего начальственного времени он проводит у себя на даче. Ну а остальные жильцы? Остальные терпят. Почему? Марго давно занимал этот вопрос, но однозначного ответа на него она отыскать не могла. Почему люди, чьими дорогими машинами по утрам и вечерам заставлен весь двор, люди, практически у каждого из которых есть дача, о чем Марго судила по почтовым ящикам в подъезде, почти из всех до понедельника торчали газеты, впихнутые почтальоном в субботу
в придачу к пятничным, почему эти люди не хотели выложить несколько дополнительных сотен крон за то, чтобы не ходить поздней весной и ранней осенью дома в валенках и телогрейках? Может, они хотели, но не смели? Может, непостижимый для южного человека эстонский стоицизм побуждал их мириться с обстоятельствами, не ими предложенными, но воспринимаемыми как неизбежное зло? Или то была привычка повиноваться начальству, коли уж оно так решило? Своеобразное понимание демократии, мы это начальство выбрали, нам его и слушаться? Эдакий миниатюрный сколок
с общегосударственной ситуации, никаких протестов, даже элементарного вяканья, мы всем довольны, ура-ура! Так или иначе в мае, а зачастую и в июне, иногда и в августе жизнедеятельность в квартире удавалось поддерживать только с помощью электрокаминов, иными словами, лишь каких-нибудь два месяца в году, если повезет, три, а нет, так вовсе ноль, Эстонию согревало не Tallinna Kute, а солнце, и можно было гулять по улицам, не отбывая пусть не высшую, но среднюю точно меру наказания, а для собственного удовольствия, сняв с себя осточертевшую куртку и нацепив наконец одну из закупленных зимой обновок… Обновок Марго, правда, еще не надевала, не было охоты, но явилась на обследование в брючном костюме и теперь, поскольку очередной визит предстояло нанести аж в конце лета, воодушевилась и отправилась домой с намерением перешерстить… в данном случае, скорее, перехлопчатить или перевискозить, учитывая моду последних лет на вискозные изделия… весь гардероб и завтра выйти на прогулку приодевшись. А почему нет? Светило солнце, операция не заслоняла больше… пока!.. горизонт, и Михкель держал ее за руку. Что еще человеку надо?
“Если б я их читала!..”
Марго вздохнула, сложила газету и кинула ее в дальний угол купленного прошлым летом за несчастных две с половиной тысячи крон кожаного дивана цвета cafe latte… или скорее полукожаного, спереди и с боков, но поскольку куриных ног у диванов нет, повернуться в ответ даже на самый пламенный призыв какого-нибудь Иванушки-дурачка непрезентабельным задом они не в состоянии, посему их неполноценность остается семейным секретом, эдаким скелетом в шкафу, маленьким скелетиком, пластмассовым, вроде тех, которые водители некогда подвешивали за… или перед?.. лобовым стеклом, надо полагать, в качестве memento mori… которое, однако, вовсе не побуждало лихачей ограничивать скорость… “Если б я их читала…” Они — это были Борхес, Кортасар и Маркес, а украшавшую растянутое на целый разворот интервью короткую, но знаменательную фразу произнесла некая не очень даже и молодая писатель(ница), автор неведомых Марго бестселлеров с претензиями на интеллектуальность… Впрочем, о претензиях в интервью речь, естественно, не шла, нет, то была интеллектуальность
в чистом виде, беспорочная и бесстрашная интеллектуальность, гордо миновавшая гряду латиноамериканских корифеев, как в иных городах случайный на предрассветной улице прохожий минует, не глядя, выставленную на тротуар в ожидании ассенизаторов череду битком набитых черных пластиковых мешков для мусора. А ведь в постылом советском обществе “Сто лет одиночества” не один год лежали на каждой тумбочке, почти как Библия… может, в какой-то степени и благодаря тому, что Библии в СССР не лежали нигде, кроме как в книгохранилище, сию кладезь мудрости привезли как-то Марго из-за границы, она осилила напечатанный петитом томик то ли из тех самых претензий на интеллектуальность, то ли просто из упрямства. Ибо, в отличие от Маркеса, заставить всех читать именно эту книгу можно было, только физически уничтожив ее конкурентов, как и поступили, к примеру, христианские фанатики со свитками Александрийской библиотеки. Теми же мотивами руководствовался, естественно, и их арабский коллега, известный
завоеватель Омар, довершивший начатое христианами, хотя об этом перетрусившие европейцы скоро и упоминать перестанут. Да и о христианах- поджигателях не очень пишут, куда проще свалить грех на Цезаря, но Цезарь библиотек не жег, во всяком случае намеренно, древние вообще больше создавали их, нежели уничтожали, даже среди прославленных своей жестокостью ассирийских царей нашелся библиофил. Что касается Цезаря… Марго припомнился алтарь Цезаря на Римском форуме, не две тысячи лет назад, а теперь, невеликий камень, обозначающий место, где предали огню тело несостоявшегося императора, а на камне живые цветы. Кто их принес? Обструганные цивилизацией честолюбцы? Говорливые госслужащие или сдержанные бизнесмены с виду, но воители в душе? Или просто книголюбы, Цезарь ведь был недюжинным писателем? Романов, правда, не писал… неудивительно, будь она, Марго, Цезарем, она бы, наверное, тоже романов не писала… Хотя теперь и Цезарь вынужден был бы сменить занятие. Кто бы что ни говорил, а он принес в Галлию цивилизацию, в наши счастливые времена труд не то чтобы непосильный, а вроде как запрещенный, ведь
у нынешних хозяев мира — политкорректян все культуры одинаково ценны, хижины папуасов или эскимосов ничуть не уступают по значению и, естественно, красоте готическим храмам, а уж считать классический балет искусством более высоким, нежели танцы племени мумбо-юмбо, способен только человек глубоко порочный, ну а коль культуры равны, стало быть, все цивилизованы в равной мере, и хоть с оружием, хоть с книгой никуда не сунешься. И вообще, мы уже достигли пика, дальше подниматься некуда, можно, видимо, только спускаться или скатываться, во что нетрудно поверить, глядя, как банды молодежи, деликатно именуемой демонстрантами, манифестантами, протестантами, всем, чем угодно, только не тем, что они на самом деле есть, хулиганьем, громят магазины или жгут автомобили… Словом, Цезарю, наверное, пришлось бы и вправду писать романы. Ну да он и в качестве романиста не пропал бы, в отличие от нее, Марго. Совершенно идиотское занятие для человека ее склада. Она всегда была тихоней, вроде своего отца, не имевшего близких друзей и почти не общавшегося с родственниками, всем шумным застольям предпочитавшего шелест книжных страниц, совершенно не склонного к самовосхвалению и никогда не дававшего пустых, но громкогласных обещаний, создающих в этом нелепом мире репутацию человека нужного и важного. Единственное, у нее были подруги и шумные застолья она, как, впрочем, и отец, терпела, хотя тоже предпочитала сидеть с книгой на диване. Однако modus vivendi, лишавший преимуществ, но все-таки не гибельный в той, прежней, жизни, в этой уничтожал, превращал тебя в пыль, ничто, ибо в новой реальности видят только тех, кто являет себя миру, крича во все горло о собственной значимости. Сама мысль о подобном была противна ее естеству. Мысль о саморекламе, мысль о наведении мостов, общении с дальним прицелом, том, что называют тусованием… называют другие, не она, у Марго все эти “тусовки”, “приколы”, “прикиды”, всяческие арго, молодежные, московские, уголовные, любые, вызывали отвращение, почти столь же глубокое, сколь поп-музыка, архитектурные новшества, перформансы, американское кино, вся гинеколого-писсуарная современная культура и, увы, та всеядность, которую ныне именуют толерантностью и которая возведена в ранг непреложного канона… Но чего ради горячиться, Марго, что тебе теперь до всего этого, у тебя есть заботы поважнее, memento mori, Марго, memento mori… Подумала, стало чуточку зябко, но и только, человек, кажется, привыкает ко всему, правда, данная привычка стать заменой счастию никак не может, однако… Собственно, несмотря на неотступное следование за ней грозного Диагноза… точнее сказать, он волочился за ней повсюду, как тень, его можно было не замечать, о нем удавалось иногда забыть, но он никуда не исчезал… и все-таки больной она себя не чувствовала, все было нормально, не считая отекшей руки, физического выражения того самого memento mori, моментами дававшего знать о себе требовательно, но чаще уходившего на периферию сознания, а то и за его пределы, тем более что рука действительно “помягчела”, отек несколько спал, и мучительное ощущение, что кожа на предплечье горит, заставлявшее ее зимой прикладывать больную руку к прохладным поверхностям книжных полок, рядом с которыми она обычно сидела читая, почти прошло. В любом случае Марго улыбалась в ответ на вопросы о здоровье, так что задававшие таковые пучили глаза… признаться, интересовавшихся ее самочувствием было не так много, если честно, то почти совсем никого, но и они удивлялись ее самообладанию, возможно, принимая его то ли за браваду, то ли за элементарную тупость… Ну и что же прикажете делать? Рыдать? Увы! Как уже упоминалось, со слезными железами у нее всегда был непорядок, она не плакала ни на похоронах, ни на свадьбах… ну ты даешь, Марго! Хотя и на свадьбах плачут, от умиления… Но и умиляться было не в ее натуре, правда, слезы неизменно наворачивались на глаза, когда она слушала дуэт из “Бокканегры”, где отец и дочь обретали друг друга, но это иное, это музыка…
Откровенно говоря, далеко не все знакомые Марго так уж пеклись о ее здоровье, иные, кажется, вовсе не огорчились бы, покинь она этот скверно устроенный, да попросту отвратительный, но почему-то для большинства
в нем живущих привлекательный донельзя мир. Иногда в этой сфере… имеется в виду не земной шар, а круг друзей и родственников… случались неожиданности, однажды таковая ввергла Михкеля в полное неистовство. Он беседовал с одной из своих двоюродных племянниц… деторождение в его роду носило характер ступенчатый, и некоторые из племянников-племянниц по возрасту были к нему поближе братьев-сестер… с одной из племянниц, особой, которую и Марго и Михкель считали отзывчивой и щедрой на родственную помощь. Обсуждалось здравоохранение, и не отягощавший свое сознание ни спущенными сверху установками, ни сложившимися внизу догмами Михкель позволил себе неодобрительно отозваться о системе, культивирующей длинные, иной раз многомесячные очереди, в которых вынуждены дожидаться не только лечения, но порой просто-напросто спасения тяжелые больные. Для прояснения ситуации следует добавить, что для многих эстонцев драгоценное их государство куда дороже семьи, родных, близких… о друзьях и говорить нечего, они сразу выбывают из рядов, позволив себе критически отозваться о… да о чем угодно! О чем-то в адрес того самого государства. Не трожь святое! Вот и племянница вначале задохнулась от возмущения, потом возопила, что в Швеции очереди еще длиннее, там, если хотите знать, больные прямо в очередях и умирают, вот мрут как мухи, выносить не успевают, и наконец, как все люди, у которых не хватает аргументов, перешла на личности.
— Если хочешь знать, — бросила она зло, — твоя жена вовсе не заслуживает, чтобы ее лечили! Она ведь не платит налогов! На самом деле она лечится за мой счет, я-то плачу налоги исправно.
И поди объясни ей, что та полусимволическая сумма, которая достается Марго за год, меньше ее месячной зарплаты, и с нее не покроешь социальный налог, даже если внести в соответствующую кассу целиком.
Михкель, впрочем, ничего объяснять не стал, просто швырнул трубку
и поклялся больше с племянницей не разговаривать, но Марго отнеслась
к происшествию философски. Таковы ценности этого дивного нового мира, научился если не получать прибыль с удачно затеянного, пусть и бессмысленного бизнеса, то хотя бы устраиваться на теплые местечки с хорошей зарплатой, отлично, наслаждайся, как велит каждая вторая реклама, а коли не умеешь заработать на жизнь, так не живи, тихо уйди в небытие, где наряду с бытием нет и товарно-денежных отношений. Увы, даже люди, родившиеся во времена, когда эти отношения были больше предметом политэкономии, нежели реальной жизни, быстро усвоили не только тонкости материи, называемой маркетингом, но и то, что человек тоже товар, он должен уметь продать себя подороже и ценность его для мира определяется суммой, которую за него готовы заплатить, пусть последняя и обусловливается отнюдь не реальной стоимостью, а ловкостью продавца. Недаром в американской литературе часто встречается оборот “он стоит столько-то…”
Что касается личных или родственных отношений… Мнение Марго касательно связей, врожденных или приобретенных, было однозначным, она не считала, что кто-либо, от родителей до государства и от мужа до друзей обязан ее любить, содержать, опекать, все это было делом сугубо добровольным. Она ненавидела просить о чем бы то ни было, не то чтобы придерживалась принципа Воланда, нет, она прекрасно знала, что “сами не предложат и не дадут”, наоборот, одна из основ современной цивилизации — выпрашивание милостыни на всех уровнях, но такой уж у нее был характер. Конечно, просить все равно приходилось, тот же Фонд культуры сам уж точно ничего не предложил бы и не дал бы… Правда, Эстонское государство без всяких ее просьб оплачивало дорогущее лекарство, годовая стоимость которого превышала злосчастный, ставший бельмом в глазу бдительной племянницы гонорар, лекарство не только ее, конечно, но и ее в том числе, так что никаких претензий к вышеозначенному политическому образованию она не имела…
Она подвинулась вправо, подцепила лежавший на журнальном столике привезенный некогда из Испании веер… Изящная вещица из резных деревянных планок, но на третий день… отсчет, разумеется, велся не от точки приобретения, а с тех пор, как веер пустили в ход… на третий день от него отлетела заклепка, и теперь приходилось придерживать планки большим пальцем, дабы они не расходились… ну и нечего воображать, что сувениры предназначены для того, чтобы ими пользоваться, лежал себе веер в ящике комода четыре года или пять и был целехонек. И не нужен, а тут вдруг пригодился. Лето выдалось умопомрачительно жаркое, возможно не столь смертоносное, как в соседней России, но для северной страны чрезвычайное… Вот была бы радость для борцов против глобального потепления, но их вдруг не стало, руководящие органы или тайные идеологи оных придумали новый лозунг, изменение климата, весьма разумно, тут уж никак не проколешься, придумали-приклеили, и потеплисты превратились в изменщиков… Даже ночи стали как бы южными, выходи хоть в маечке без рукавов, для Таллина ситуация почти фантастическая, о дневных температурах и говорить нечего, словом, невозможно было ни гулять, ни работать, только выживать. Собственно, особого желания садиться за работу Марго у себя не наблюдала. Чего ради? Чего и кого? Толпы читателей ныне не осаждают книжные магазины, даже когда они завалены свежеиспеченными бестселлерами, каковые никак не могли выйти из-под ее пера, она была слишком брезглива, да и писать настолько плохо, чтобы быть доступной миллионам, вряд ли сумела, если и попыталась бы. А кому теперь охота мирно плыть по извивам длинных предложений или нестись в потоке быстротекущего текста? Кому нужны рассуждения, разве что доверенные бумаге нескромным Аретино… хотя и это сегодняшнему читателю неинтересно, зачем ему эвфемизмы, когда большинство авторов давно называет маскируемые якобы распущенным итальянцем объекты своими именами, теми самыми, из трех букв?.. Рассуждения, рефлексии, каламбуры, эпитеты и прочие колоратуры… И пусть ее романы печатали толстые журналы
и переводили европейские издательства, что из того?..
А что если написать для разнообразия нечто автобиографическое? Тем, кто читал ее книги, частенько казалось, что она такое и пишет, но все они ошибались, нет, даже тогда, когда она употребляла в дело факты собственной биографии, это выходило по-брехтовски отстраненно, жизнь могла быть почти ее, но ее саму на страницах книги застать было нельзя, она ускользала от собственного пера, то бишь шарика, которым начертала черным по белому, от кромки до кромки и практически без абзацев все свои тексты, как тугая маслина от затупленной вилки. Наверняка даже возьмись она всерьез написать автопортрет, устройся ради того перед зеркалом и ежеминутно
в него поглядывай, все равно получится непохоже…
Сидеть на диване было неуютно, даже его обычно прохладная кожа согрелась и липла к телу, Марго обмахнулась в последний раз, положила веер и встала, надо было варить суп. Какой? Предпочтительно холодный. Она мысленно перебрала варианты и подумала, что лучше вместо романа написать кулинарную книгу, больше пользы и разойдется куда быстрее.
— Нет, — сказал Михкель, положив трубку. — На уступки не идет. Никаких свежих овощей и фруктов, мяса, рыбы, птицы, яиц… Ничего жареного, печеного…
Марго всплеснула руками.
— А что я должна есть? Вареную картошку?
— Ну… Хлеб. Сыр. Молочные продукты.
— Странно, что и их не запрещают.
— Наверное, просто не додумались, — предположил Михкель. — Видимо, в Тибете не едят творога. Как в Европе.
— И вообще нет коров. На мое счастье.
— Это еще не все. Буддист настаивает, чтобы пилюли принимались до рассвета. Как положено.
— Какого рассвета? — спросила Марго. — Тут ведь фактически белые ночи.
— Гипотетического.
— То есть?
— В пять-полшестого.
— Черт знает что! Мало нам романа с отварами!
— Тут уже не роман, а целая эпопея, — заметил Михкель.
Да, восточная медицина — штука обстоятельная, это вам не крошечную таблеточку глотать раз в день после ужина, что, впрочем, Марго проделывала неукоснительно, это в самом деле целая эпопея, этому надо посвящать жизнь. Пахучие порошки, присланные Буддистом… так его прозвал Михкель, поскольку фамилию он носил не совсем удобоваримую, а буддистом действительно был, во всяком случае путь его к нирване со всеми этапами описывался на персональном сайте, каковой он, естественно, имел, теперь все имеют свои сайты, от президентов до ассенизаторов и от Сатаны… кто-то ведь должен быть попечителем интернетской порнушки, к примеру… до… ну если не Бога, то его наместника на земле, безусловно… так вот, присланные Буддистом, а точнее выданные им в обмен на твердую валюту надежным людям в Москве и доставленные в Таллин другими надежными людями, есть на свете и такие, пахнувшие приправами порошки надо было принимать пять раз в день, причем два или три из них в виде отваров, готовить которые оказалось делом многотрудным… “залейте порошок тремя стаканами воды, варите, пока не останется один”… ничего себе!.. После некоторой растерянности и последовавшей за ней беготни по магазинам удалось обзавестись мерной посудой из нержавейки, иногда и в Таллине находишь именно то, что ищешь, нечасто и задорого, но случается. Засим началось само действо или священнодействие, как угодно. Поскольку первую порцию полагалось пить натощак, Михкель заступал на пост с утра пораньше, пока Марго делала гимнастику или, если по-советски, зарядку, хотя и в форме совсем не советской, то была йога, ее верный муж отмерял, наливал, ставил на огонь ведьмин котел и каждые несколько минут вылезал из постели, дабы проконтролировать процесс выкипания. Затем они менялись местами, Михкель приступал к асанам… заряжаться приходилось по очереди, для групповых занятий физкультурой свободной территории в квартире недоставало…
а Марго глотала варево, чаще острое, реже горькое, и накрывала на стол, не забывая поглядывать на часы, завтракать полагалось не раньше чем через полчаса после питья. Ну и так далее весь день до последнего захода перед сном. Мало всей этой возни, через пару дней Марго обнаружила на себе,
к счастью, в местах, не подлежащих обозрению, по крайней мере зимой, натуральные комариные укусы, конечно, то была реакция, полтора десятка лет назад с ней произошло нечто схожее, дерматолог, на которого пришлось потратиться, объявил что у нее аллергия на комаров, в результате она стала бояться подлых кровососущих, как… не огня, разумеется, каковой в качестве цивилизованного в той или иной степени человека разжигала в газовой плите по нескольку раз в день, не огня, а… чего? Мышей? Это, пожалуй, чересчур. Не важно. В отличие от дерматолога, порекомендовавшего новейшее средство от аллергии, Буддист, к которому воззвал Михкель, велел ничего не принимать, а терпеть, пока само не пройдет. Терпеть пришлось целый месяц, что поделаешь, в любом случае все-таки приятнее выпадения волос
и вырезания кусков плоти, тем более что, в отличие от комариной, эта крапивница не чесалась и, ничего не добившись, в самом деле тихо исчезла. Она, но не отвары. Один комплект “приправ” сменился другим, третьим, Михкель мужественно стоял у плиты, он верил в восточную медицину непоколебимо, не слишком доверяя при этом западной, Марго в свою очередь больше надежд возлагала на необременительные таблетки, прописанные онкологом, но и отвары с порошками лишними не считала… и если б даже считала, все равно пила бы их, памятуя, что вложенные в их приобретение средства ее единственный и неповторимый муж зарабатывал тяжким трудом, ибо если кто полагает, что за письменным столом легче вкалывать, чем за прилавком, кассой или даже в котловане, и что ненормированный рабочий день (неделя, месяц, год, жизнь) в собственном доме пролетает быстрее, чем в упомянутых местах, тот ошибается, примерно как авторы коммунистической идеи, считавшие пролетариат солью земли…. странное, однако, выражение, можно сказать, с двойным дном, ведь избыток соли в земле превращает ее в солончак, ни на что не пригодный…
Так прошло три или четыре месяца, счет им Марго потеряла ввиду полного единообразия составлявших их дней, затем настал черед пилюль, именуемых драгоценными, то были завернутые каждая в отдельности в крошечные лоскутки из натурального шелка и упрятанные опять-таки по одной
в микроскопические коробочки из прозрачной пластмассы… современная цивилизация пробралась и в буддистские лаборатории… разноцветные шарики, способные, если верить прилагаемым текстам, исцелить решительно все. Драгоценными пилюли были в полном смысле слова — Буддист запросил по 25 долларов за штуку, ничего особенного, он ведь жил и творил или по крайней мере реализовывал свои творения в Москве, и цены у него были московские… впрочем, драгоценных пилюль он лично производить не мог, привозил из Тибета, ингредиентов вроде желчи слона или мускуса кабарги так просто на рынке не купишь и даже в горах не соберешь. Но это дела не меняло, скорее, наоборот. И Михкель, как поняла с некоторым опозданием Марго, решил, что настал черед тяжелой артиллерии…
Как-то Марго взбрело в голову сходить в магазин с говорящим названием “Дискаунтер”, там она главным образом одевалась, покупая брюки и пиджаки по цене килограмма карамели, максимум шоколада или, как счел бы человек с интересами атланта, подпирающего Фонд культуры, бутылки вина, максимум водки. Разумеется, магазин посещала не она одна, там обычно бродило немало народу, поскольку это было последнее дешевое торговое заведение в центре города, все прочие закрылись или переместились куда-то на окраины, ничего удивительного, ведь таллинская торговля работает,
в основном на покупателей из недальнего Хельсинки, понятно, финны-хозяева пекутся о финнах-клиентах, нет, пускают и местных… Как в любимом советском мультике… Марго читала и книжку, но единожды, а мультик
видела несчетное количество раз, потому помнился он… это когда Карлсон приводит Малыша к себе в гости, там такая реплика, из уст владельца жилища, которое на крыше: “Добро пожаловать, дорогой друг Карлсон!.. Ну и ты заходи…” Словом, жара, царившая на северных широтах все лето, побудила Марго к поискам летних брюк, совсем летних, из льна или хлопка, и она отправилась в “Дискаунтер”. А когда вернулась, обнаружила на стене, на самом видном месте, обширное пустое пространство, исчезла единственная ценная картина в их скромном домашнем собрании, “Чистилище” Вийральта, доставшееся, а вернее, оставшееся Михкелю от отца, умершего, когда сын был в возрасте еще несознательном, во всяком случае что касается предметов искусства. В трудные минуты Михкель кивал на картину со словами: “На черный день у нас есть Вийральт”. День этот, кажется, настал,
и Марго не стала ахать или рвать на себе волосы, а только прильнула к мужу и погладила его по щеке.
Пилюли надо было принимать каждые три дня со всем мыслимым
(и немыслимым) антуражем, то есть жесточайшей диетой, вскакиванием до рассвета, поеданием за четверть часа до приема специального перца-горошка с китайско-грамотным названием, дабы “открыть путь”, и даже чтением мантр. Мало того, надо было еще выждать четверть часа, проглотить кусочек масла, чтобы запереть конюшню, пока из нее не вывели лошадь, говоря по-тибетски, закрыть открытый ранее путь. Особенно противным в этом списке выглядел неурочный подъем, оба, и Марго и Михкель, будучи законченными совами, ненавидели раннее вставание, муж даже заикнулся, что, возможно, данное предписание стоит проигнорировать, перебор, мол, но у Марго всплыли в памяти кое-какие медицинские познания касательно циркадных ритмов, кто знает, не установили ли за тысячелетнюю практику восточные медики некую связь между временем дня и эффективностью лечения, открыв тем самым суточные колебания биологических процессов, не обязательно ведь замерять уровень кортикостероидов в крови, как то делается
в западных лабораториях, к подобным вещам можно прийти и эмпирическим путем. Словом, она скрепя сердце решила вставать на заре, вернее до зари. Но как это сделать? Проще всего, разумеется, завести будильник, то бишь мобильник Михкеля, поскольку своего у Марго не было, да и муж обзавелся таковым совсем недавно, прошлым летом, когда пришлось делать кое-какой ремонт и выяснилось, что ни с сантехниками, ни с малярами, ни… словом, ни с какими представителями рабочего класса невозможно вступить в контакт, не имея мобильника. Да, но если в комнате дико верещит крошечный, но чрезвычайно громкогласный аппаратик, просыпаются все, а не только те, кому проснуться надлежит. Потому Марго открывала глаза по нескольку раз за ночь, смотрела на циферблат, а поближе к урочному часу и вовсе переходила на режим бодрствования, дабы выключить прибор за пару минут до того, как он завопит, затем выползала из постели тихо и даже, по ее мнению, неслышно, чтобы не разбудить Михкеля, но тот все равно просыпался и не спал до тех пор, пока она, произведя все ритуальные действия, не возвращалась в кровать. Подобный модус вивенди вряд ли можно счесть здоровым, и довольно скоро они измотались оба, Михкель не менее, чем Марго, поскольку, не довольствуясь ночными полубдениями, муж упорно делил с ней и тяготы полуголодания. После шестой или седьмой пилюли
у Марго стало подниматься давление, чего с ней не случалось никогда прежде. То есть появился выбор, какую графу пополнить, номер один или номер два, с институтских времен она помнила причины смертности человеческих существ, первое место в печальном списке занимали сердечно-сосудистые заболевания, второе — онкологические, конечно, что-то могло с тех пор измениться, но вряд ли перестановки произошли на уровне главных лауреатов. Правда, вперед, на четвертое, кажется, место, вырвался вредитель почти курьезный — врачи… не столько сами медики, наверное, сколько творения их любимых коллег-фармакологов, но так или иначе… Когда-то очень давно, первого сентября, когда Марго пришла на занятия на первом же курсе медицинского института, новоиспеченные студенты вовсю рассказывали друг другу анекдот. Разговор двух врачей: “Ну что, коллега, будем лечить или пусть живет?” После очередного подскока Михкель позвонил Буддисту, Марго опасалась, что тот выберет вариант “будем лечить”, но Буддист великодушно позволил… нет, не сделать перерыв, но, так сказать, “проредить” лечение, то есть принимать пилюли только по благоприятным дням, таковые, согласно тибетскому календарю, наблюдаются три или четыре раза в месяц, находясь при этом в свободном плавании, нечто вроде Пасхи, только почаще. И на том спасибо, ибо…
Прошлой осенью, задолго до того, как начались перипетии с Диагнозом, Марго уговорила мужа подать заявление на Маццано. Имелась в виду квартира, приобретенная в вышеназванном населенном пункте неким филантропически настроенным финном, любезно предоставившим ее в распоряжение двух писательских союзов, финского и эстонского, с целью облегчить необремененным излишком доходов членам упомянутых организаций ознакомление с основами европейской цивилизации. К благим намерениям присовокуплялся и грант, небольшой, но хоть какой. Михкель долго отбрыкивался, напирая на веский в целом довод, что в самом Маццано делать совершенно нечего, поскольку это явная дыра, откуда до Рима на автобусе добираться не меньше часа, и если уж ехать в Рим, то в Рим и ехать, пусть на неделю, а не месяц, все лучше, чем таскаться взад-вперед на общественном транспорте. На что Марго ему справедливо указывала, что никто им не мешает отправиться в Рим на ту же неделю, но из Маццано, по крайней мере не придется платить за авиабилеты, и вообще, почему бы не сделать Маццано базой, разъезжая по окрестностям и даже более, вернее, далее того, а в промежутках отдыхать в “дыре”, где, по слухам, горы, леса и прочие подобные красоты. В конце концов Михкель дал себя уломать, написал заявление и отдал его в Союз, то бишь отослал по электронной почте, задав перед последним щелчком грозный вопрос: “А что если нам выделят месячок в зимнюю стужу или летнюю жару?” — “Но ты ведь попросил осень или весну”, — заметила Марго. “Мало ли чего я попросил. А если?” Ответа у Марго не оказалось, но… кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанского, в данном случае кьянти или граппу, письмо отправили, и так повезло, что дали сентябрь. Сентябрь в Италии! Блаженство. Они стали строить планы, неделю, разумеется, сразу выделили на Вечный город, это, конечно, не означало, что в Рим они собирались впервые, о нет… Марго в очередной раз вспомнила, как после первого визита Михкель по дороге в аэропорт сказал полувопросительно-полуутвердительно: “Наверное, сюда мы уже не вернемся…” Марго промолчала, поездка далась им нелегко, пришлось влезать в долги, жить
в неблизкой гостинице и форменным образом голодать, пробавляясь бутербродами и сухими супами, для приведения которых в жидкое состояние,
а заодно кофе- и чаепития тащить с собой кипятильник. Следующей весной они отправились во Флоренцию, но когда наступил новый апрель, Михкель произнес фразу, которая позже повторялась неоднократно: “Как, мы
и в этом году не поедем в Рим?!” И стало ясно, что совершенно непонятно, как можно не возвращаться в caput mundi, не подниматься больше на Капитолий и не созерцать долго и углубленно, не в силах оторвать взгляда, римские руины, изъеденные и облагороженные временем. Да, время не только разрушает, но и созидает, так развалины терм Каракаллы… будь они целы, это были бы всего лишь бани, огромные, роскошные, беломраморные,
но бани, а теперь в исполинских остатках их стен словно отдаются мерные шаги вечности. Время очищает, обесцвечивает пятна крови, и уже не важно, что в Колизее когда-то бились насмерть гладиаторы, стихли их крики и гул возбужденной толпы, но не смолкли отголоски древнего величия. Время. Неуловимая субстанция, столь осязаемая в Риме. Кажется, чтЛ в ней особенного, качаются маятники, тикают часы (механические, у кого они еще остались, последние, вымирающие, как мамонты с могиканами), просыпаемся, отходим ко сну, спешим, опаздываем, рождаемся, умираем, движемся во времени в буквальном смысле слова, в переносном, любом, эка невидаль… И все-таки она таит в себе неизъяснимое очарование. Но Рим еще не вся Италия, как античные руины еще не весь Рим… Итальянское чудо во многом создала его раздробленность, каждый город в Италии прекрасен и каждый прекрасен по-своему. Они поняли это, когда за Римом последовала Флоренция, за Флоренцией Венеция… на их счастье подвалила пара приличных гонораров, за французское издание романа Марго, потом немецкое, и решено было, кровь из носу, потратить их только на путешествия, решено и сделано… Верона, Неаполь, Генуя… Парма, Пиза, Бергамо… И в любой из увиденных городов хотелось вернуться. Знакомые глядели удивленно, что вы зациклились на этой Италии, столько еще на свете всякого разного, скатайте, скажем, в Стокгольм или в Амстердам, того лучше в Таиланд или еще в какую-нибудь экзотическую страну… Они только улыбались. Марго экзотика не привлекала, возможно, раньше, в годы более юные? Да, в студенческую пору она лелеяла надежду съездить в Индию или Бразилию… в Рио-де-Жанейро, почти как Бендер… не сразу, конечно, а потом, после главного, главным же была — и осталась! — Европа. Почему? А потому, что у нее было самоощущение человека европейской культуры… звучит высокопарно или высокомерно, ладно, адепта ее. Так уж их с сестрой воспитал отец, никогда ничего не вдалбливавший, не внушавший, не поучавший, но создавший дома среду, в которой они росли и выросли тем, чем выросли. В окружении книг, альбомов и пластинок. Они вовсе не представляли собой исключение из общеармянского правила, к примеру, многие из их сверстников тоже читали западноевропейских писателей, подписка на “Иностранку” была дефицитом не меньшим, чем сгущенное молоко или балык, а уж Мопассан или Ремарк ходили по рукам до стадии полураспада, русской литературой при этом большинство пренебрегало, то ли до отвращения покопавшись в ее внутренностях в школе, то ли из глухой неприязни к северному соседу, которого в том государстве не любил никто, в разной степени и по разным причинам, одни как олицетворение ненавистной коммунистической идеи, другие как носителя имперского начала, третьи за синдром “старшего брата”, четвертые… словом, дифференцированно, но непременно… В любом случае армяне или по крайней мере их образованные представители всегда тянулись к европейской культуре, потому ли, что, как сами гордо декларировали, были современниками римлян и первым народом, принявшим христианство в полном, так сказать, составе, либо просто в силу духовного родства, наверное, последнее, таковое ощущала и она сама, предпочитая, в частности, русской прозе французскую, которая была ей куда понятней и ближе, что в итоге обернулось парадоксом, она писала на русском языке, но никакого чувства принадлежности к русской литературе не испытывала. Как, впрочем, и к армянской. Она была сама по себе, гуляла по личному культурному пространству, потихоньку сложившемуся из компонентов, делегированных в него на основе свободного выбора. Вот! Постепенно она поняла, что таково преимущество взросления, так сказать, между культур. Люди, достигшие зрелости
в пределах одной культуры, автоматически врастают в нее, так, для знакомых ей русских литература обычно начиналась с Пушкина и заканчивалась на Булгакове, не то такие, как она, сохраняющие отстраненность и в силу нее возможность выбора. Как киплинговская кошечка, тут блюдечко молока, там кусочек селедки или ломтик лосося, как это у нынешних домашних любимцев и их кормильцев принято, глядишь, где-то удастся и птичку словить… Вот она и любила античные руины, готическую архитектуру, итальянскую оперу и живопись, французскую литературу и далее, далее… “она”
в действительности означало “они”, ибо с Михкелем они сходились во вкусах практически во всем, они были европейцами оба, по зову души, и не суть важно, кто где родился… Конечно, Европа Италией не ограничивалась, и за пределами Апеннинского полуострова было где поездить, они и ездили, но вернуться хотелось мало куда. В Польшу или Болгарию точно нет, как
и в Финляндию, куда возвращаться просто приходилось, оттуда они летали отдыхать на греческие острова, по горящим путевкам за полцены, которые финские турфирмы осенью щедро раздавали… Даже в Афины не тянуло, хотя она еще раз и, наверное, не один поднялась бы на воздетое к небу, как исполинская ладонь, плоскогорье, на котором высились друг против друга,
а может, бок о бок два чуда, Парфенон и Эрехтейон, словно сочетание… или противостояние?.. мужского и женского начал, один величавый, мощный, другой изящный, нежный, или иначе, один дорический, как бы олицетворение грубоватой силы спартанцев, другой ионический — воплощение утонченной аттической культуры… Акрополь — да, но сами Афины…
И вообще с возрастом человек начинает понимать, что не стоит тратить немногое оставшееся у него время на излишества. Не стоит читать книги для того лишь, чтобы “быть в курсе”… еще десяток лет назад она упорно штудировала труды писателей, номинированных на Букера, полагая увидеть проблески гения, или просматривала произведения модных авторесс, но с некоторых пор махнула рукой на поддержание осведомленности в том и сем, чего ради тратить время на макулатуру, пусть и премированную или раскупаемую, стала оставлять книги недочитанными и даже едва начатыми. Не стоит слушать музыку, которая тебя не трогает, два-три, выражаясь на манер оперных либреттистов, lustro назад она многократно пыталась дослушать
до конца хоть один опус Вагнера, высиживала до тех пор, пока от его мелодекламации вперемежку с воплями не начинало тошнить, а теперь… собственно, формулировка “не трогает” здесь не вполне уместна, Вагнера Марго ненавидела, этого герострата от музыки, поставившего себе целью уничтожение оперы и вполне в своем начинании преуспевшего… Не стоит смотреть ради галочки фильмы, которые тебе неинтересны, забивать голову фамилиями бездарных актеров и режиссеров. Не стоит ездить в места, куда тебя не тянет, восполнять пробелы, бог с ними, пусть другие отправляются в Иерусалим, дабы постоять на перекрестке мировых религий, ищут новых впечатлений в Японии или острых ощущений в Антарктике…
Словом, Марго и Михкель, получив уведомление из Союза, гуляйте, мол, принялись обсуждать варианты и считать деньги, и тут-то на них обрушился всей своей неподъемной тяжестью Диагноз. И моментально если не смел “планов громадье” в пропасть, то придавил их намертво, как обломки стен после катастрофического землетрясения немногих уцелевших, вроде жив, но не выбраться, и даже если спасут, не исключено, что под развалинами придется оставить руку или ногу… Спрашивается, почему в и без того скверно устроенном мире на поверку дела идут даже хуже, чем ожидалось? Почему, когда улаживается одно, непременно разлаживается другое, почему бы деньгам и здоровью хоть раз не оказаться в одном флаконе, пусть не здоровенным деньгам и небогатому здоровью, но в одном, то бишь в отдельно взятом две тысячи таком-то году? Из какого каприза судьба выбрала именно этот год…
да и какого черта выбрала именно ее, неужто больше некого награждать этой паршивой болезнью… Тут Марго обычно спотыкалась, может, и некого, ей, во всяком случае, было трудно указать подходящего человека, иногда она думала, кому бы переслала недуг, будь то в ее силах, но, перебрав массу кандидатур от хорошо знакомых — и в высшей степени неприятных ей — людей до совсем неизвестных представительниц различных чуждых ей этнических или религиозных групп, приходила к выводу, что никого не ненавидит столь сильно, чтобы “осчастливить” своим Диагнозом. Но сие материя иная, чуть ли не предмет философии, а что касается Маццано и прочего
с ним связанного, эту тему ни она, ни Михкель некоторое время не затрагивали, особенно когда вопрос операции стоял во весь свой исполинский рост, заслоняя горизонты, и северные и южные. Но когда хирургическое вмешательство отложили, пусть и на неопределенное время, Михкель снова заговорил об Италии.
— Конечно, езжайте, — сказал онколог бодро. — Таблетки в сумку,
и вперед. Единственное — на пляж ходить лучше с утра пораньше, пока солнце не слишком яркое.
— Так мы не на море едем, — заметил Михкель. — В горы.
— Тем лучше. Отдыхайте. Увидимся в ноябре.
Он улыбнулся, и Марго попыталась угадать, что за его хорошей миной кроется. Плохая игра? Может, он думает: carpe diem, бери от жизни последнее, пока есть силы и желание? Или никаких задних мыслей у него нет, он вправду доволен положительной динамикой, которую Марго сегодня, как назло, не наблюдала, наверное, поднялось давление, в такие дни рука выглядела хуже. Правда, кожа над опухолью стала заметно светлее. Значило ли это что-нибудь?
— Сто сорок на восемьдесят, — сказал Михкель, когда они вернулись домой и извлекли из ящика комода тонометр, с этим прибором муж управлялся уже свободно, Марго давно перестала его контролировать, доверяла.
— Это от страха.
— И чего ты боялась? Что такого он мог сказать?
— Мало ли? Вдруг заявил бы, что надо немедленно оперировать.
— Ерунда! — бросил Михкель уверенно. — Все ведь идет хорошо. Какого черта…
— Никогда не знаешь, как поведет себя вооруженный, пусть только ланцетом, человек, — возразила Марго.
— E vero, — согласился муж. — Но у него и без тебя работы выше головы. К тому же всегда можно сказать, что мы отказываемся от операции.
— А мы отказываемся от операции? — спросила Марго.
Михкель поглядел задумчиво.
— Ну не знаю, — буркнул он. — Если верить Буддисту…
Если верить Буддисту… Не так давно тот написал Михкелю буквально следующее: “Умоляю, не соглашайтесь на операцию. Не будите зверя”. Последнее предложение Марго запомнила накрепко и размышляла над ним более чем часто. Утверждение это противоречило всему, чему ее когда-то учили, тому, что внушали врачи, пиарщики от медицины, поклонники массового скрининга, что зазубрил уже, кажется, любой хоть сколько-нибудь грамотный обыватель, только в Интернете можно было наткнуться на иные мнения, высказываемые достаточно редко и робко и в основном альтернативщиками. Хотя Марго претило чтение всяких мерзких онкоподробностей, иногда она все же этим занималась и вычитала в итоге кое-какую ересь, например утверждение, что операции ускоряют развитие метастазов или что, согласно статистике, оперированные больные в среднем живут не дольше тех, кого не коснулся скальпель хирурга. Конечно, статистика — штука неоднозначная, никому не дано знать, в какую графу ему суждено угодить, и тем не менее цифры порой куда красноречивей любых, сколь угодно виртуозных пассажей. Так, прочитав, что сравнение смертности от рака груди
в странах, где усердно проводятся массовые обследования, дабы выявлять
и лечить вселенское зло на ранних стадиях, и в тех, где таковые вовсе не практикуются, продемонстрировало величины совершенно идентичные, она перестала думать, что, пожалуй, следовало пойти по врачам раньше… Черт побери! На самом деле она втайне радовалась своей медлительности, кто знает, возможно, не доберись членистоногое до ее злополучной руки, ее сразу погнали бы на операцию и она, чего доброго, пошла бы… И потом всю жизнь или ее остаток мучилась мыслью, что дала себя изуродовать. Все-таки куда проще, когда выбор за тебя делает кто-то другой, еще лучше что-то, нечто, с чем не подискутируешь, сама болезнь или слепая судьба, Фортуна, которой повязка на глаза подходит куда больше, чем Фемиде. И однако теории теориями, но если вдруг ее разумный онколог утратит свою флегматичность и поднимет панику, мол, надо срочно резать, что тогда? Сказать: не стану, и будь что будет? И тогда будет, что будет. Да? Конечно, доля лицемерия в подобном выводе наличествовала, отказ от операции ведь не означал отказа от лечения вообще, и, даже если б рассерженный онколог лишил ее заветных таблеток, что тоже вряд ли, но даже если бы, Буддист
с его пилюлями, порошками и отварами продолжал бы ее пользовать. Но готова ли была она отречься от достижений западной цивилизации и положиться на восточную мудрость? Для этого надо было уверовать в нее хотя бы как в Бога, чему препятствовали особенности ее натуры, атеист ведь не верит не только в высшую силу, он не верит ни во что, во всяком случае
в должной мере.
Эти мысли донимали ее всю последнюю неделю перед давно назначенным визитом в онкологию, в результате у нее подскочило давление, да еще до ста сорока, чего никогда не бывало, она и ста тридцати не переносила, приходилось сбивать. Немудрено, ведь билеты уже были куплены и по цене не самой, как выразился бы Ниро Вульф, приемлемой, поскольку все скидки оказались по известным причинам пропущены, а исконно дешевые, так называемые бюджетные авиакомпании из Таллина и в Таллин не летали, впрочем, последних Марго побаивалась, ее пугали некоторые их повадки,
в частности правило “один человек — один предмет”, что, по сути дела, означало войну с дамскими сумочками. Даже советская власть с ее усердным лимитированием ручного багажа на дамские сумочки не посягала, считая, видимо, что дама имеет неотъемлемое право держать при себе свою пудреницу… нет, пудреницы, конечно, никто не запрещал, пудреницу вкупе
с помадой можно было оставить при себе. Заплатив тридцать или сколько их там евро за маленький чемодан, который в этом случае пришлось бы сдать
в багаж вместо сакраментальной сумочки. Но какая же пользовательница полудармовых рейсов стала бы такое делать? Правда, дамы, как и господа, дешевыми рейсами не летают, они предпочитают дорогие, и однако Михкель недавно вычитал в какой-то газете, что скоро на подобный modus operandi перейдут и другие компании, в частности эстонская и чешская, на чьих самолетах они в основном перемещались по избранному для того фрагменту планеты. Так что искоренение дам как класса шло полным ходом. Понятно, прогрессивному человечеству не нужно разделение на мужчин и женщин, оно предпочитает равноправных граждан, одинаково одетых и обутых
и в равной мере (не)накрашенных и (не)причесанных. И дамы сие приветствуют. И не только сие. Вы, с игрек-хромосомой, не смейте подавать нам пальто и распахивать перед нами дверь. Не смотрите в нашу сторону, иначе мы подадим на вас в суд за сексуальные домогательства. Нет, Марго обеими руками была за равноправие полов, однако, извините, не за однополость. Но разве человеческое существо способно хоть что-то не довести до абсурда?.. И как сегодня из книг стали яростно вычеркивать упоминания о цвете кожи, завтра начнут убирать все про ухаживание мужчин за женщинами, ибо ведь оно и есть сексуальное домогательство. И что тогда останется от литературы?
Добравшись до литературы, Марго поняла, что беспокоится о материях, ей неподвластных… собственно говоря, иных и не существовало, ничто
в этом мире не зависело от нее лично, разве что чистота в квартире и вовремя поданный обед… да, еще написание черновиков… и то не в полной мере, поскольку если на веник она еще могла наскрести из личных средств, то на продукты вряд ли, так что одни лишь черновики были целиком в ее власти, все прочее зависело от других, людей, большей частью неумных, недалеких, невежественных. Впрочем, независимых людей нет, все зависимы, от политиков и от избирателей, от работодателей и от работников, от тех, кто выделяет пособия, и от собственных миллионов, и так далее до бесконечности. Словом, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, как говаривали Владимир Ильич с его большевиками, сами, правда, с этим обществом не очень-то считавшиеся. Вот у них и вышло то, что вышло. Другие, правда, считаются, и даже слишком, ну и у них вышло то, что вышло. На самом деле капитализм не менее отвратителен, чем коммунизм, только по-своему,
и придать ему человеческое лицо не более возможно, чем какой-нибудь овечке Долли, сколько ты ее ни клонируй. Хотя нет, именно человеческое лицо все эти формации и имеют, потому так плачевно и выглядят, ведь человек, как уже было сказано, неумен, недалек и неспособен придумать что-нибудь дельное… по правде говоря, когда он берется придумывать, тогда и вываливаются на свет божий всякие ленины-сталины-гитлеры, когда все идет как бы само собой, получается не так страшно… Но все равно бестолково. К тому же человек упрям и тверд в заблуждениях, вот сделали экономический рост священной коровой и пляшут вокруг, а буренка давно превратилась в бешеного быка, нет чтобы прирезать его и пустить на бифштексы, а самим сесть да поразмыслить, вместо того чтобы животине на рога венки вешать и скармливать последнюю траву. Увы, размышление не тот вид времяпрепровождения, которому человек предается с готовностью и удовольствием, ибо он — существо удручающе неразумное, пусть и, в припадке самолюбования, окрестил себя homo sapiens. Если когда-нибудь на Землю вдруг и вправду явятся братья… нет, не по неразумию, те радостно кинутся на шею себе подобным, а в самом деле разумные, можно себе представить тихий ужас, который охватит их при виде нашего образа жизни.
Придя к этому неутешительному выводу, Марго взяла листок бумаги
и стала составлять список вещей, которые следовало взять с собой.
Жилище, в котором обретали приют писатели, познающие основы европейской цивилизации, находилось в средневековой части города Маццано, само оно, правда, примет Средневековья не носило, разве что трогательно выглядывавшая из узкой ниши между вполне современными кухонными шкафчиками гипсовая Мадонна с голеньким младенцем, простоявшая в доме бог весть сколько, напоминала о его немалом возрасте, в остальном квартира почти ничем не отличалась от если не нынешних железобетонных, то времени, безусловно, нового, спальня, гостиная, американская кухня, душ, не слишком усердно, но все-таки работавший бойлер, даже стиральная машина, которой Марго пользоваться не умела, поскольку не имела, не столько из-за недостатка финансов, сколько вследствие катастрофической нехватки места. Вполне современной оказалась и Антонелла, как бы экономка, только не совсем реальная, а, скорее, виртуальная, в данном случае мобильно-телефонная, владевшая, что обнаружилось, когда Марго и Михкель по какой-то срочной надобности ее посетили, довольно обширным одноэтажным строением, во дворе которого стояло аж четыре машины, по числу членов семьи, даром что младшему из них не исполнилось пятнадцати, непринужденно болтавшая по-английски и успевшая побывать в Нью-Йорке, не удосужившись посетить Флоренцию, час езды на любом из семейных авто. Городок же вокруг выглядел совершенно средневеково, может, не настолько, насколько соседняя Кальката, но тем не менее. Несколько безбожно спутанных узких улочек, маленькие домики со щербатыми стенами, низкие арки, фонари на чугунных кронштейнах, развалины церкви. И однако этот реликт вовсе не рассыпался в прах, он жил, ночью в угрюмых каменных строениях светились окна, днем попадались навстречу прохожие, одиночные и редко, но, спустившись с холма, на котором ютились, приткнувшись вплотную друг к другу, можно сказать, сросшись в единое целое, самые старые постройки, обнесенные, как положено, стеной с двойными, несуществующими, правда, воротами, от них остались только проемы, образующие, для вящей, видимо, неприступности, прямой угол, так вот спустившись по стремительно скатывавшейся вниз улочке и миновав своеобразный ансамбль входа, вы внезапно натыкались на кучу народу. Миниатюрную площадь на донышке неправильной формы чаши, образованной окрестными то ли холмами, то ли вовсе горами, обступали вполне жилые дома, меж ними обнаруживались всегда полный покупателей магазинчик, гордо именуемый супермаркетом, овощная лавка, хозяин которой коротал время, разгуливая вокруг и живо общаясь со сновавшими взад-вперед разного рода людьми, отнюдь не всегда пустовавшие столики кафе, заменившая павшую жертвой давнего землетрясения средневековую церковь часовня, где можно было запросто наткнуться не только на воскресную мессу, но и на свадьбу либо поминальную службу. Надо понимать, городок, некогда выплеснувшийся за стены, стал расти, сначала вокруг площади, потом спустился одним краешком к реке, другим стал взбираться на гору, постепенно заполз на нее и наверху уже раскинулся повольготнее. К сожалению, старый город был крошечным, не разгуляешься, да и магазины в основном находились на горе, и к ним, как и в новый город вообще, следовало карабкаться по немилосердно крутой улочке. Что летом наверняка оказалось бы делом чрезвычайно трудным, если не невозможным, но, к счастью, было нежарко, не в пример Риму, точнее, Фьюмичино, откуда они приехали в Маццано прямо, в caput mundi не заезжая, аэропорт буквально излучал тепло, асфальт был мягким и горячим, хотя шел уже сентябрь, шестое или седьмое, ибо, поразмыслив, они отложили начало отпуска на недельку, не из-за жары, а потому что Михкель обнаружил
в афише Римской оперы в начале октября “Роберто Деверо”. Да, именно его, оперу своего любимого Доницетти, которая ставится так редко, что пропустить ее просто грех.
— И состав итальянский, даже Соня поет. Правда, Сара не самая выгодная из партий, хорошо б она Адальджизу пела или Эболи.
— Либо Ангелину, — вздохнула Марго. — Лучше того, Клариче. Нет чтобы поставить в Ла Скала “Пробный камень”.
— Ла Скала безнадежна, — возразил Михкель. — Ни тебе Россини, ни тебе Беллини, ни тебе Доницетти…
— Ну и черт с ней, — сказала Марго. — Пойдем в Римскую оперу. Там
по крайней мере еще пускают на сцену итальянцев.
На том и порешили. Вообще-то говоря, всякий раз, планируя ту или иную поездку, необязательно, но особенно, разумеется, в Италию, они досконально изучали репертуар оперных театров, пытаясь совместить два своих хобби, путешествия и оперу, что было неимоверно сложно, отыскать соблазнительные названия еще удавалось, но исполнителей… Найти хотя бы одного достойного певца уже было проблемой, а чтобы целый состав… И диспозицию определяло отнюдь не то, что они жили в провинциальной с точки зрения оперного жанра стране, нет, год назад в Барселоне они оказались
в одной ложе с меломаном из Рима, специально приехавшим, дабы послушать Девию с Ганасси. Миллионером парень вроде не был, билет, как
и они, приобрел дешевый, на место, откуда сцену видно лишь наполовину… оно, может, и лучше, чем меньше лицезреть художества постановщиков, тем больше шансов сохранить в целости нервные клетки. O tempora, o mores! Если б объявили сезон охоты на оперных режиссеров, Марго незамедлительно записалась бы на курсы снайперов. Просто поразительно, как ни один певец еще не придушил ни одного режиссера. Марго не могла забыть вычитанные в воспоминаниях Любимова откровения типа того, как он заставил злополучную Эдиту Груберову петь caro nome, балансируя на качелях, мастер был чрезвычайно доволен своей “гениальной” находкой и собственным деспотизмом, качели, и все тут, иначе собирай вещички. На самом деле Марго нравились спектакли доперестроечной Таганки (позднее она в Москву и соответственно в московские театры почти не попадала), однако если ты не любишь оперу, как признавался на тех же страницах мэтр, оставь ее
в покое. Оставь! Не получается? Хорошо платят? Наверное, иначе почему столько ненавистников оперного жанра орудует на подмостках, изобретая все более нелепые мизансцены, иначе говоря, разрабатывая “новаторские концепции”. А вот возьмем и перенесем действие “Нормы” во времена Второй мировой. Оккупированная Франция, маки и прочее, Норма, которая
у нас станет большой шишкой в Сопротивлении, всю войну втихомолку трахается с гитлеровским генералом, нагло польстившимся еще и на невинную юную подпольщицу, в конце обоих любовников, а то и всю троицу расстреляют из автоматов. Разумеется, на сцене, все это беллиниевское чистоплюйство побоку, кто сейчас пойдет смотреть казнь за кулисами… Отлично годится, нет? Что, не сходится с текстом либретто? Да кому он, этот текст, интересен!.. Нет, что режиссер либретто не читает, а худо-бедно одолеет синопсис, и все, клевета злостная, и что музыку в первый раз на премьере слышит, и то поскольку вынужден присутствовать, кланяться-то надо выходить, тоже далеко от истины… Но текст этот чертов… и кто, спрашивается, придумал субтитры зрителю подсовывать… а, ладно, поменяем Рим на рейх, консула на генерала, и порядок. Концепция-то блеск!..
Конечно, пускать в расход одних режиссеров тоже несправедливо, надо присовокуплять к ним оформителей, главным образом тех, кто костюмы придумывает, декораций теперь ведь практически нет, не из бедности даже, в конце концов, можно бы из театрального буфета пару стульев позаимствовать, нет, тоже концепция, пусть поваляются на полу, гимнастика — штука полезная, особенно для певиц, скинут пару-тройку килограммов, им же лучше, сейчас ведь не голос ценен, тем более не школа, а конфигурация… Увы, приводить всю эту компанию в чувство никто не собирался, они воспитали новую публику, которая оперу смотрит, а не слушает, даже в Италии, когда они впервые попали в Ла Скалу… в первый раз из двух, не будем вводить читателя в заблуждение насчет писательских возможностей… на великую Мариэллу Девию, между прочим, сосед Михкеля, самый что ни на есть итальянец, признался ему, что в музыке и пении ничего не смыслит, а просто пришел поглазеть на сцену… Не очень, правда, было понятно, что можно разглядеть с верхотуры, на которой все они, Марго и Михкель согласно имущественному положению, а итальянец неизвестно почему, сидели, разве что общий рисунок мизансцен, и только, биноклей в европейских театрах
не предлагают, чему удивляться тоже не приходится, они ведь стоят целое состояние, а ну умыкнут, оставив взамен курточку из секонд-хенда…
Природы в Маццано тоже оказалось достаточно, дом, в котором финский благодетель приобрел квартиру, буквально висел над пропастью, где глухо шумела речка, а склон напротив был сплошь покрыт пышными зелеными кронами разнообразных, в основном лиственных деревьев. Холмы, ущелья, леса, при желании можно было проводить в них целые дни, как то делали предыдущие жильцы, с некоторыми из них Михкель пообщался перед поездкой, он не любил соваться в воду, не прощупав брод, и выяснил про Маццано, кажется, все, вплоть до расписания региональных автобусов, на которых они намеревались посещать иные населенные пункты, ибо при всей привлекательности лесов и прочих природных услад оба они предпочитали города, Марго так больше всего любила архитектурные чудеса, неудивительно для дочери архитектора. Тем не менее несколько дней они провели в dolce far niente, что в случае Михкеля выражалось в решении судоку в положении лежа на достаточно удобной и широкой двуспальной кровати, Марго же расположилась на диване, водрузив на подлокотник целую гору хотя и жидковатых, но зато лежавших вокруг во множестве подушек и подушечек, дабы пристроить поудобнее больную руку, и читала прихваченные с собой детективы.
Идиллию нарушил только прием пилюли в назначенный Буддистом день. Тихонько выбравшись из кровати, Марго кралась по темной и непредсказуемой, поскольку еще не освоенной, квартире, попутно трясясь от ужаса, утром на ее глазах в ванную вбежала через открытое окно ящерица, встреча с которой во мраке представлялась ей грозной и неотвратимой, только через добрую неделю она вспомнила, что маленький бескрылый дракон пойкилотермен и довольно прохладной здешней ночью наверняка дрыхнет без задних ног. В остальном время текло медленно и бестревожно, что скоро им надоело, они извлекли на свет вышеупомянутое расписание и стали внимательно его изучать.
Кальката, дорога до которой на автобусе занимала каких-нибудь десять минут… сначала, правда, следовало вскарабкаться к остановке, на что уходило куда больше времени и сил… Кальката представляла собой зрелище совершенно ошеломляющее. Вознесенный высоко над бездной крохотный городок теснился на плоской вершине огромной скалы, связанной с соседними горами застроенным по краям перешейком, были, разумеется, и стены с воротами, как и в Маццано, двойными, от первых ко вторым приходилось взбираться по очередному крутому склону, далее вы попадали на маленькую площадь с облупившейся церквушкой, как бы перетекавшую в единственную улицу, правда, с ответвлениями, сворачивая на которые можно было за полчаса исходить весь городок вдоль и поперек, всякий раз неизбежно выбираясь к головокружительному обрыву. Как выяснилось позже, городок был почти необитаем или, скорее, полуобитаем, основная масса его жителей на деле перебралась в новый район, через перешеек и далее, а средневековая жемчужина представляла ныне собой скопление ресторанчиков, тратторий, остерий, как их там, и вполне успешных, по слухам, вечерами под ее стенами выстраивались армады автомобилей, что ж, всяк выживает по-своему, способ не самый худший, а учитывая достоинства итальянской кухни, так весьма надежный, пожалуй, представить себе, на чем держалась Кальката в Средние века, значительно сложнее, вроде там производили керамику, однако неужто этого достаточно для пусть небогатого, но существования? Позднее, когда они ездили по Лацио на автобусе или поезде, им не раз попадались на глаза подобные поселения, может, менее живописные, но тоже седлавшие вершины крутых холмов, и Марго нередко задумывалась над тем, как же страшно было жить во времена, не столь давние по меркам страны, исхоженной вдоль и поперек еще обитателями Великой Греции, этрусками, римлянами, чтобы, бросив плодородные долины, берега рек, поля и луга, забраться на такую верхотуру и отсиживаться там за стенами, строительство которых наверняка не дешевле, чем всех общественных зданий, вместе взятых. Конечно, стены стали строить не в Средние века, их возводили уже шумеры… собственно, их не шумеры придумали, неизвестные жители безымянных поселений изобрели сей способ самозащиты еще раньше, просто шумеры первыми создали письменность, потому и заняли почетное место
у истоков истории, ибо все незаписанное лишь дым, туман, дунет ветер,
и нет его… Так что стены были всегда, есть и теперь, называются противоракетной обороной, гораздо дороже и не более надежно. Поразительно, на что человечество тратит силы и ресурсы, и насколько лучше б ему жилось, не будь homo sapiens наделен инстинктом убийцы, ведь, к примеру, за деньги, потраченные на производство одного лишь стратегического бомбардировщика, можно бы неделю, если не месяц кормить какой-нибудь небольшой народ. Но никто не хочет кормить народы, все предпочитают иметь возможность их уничтожать, а если кому-то и придет в голову позаботиться о голодных, то делается это способом более чем странным, например, вместо того чтобы дать волю европейским фермерам, потом скупать у них излишки молока либо сахара и пересылать африканцам, ставшим жертвой засухи, наводнения, мора, диктаторов, исламистов и так далее, еврочиновники или кто там у них генератор идей планомерно уничтожают в Европе сельское хозяйство, дабы с некой благородной целью удерживать высокие цены на продукты, а гибнущим от недоедания вместо молока сокращенных, согласно квоте, коров отдают выдоенные из налогоплательщиков денежки, с тем чтобы их благополучно разворовали те из голодающих, которые на самом деле сыты. А вот инстинкт убийцы, в отличие от сельского хозяйства, никто искоренить не пытается, напротив, его холят и лелеют, любовно пестуют все, кто только может к этому выгодному делу примазаться, от кинодеятелей до производителей компьютерных игр, и писатели поспешают, конечно, и не только они, но и, например, биологи, даже породы собак-убийц повыводили, верное, доброе, тысячелетиями бывшее надежным другом животное превратили
в свое мерзкое подобие. Бизнес! Убийство — самый востребованный продукт потребления после хлеба и воды… Впрочем, посмотрись в зеркало, Марго, ты ведь любишь детективы, и чтобы непременно с убийствами, правда, без отвратительных подробностей, эдакий полусимволический труп классической эпохи, целенький и чистенький, но все-таки он должен наличествовать… Хотя дело не в кровожадности… о господи!.. когда в институтские годы приходилось присутствовать в операционной, Марго всегда закрывала глаза, от вида скальпеля, взрезающего кожу с мышцами, и заливавшей операционное поле крови ей становилось дурно… просто убийство — это мотив, психология, поведение, а про какую-нибудь кражу что читать, вор — это инфузория-туфелька, и мотив у него один: иметь не трудясь. Воров Марго очень не любила, человек работает, проливает семь потов, откладывает крону за кроной, рубль, евро, не важно, покупает, скажем, ноутбук, а потом
в дом залезает некий прощелыга, уволакивает прибор и загоняет кому-то за гроши. И главное, ничем не рискует, воров ведь теперь никто не ловит, неудивительно, они же способствуют росту потребления, странно, что до сих пор нигде не додумались освободить их от какого бы то ни было наказания в законодательном порядке, благостная нарисовалась бы картина, одни покупают, другие тащат, первые снова покупают, вторые… понятно! Ну а третьи, кому краденое перепало, быстренько переправляют его на свалку, за бесценок ведь досталось, попользовался месячишко, испортил, выкинул,
в итоге получается экономический рост или рост мусорных свалок, что, если зреть в корень, одно и тоже. Поселить бы всех энтузиастов-пропагандистов общества потребления подле свалок… или хотя бы в Неаполе. Несколько лет назад Михкелю пришла идея посетить Помпеи, на тот момент финансовое положение было не самым худшим, на дворе ноябрь, билеты, гостиницы — все дешево, словом, сказано — сделано, они поехали, добираться, естественно, пришлось через Неаполь, ничего против они не имели, напротив, решили заодно взглянуть на помпейские фрески в Археологическом музее, напрасные, впрочем, надежды, зал, именно этот, оказался закрыт, реставрация, вот, кстати, в чем главная беда с Италией, там постоянно что-нибудь реставрируют, то задрапирован зеленой сеточкой фасад Миланского собора, то запакован в холст кусок Дворца дожей, хорошо еще, если на холсте намалеван сам упрятанный фрагмент, бывает и какая-нибудь идиотская реклама, то под замком экспозиция фресок, надо ехать снова и снова, собственно,
и это неплохо, всегда есть повод… Что касается Неаполя, возможно, он прекрасен, скорее всего, причем прекрасен испокон веку, ведь выражение “увидеть некий град и умереть” в исконном виде именно о Неаполе, vedi Napoli e poi muori, как говорят итальянцы, позаимствовавшие сию поэтическую фразу у римлян… те, понятно, взглянуть на Венецию не могли в силу отсутствия последней, в отличие от своих потомков, почему-то не подумавших скорректировать фразу, ладно, о вкусах не спорят, пусть Неаполь. Да, но…
В самом центре города высились горы черных пластиковых мешков, до отказа набитых, не всегда целых и не вполне опрятных, а уж в районе вокзала, где Марго с Михкелем поселились, помимо дешевизны имея в виду и расположившуюся по соседству станцию circumvesuviana,то бишь электрички, идущей в сторону Помпей… Пожалуй, Неаполь был единственным итальянским городом, в который Марго больше не тянуло, она, как уже, кажется, говорилось, была чрезвычайно брезглива…
Совсем иначе Марго относилась к Флоренции, та была для нее городом номер три, после Венеции и Рима, и если весной они с Михкелем покорно склонили головы перед грозным ликом Диагноза, то теперь вознамерились осуществить давно задуманное, правда, не в тех временных пределах, выделить десять дней на колыбель Возрождения никак не получалось и пришлось поездку несколько ужать. Квартиру в каких-нибудь полутораста метрах от площади Синьории они сняли еще в июле… вот еще одна причина нервничать в ожидании и во время последнего визита к онкологу, квартира во Флоренции, квартира в Риме, за последнюю пришлось и аванс внести, поди-ка аннулируй все бронировки, и накладно, и по отношению к хозяевам не очень прилично. Они сменили гостиницы на квартиры несколько лет назад, и не потому, что первые дорожали, а они дорожали и весьма заметно, или оттого, что их раздражали владельцы отелей, становившиеся все нахальнее, иные уже пускали постояльцев в номера не раньше двух часов дня,
а выгоняли на улицу в десять утра, тем самым бестрепетно корригируя длительность суток по собственному разумению или демонстрируя на практике относительность времени, куда там какому-то Эйнштейну, нет, в конце концов, хозяева квартир отнюдь не всегда оказывались ангелами во плоти,
и помещения, которые они сдавали за более-менее доступные, хотя, прямо скажем, ни с чем не сообразные цены, частенько оказывались обставлены всякой старой рухлядью, дело было в другом: в квартире можно готовить. Есть немало людей, которые ездят по миру, дабы вкусить прелести национальных кухонь или не совсем поэтому, но по ходу все равно вкушают. Марго и Михкель изучать кухонные изыски никак не могли. У них даже
не было альтернативы. Выбирать между ресторанами и?.. За “и” зияла пустота, отдав предпочтение исследованию ненаших, может, и съедобных, хотя наверняка не скажешь, прославленная французская кухня, например, с которой Марго довелось познакомиться по ходу литературного фестиваля
в Париже и иных местах, повергла ее в состояние ступора, но, допустим, менее гурманоидных и более удобоваримых блюд, они вынуждены были бы познавать их достоинства и недостатки в итальянском, скажем, ресторане
у себя в Таллине, поскольку у них попросту не осталось бы денег на авиабилеты и те же квартиры или гостиницы. Что, впрочем — речь о посещении таллинских ресторанов, тоже сомнительно, Марго прикинула, что за два послесоветских десятилетия они с Михкелем были в таковых ровно три раза, в качестве гостей, разумеется. Ибо литература отнюдь не то занятие, которое приносит доход. Нет, написание текстов доходным быть может, только вот
к литературе это, как правило, не имеет отношения, сотворение продукта, предназначенного для ублажения “потребителей культуры”, как любят выражаться журналисты, в Эстонии во всяком случае, процесс иного рода,
о котором иногда можно прочесть и откровения самих производителей, нечто типа “я накатала все эти книги левой ногой”. Либо сопроводиловки издателей вроде “автор(ша) написала все свои произведения буквально на краешке кухонного стола”. Что предмет особой гордости, ибо за подобными формулировками неизбежно просматривается недвусмысленное “вообразите-что-я(она)-написала-бы-правой-рукой-на-письменном-столе-не-чета-придуркам-классикам-переписывавшим-свои-бездарные-романы-по-четыре-раза”. Но к черту производителей культуры вкупе с ее потребителями…
В присовокупленных к описанию обиталища в Маццано всяческих текстах присутствовали и детальные инструкции касательно разных поездок, так, во Флоренцию следовало ехать через Рим, то бишь как бы вернуться на шестьдесят или семьдесят километров назад, сделав при этом кучу пересадок, поскольку автобус из Маццано не пускали дальше неблизкого пригорода, откуда надо было добираться на электричке до метро, далее до вокзала
и беспрецендентно скорого, но и безумно дорогого поезда, автор расписал все до мельчайших подробностей, даже планы нарисовал, в карман и в путь, но Михкель, не любивший простых решений и проторенных дорог, разработал собственную схему. Маршрут был проложен через маленькие городки, с примерно таким же числом пересадок и без выигрыша во времени, зато втрое дешевле, поскольку путешествовать предполагалось на региональных поездах. Несколько лет назад, когда Михкель настоял на самостоятельных, без вмешательства турфирм, поездках, Марго отважные проекты мужа изрядно пугали, что если какая-нибудь неожиданность настигнет их в глухомани, где объясниться можно только на местном языке, но потом привыкла, региональные так региональные. Надо заметить, что эти последние, хоть и очень недорогие, ничего общего с советскими электричками, на которых Марго в младые годы — задыхаясь от жары и стоя на одной ноге — довелось поездить по Черноморскому побережью Кавказа, не имели ни по виду, ни по скорости, ни по комфорту, кое-какие были и вовсе очаровательны, с удобными сиденьями, кондиционированием, и народу немного, больше люди постарше. Скорые поезда предпочитала, как видно, зомбированная молодежь с наушником в ухе, спрашивается почему, ведь чем дольше едешь, тем больше ненужных современному человеку нейронов успеваешь изничтожить ритмичным
грохотом, который, кажется, вводится прямо в мозг и притом непрерывно, вроде капельной инъекции. Впрочем, они и так эту штуковину не выключают, ни когда ходят, ни когда едят, ни когда работают, даже, наверное, когда спят.
Обозревая обвитые проводками шеи и лунатические походки, Марго иногда задумывалась над тем, что принесет миру дальнейшее развитие техники, надо полагать, аудиоплееры скоро сменятся видео, к наушнику добавится экранчик, который придется всегда иметь перед глазами, желательно двумя, не то картины реального мира будут мешать вдумчивому просмотру какого-нибудь сногшибательного сериала или блокбастера… что последнее означает, она не знала, новые слова появлялись, кажется, ежеминутно, делать к ним сноски и примечания никому в голову не приходило, их просто совали в тексты статей или репортажей, поскольку занимались словотворчеством обычно журналисты, храбро заменявшие на английские аналоги не только давно прижившиеся в языке французские или немецкие слова, но
и сами русские… да еще переводчики, которым, видимо, лень заглядывать
в словарь хотя бы иногда, и они просто замещают латиницу кириллицей…
Ну и? Что дальше? Заслонки на глазах, а чтобы не терять способность
к передвижению, специальная аппаратура, как-то Марго довелось увидеть
в новостях сюжет об устройствах, позволяющих слепым водить автомобиль. Автомобиль или самого себя, разница невелика, второе, наверное, даже проще, и ее буйное воображение сразу создало картину будущей уличной жизни: толпы людей в непрозрачных очках, нащупывающих дорогу с помощью палок, в которые вмонтированы некие устройства, палка, конечно, для колорита, может, это будет кепка-бейсболка либо нечто в самом плеере, но зрелище то еще! Конечно, заглянуть в “дивный новый мир” дело непростое, можно увидеть совсем не то, чего ожидаешь или, скорее, чего ожидают другие. Вот, например, клонирование, когда-нибудь его, разумеется, разрешат, придется, заставят, и что из этого выйдет? Можно вообразить, что счастливые клонированные обретут новые, исправленные тела, будут здоровыми
и красивыми, так что на улице глаза станут разбегаться. Но Марго представляла себе совсем другое. Может, они и станут разбегаться, глаза, но по причинам иным, ибо, если присмотреться к тенденциям развития производства, и даже необязательно в Китае, достаточно вспомнить, что сотворили поляки с ее любимым майонезом “Хельман”, или обратиться мыслями к своей новой фритюрнице, фирмы “Филипс”, между прочим, при каждом включении испускающей нечто, разъедающее глаза, натуральный слезоточивый газ, так вот, присмотревшись к тенденциям, придешь к неизбежному выводу: это будут суррогатные люди. Кривые, косые, скорее всего, без волос, ведь не имеющие жизненно важного значения гены выкинут сразу, дабы удешевить процесс, и так далее, и тому подобное… Конечно, будет и ручная работа, для богачей, “от-кутюр”, так сказать, но ведь демократия, разрешать — стало быть, всем, и массовое производство неизбежно, не успеешь мигнуть, и мир завалит готовая “одежда”, сооруженная добрыми человеками где-нибудь
в провинции Сычуань, якобы по европейским лекалам, как теперешние китайские творения, при примерке почему-то оказывающиеся на три размера меньше декларированного, наверняка и новые тела будут помельче, а может, и глаза раскосые, кто знает…
Флоренция оказалась под завязку набита людьми, правда, пока не суррогатными, если не обращать внимания на то, как они одеты, а одеты они были, естественно, как в Таллине или в любом ином европейском городе, как угодно. Сойдя с поезда на вокзале Санта-Мария-Новелла, они сразу попали в гущу то ли туристов, то ли нет, теперь ведь по виду можно отличить только японцев, и принялись лавировать между теми или другими, бодро катя по брусчатке свои чемоданы на спасительных колесиках, изобретение, что и говорить, своевременное, учитывая перемещающиеся по планете массы, не имеющие средств даже на такси, не говоря уже о носильщиках,
о которых, правда, говорить бессмысленно, они перешли в ту же категорию, что мамонты и динозавры… впрочем, насчет своевременности можно и поспорить, ибо на деле гордость всяких самсонитов и прочих жиреющих на чемоданном поле фирм придумал за четверть века до них сэр Генри Меривейл, иными словами, Джон Диксон Карр, о чем, увы, никто не помнит, слишком, наверное, мелко, изобразил бы еще подводную лодку, как Жюль Верн, или хотя бы изобрел колесо как таковое, но нет, всего лишь присобачил его (их) к достаточно обыденному предмету. По дороге Марго поглядывала на прохожих, что было для нее нетипично, обычно она предпочитала человекам и человекообразным здания, мимо которых те дефилировали, но на сей раз ее внимание от архитектуры отвлекла девица в мини-юбке
и зимних на вид сапогах до колен, оказавшаяся к тому же далеко не единственной, навстречу… ну, ладно, ладно, не на каждом шагу, но довольно назойливо попадались дамочки, по всей видимости, весьма гордившиеся своими нарядами, главный компонент которых являли собой сапоги, иные даже с мехом, это почти в тридцатиградусную жару. На этом фоне возникавшие там и сям мусульманки, закутанные в тряпки до кончиков носа и пальцев и обычно вызывавшие у Марго прямо-таки неистовое неприятие, раздражали меньше, в конце концов, какая разница, кто выступает в качестве гипнотизера, муллы или законодатели мод, второй вариант даже хуже, ведь он подразумевает стопроцентную добровольность, никто не заставит силой европейскую женщину напялить сапоги летом или гулять с голым животом
в мороз, только она сама.
Вселившись в квартиру и выпив на скорую руку по чашке кофе, они выскочили на улицу, дабы, как шутил Михкель, проверить, все ли на месте. На первый взгляд как будто ничего не пропало, наоборот, появилось кое-что лишнее, дерюга, которой была завешена средняя треть Понте Веккьо, подъемный кран возле Уффици, какие-то деятели в комбинезонах, землекопы или каменщики, словом, как всегда, в прошлый раз реставрировали Санта-Мария-Новелла, теперь…
На площади Синьории народу было как на ереванском рынке под Новый год, опять-таки не суррогатного, если, конечно, отрешиться мысленно и визуально от Давида или любой другой скульптуры, выставленной у стен Палаццо Веккьо либо в Лоджии Ланци, что было сложно, ибо основная масса, естественно, толпилась именно там, женщины попадали в один кадр с сабинянкой Джамболоньи, мужчины с Геркулесом… впрочем, даже сравнение их с Каком наводило на печальные мысли… Конечно, самодовольному современному homo и в голову не придет задуматься o подобных вещах, да и как не толпиться в почти единственном месте во Флоренции, где высоким искусством можно любоваться бесплатно, тем более что рядом даже за деньги переминается с ноги на ногу километровая очередь в Уффици…
В Уффици Марго и Михкель на сей раз не собирались, во Флоренции галерей мирового уровня, к которым смело можно причислить и почти все церкви, невпроворот, цены в тех и других фантастические, по сравнению с предыдущей, пятилетней давности поездкой выросшие примерно втрое, к тому же организовано все весьма хитро, так, например, чтобы посмотреть все флорентийские работы Микеланджело, надо выложить чуть ли сотню евро, ибо они благоразумно рассредоточены по разным местам, словом, от повторного визита в Уффици, Питти и капеллу Медичи пришлось отказаться. “До лучших времен”, — сказал Михкель, и Марго не стала ему возражать, мол, времена эти, скорее всего, никогда не наступят, во всяком случае для нее, собственно с Михкелем и вообще ни с кем она эту тему предпочитала не обсуждать, да и самой ей сосредоточиваться на апокалиптических раздумьях не хотелось, что за радость бродить, скажем, возле Санта-Мария дель Фьоре и изводить себя напоминаниями: “Любуйся, любуйся, это ведь в последний раз”. К дьяволу нытье! До лучших так до лучших!
Короче говоря, вместо уже упомянутых обителей прекрасного они собрались в Барджелло, куда на следующий день и отправились и где помимо всего прочего обнаружили великолепный бюст Брута. Странно все-таки устроен мир, Моисея, кажется, знает в лицо каждый встречный, а уж беднягу Давида увековечили даже по кусочкам, вплоть до половых органов, выставленных
в любом сувенирном киоске в виде изображений на трусах и фартуках для домохозяек. А вот Брута даже не во всяком альбоме Микеланджело увидишь. Почему? Впрочем, искать ответ на этот вопрос столь же бессмысленно, как на миллионы других аналогичных, оставь в стороне великих, обратись
к ничтожным и все равно не поймешь, почему среди множества графоманов, мазил, композиторов в буквальном смысле слова, то есть составляющих из нот наборы звуков, и прочая, прочая, выбирают для прославления именно тех, кого выбирают. Кстати, настоящего Давида они на сей раз тоже посетили, нельзя сказать, что он так уж разительно отличался от собственной копии, только неожиданно оказался снежно-белым, буквально первозданно чистым, словно Микеланджело лишь вчера отсек своим резцом последний лишний кусок камня, полностью освободив из мраморной тюрьмы будущий символ Ренессанса.
Время во Флоренции проносится, как смерч, не успеешь оглянуться… Сидя в автобусе, следующем в Сиену, Марго вдруг поняла, что за последние четыре или пять дней ни разу не вспомнила о старухе с косой, даже в Санта-Кроче. В отличие от многих, она терпеть не могла кладбищ, степенно прохаживаться среди могил, любуясь сомнительными сооружениями, которые
в посмертной судьбе лежащих под ними ничего не меняют, отпускать глубокомысленные замечания, мол, и мне хотелось бы покоиться под подобным куском базальта или тем роскошным дубом, благодарю покорно. Но в Санта-Кроче она все-таки пошла, во-первых, потому что церковь и фрески Джотто, во-вторых, там были похоронены два человека, с которыми ее связывало чувство почти личной близости, Россини и Микеланджело, она даже цветы бы прихватила, не будь это запрещено, а уж не преклонить, так сказать, голову считала себя не вправе. Человек, безусловно, обязан тем, кто подарил ему жизнь, вскормил, вспоил, вырастил, но, может, не меньше людям, украсившим его существование в этом малоприятном мире радостями духовными. Что касается того, где покоиться… В отличие от Бродского она не давала опрометчивых обещаний умереть где-нибудь на Севанском острове и вполне могла бы возмечтать о скромной могиле на Сан-Микеле, но на самом деле ей было все равно, конечно, верь она в реинкарнацию душ и в то, что
к новой жизни возрождаешься там, где похоронен, она завещала бы развеять свой прах над Большим каналом, однако, будучи законченным скептиком во всем, что касается бессмертия души, она… единственное, чего ей хотелось, чтобы ее не разлучали с Михкелем дольше, чем на тот краткий или нет промежуток времени, который он проведет на этом свете без нее.
Вначале Марго показалось, что она идет по ущелью, очень узкому и чрезвычайно глубокому, настолько, что в него почти не проникал дневной свет, дневной или вечерний, запрокинув голову, она увидела далеко в вышине тонкую серую полоску, но, чуть погодя, она поняла, что под ногами у нее асфальт, а отвесные стены по сторонам слишком гладки для естественных. Через пару минут, когда глаза привыкли к полумраку, она разглядела их поверхность получше и обнаружила, что это даже не камень. Стекло. Крупные пластины, вставленные в металлический каркас ровными рядами, уходящими вдаль и вверх, вверх, непрозрачные то ли по фактуре, то ли просто потому, что в помещениях за ними нет освещения. Короче говоря, обыкновенные небоскребы, не скромненькие, в два-три десятка этажей, к каким она привыкла в Таллине, а подобные космического формата коробкам
и пеналам, которые она, на свое счастье, видела лишь по телевизору. Между тем она машинально продвигалась вперед по улице, которой обернулось ущелье, минуя редких прохожих затрапезного, как обычно, вида, в линялых джинсах и бесформенных футболках, пару раз ей попались двери в подъезды, в одну она заглянула, увидела лишь небольшой холл с дверцами лифтов, подумала, не подняться ли, но мысль о бесконечно долгом путешествии
в закупоренном наглухо железном ящике вызвала у нее нечто вроде клаустрофобии, она зашагала дальше, посматривая по сторонам, наконец показалась дверь пошире, за которой обнаружилось что-то похожее на лестничную клетку, конечно, лезть пешком на небоскреб было чистейшим безумием, но она все же подошла, увидела металлические ступеньки эскалатора и стала на нижнюю, та дернулась и поехала. Один марш сменялся другим, ей стало казаться, что она поднимается уже не час, не два, а целый день, но тут сверху слегка дунуло, эскалатор кончился, она прошла в распахнутую настежь дверь и оказалась на большой пустой террасе, видимо, смотровой площадке. Она и осмотрелась. Вокруг во все стороны до горизонта торчали стеклянные… что? Больше всего это напоминало гнездо кристаллов, разросшееся до размеров Вселенной. Параллелепипеды, цилиндры, конструкции яйцеообразные, с набалдашниками, стоящие прямо, под углом, изогнутые, закрученные винтом, и все близко, как будто впритык друг к другу, конечно, то была иллюзия, перегнись она через невысокий парапет и погляди вниз, она увидела бы улицу-ущелье, по которой до этого здания дошла, но при одной мысли не то что перегнуться, но даже подойти к парапету ее замутило, она предпочла остаться там, где стояла, почти в центре террасы, ей и отсюда была отлично видна вся эта стеклотара, серая под темневшим небом. Она повернулась вправо, влево, обошла нечто, похожее на приземистую будку, откуда выбралась на крышу, все едино. Ничего привлекательного в этом зрелище не было, и она решительно шагнула к двери во чрево небоскреба.
Спуск длился столько же, сколько подъем, иными словами, бесконечность, и когда она добралась до первого этажа, то увидела, что все изменилось. Стемнело окончательно, полоска неба наверху пропала, но загорелись огни внизу. Город, если это был город, проснулся. Сквозь ставшие полупрозрачными и к тому же оказавшиеся окрашенными — красными, зелеными, синими, желтыми — стекла просматривались картины, которым необычный колорит придавал сюрреалистический оттенок. Справа в красноватом тумане виднелись тесно сдвинутые столики, застланные скатертями, на столиках высокие бокалы с пышными как бы букетами из разноцветных салфеток, совсем как в уличных ресторанчиках Ниццы, чуть поодаль проступали стена, разрисованная схематическими изображениями морской живности вроде осьминогов и каракатиц, и большая стойка перед ней, между которой и столиками носились взад-вперед некие существа с заставленными бутылками и прочим добром подносами, подпоясанные длинными фартуками
и украшенные крыльями, скорее всего, бутафорскими, столь неуклюже
и недвижно они торчали из прорезей в светлых, видимо, белых блузах. Посетителей в заведении не было, наверное, намечался банкет, к которому готовился персонал. А с левой стороны схожая обстановка почти тонула в зеленом сумраке. Там часть столиков была занята, что за народ за ними сидел, при таком освещении не разберешь, похоже на водяных и русалок, пирующих в глубинах океана. Снаружи же сверкали, сияли, мигали, переливались разнообразные вывески и золотистые россыпи лампочек, отойдя от стены, она прочла надпись сине-красными буквами “Ресторан └У святого Петра“”. Чуть дальше обнаружился ночной клуб “Тайная вечеря”, за ним нечто, находившееся под патронажем двенадцати апостолов, больше Марго увидеть ничего не успела, поскольку кто-то словно повернул выключатель и на улицу обрушился страшный грохот, она сразу вспомнила Болгарию, куда их
с Михкелем однажды занесло, польстились на дешевый отдых в Сланчев Бреге, так, кажется, оно звучит, и Брег этот оказался самым шумным местом, в каком им довелось побывать, мало того что у каждой гостиницы —
а ничего иного в курортной зоне просто не стояло — денно и нощно гудели холодильные установки, кондиционеры и еще бог весть что, так каждый ресторан “ласкал слух” не только едоков, но и прохожих смесью крика
и грохота, которую современный человек по известным одному ему соображениям именует музыкой. Как-то они забрели на улочку, занятую одними ресторанами, расположившимися с обеих ее сторон непрерывными рядами и задавшимися целью “перешуметь” все прочие, отовсюду несся мощный рев и тот жуткий ритмичный бум-бум-бум, который у них зовется роком, звуковые волны интерферировали посреди улицы, обрушиваясь на оказавшихся в зоне интерференции несчастных, как лавина. Примерно то же ощущение возникло у нее теперь, и она бросилась бежать, свернула в один переулок, другой, тщетно, грохот преследовал ее неотступно, потом она углядела впереди странное круглое строение, выделявшееся среди прочих высотой или, скорее, ее отсутствием, непонятно, как сие свойство назвать, не низостью же… Здание напомнило ей безобразное сооружение, именуемое Opera Bastille, и она почти непроизвольно свернула к нему, а затем и скользнула
в открытый зев просторного входа. Фойе, а попала она без сомнения в таковое, имело бледный вид: серый ламинат, стены декорированы сталью и хромом в виде всяких загогулин, невыразительные светильники геометрических очертаний, словом, воплощение неуюта, и однако здесь было тихо, более того, сквозь затворенные двери проникала почти неслышная, но в самом деле музыка, Марго сразу опознала “Сомнамбулу”, дуэт Амины и Эльвино из первого акта. Она подергала блестящую ручку на ближней двери, перешла ко второй, третьей, ни одна не поддалась, заперто, заметила в некотором отдалении лестницу и подумала, что стоит подняться, возможно, в ложу попасть легче. Так и случилось, первая же дверная створка была полуприкрыта, и она вошла, вернее просочилась, внутрь, изо всех сил стараясь ступать бесшумно, но потуги эти оказались излишними, ложа пустовала, как
и все прочие. Зато партер, на редкость обширный, был полон. Почему-то он напомнил Марго террариум, чисто теоретически, на практике она не ступала туда не то что ногой, но даже кончиком большого пальца, так как не выносила вида даже единичного пресмыкающегося. Присмотревшись, она обнаружила причину иллюзии. Слушатели — поневоле, надо полагать — были крепко привязаны к креслам и извивались, пытаясь освободиться от пут, извивались, корчились, затыкали уши пальцами, что, впрочем, тут же пресекалось служителями, вооруженными тонкими длинными хлыстами
и щедро раздававшими удары. По виду они почти не отличались от ресторанных там, на улице-ущелье, такая же белая блуза и черные брюки, без фартука, правда, такие же лица с правильными чертами, но без всякого выражения, только вместо крыльев у них были рожки. Марго усмехнулась
и перенесла внимание на сцену, пытаясь опознать певцов, но тут распахнулась дверь у нее за спиной, двое рогатых бесцеремонно вытолкали ее из ложи и повели к лестнице. Напрасно Марго стала протестовать, потом просить, служители только качали головами и тащили ее вниз и далее к выходу, наконец один сурово изрек:
— У нас не театр, а исправительное учреждение.
— Я тоже нуждаюсь в исправлении, — поспешно заверила его Марго, но тот в ответ злорадно хихикнул и вытолкнул ее наружу.
— Вот и иди, — бросил он почти весело.
И, плавно выплывая из сна, Марго поняла, что ад, как и рай, для каждого свой.
Чего авторы райско-адской концепции всячески старались избежать, однако…
С адом еще куда ни шло, свести к общему знаменателю фантазии на инфернальную тему относительно проще, ибо существует нечто, свойственное любому человеку… кроме разве что мазохистов, но нет правил без исключений… это страх перед физическими страданиями. Болью. Правда, если вдуматься, эксплуатация церковью этого естественного чувства, в сущности, совершенно абсурдна, о каких телесных муках может идти речь в отсутствие тела как такового, у души ведь нервных окончаний нет, но усиленно культивируемое всю христианскую эпоху всеобщее невежество об этом не подозревает… перед ней встала виденная недавно в Прато фреска Учелло, казнь святого, кажется Стефана, отрубленная голова и выписанный с четкостью, присущей художникам тех времен, гладкий срез шеи, а нем три одинаковые круглые дырки, представления средневековой анатомии, надо понимать…
Вот с раем похуже. Ладно, ветхозаветный Эдем, вдоволь нагулявшимся по Синайской пустыне иудеям сад должен был казаться средоточием блаженства, и столь же естественно, что арабы подхватили идею, но чем приманить европейцев, живших среди если не парков, то среди лесов?.. Городом? Тоже, кажется, было, всплыл вдруг обрывок “из стекла и золота”, вроде так, почти то, что ей снилось… До чего порочный надо иметь вкус, чтобы афинскому Акрополю и Римскому форуму предпочесть какой-нибудь Манхэттен… она вспомнила вчерашний поход на Капитолий, вид на великие руины, три роскошные колонны храма Сатурна, за любую из которых она
с готовностью отдала бы все небоскребы на свете… Что ж, многим, наверное, покажутся порочными ее пристрастия…
Она открыла глаза. Окно небольшой спаленки выходило на коротенький переулок, по ту сторону которого за высокой каменной стеной густо росли кипарисы, пинии и пальмы, в отличие от прочих деревьев заметно ржавые, наверное, больные, за ними с трудом просматривалось невысокое, окрашенное в бледно-желтый цвет палаццо, вся картина, надо признать, была чисто умозрительной, ибо с кровати она видела за прикрытым полупрозрачной белой занавеской окном лишь макушки тех самых кипарисов да сочно-синее небо. Рим.
Михкель спал, она не стала двигаться, чтобы его не потревожить, только осторожно выпростала из-под одеяла левую руку, вытянула, прислонила сбоку к подушкам, на которых лежала голова мужа, и осмотрела. Отек отодвинулся от запястья на целый сантиметр, показались сухожилия, даже проступили вены. Правда, это утром, к вечеру отвоеванная территория обычно уменьшалась, но небольшой плацдарм сохранялся. На время или?.. Дальше она думать не стала, что будет, то и будет, незачем портить себе настроение… Села, снова посмотрела в окно, теперь за ним проступили уже и пинии
с пальмами, показалась и крыша палаццо. Принадлежало оно семейству… Ботичелли?.. нет, это даже не фамилия, а прозвище… Бачелли?.. вряд ли, просто хозяйку звали Моникой, как певицу, потому, наверное, всплыло… словом, нечто схожее… Принадлежало когда-то, не теперь, ныне у последней представительницы старинного рода остался лишь узкий трехэтажный флигель, где в лучшие времена обитали слуги, сама Моника жила там же, разместившись с мужем и двумя детьми в одной из квартир и сдавая прочие как местным, так и приезжим, в числе которых оказались и Марго с Михкелем. Располагавшееся под крышей жилище, добытое после долгого и усердного обшаривания Интернета, квартиры в Риме, во всяком случае в центре, надо снимать загодя, было двухкомнатным или, если хотите, двухкаморочным, имелась, правда, довольно просторная кухня, с высоким потолком, но лишенная окон, в столовую свет тоже попадал не совсем обычным путем, через застекленный проем в потолке, видимо, некогда квартирка представляла
собой одно общее помещение. Патрицианка, каковой Моника, несомненно, являлась, была худой и бледной, имела вид неприступный, по крайней мере вначале, губы сурово сжаты, в коридоре у двери висела довольно свирепая инструкция с требованием не оставлять после себя ничего, ни шампуня, ни мыла, ни соли, ни сахара, ни… Соответственно, в кухне было шаром покати, в ванной не оказалось даже туалетной бумаги, последнюю, правда, Моника, зардевшись после вопроса Михкеля, где таковую можно купить, немедленно принесла, из чего Марго сделала вывод, что отсутствие элементарных вещей, которые, как правило, в арендуемых квартирах наличествуют, не следствие скупости или жадности, а просто неопытности либо чрезмерной интеллектуальности, Моника работала в издательстве, выпускавшем сплошь поэтические сборники, и, видимо, к хлебу насущному относилась с брезгливостью небожителя. Сразу вспомнилась квартира во Флоренции, которую они покинули неделю назад, принадлежавшая живому малому лет сорока по имени Франко, возможно, не столь интеллигентному, но поразившему квартирантов широкими жестами. Конечно, продукты первой необходимости вроде сахара или растительного масла в той или иной степени присутствовали практически везде, где они останавливались, если их не приносили хозяева, то оставляли предыдущие жильцы, они и сами этому удобному обычаю следовали, но чтобы хозяин распахнул холодильник, набитый молоком, йогуртами, маслом, со словами “это все для вас”, потом перешел к шкафчику
с запасом кофе, чая и целой грудой всяких булочек и печений, такого им видеть еще не доводилось… Да, люди бывают разные, вроде прописная истина, но все равно любопытно видеть эту разницу на практике… Она подумала, что за несколько дней в поездке встречает больше народу, чем за год
в Таллине, не только она, в сущности, и Михкель тоже, нарочно или так получалось, но они почти ни с кем не общались, только на Рождество и по дням рождения, в целом не выходило и раза в месяц. Собственно, им вполне хватало друг друга…
Часом позже они были уже у Пантеона, мимо которого проходили по нескольку раз в день, поскольку, и уже не впервые, снимали квартиру неподалеку от серой громадины, простоявшей две тысячи лет, нахально присвоенной и передекорированной церковью, беспардонно ободранной Барберини в пользу Бернини (скульптурами которого Марго тем не менее восхищалась) и все равно удивительно гармоничной. И, как всегда, они остановились полюбоваться архитектурным чудом. Марго в Риме больше всего любила пьяццу Навона и Пантеон, а Михкель — Пантеон и пьяццу Навона, о форуме речи нет, слово “любить” к нему не подходит, он потрясает… Страшно подумать, что можно, пусть чисто теоретически, угодить на целую вечность в поганый стеклянный, хоть и с позолотой мир… кто-то из живописателей потустороннего как будто и такой изобразил… не имея никаких шансов прогуляться когда-нибудь от площади Ротонды к Капитолию, полюбоваться фонтанами Навоны, перейти Понте Веккьо, постоять на Риальто, упиваясь волшебным видом Большого канала, а все болтаться и болтаться среди отвратительных башен, которые скребут ли небо, непонятно, но заслоняют его напрочь, и это не день, не год, не столетие. Вечность. Ужасная, если подумать, штука. Способная обесценить все. За вечность могут наскучить
не только хороводы блаженных, пусть на травке и в веночках, как у Беато Анжелико, но, пожалуй, и Пантеон, и даже Венеция, и вообще все на свете. На что такую уйму времени употребить? Читать книги? На первый взгляд, их хватит до скончания века (какого?), и все новые пишут, но на деле, если отбросить макулатуру, не так-то много и останется, за каких-нибудь сто-двести лет выучишь, как аббат Фария, все к тому пригодное наизусть,
и что потом?.. Да и кто сказал, что в загробном мире водятся библиотеки? Допустим, что да. Библиотеки, картинные галереи, театры… все равно! Надоест Уффици, наскучит Ла Скала, осточертеет… или остобогеет, все едино… Лувр. Человек не приспособлен к вечной жизни, ее выдержат разве что те, кто в земном своем существовании по макушку погружен в рутину, такие сменят ее на другую, не поморщившись… И неужели все эти бесчисленные претенденты на загробную жизнь не задумываются над тем, что их в действительности ждет? Или страх, что прекратится существование его жалкого “я”, настолько велик, что человек готов вынести даже тяготы вечного прозябания?
— Ну что, двинулись дальше? — спросил Михкель, и она оторвалась от своих мыслей. Что, спрашивается, ей взбрело в голову?.. Хотя где еще думать о вечном, если не в Риме?
Они свернули вправо, отшагали несколько сот метров, миновали пьяццу Навона, бросив на фонтаны лишь один короткий взгляд, еще несколько сот метров, вышли к Тибру, ни в какую погоду не чудному, так что задерживаться у реки не стали, перебрались на тот берег по мосту Святого Ангела
и свернули теперь уже влево. Цель этот поход преследовал единственную — проверить, как обстоит дело с очередью в Ватиканские музеи, и если вдруг… Но никакого “вдруг” за очередным поворотом, естественно, не оказалось, наоборот, очередь, огибавшая угол за углом, тянулась чуть ли не до Святого Петра, кажется, год за годом она все росла и росла, и даже параллельно-опережающий рост цен на входные билеты ее не задевал. Словно вода из современных купальников на жарком солнце, улетучивались скидки, как дрожжевое тесто, вспухали наценки за предварительный заказ, за продажу через Интернет, посредники во множестве пристраивались к тучному телу музея, вроде ракушек, облепляющих дно старого корабля, а народ все ломился на встречу с прекрасным. Марго представила себе, как очередь будет удлиняться дальше, потихоньку обогнет Ватикан, один виток, другой, третий, не останется места у стен карманного государства, направится к реке, пройдется по набережной, переползет Тибр по одному мосту, вернется по другому… Впрочем, на это все-таки потребуется не один десяток лет, возможно, весь Рим она захватить не успеет, поскольку в Европе образуется мусульманское большинство, которое простым голосованием введет свой шариат и возьмется за ликвидацию противоречащих исламу установлений. Как некогда турки, завоевав Константинополь, закрасили в Святой Софии драгоценные раннехристианские мозаики, так и будущие властители Рима возьмутся за кисти, дабы замазать сикстинский плафон и станцы Рафаэля. Конечно, все может произойти и раньше, успешная борьба с детской смертностью вкупе с не менее действенным запретом противозачаточных средств приведет к логическому финалу, который она иногда прозревала, глядя на волнующееся на экране телевизора море голов, принадлежавших молодым мужчинам, заполнившим мусульманские страны уже, кажется, до отказа. Откуда возьмутся для такого множества народу работа, зарплата и еда?
И кто знает, когда они, стихийно или организованно, отправятся на поиски жизненного пространства? Но даже если этого не случится, тех, кто уже
в это пространство вселился, будет вполне достаточно… Признаться, раннехристианские мозаики ее волновали мало, не в пример итальянским фрескам. И что? Она представила себе, как своим маленьким, хоть и не тщедушным телом пытается прикрыть… допустим, “Афинскую школу”, до плафона ей просто не дотянуться… Впрочем, ее к тому времени, по счастью, давно не будет. Правда, найдутся единомышленники, вернее, единомышленницы, как ни парадоксально, ей придется положиться на феминисток, вызывающих
у нее ироническую улыбку, до фресок им, конечно, дела будет мало, но есть иные бастионы, которые они без сомнения станут защищать. К середине века, когда по демографическим прогнозам будет пройдена точка невозврата, их число в полиции и армии наверняка перевалит за половину, а скорее эдак за три четверти, ведь с особенным упорством современная женщина стремится к профессиям и занятиям неженским… итак, полицейские, солдатки, футбольные команды, хоккейные, сборные тяжелоатлеток, в целом миллионы мускулистых дам вооружатся и бросятся в бой… европейские мужчины, по горло сытые гендерным равноправием, все эти новоявленные кружевницы… простите, кружевники, вышивальщики, нянечки и тому подобное, по всей видимости, предпочтут роль зрителя. И вот сойдутся на поле брани две рати — мусульманских мужчин и евроженщин, глядишь, перебьют друг друга, и под удивленными небесами останутся два угнетенных класса, женщины-мусульманки и евромужчины… Что дальше? Долгая пауза перед знакомством. Интересно, кто из них первым осмелится проявить инициативу?
И почему бы тебе, Марго, не написать антиутопию, спросила она себя. Такую… полуироническую. Нет, опять-таки нет, никогда, она не имела ничего против пресловутого гендерного равноправия, но почему оно должно выражаться в подъеме штанги или разбивании носов на ринге?.. Увы, homo sapiens способен дискредитировать любую, самую что ни на есть распрекрасную идею, от равноправия мужчин и женщин до прав человека, от социального государства до европейского единства.
В младые годы Марго мечтала жить в объединенной Европе… тогда еще Евросоюза, как такового не было, но существовал Общий рынок, а главное, возможность путешествовать по Европе без виз, странствовать, то бишь перемещаться из страны в страну без путевок, гидов, посещений райкома партии и милостивого разрешения КГБ, что больше всего Марго и привлекало… мечтала, в мыслях не имея, что судьба по непонятному капризу возьмет ее за руку и отведет или, точнее, отвезет в страну, которая вместе с ней, Марго, вольется в эту самую Европу со всеми ее достоинствами и, что греха таить, недостатками. Нет, идея европейского единства пленяла ее и теперь, но воплощение… Взять хотя бы брюссельских бездельников… никем иным ведь не могут быть работнички, которые, дабы оправдать непомерно высокое жалованье, непрестанно крутят головами в поисках чего бы еще отрегулировать и в итоге обращают пламенный взор на форму огурцов. Долой кривые огурцы с европейского стола! Спрашивается почему? Можно подумать, речь идет о подозрительно схожем с двусмысленным овощем органе, искривление которого разрушило бы миропорядок. Ох уже эта общечиновничья тяга к запретительству! Изничтожить нестандартные огурцы! Упразднить лампочки накаливания! Убрать с прилавков молоко с не тем процентом жирности! Вон из ресторанов и магазинов неправильные вина! Долой атомные электростанции!.. последнее, правда, в число чиновничьих инициатив еще не входит, пока это лозунг юродивых, которые хоть и правят миром, однако не в силу законных полномочий, но ведь юродивые тоже порой приходят к власти
и начинают буйствовать, вот выиграют где-нибудь выборы и запретят АЭС тут же, немедленно, не дожидаясь, пока появится иная альтернатива, кроме войн за нефть. Или за растительное масло, сырье для которого сытые недрогнувшей рукой пускают на биотопливо… Собственно, это все пустяки, куда больше Марго пугала борьба юродивых за экологию души. Бросившись очищать мир от скверны, опять-таки в их понимании, естественно, проповедники новых ценностей обратили пламенный взор на литературу. Обеззаглавленные “Десять негритят” бедняжки Агатки, преданная остракизму за необъективное изображение неких туземцев Пеппи Длинныйчулок, погруженный в жидкость Жавеля Марк Твен… лиха беда начало, вообразите себе толпу негров, покидающих американскую литературу, и зияющие в текстах после подобного исхода дырки, нечто вроде швейцарского сыра… или то не он?… она уже не помнила, много лет они с Михкелем ели эстонские сыры, те, которые продавали со скидкой, без всяких дырок и без какого-либо вкуса… Даже большевики не додумались ссылать или расстреливать крамольные слова, это достижение целиком принадлежало передовому западному человеку. Чернилопролитное сражение… а затем и краскопролитное, почему бы, например, не подкорректировать политически “Олимпию” Мане, неприлично ведь, светлокожая валяется на постели, а нег… пардон, та, что чуточку потемнее, прислуживает, взять да и перекрасить лежачую в черный цвет, а девушку с цветочками отбелить, ничего особенного, даже великого Микеланджело поправили блюстители нравов, приодевшие его нагой люд… но бои с красками еще впереди, а пока чернилопролитное сражение с инакословием… а странно, правда, что на словари пока нареканий нет, на словари, на учебники биологии, в которых написано, что на Земле живут три расы… впрочем, учебники, может, уже переписали, просто она не в курсе… Об инакомыслии и речи нет, мы пойдем на все, чтобы защитить наши свободы, главная из которых — свобода заткнуть другому рот… Спрашивается, чем европейская политкорректность лучше советской цензуры? Нет, одно преимущество у нее, конечно, есть, советская цензура срабатывала “до”, а эта “после”, что для упрямых авторов достоинство бесспорное, куда приятнее идти в суд с напечатанной книгой в руках, чем беспомощно взирать на рассыпанный набор…
Ох, лучше б они за стилем следили, честное слово! И все дурно написанное сжигали? Почему бы нет? Свалили б в котельные, вместо газа или мазута, книжные магазины сразу бы опустели, входишь, вокруг голенькие прилавки, лишь на одном-двух классика и отдельно пара сиротливых томиков, современная то бишь литература, сразу видно что к чему, к тому же счета за отопление стали бы поменьше, либо люди сняли б с себя свитера и валенки, в Таллине ведь как, счета есть, а отопление не очень. Вспомнив про Таллин, Марго помрачнела, ибо впереди ее ждали пилюли с неизбежным антуражем в виде ночных бдений и жестоких диет, потом очередное обследование
и еще много других, похоже на столбы вдоль железной дороги, проедешь один, а на горизонте уже виден другой, и это до конца пути… Но визит
в онкологию должен был состояться только через месяц, а пока им предстояло заново обживать холодную, как склеп, квартиру, которую они всю зиму дотапливали электрокаминами, добавляя к неподъемным счетам за символическое отопление чуть меньшие, за электричество, а что делать, они ведь работали дома, греться в офисах, как служивый люд, не могли, сидеть же за письменным столом, упершись ногами в арктическую льдину, тяжело… правда, это касалось в основном Михкеля, она вела свою борьбу за стиль, забравшись с ногами на диван.
А к стилю Марго относилась трепетно. Она любила длинные, текучие фразы, текст, написанный короткими предложениями, напоминал ей прогулку по немощеной дороге, когда то и дело спотыкаешься о булыжник.
Глагол “быть” она считала чем-то вроде личного врага, немилосердно выкорчевывала его отовсюду, откуда могла, не мечтая, разумеется, избавиться от него полностью, но хотя бы свести употребление его до минимума, как курильщик, начавший борьбу за здоровый образ жизни с пачки в день, доводит суточную норму до пары сигарет…
Тут она вдруг поняла, что ей хочется взять ручку и что-нибудь написать. Антиутопию, кулинарную книгу, нечто в духе “потока сознания”, что-
нибудь. Может, психологический роман о смертельно больном человеке, который, узнав, что обречен, духовно перерождается. Да? Но ведь это неправда. Человек всегда остается самим собой. Если, конечно, болезнь, которую он подхватил, не шизофрения.
Марго как в воду глядела, и не в мутную морскую или речную, а в прозрачную, ключевую, в квартире оказалось холодно, как в коммунальном подвале, откуда радиаторы немилосердно, словно загноившиеся аппендиксы, удалили во время недавней замены труб, стояков и прочих компонентов отопительной системы. Они немедленно ринулись расставлять по комнатам электрокамины, Михкель, как водится, сразу же позвонил начальству, то бишь председателю товарищества, и получил от него стандартный ответ, включено, мол, но, поскольку на улице тепло, автоматика держит обогрев на минимуме. Тепло означало десять-двенадцать градусов днем, ночью неизвестно, в темноте они с термометра за окном снять показания не пытались, да, не морозы и даже не заморозки, однако…
— А подкрутить нельзя? — опять-таки, как обычно, поинтересовался Михкель, собеседник помялся и неохотно ответил, что поглядит. Так было положено начало ежегодному диалогу, Михкель уговаривал немного подстегнуть автоматику, председатель обещал, иногда нахально врал, мол, необходимую операцию уже проделал, а что теплее не стало, не его вина, и вообще можно бы и в свитере походить, не лето, чай, нечего выпендриваться,
в футболке зимой бегать, пусть и по дому… Длилась эта перебранка до тех пор, пока уличная температура не спадала до минусовой, тогда в квартире становилось более-менее комфортно. Такова судьба северного человека. Подумать только, южане жалуются на финансовые трудности. Интересно, что сталось бы с теми же греками, если б им пришлось платить за отопление столько же, сколько эстонцам?
Мало холода, так не успели они еще распаковать чемоданы, как из-за стены послышалось знакомое уже шебуршение: купивший три или четыре года назад соседнюю квартиру глава семьи… в последнем Марго весьма сомневалась, достаточно было взглянуть на его жену… в любом случае хозяин жилплощади, ибо на табличке, украшавшей почтовый ящик, настоящий,
в подъезде, а не виртуальный, красовалось мужское имя, крупный жизнерадостный мужик, был владельцем ремонтной фирмы и, видимо, о существовании иных работ и забот не подозревал, так как, вернувшись с заработков в Финляндии, немедленно приступал к очередному ремонту в собственном доме, неизбежно сопровождавшемуся всякого рода разрушениями, сносились стены, сковыривалась штукатурка, выкорчевывались трубы, что выражалось
в грохоте падающих камней, стуке молотка, пении дрели и тому подобном. Наверное, жизнь без известковой пыли и благоухания красок казалась ему столь же невозможной, как жизнь на Марсе, эдакий Троцкий от ремонта.
— Посидел бы хоть пару часов за книжкой, — вздохнула Марго, влача
в гостиную огромный альбом с фресками Сикстинской капеллы, счастливо обретенный в Риме.
— Думаешь, он умеет читать? — усомнился Михкель.
Марго только плечами пожала.
Словом, они вернулись домой. Оттуда, где солнце почти всегда нежилось на синем бархате итальянских высей, туда, где небо являло собой серую пелену, правда, не однотонную, а в темных и серых пятнах, как камуфляжная ткань, надежно укрывавшая от жадных взоров теплую плоть светила.
Тем не менее переезда в южные страны они не планировали, и не только теперь, когда строить планы на сколько-нибудь отдаленное будущее было то же самое, что воздвигать воздушные замки или карточные домики, но
и раньше, правда, Михкель имел привычку в ответ на жалобы Марго по поводу отвратительного местного климата изрекать: “Вот выйдем на пенсию и переедем в Армению”, — но вторая половина фразы была такой же фигурой речи, как и первая, ведь писателям, во всяком случае в Эстонии, пенсия не положена, кроме разве что народной, которой даже приличный по меркам среднего класса ужин в ресторане не оплатишь, да и что означает выйти на пенсию для писателя? Артроз, когда рука не в состоянии следовать за мыслями? Или маразм, когда и следовать не за чем? В любом случае даже
с артрозом или маразмом на пенсию они рассчитывать могли не больше, чем в состоянии относительно здоровом, теперь и всегда им приходилось работать, останавливаясь только на время поездок, которые на самом деле были жизненно необходимы, чтобы хоть ненадолго переключить мозг на что-то иное, выдавив на недельку из головы все ситуации, сюжеты, характеры, персонажей, работать и выдавать на-гора романы, романы, романы… Как бедняга Бальзак, постоянно влезавший тем не менее в долги, им довелось видеть скромный домик в Пасси, где величайший из романистов скрывался от кредиторов, правда, Бальзак любил устриц и антиквариат, подобных расходов у Марго с Михкелем не было, искать что-либо вкусное среди эстонских продуктов — дело безнадежное, а пармезан по ценам таллинских магазинов не стал бы покупать даже Бальзак, о комодах и буфетах семнадцатого века
и речи нет, хватало бы на книжные полки из опилок, и все равно писать приходилось неустанно… или устало, но непрерывно, иначе не получишь ни гонораров, ни стипендий, иными словами, подохнешь от голода и холода.
И это здесь, в Эстонии, в Армении никаких фондов по спасению утопающих писателей и прочих деятелей культуры не было вовсе, там каждый устраивался в меру собственных сил и умения, а именно умениями, нужными для существования в этом мире и эту эпоху, они не обладали, ни Марго, ни Михкель. Да и если б в Армении можно было бы прожить на несуществующую стипендию или пенсию! Марго туда не рвалась хотя бы потому, что выбраться из Еревана в ту же Италию куда сложнее, чем из Таллина, сестра, что Марго весьма огорчило, так и не сумела составить им компанию во Флоренции или Риме, и вовсе не потому, что не имела на то времени, три лекции в неделю, которые она читала в театральном институте, можно было бы передвинуть или просто кому-то передать, коллеги-театроведы подменили бы, нет, слишком дорогими оказались билеты, в фактическом анклаве
с перерезанными железными дорогами авиакомпании диктуют свои правила и цены. Другое дело — Таллин, как ни мало насчитывалось в местном расписании прямых рейсов хоть куда-нибудь, почему почти любая поездка кроме самого пребывания в небесах включала долгие часы в разных аэропортах вкупе с дополнительными взлетами и посадками, которые для Марго с ее дурным вестибулярным аппаратом оборачивались сущим кошмаром, все это хотя бы стоило не так дорого, при заоблачных ценах в аэропортах, где приходилось, спрятавшись в какой-то уголок, дабы не демострировать окружающим евротуристам, насколько они чужие на их празднике жизни, стыдливо жевать прихваченные с собой бутерброды, запивая их немыслимо дорогой водой, спасибо террористам (иногда Марго казалось, что их и не существовало, а вся акция была организована торугующими в аэропортах водой компаниями), при заоблачных ценах в аэропортах подняться за облака было по карману даже писателям. Да и не только это. В шумном армянском мире она чувствовала себя ненамного менее чужой, чем в холодном эстонском. К тому же в отказавшейся два десятилетия назад от русских школ и, следовательно, относительно приличного знания русского языка Армении человеку, пишущему на языке не армянском, делать уже совершенно нечего, теоретически уместнее было бы перебраться в Москву, но оба они,
и Марго и Михкель, не любили этот суетный, неприветливый город, хотя
и имели немало обитавших в нем друзей, и вообще нелепо эстонскому писателю, живущему в естественной среде обитания, вдруг перебираться в чужую. И, в конце концов, куда она могла уехать от своего замечательного флегматичного онколога? К иному, более суетливому, который кинулся бы на нее со скальпелем? О нет!
Вспомнив про онколога, она осознала, что почти всерьез размышляет
о будущем. И, отбросив все прочее, принялась подсчитывать, сколько остается до назначенного еще летом визита в ненавистное заведение, которое
с радостью объезжала бы по кругу радиусом километров эдак в пятьсот, но увы… Тридцать пять дней. Месяц с лишним. Можно не трепать себе нервы, спокойно читать, слушать музыку и даже работать. В тетрадке, которую она привезла из Италии, было аж четыре густо исписанных страницы, еще сотня-другая и получится роман. О чем? Это выяснится по ходу. Месяца, конечно, не хватит, но в год, наверное, удалось бы уложиться. Если его дадут. Если Фортуна дозволит ей, уже как будто покинувшей “низы ее подошв” и вскарабкавшейся к голеностопам, подняться еще выше, скажем, к прикрытым белым хитоном… или столой, Фортуна ведь римлянка… коленям. Разумнее, наверное, было бы подождать результатов анализов, а потом браться за перо, что зря бумагу переводить, оставлять после себя корявые черновики она не собиралась, а если времени будет недостаточно… К черту! Она положила тетрадку на книжную полку рядом с диваном, там у нее было “рабочее место”, и присовокупила ручку с черной пастой, какую предпочитала прочим.
Ждать на сей раз пришлось недолго, что было делом не совсем обычным, хотя прием назначался по строгому, с минутами, чуть ли не секундами, графику, на деле в онкологии часов не наблюдали, даром что гнездившиеся вокруг той или иной запертой двери пациенты счастливыми никак не выглядели, насупившись, втянув головы в плечи, они сидели, погрузившись не в кресла, ибо стулья в коридорах стояли жесткие, а в раздумья, наверняка мрачные. Поскольку время Марго выписали раннее, пришлось вставать по будильнику, пришлось бы, если б она не проснулась на рассвете и не проворочалась часа полтора до звонка, народу в коридоре оказалось мало, и в кабинет к врачу она попала быстро, правда, у медали, естественно, оказалась обратная сторона, онколог, только слегка коснувшись темной выпуклости у краешка груди и небрежно помяв руку, хмыкнул то ли удовлетворенно, то ли недоверчиво и велел ответственной за бумажную работу медсестре выписать направления на анализы, и тут-то они поторчали в клинике изрядно, ибо
с утра в кабинеты и лаборатории тянулись вереницы стационарных больных.
Врач, ведавшая сонографией, опознала в Марго коллегу и, случай, прямо скажем, нечастый и даже выдающийся, по ходу обследования поделилась
с ней результатом, объявила, что пораженный лимфоузел уменьшился, что Марго ободрило, главным образом потому, что спасало ее, по крайней мере на ближайшее время, от угрозы попасть в операционную. Правда, надо было еще дождаться ответа из лаборатории, который появится не раньше следующего четверга, это важнее.
Придя домой, она решилась пощупать вселенское зло собственноручно, обычно она его не трогала, было в этой процедуре нечто чрезвычайно неприятное, словно берешь в руку ключи от ада. Но проведя пальцем вокруг, она хмыкнула, подобно врачу, скорее, правда, недоверчиво, чем удивленно, опухоль определенно стала меньше, ощутимой величины кусочек ее словно растворился, она невольно вспомнила сеансы визуализации, кажется крестоносцы прорвались-таки в крепость и разрушили часть ее бастионов, сравняли с землей…
Смеркалось… Нет, было еще совсем светло, просто пасмурно, низкие серо-синие тучи и ни единого солнечного лучика, а так время послеобеденное, вокруг нестриженые, растрепанные кусты, меж ними редкие деревья, дорожки… Марго стояла посередине, в руках у нее были букеты, не один, не два, много, пышные, пестрые, больше астры и хризантемы, но и розы, даже сирень, странное сочетание, несли и еще цветы, она уже не могла их удержать, сложила прямо на гравий, мелкий, красный, которым была усыпана земля, как в парках ее детства, куда ее водила мама погулять, посидеть на скамеечке, поглядеть, как весело отплясывают дети под руководством массовиков-затейников, сама она уже тогда избегала толпы…
— Пора, — позвал кто-то, и все вдруг побежали, она тоже, потом был автомобиль, водителя она не знала, но рядом с тем сидел отец, помолодевший, обретший вновь благородную осанку и проницательный взгляд, она забралась на заднее сиденье, и тут в машину полезли люди, умерший тридцать лет назад ее дядя, покойная тетя, еще кто-то, куча народу, ей стали кричать, чтобы подвинулась, она вспомнила про цветы, ей возразили, что бегать за ними некогда, обойдешься, потом выдавили ее с сиденья, она буквально повисла в воздухе в неудобной позе, упираясь макушкой в потолок.
— Дайте мне сесть, — вскрикнула она, кто-то ответил, что доберется
и так, ехать недолго и недалеко, но она уперлась, ей дурно, нечем дышать, она теряет сознание, дайте сесть или выпустите вон, не то… И… И ее выпустили. Вытолкнули. Хлопнула дверца, машина уехала, а она упала на жухлую траву, пытаясь отдышаться, сердце колотилось в ребра так, что тем было больно, кружилась голова. Она глубоко вздохнула… И проснулась.
Утром Марго все думала, пересказывать ли Михкелю жуткий сон, колебалась, почти что начинала говорить, но умолкала сразу, в конце концов решила повременить, подождать звонка в онкологию, наступил ведь “день икс”, однако сама выкинуть ночное “приключение” из головы не могла, помнила физически и запах осенних цветов, и сгустившиеся, тяжелые тучи, и удушье, и сердцебиенье… По ощущениям натуральный кошмар, но если заняться толкованием… Не то чтобы она так уж верила в сны, как, к примеру, мать, всерьез переживавшая любое дурное сновидение и пытавшаяся отвести “угрозу” с помощью обрядов… лицом к востоку, три поворота на триста шестьдесят градусов, что еще?.. подсказанных ей соседкой, женщиной немолодой
и не особо суеверной, но к снам относившейся с трепетом… Люди вообще склонны верить в сны и приметы куда больше или по крайней мере дольше, чем в Бога, есть множество атеистов, равнодушных к культу, но беспомощно останавливающихся посреди улицы, которую на глазах у них перебежала черная кошка, слушающих, навострив уши, откровения дамочек, гадающих на кофейной гуще, и тому подобное, и, надо признать, сама она была
в этом отношении не без греха, дурной сон мог-таки попортить ей настроение, а хороший поднять тонус. Но говорить об этой своей маленькой слабости вслух она стеснялась даже Михкелю, потому пока помалкивала.
После завтрака Михкель сел к телефону, а она принялась мыть посуду, стараясь не прислушиваться к разговору, тот, впрочем, оказался коротким, не успела она закрыть кран, как муж появился у кухонной двери, и уже по его сияющим глазам она поняла, что все в порядке. Насколько это выражение применимо к ее ситуации.
— Ну? — спросила она.
Михкель сделал шаг вперед и схватил ее в объятья.
— Онкомаркер спустился до нормы, — объявил он торжественно и даже с ликованием.
Марго наморщила нос. То есть процесс пошел на спад? Приостановился? Тайм-аут? Еще поживем?.. долго ли?.. стало быть, увидим… что?.. небо
в алмазах? Ха! К черту бриллианты короны, просто небо, чистое, синее, теплое… Вслух она сказала только:
— Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить!
И когда Михкель пылко с нею согласился, постучав для весомости по дверце некрашеного, более того, нелакированного соснового шкафа в прихожей, нерешительно добавила:
— Давай-ка отнесем в починку мои зимние сапоги.