Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Александр Богатырев
ЗА РЕКОЙ НАРОВОЙ
ПЮХТИЦЫ
— Ты, когда батюшка будет благословлять, голову не наклоняй.
— Почему? Все ведь кланяются.
— А ты не кланяйся. Не надо кланяться.
— Почему?
— А потому, что ты наклонилась, а благодать сверху и пролетела. Все головы наклоняют, а ты стой прямо. А когда батюшка благословит, закончит крестное знамение изображать, вот тогда и кланяйся.
— Но благодать ведь — не пулеметная очередь. Попал — не попал… Как это — сверху прошла?
— А ты не умничай. Сейчас все грамотные, а простых вещей не понимают. Это бес всех подучил. Сама подумай: когда кланяешься в то время, пока священник тебя крестит, ты же крест ломаешь. Вот так. Стой прямо. И не умничай. Поумней тебя люди знают про бесовские хитрости.
За моей спиной послышалось громкое шуршание, затем глухой стук: что-то упало на пол.
Я обернулся вполоборота и увидел сначала спину в синей куртке, а затем голову в тонком голубом платочке.
— Ух, — тихо выдохнула голова и снова исчезла, нырнув под мое кресло. Я опустил глаза и увидел на полу большое желтое яблоко.
— Вы не яблоко ищете?
— Яблоко, — тихо ответил робкий голосок.
Голова, ответившая мне, все еще пребывала внизу. Я наклонился и поднял яблоко. Но чтобы отдать его, пришлось встать и сделать шаг в проход. Кресла в сидячем вагоне были плотно придвинуты одно к другому, и развернуться, не вставая с места, было сложно.
Голова в косынке… скорее головка симпатичной девушки медленно повернулась в мою сторону. На меня смущенно смотрели большие голубые глаза. Через мгновение девушка опустила их. Ресницы у нее были длинные. И пальцы, которыми она взяла яблоко, были тонкие и длинные.
— Спаси Христос, — сказала она едва слышно. Эта редкая формула благодарения подсказала мне, с кем я имею дело.
— Вы старообрядцы? — спросил я негромко и посмотрел на соседку юной барышни. Это была пожилая женщина с довольно грубыми чертами
и беспокойным взглядом. Она смотрела на меня с тревогой и даже страхом. До перестройки и изменения отношения к Церкви было еще добрых две пятилетки. Так что ее можно было понять. Ведь за хождение в храм была гарантирована суровая немилость у властей предержащих. Да и вопрос мой был довольно дерзким. К “никонианам” старообрядцы относятся известно как. Мое вопрошание смутило бы любого представителя древляго православия.
Бабуля молчала. Барышня сидела в напряженной позе, по-прежнему не поднимая глаз. Народу в вагоне было немного, и пассажиры, сидевшие через проход от нас, явно услыхали мой вопрос и заинтересованно поглядывали в нашу сторону. Нужно было разрядить обстановку.
Я извинился за бестактность и решил пошутить:
— Один раз из-за яблока уже произошла история, которую до сих пор расхлебываем. — Я улыбнулся, но напрасно. Бабуля стала смотреть на меня с еще большим беспокойством. — Я имею в виду историю грехопадения наших прародителей, — стал объяснять я и тут же понял, что делаю это напрасно.
Теперь бабуля смотрела на меня сурово и с неприязнью.
— Вы, наверное, живете в Латгалии или на эстонском берегу Чудского озера. — Я уже не мог остановиться и продолжал, не зная, как закончить мой безответный монолог. — Я бывал в ваших краях. Вот где старообрядцы сохранили подлинную Россию. Там даже иконы продолжают писать в каноне.
При слове “иконы” бабуля как-то крякнула и покосилась в сторону соседей.
— С чего вы взяли, что мы из Эстонии? Мы ленинградцы. А в Эстонию едем отдыхать. Купаться в озере… Здесь молочные продукты очень хорошие, и все здесь очень хорошо, — чересчур сладко проговорила бабуля и даже слегка кивнула в сторону соседей, говоривших друг с другом по-эстонски.
— Простите. Я просто услыхал, как ваша… — я замялся, — внучка или попутчица сказала: “Спаси Христос!” А так теперь благодарят только старообрядцы.
— Ишь, умник, — проворчала бабуля. — Скажи спасибо, что поблагодарила.
Она двинула соседку локтем в бок. Довольно сильно. Та даже вскрикнула. Но глаз не подняла и осталась сидеть в прежнем положении.
— Другие теперь и спасибо ни за что не скажут, — продолжала ворчать бабуля.
Я еще раз извинился. Моя жена, сидевшая впереди меня, оглянулась
и “сделала страшные глаза”. Я наклонился к ней.
— Что ты пристал к людям… Сейчас наша остановка.
Я попрощался с неразговорчивыми соседками, еще раз извинился, перекинул сумку через плечо, взял на руки сына и двинулся к выходу.
Наверное, они никакие не старообрядцы. Ведь бабуля говорила о том, как не надо кланяться при священническом благословении. В Латгалии
и Причудьи живут “беспоповцы”. Священников у них давно нет.
— Йыхви, пассажиры, выходим. Йыхви. Стоянка две минуты. — Навстречу мне шла по проходу высокая полная проводница. Пришлось вжаться в спинку кресла. Мы с трудом разминулись. — Йыхви, Йыхви, — громко объявляла она, продолжая следовать в конец вагона.
Йыхви… Удивительно устроена голова и то, что в ней происходит. Я смотрю на табличку, состряпанную моей приятельницей. На сером фоне большими темно-красными буквами написано: “Эх, ты!”
Это адресное обращение к ее мужу. С некоторых пор он перестал выходить из дому. Целыми днями сидит у телевизора, курит и пьет чай с часовым интервалом между чаепитиями. Его невозможно упросить прогуляться с собакой или спуститься в булочную, находящуюся в их же доме, рядом с соседним подъездом. Что-то стряслось с моим другом. Он не может переступить порога своей квартиры. Недавно смог. Его отвезли в больницу. Табличка с надписью “Эх, ты!” криво вставлена между томами Диккенса и Лескова на книжной полке в прихожей…
А мой духовник нередко произносил “Эх, вы!”, глядя с укоризной на кого-нибудь в толпе исповедников. И многие думали, что батюшка вздыхал о них лично, и спешили вспомнить утаенные во время исповеди грехи. “Эх, вы!”…
“Эх, ты!” не очень похоже на Йыхви, но я вспомнил Йыхви и все, что связано с этой топографемой.
Йыхви. Странно звучит для русского уха это эстонское название. Но многим питерцам (бывшим ленинградцам) оно хорошо знакомо. С Балтийского вокзала на таллинском поезде ехали до этой станции православные граждане. От Йыхви до Куремяэ на автобусе. А в Куремяэ… Это нужно было видеть. Русские люди выпрыгивали из автобуса и начинали кланяться и истово креститься на Святые каменные ворота с деревянной звонницей, увенчанной крестом. А за звонницей видны кресты пятиглавого собора, возвышающегося над высокой каменной оградой.
Пюхтицкий монастырь не похож ни на какой другой православный монастырь. Все в нем построено в русском стиле, но с какой-то европейской прививкой. Какая-то мало объяснимая, но несомненная особенность была во всем: и в самой архитектуре, и в организации пространства, и в высоких подклетах из больших валунов, на которых стояли монастырские постройки. Даже цветочные клумбы (а они были повсюду) были необычными.
В конце семидесятых годов в коренной России было лишь два действующих монастыря: в Троице-Сергиевой лавре и в Псковских Печорах. В остальных монастырях были в лучшем случае музеи, а в большинстве — тюрьмы да психиатрические лечебницы. В Эстонии Пюхтицкий монастырь сохранился чудом. В тридцатые годы его миновала участь русских монастырей, поскольку Эстония была независимым государством и там церквей не ломали. А в хрущевские гонения на Церковь тогдашнему архиепископу Таллинскому и Эстонскому Алексию (будущему Патриарху) удалось сделать немыслимое. Он оповестил мировую церковную и политическую общественность о планах коммунистов закрыть монастырь. Началась бурная протестная кампания, и Пюхтицкий монастырь отстояли.
Мы задержались на остановке. Справа возвышались двухэтажное деревянное здание и деревянная кладбищенская церковь, окруженная ухоженными могилами с одинаковыми крестами. Слева — за деревьями просматривалась поляна, обрамленная темной кромкой леса. Перед нами широкая грунтовая дорога, коротким извивом, вбегала в раскрытые монастырские ворота. А за воротами… Это еще предстояло разглядеть, но храм и море цветов были хорошо видны.
Наши соседки по вагону ехали дальше. У них была особая цель: добраться к отцу Василию в Васк-Нарву. Прощались они с нами, как с любимыми родственниками. Трудно было узнать в улыбавшейся пожилой женщине ту самую хмурую бабулю, которую я тщетно пытался разговорить в вагоне.
Она вышла с внучкой на той же станции Йыхви. Сначала они старались приотстать от нас, пока мы шли от железнодорожной станции к автобусной. Но как только бабуля разглядела нашего болящего сына, поняла, что совместное путешествие продолжится, и мгновенно переменилась.
— Так вы, наверное, к отцу Василию? — Она широко улыбнулась, засвидетельствовав большую нелюбовь к стоматологическому искусству. Сверху
у нее сиротливо торчали, как у зайца, два желтых зуба. Снизу зубов было поболе.
— Сначала в монастырь. В Пюхтицы. А потом — к отцу Василию. —
Я тоже улыбнулся.
— Вам к нему, а не в монастырь нужно, — решительно заявила она, кивнув на нашего сына. — Хотя окунуться в источнике неплохо. Окунитесь — и сразу к отцу Василию в Васк-Нарву. Это недалеко. Полчаса езды.
Уже сидя в автобусе, она рассказала нам о чудотворце-батюшке, к которому на отчитку приезжают бесноватые со всей страны. Они с внучкой едут к нему в третий раз. Она наклонилась ко мне и заговорщицки прошептала:
— У Оленьки моей испуг.
Признаться, я не понял, что она имела в виду. Но бабуля поспешила разъяснить. Она прочла мне лекцию о хворях, не поддающихся современному врачеванию, потому что дело не в болезни как таковой, а в бесах. Рассуждая о коварстве врага рода человеческого, она рассказала мне историю своей внучки. Заодно представилась: “Я — Марфа Марковна. Нынче таких имен не дают. Так что не спутаешь”. Имя, действительно, достойно персонажа какой-нибудь комедии Островского. Но я стал пространно рассуждать об именах и о том, как красивы и благозвучны ее имя и отчество. У меня в классе было шесть Саш, восемь Вов, четыре Наташи и ни одной Марфы.
Марфа Марковна осталась довольна моими рассуждениями. А история ее внучки Оленьки такова.
Отец бросил ее с матерью — дочерью Марковны, — когда Оленьке не было и двух лет. Мать горевала недолго, а завела себе дружка. Тот оказался адептом какого-то восточного учения. Пожила она с ним год-другой и, по слову Марковны, “совсем улетела в глубокую лужу”. С матерью вообще перестала разговаривать, сидела часами со стеклянными глазами, поджав под себя ноги, читала какую-то “Агнюгу” (очевидно, Агни-Йогу), а потом вообще исчезла вместе с внучкой. Лет десять не подавала о себе никаких вестей. Обращалась Марковна и в милицию, и к экстрасенсам. Наконец, узнала, что дочь с любовником живет на Алтае. Там несколько питерцев облюбовали себе тихие места и жили “в согласии с природой”. С властями как-то ладили. Особых нареканий на них не было, но за ними поглядывали. Попытки увлечь местное население светом их откровения успеха не имели. Самых прытких хотели за тунеядство посадить, так они, оказывается, работали. Дочь
в библиотеке устроилась, а хахаль ее — в колхозной конюшне. А он до лошадей сам не свой. В Ленинграде деньги платил большие, чтоб на конях покататься, а там и лошади бесплатные, да еще ему и платили. На письма дочь не отвечала, а два года назад Марковна узнала, что она умерла. Письмо пришло от незнакомой женщины. Она сообщила, что дочка Ларисина живет у нее
и хочет вернуться к бабушке. Если Марковна захочет, то может ее забрать
к себе. В тот же день Марковна полетела в Барнаул, а потом до Бийска
и дальше в горы по знаменитому Чуйскому тракту. Нашла она нужный адрес. Село оказалось старообрядческим. Народ крепкий. Но доброта у них какая-то особая. Женщину эту, приютившую ее внучку, бабу Гликерию, даже на год от молитвенного собрания отлучили за то, что никонианское дитя
в дом взяла. Да еще от матери-язычницы! Целый год земляки не общались
с бабой Гликерией. А потом вдруг словно опомнились, стали всем миром ей помогать. Оленьку полюбили. Она кроткая. Двумя перстами стала молиться. А читает псалмы — чистый ангел. Стала она им на их службах читать.
(Вот так объяснилось, почему она мне в поезде сказала: “Спаси Христос!”)
А претерпеть Оленьке пришлось немало. Сожитель ее матери стал к ней приставать. Убежала она от него среди ночи в одной рубашке по снегу. Забежала в избу к бабе Гликерии. Дай ей Бог здоровья! А того аспида так и не поймали. Исчез. А вот у Оленьки испуг начался: по ночам кричит, в обморок падает часто.
Слушая Марковну, я украдкой поглядывал на Олю. Ее время от времени передергивало — сильная судорога пробегала по телу. Она вытягивала вверх подбородок и шумно втягивала в себя воздух, словно кто-то сжимал ей челюсти.
— Вся надежда на отца Василия, — продолжала Марковна. — После его отчиток Оле лучше. На несколько месяцев. Но в городе такого нахватаешься… Батюшка говорит, что ей надо при нем жить с годик. А потом в монастырь, чтоб защита была на всю жизнь.
Признаться, до Марковны я подобных историй не слыхал. Она обвиняла человека, погубившего ее дочь, даже не в том, что он виновен в смерти Ларисы и посягал на ее малолетнюю внучку, а в том, что он “напустил бесов” в Оленьку. В те годы я знавал многих любителей восточных учений. Даже в Извару — в имение Николая Рериха — как-то заехал. Сам я этим делом не увлекся, но и не осуждал рериховцев. Мне и в голову не приходило, что их можно заподозрить в контактах с бесами. Скажи мне тогда об этом — я бы, пожалуй, посмеялся над “суеверием православных, присвоивших себе монополию судить о неизвестных им духовных практиках”. К религии я относился тогда скорее как к культурному феномену. Ну и политическому. За веру в Бога можно было пострадать. Организаторов религиозных объединений и распространителей христианской литературы сажали
в лагеря. В 1980 году выслали из России Татьяну Горичеву, Татьяну Мамонову и Юлию Вознесенскую. Их отправили в ссылку за создание женского христианского движения и проведение на частных квартирах православных семинаров. Сам я на них не бывал. В церковь захаживал редко: лишь по большим праздникам. Мои друзья вели беседы, далекие от религиозных тем. Рассказывали анекдоты про “Софью Власьевну” (так мы называли советскую власть), ходили по мастерским художников-авангардистов да обсуждали труды Солженицына, Варлама Шаламова и прочих авторов, записанных этой “Софьей Власьевной” во враги.
Так что монолог Марковны был мне в диковинку, и прослушал его я
с большим интересом. Уже из отходившего автобуса Марковна крикнула, чтобы мы не задерживались в монастыре, а поскорее приезжали в Васк-Нарву к отцу Василию.
Так и получилось. Из монастыря мы уехали на пятый день. Но четыре дня, проведенные в Пюхтицах, — одно из самых ярких впечатлений моей жизни.
Распрощавшись с попутчицами, мы прошли через Святые ворота и оказались безо всякого преувеличения в ином мире. Мире поразившей нас красоты и гармонии. Великолепный храм, море цветов, монахини в длинных, до самой земли одеяниях. Молодые монахини передвигались с какой-то легкостью, будто не касаясь земли. Они не смотрели по сторонам и не разглядывали тех, кто шел им навстречу, а приветствовали встречных низким поклоном. Так же, не поднимая головы, отвечали на приветствия.
К нам подлетела, именно подлетела, девушка в ситцевом платье в мелкий цветочек и легкой белой косынке, ласково улыбнулась и сказала, что нужно прежде всего благословиться у матушки Варвары. Мы последовали за ней
к дому настоятельницы.
Матушка-настоятельница сидела на скамейке с монахиней в белом апостольнике. (Название это, как и многие другие термины, не имевшие хождения в советской действительности, я узнал позже.) Обе монахини были неправдоподобно белолицыми. Человек в миру либо загорит, либо ходит
с лицом, на котором зримо отпечатались следы греха, заморской косметики или долгого пребывания на улицах современного города. Лица же этих женщин свидетельствовали о чистоте. У настоятельницы было доброе, очень простое лицо. Вторая же показалась мне образцом женской красоты. Они сидели, словно сошедшие с полотна Нестерова посланницы Святой Руси.
Настоятельница спросила нас, откуда мы и чем занимаемся в миру, внимательно, с сочувствием посмотрела на нашего сына. Потом обратилась
к девушке, приведшей нас к ней: “Танечка, отведи их на горку”.
Эта Танечка сейчас Мать Серафима — настоятельница Иоанновского монастыря, где покоятся мощи Иоанна Кронштадтского, а монахиня, сидевшая рядом с матушкой Варварой, — матушка Георгия, настоятельница Горненского монастыря в Святой Земле.
Я до сих пор не перестаю удивляться тому, что первыми монахинями, которых я встертил в своей жизни, оказались такие замечательные подвижницы.
Танечка поклонилась матушке, и мы двинулись в сторону невысокого холма с храмом. Обошли храм, постояли у могилы князя Шаховского, принявшего большое участие в строительстве монастыря, и вошли в “дом на горке” с тыльной стороны. Нам предложили просторную комнату со сводчатым потолком и десятком кроватей.
Танечка пообещала, что соседей у нас не будет.
Четыре дня мы прожили в этом дивном месте, посещая утром и вечером монастырские службы. Службы были долгими. Нас поразило монашеское пение. Все было так непривычно: покойно, молитвенно и радостно. В тогдашнем Питере не было ничего подобного. В церквях помимо толчеи чувствовалось сильное напряжение. Можно было столкнуться с соглядатаями. Молодых людей в храмах было немного. И все они так или иначе были на заметке у органов безопасности. Однажды на Пасху в Спасо-Преображенском соборе к моей жене подошел ее студент — комсомольский активист —
и заявил, что если она не поставит ему на экзамене хорошую отметку, то он донесет на нее декану.
В Успенском соборе Пюхтицкого монастыря можно было почувствовать свободу. Подлинную свободу во Христе и свободу в обычном, житейском смысле. Не было никакой нужды суетиться. Все, что нас окружало, свидетельствовало о высоком и прекрасном: повсюду были знаки горнего мира,
а дольний прикровенно показывал, что Святая Русь никуда не подевалась.
Я заметил двуглавых имперских орлов на хоругвях. Такое даже представить было невозможно: символы царской власти на 64-м году “Софьи Власьевны”! Казалось, что мы чудесным образом оказались в месте, где человек полностью защищен и где никто тебе не станет “шить политику” за то, что ты веруешь во Христа, а не в “дедушку Ленина”.
Но, к сожалению, это было не так. И соглядатаи появлялись в монастыре, и целые бригады “ответственных товарищей” вламывались и в монастырь, и в близлежащие церкви для проверки и отлова “тунеядцев и сомнительных личностей”. Этому мы вскоре стали свидетелями. Но в те дни наше монастырское житие было наполнено тихой радостью и сладкой иллюзией пребывания в иной, нежели советская, реальности. Вот оно, истинное, полновесное бытие. Литургия воспринималась не как ежедневная служба с непостижимыми прекрасными символами, а как подлинное стояние на границе двух миров. Эта граница материи и духа виделась в иконах, а проходила она через сердце, трепетавшее от прикосновения к горнему миру. Прикосновение это было, к сожалению, кратковременным. Во время службы суетные мысли постоянно с небывалой настырностью возвращали на землю. И не просто на землю, а в какое-то смрадное хранилище дурных воспоминаний
и непристойных мечтаний.
Но все же это был, хотя и очень несовершенный, опыт молитвы.
Паломников в монастыре было немного. В храме стояли в основном монахини. Несколько очень пожилых монахинь в схимнических облачениях, расшитых белыми крестами, ангельскими головками, обрамленными крыльями и трудноразличимыми славянскими письменами, сидели на скамьях
у западной стены. Мне так и не удалось увидеть их лиц. Они сидели с низко опущенными головами и перебирали узелки четок. Справа, у солеи, под иконой Успения Божией Матери молились разновозрастные дети.
Было несколько девочек от трех до десяти лет и три отрока лет десяти-двенадцати. Один из них время от времени одергивал девочек, начинавших перешептываться и шалить. Иногда он выводил из храма устававших стоять неподвижно самых маленьких — “немного проветриться”. Происходило это тихо. И взрослых эти передвижения хотя и отвлекали от молитвы, но, очевидно, не очень сильно. Во всяком случае, никто детям замечаний не делал. Нам с женой пришлось присутствовать в храме по очереди. Одному нужно было гулять с сыном. Стоять или даже сидеть на одном месте он долго не мог. Мы заходили с ним в храм, когда начиналось причастие.
Одна из девочек, после первой же литургии, подошла к нам, взяла нашего сына за руку и объявила, что проводит нас к источнику. Она рассказала, что зовут ее Аней, что мама ее иконописец и что они приехали из Москвы.
— Пойдем, Петя, — обратилась она к нашему сыну.
— Откуда ты знаешь его имя? — удивился я. Мы называли его по имени только при Танечке.
— Здесь все вс. знают, — очень серьезно ответила Аня и кивком головы пригласила нас следовать за ней.
Мы обошли монастырь и спустились к рощице. Тропинка, петляя между сосен, вела вверх. Впереди шла пожилая женщина, тихо напевая “Богородице Дево, радуйся!”. Неожиданно она упала на колени и, сделав земной поклон, стала целовать корень сосны. Потом быстро поднялась и продолжила путь.
— Это она стопочку Богородицы поцеловала, — объяснила Аня.
Мы остановились возле сосны. От ее ствола во все стороны по поверхности земли разбегались толстые корни. На одном из них было утолщение, очень похожее на небольшую женскую или детскую стопу. Оно было идеальной формы, ровно очерченное каким-то изящным орнаментом в виде кружочков, оплетенных тонкой жилкой.
Аня наблюдала за нашей реакцией.
— Ну как?
Я не знал, что ответить. На всякий случай произнес:
— Красиво.
— Папа с мамой не верят, что это след стопы Богородицы. Скорее всего, игра природы. А вот явление чудотворной иконы здесь было на самом деле, — убежденно заключила Аня. — Но если народ верит, что это стопа Богородицы, пусть верит. Это никому не мешает. Просто народ любит поклоняться каким-то реальным вещам.
Слышать подобные суждения от десятилетней девочки было странно.
Я понимал, что этот выросший в церковной семье ребенок знает много такого, о чем я и не догадывался. У нее было чему поучиться. И главное,
с ней можно было говорить как с абсолютно взрослым человеком. Другое дело — было стыдно за собственное невежество и незнание того, что этой девочке ведомо с пеленок.
Мы перешли по мостику ручей. На полянке, с трех сторон окруженной деревьями, находились небольшая часовня с Пюхтицкой иконой Божией Матери и деревянный сруб купальни. Возле него стояло несколько женщин и один старичок. Мы подошли к ним. В этот момент Петя стал вырываться и проявлять беспокойство. Нам предложили окунуться без очереди.
— Ишь, как благодать чувствует, — проговорил старичок и перекрестился широким крестом.
— Ну, я побегу, — объявила Аня. — Надеюсь, дорогу найдете.
Мы поблагодарили ее, и она резво припустила обратно к монастырю.
Женщина, шедшая по тропинке впереди нас, стала объяснять, как нужно окунаться в святом источнике:
— Минимум три раза — в честь Пресвятой Троицы. А сможешь, так двенадцать — в честь двенадцати апостолов. Перекрестись, сына перекрести и говори: “Во имя Отца! Аминь! И Сына! Аминь! И Святаго Духа! Аминь!”
И обязательно с головой.
— А ты лучше сейчас перед окунанием обойди три раза часовню и прочитай Иисусову молитву: “Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!” — негромко посоветовала мне старушка, державшая под руку очень полную женщину с землистым лицом, туго перевязанным под подбородком косынкой.
— “Грешнаго” не надо говорить, — строго заметил старичок. — Господь и так знает, что грешный. “Помилуй мя!” — и все. Довольно.
— Ну не скажите, — стала перечить ему первая просветительница. — Господь-то все знает. Главное — себя грешником осознавать.
— Эт само собой. Осознавай. А к молитве ничего не добавляй. Ее так великие подвижники читали. И старцы…
Конца спора я не дослушал. Из купальни вышли четыре женщины. Я обернулся к жене:
— Полотенца-то мы не взяли…
— Какое полотенце! — сразу воскликнули несколько женщин.
– Вытираться нельзя ни в коем случае. Надевай одежду. Сразу высохнешь. Тело как в огне горит. Тут даже зимой не вытираются, — разъяснил премудрость купального делания старичок.
Вода оказалась ледяной. Первую молитву я прочитал не спеша и, прижав к себе Петю, присел, погрузившись в воду с головой. Петя громко закричал и стал вырываться.
— Исцели его, Господи! Верую, Господи. Помози моему неверию.
Я быстро окунулся еще два раза. Вместо крика раздался сильный кашель. Петя наглотался воды и, с ужасом глядя на меня, зашелся в кашле. Я быстро поднялся по скользким ступеням и надел на него рубашку. Он перестал кашлять, но начал дрожать всем телом, постанывая и издавая незнакомые звуки. Дело в том, что он с самого рождения не говорил и не смотрел в глаза, словно говоря нам: “На вас и глядеть не хочется”.
В роддоме нам ничего не сказали о родовой травме, и мы упустили драгоценное время, когда можно было многое исправить. Отставание в развитии стало очевидным только через полгода. Врачи говорили, что так бывает, и уговаривали не беспокоиться. Петя был симпатичным ребенком. Когда был спокоен, то никаких следов болезни на его лице не было заметно. Но это были редкие минуты. Он все время куда-то рвался, убегал и, если не остановить, мог бежать покуда хватало сил.
Я поблагодарил народ за то, что нас пустили без очереди, и повел притихшего Петю в поле. Жена взяла его за другую руку, и мы пошли, прислушиваясь к Петиному бормотанью.
— Ты что сказал? — спросил я его в сильном волнении.
Он что-то снова пробормотал.
Мне показалось, что это был осмысленный ответ, что произошло чудо
и Петя получил исцеление в святом источнике. Он все понимает и скоро начнет нормально говорить.
Я сел в траву и посмотрел ему в глаза. Он не стал отводить взгляда. Это было действительно чудо. Впервые за четыре года сын смотрел осмысленно и прямо в глаза.
Ежели бы на горящие угли его посадил, он бы еще и не так смотрел. Он бы все, что о тебе думает, сказал, — это был ничем не заглушаемый голос сомнения. Что бы хорошее ни происходило в моей жизни, сразу же включался внутренний собеседник, ехидно высмеивавший то, что меня порадовало. Мне бы возблагодарить Бога да помолиться усердно, а я, сомневающийся и смущенный, вдруг вспомнил, что мы еще не завтракали, и почувствовал такой приступ голода, что чуть не потерял сознание.
Жена все же настояла, чтобы мы не торопились, а вернулись кружным путем. Впереди, на склоне холма, виднелись две цепочки жниц: девушки
в легких длиннополых платьях косили траву. Это были молодые монахини
и послушницы. Я лишь однажды видел косцов на лугу. Это было в Вологодской области. Отец с двумя сыновьями обкашивали высокий пологий берег Шексны. Они шли друг за другом, одновременно с разворотом посылая косу широким полукружьем. Звук косьбы — стали, срезающей траву, — походил на пение какой-то огромной птицы. Даже не пение, а стон от полученной раны.
Я стоял у воды, а косари, голые по пояс, мускулистые и широкоплечие, медленно двигались по склону, оставляя за собой холмики скошенной травы. Первым шел отец. Оба сына были на фоне зеленого склона, а торс отца, казалось, плыл по голубому небу. Над его головой завис жаворонок. Да простят меня орнитологи, если это была другая птаха. Она часто трепыхала крылышками, и когда старший косарь уходил на несколько метров вперед, срывалась с места и каким-то нырком оказывалась вновь над его головой. Впереди Шексна широкой дугой уходила влево, скрываясь за кромкой противоположного берега. На нашем берегу чернели три избы. Весь этот пейзаж с рекой, ярким небом, косарями и жаворонком над ними являл собой такую радостную гармонию жизни, что хотелось запеть во всю мощь какую-нибудь раздольную песню и побежать, широко раскинув руки, пытаясь обнять эту необъятную красоту…
Приближаясь к девушкам, я невольно вспомнил эту картину. Мы услыхали пение кос. Платья из веселенького ситца какого-то старорежимного кроя ярко горели на фоне зеленого поля. На всех были белые косынки. Девушки легко в такт взмахивали косами. И хотя была пройдена добрая половина огромного поля, в их движениях не было заметно усталости. Эта не женская работа, предполагающая молодецкую удаль и силу, исполнялась с какой-то необъяснимой красотой и изяществом. Косарь не имеет женского рода. Косами всегда косили мужики. А женщины жали серпами и назывались жницами. Эти барышни-косари не были могучими бабами, в ком легко было представить сильных работниц. Напротив. Все они были худенькими, изящными. Оттого-то и была удивительной легкость, с которой они исполняли свою работу. Эх, красота! Еще бы белую лошадь для полноты этой венициановской картины.
И только я подумал о белой лошади, как она, родимая, медленно вышла из-за кустов…
Трапезы в монастыре были скромными. Во всяком случае, те, что проходили на горке. Широкий стол едоков на двадцать стоял под открытым небом. Кто-то приносил из кухни кашу или щи. Иногда появлялась картошка в мундире. Ржаной хлеб был собственной, монастырской, выпечки и казался невероятно вкусным. Ели молча. Богомольцы были пожилыми людьми. Лишь одна дама, в ком без сомнения угадывалась интеллигентная столичная штучка, была нашего возраста. Мы “поиграли в общих знакомых” и сразу же подружились. Это была замечательная поэтесса Олеся Николаева. Я горевал, что мы не обменялись координатами. Через день ее уже не было. Но той же осенью мы снова встретились. Уже не в Пюхтицах, а в Печорах, куда она приехала со своим мужем — Владимиром Вигилянским. И встретились мы как старые знакомые, знавшие друг друга целую вечность. Но это было намного позже…
В Пюхтицах в это время находился приятель и соавтор моего однокурсника — известный литературовед Николай Котрелев. Эта встреча была особенно радостной. Я не знал о том, что Николай — церковный человек. Вольномыслие и безразличие моего однокурсника и его соавтора к “христианской проблематике” были настолько сильны, что было трудно представить верующего человека в числе его друзей.
Николай жил в одном доме с нашей юной первознакомкой Аней. Ее мать — иконописец Ксения Покровская, а отец — физик Лев Покровский. Они открыто исповедовали православие и в то время, когда интеллигенция перестала размножаться, не желая “плодить солдат коммунистам”, подарили родине пятерых граждан. (Кстати, у Николая Котрелева к сегодняшнему дню около двадцати детей и внуков.)
С Николаем и Покровскими мы имели возможность общаться днем
и после вечерней службы. Я почерпнул много полезного из этих бесед. Они были в Пюхтицах старожилами. Ксения писала для монастыря иконы,
а Николай, если мне не изменяет память, работал с какими-то документами в монастырском архиве.
В Пюхтицах останавливались на денек-другой те, кто направлялся в Васк-Нарву к отцу Василию. Мы решили покинуть гостеприимную обитель
и ехать с ними. Но Танечка уговорила нас остаться: ждали Таллинского владыку Алексия. Она почему-то решила, что мне нужно непременно попасть к нему на беседу, и обещала меня представить ему. Остаться-то мы остались. И на службе архиерейской помолились, но после службы уехали на дневном автобусе в Васк-Нарву. Мне, конечно, хотелось пообщаться
с владыкой. Да и архиерейский обед предполагал кое-что отличное от картошки в мундирах. Но понимание своего недостоинства все же пересилило.
ВАСК-НАРВА
Об отце Василии из Васк-Нарвы я узнал от Саши Лиговского. Настоящей фамилии Саши я не знаю. “Лиговский” — кличка по месту его проживания на Лиговском проспекте. Саша был мужичком небольшого роста лет сорока, с длинной нечесаной бородой. Ходил он, как ему казалось, в “православном прикиде”: зимой в дубленом зипуне, а летом в широких штанах
и льняной рубахе навыпуск. Свой старенький зипун Саша очень любил
и говорил о нем с великим почтением: “Этот наряд Государя Императора помнит”. Это походило на правду. Уж больно был старый зипун. В его маленькой каморке в коммунальной квартире можно было встретить самых неожиданных гостей. С ним знались и священники, и господа ученые,
и семинаристы, и соседняя гопота, которую он иногда угощал “белым винцом”. Дело в том, что у Саши можно было приобрести все, что имело отношение к православной вере, вплоть до древних рукописей, старинных икон и нательных крестов домонгольского периода. Помимо древностей у него водились современные книги по богословию, издаваемые русскими эмигрантскими издательствами в Америке и Западной Европе. Можно было даже приобрести энтээсовскую периодику. У него оставляли товар скупщики, приезжавшие к нему с Севера, Новгородчины и Псковщины.
Продавал он принесенное с небольшой наценкой: ценные вещи предлагались за гораздо более скромную сумму, нежели в антикварных магазинах. Пока он был жив, не было проблем с подарками для верующих людей. Когда его отпевали в Князь-Владимирском соборе, храм был полон. Люди, не знавшие покойного, говорили: “Священника отпевают. Не иначе!”
Саша был ценен еще и тем, что знал всех священников Северо-Запада. Часто ездил на богомолье в монастыри. Хотя он и называл свой бизнес “нужным делом”, но все же время от времени каялся в том, что торговал святынями. Больших денег у него никогда не было. Его можно даже назвать “минималистом”. В комнате был лишь старый узенький диванчик, низкий стол для непременного чае- или винопития, два табурета да вешалка, прибитая к внутренней стороне двери. Иконы и книги он держал в угловом шкафу. Некоторые иконы для скорейшей реализации развешивал по стенам.
Он с легкостью судил о “благодатности” и особых дарах у знакомых ему батюшек и настоятельно рекомендовал к ним съездить, объясняя, как к ним добраться. Некоторые служили на глухих приходах, и попасть к ним без подсказки было непросто.
Он настоял на том, чтобы я с сыном непременно съездил в Васк-Нарву
к отцу Василию.
— Можешь и в Печоры к отцу Адриану съездить. Но там стремно. И стукачей навалом, и наместник свирепый. А в Васк-Нарве потише. Все же Эстония. И живут там приезжие скопом. Всех не шуганешь. Сам увидишь.
А увидели мы развалины церкви да толпу странных людей. Крошечная главка с крестом на месте отсутствовавшего купола должна была свидетельствовать о том, что четыре стены с зияющими дырами — не просто полуразрушенный дом, а храм Божий. Он был построен в начале девятнадцатого века в честь пророка Ильи. Я приобрел у Саши для отца Василия высокий фарфоровый стакан для напольного подсвечника с изображением вознесения пророка Ильи на небо на огненной колеснице.
Отец Василий подарку обрадовался. Пригласил в свой домик и стал потчевать чаем с сушками.
В комнату, где мы чаевничали, постоянно заглядывала помощница батюшки Галина — девица лет 25-ти — и сообщала какие-то новости и чьи-то просьбы. Батюшка на каждую реагировал буйно. Он как-то вскидывался
и быстро-быстро что-то проговаривал. Я не мог ничего разобрать, но помощница кивала головой в знак согласия, время от времени отпуская короткие комментарии.
Я с любопытством разглядывал батюшку. Был он лыс, с абсолютно белой бородой и редкими тонкими седыми прядями, спускавшимися от лысины до плеч. Голубые глаза лучились и казались смеющимися даже тогда, когда он начинал кипятиться и выражать неудовольствие. Его моложавое лицо постоянно меняло выражение: то он чему-то радостно улыбался, обнажая беззубые десны, то сердился и хмурился, тряся бородой и призывая меня в свидетели.
— А ты вот что, молись постоянно и не надейся на чудо. Тебе чудо повредит. Терпи, а надо будет, Господь и чудо сотворит, и даст все, что потребно.
Этим напутствием завершилась наша беседа. На сей раз он говорил не так быстро, и я все понял. К его скороговорению было несложно привыкнуть.
Батюшка вызвал Галину и приказал устроить нас.
Во дворе нас поджидала Марковна. Она бросилась к нам, троекратно облобызала и заявила Галине, что места для нас уже забронированы. Галина возмутилась: “Тут батюшка на все благословляет. А вам нужно сидеть тихо
и не командовать”.
Марковна извинилась, ухмыльнулась и подмигнула мне: “Давай, Галюнь, пойди найди”.
Это оказалось делом непростым. Батюшкино хозяйство представляло собой нечто вроде монастырька, окруженного стенами из крупных камней. Стены эти были наполовину разрушены, и часть народа была занята на их восстановлении. Помимо храма в ограде разместились четыре небольших домика из силикатного кирпича и маленькая часовня. Но это была не часовня,
а старая церковь — крошечная комнатка в одно оконце, но с настоящим престолом. В ней несколько раз в году служили литургию. Дома стояли вплотную. В них было по две жилые комнаты, а на просторных чердаках настилались в два ряда матрацы. Здесь спали батюшкины пасомые. Утром матрацы убирались на случай проверок. Народ расходился на послушания. Дел было много: строительные работы в храме, восстановление стен, несколько женщин работали на кухне, девицы “ходили по ягоды” — собирали чернику. Мужчины с ведрами и тачками бродили вдоль реки и озера в поисках камней для стройки. Кто-то постоянно дежурил у ворот. В случае тревоги народ врассыпную устремлялся в лес или к озеру изображать дачников-купальщиков. Местные власти нередко устраивали рейды и схваченных нарушителей паспортного режима отвозили в районный отдел милиции, а оттуда депортировали: отправляли на все четыре стороны. Но для страдальцев, приехавших
к отцу Василию, этих четырех сторон не было. Была лишь одна сторона. Все захваченные нарушители снова оказывались в Васк-Нарве. По закону каждый гражданин Советского Союза был обязан встать на учет по прибытию
в любое место, где он не был прописан. Если его гостевание превышало трое суток, нужно было оформлять временную прописку. Дело это муторное
и долгое. Но главное — такой прописки власти попросту не давали. Во всяком случае, для паломников и людей трудившихся для Церкви. Церковь была для коммунистов объектом приложения слабеющих сил. С классовыми врагами покончили, но бороться с Богом не переставали вплоть до крушения системы. Позволить священнику разместить при храме несколько десятков человек было просто немыслимо. Даже рабочие, трудившиеся на восстановлении храма, считались нелегалами. Сейчас даже трудно представить, какой подвиг взял на себя отец Всилий. Его постоянно штрафовали, отвозили
в милицию для составления протоколов, грозились изгнать из Васк-Нарвы. Но Господь берег его. Батюшка бесстрашно заявлял властям: “Изгоняйте.
А бесноватых лечите сами. Размещайте в своих квартирах, кормите, ухаживайте за ними, слушайте их вопли. А если они вас растерзают, то никто не будет виноват. Чего с них взять, с бесноватых”. От таких речей красные товарищи сами начинали бесноваться, но, пообещав разобраться с отцом Василием по всем строгостям советского закона, на какое-то время оставляли его в покое. Но потом снова устраивали облаву. Нужно ведь отчитываться перед вышестоящими начальниками. Батюшка искренне жалел своих гонителей. Улов их был всегда невелик, а сил и бензина они тратили много. Об одной такой облаве я расскажу позже.
Итак, мы с Марковной и Галиной отправились искать себе пристанище. Марковна придержала два места для моей жены и сына в женском домике
и одно для меня — в мужском. Но такой расклад был невозможен. Жена моя не могла справиться с Петей без моей помощи. Да и с таким количеством соседок он бы вовек не уснул. Нужно было найти место, где бы мы могли разместиться втроем. Единственным незанятым оказался закуток в кочегарке без окон и электричества. Но с несомненным достоинством — отсутствие соседей. Мы выгребли несколько ведер мусора и устроили рядом с котлом лежбище из трех матрацев. В нашем жилище было пыльно и душно, но это еще не самое большое испытание.
На следующий день, в воскресенье после литургии проводилась отчитка. Впервые в жизни я оказался в компании мнимых и настоящих бесноватых. Во время службы то в одном, то в другом углу храма раздавались лай, хрюканье, громкие вопли, рычание, целые тирады. Пожилой мужчина, не по сезону одетый в ватную фуфайку, через каждые четверть часа начинал мотать головой и выдавать громкие текстовки: “У Василища — Божия силища. И откуда ты взялся на нашу голову”. Потом он долго кашлял, а перестав, снова выдавал какой-нибудь текст. Комплименты насчет великой духовной силы отца Василия сменялись угрозами: “Погоди, мы до тебя доберемся. Повесим тебя за бороду и язык вырвем, чтобы не произносил таких страшных слов. Совсем замучил своими молитвами”.
Человек этот явно блажил и переигрывал. Все, произносимое им, походило на декламацию. Он исподтишка поглядывал на меня, стараясь определить, какое впечатление произвел на новенького. А после службы подошел ко мне и громко сказал на ухо: “Во мне легион. А в этих, — он презрительно кивнул в сторону товарищей по несчастью, — это так, вшивота. Шелупонь. Неча делать”.
Но делать было что. Настоящих бесноватых в храме собралось предостаточно. Одному молодому человеку, приехавшему на день раньше нас и еще не бывавшему на отчитках, мать дала святой воды — запить таблетку. Нужно было видеть, как его выворачивало и как он выл от боли. А когда после службы батюшка вынес крест, то у соседки Марковны неожиданно начала вращаться голова, будто сломанный пропеллер. Потребовалась помощь двух молодцов. Они с трудом удерживали ее голову, чтобы она смогла приложиться. Батюшка протянул ей крест, и как только ее губы его коснулись, она издала такой вопль, что все невольно заткнули уши.
Между литургией и отчиткой был часовой перерыв. Батюшка отправился отдохнуть. Народ потянулся в трапезную. Но трапезничали не все. Многие
в день отчитки не ели до самого вечера: постились, чтобы легче было “сокрушить врага”.
Трапезная — дощатый сарай с длинным столом. Приходилось кормить болящих в две-три, а то и четыре смены. Еда была самая простейшая: зеленые щи да каша пшенная или рисовая. Иногда варили суп из снитки. Некоторые женщины делали из сныти салат. Предлагали всем, приговаривая: “Сниткой батюшка Серафим Саровский питался. Сныть — самая ценная
в мире трава. Голод начнется — со сниткой не пропадем”. Но охотников питаться ценной травкой находилось немного. Несколько раз в течение месяца, который мы провели в Васк-Нарве, местные рыбаки приносили рыбу. Однажды принесли щуку длиной около двух метров. Мужики с трудом поднимали ее на палке, продетой между жабр. Хвост щуки лежал на земле,
а голова — вровень с головами рыбаков.
На первую отчитку мы пошли, позавтракав. Нам — любителям хорошего чая — было трудно избавиться от этой слабости. Если до полудня не выпьешь крепкого чая, то на весь день гарантирована головная боль. Здесь пили настой из трав. Мы кипятили воду походным кипятильником в стеклянной литровой банке и украдкой заваривали нормальный чай. Украдкой, потому что местный люд объявил нас “чифирщиками” и даже кто-то сообщил народу, что пристрастие к чаю я приобрел в зоне. И жену свою приучил. Марковне потребовалась целая неделя на то, чтобы развеять слухи о моем уголовном прошлом. А одной шибко активной “рабе” она даже дала пощечину за то, что та говорила, будто Петина болезнь — следствие моего разбойного жития.
В тот день, выпив чаю с куском черного хлеба, мы отправились на отчитку. Белый хлеб здесь считался роскошеством и был объявлен “не постным”.
Народу на отчитке собралось много. Помимо “стационарных”, поселившихся надолго, на один воскресный день подъехал народ на своих машинах из Питера, Таллина, Нарвы и прочих городов и весей. Марковна пристроила Оленьку на табурете у левой стены и очертила вокруг себя “мертвую зону”, ожидая нас. Для Пети она припасла еще один табурет. Оленька чувствовала себя скверно. В тот день она дважды падала в обморок.
Марковна этому обстоятельству только радовалась: “Бес батюшку почуял. После отчитки станет получше”. И действительно. Вечером Оля читала
в храме вечернее правило. Все молитвы она знала наизусть и читала по памяти. Читала замечательно. Ее тихий голосок был отчетливо слышен во всем храме. А в казавшемся монотонным чтении на одной ноте чувствовалась большая духовная сила и молитвенная энергия.
Отчитку батюшка начал с небольшой проповеди. Он встал на амвон, держа обеими руками крест, оглядел народ, несколько раз подмигнул старым знакомым. Все притихли. Общее напряжение, казалось, уплотнило воздух. Кто-то всхлипывал. Батюшка задорно вскинул голову:
— Кто там нюни распустил? А ну прекрати. Ничего не бойтесь. Пусть бес боится. Стойте, молитесь. Он ведь хулиган. А с хулиганами как надо? По ушам — и в кутузку. Вот мы его сейчас и отхлестаем. И не думайте, что он сразу выйдет. Вы даже не просите Бога об этом. Если из вас бес выйдет без всякого вашего старания, то вы погибли. Сразу на танцы побежите да на блуд. Бес же — это ваш помощник. Вроде советского милиционера. Он вас от зла удерживает. Вот это премудрость Божия. Господь попустил бесу войти, чтобы этот злодей удерживал вас от большего зла. Так что не бойтесь. Пусть он трепещет.
К сожалению, я не помню многих деталей чина отчитки. Помню лишь, как батюшка читал отрывки из Евангелия и обильно кропил святой водой болящих. Вой стоял ужасный. В разных углах бесноватые кричали на все лады. Поначалу я подозревал многих в симулянтстве, но вскоре мне стало жутковато. Оленька время от времени хватала меня за руку и шептала, что ей страшно. Я поглаживал ее руку и старался, как мог, успокоить. К великому удивлению, Петя вел себя довольно спокойно. Когда раздавался особенно громкий вопль, он усмехался и одобрительно кивал головой. Похоже, происходившее ему нравилось. Наблюдая за публикой, я старался отличить настоящих бесноватых от тех, кто в бесноватых играл. Мнимые фальшивили и переигрывали. Было видно, что настоящие действительно испытывали сильные страдания от прикосновения к святыне. Рядом с батюшкой стояла худенькая, как тростинка, барышня ростом не более полутора метров, с тонкими ручками и острым личиком, заточенным, как топорик, с глазками, сведенными к переносице. Ее ласково называли по имени, Любушкой. Когда батюшка стал читать первое Евангелие, глаза ее побелели и, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Во время второго Евангелия она закашлялась. Кашель ее был хриплым и грубым, как у пропойного мужика. После третьего Евангелия она начала биться и завалила четырех здоровенных парней, державших ее за руки и под руки. Батюшка поднес к ее губам крест, и лицо ее в одно мгновение покрылось крупными каплями пота. Любушка завизжала, заплакала, стала умолять отпустить ее и не жечь раскаленным крестом. А когда с батюшкиного кропила на лицо ее упали капли святой воды, из недр ее хрупкого тельца вырвался такой громкий хриплый рык, что стоявшие рядом с ней невольно отшатнулись, заваливая стоявших за ними. Непонятно, как и чем это маленькое существо издавало такой нечеловеческий звук.
Вот тебе, мил друг, и психосоматика…
Поразительно то, что практически все к концу отчитки чувствовали невероятный упадок сил. А отец Василий — наоборот. С каждой минутой силы в нем прибавлялись. Лицо его становилось вдохновенным и восторженным. Он был подобен отважному воину, увлеченному битвой с падшими духами.
Он буквально летал между рядами болящих, обильно кропя их святой водой. Некоторых даже хлестал кропилом по лицу. Толпа то подавалась вперед к амвону, то отступала назад. Потом начиналось кружение и движение во все стороны по маршруту передвижений батюшки. В этом кажущемся хаосе, оказывается, был свой порядок. У отца Василия помимо помощников, готовых в любой момент подхватить падавших без сознания страдальцев, присутствовали на каждой отчитке врачи. Они никогда не надевали белых халатов, чтобы не выделяться и не смущать остальных, и делали свое дело проворно и молча. Приводили в чувство, успокаивали, в случае нужды делали уколы.
Мнимых бесноватых я научился отличать довольно скоро. Многие сами подходили и рассказывали свои истории. В основном это были люди с поврежденной психикой. У одних повреждение серьезное, у других — едва заметное. Они верили в то, что в них сидит бес. И переубедить их было невозможно. Многие редко покидали психиатрические больницы. Несколько человек из мнимых частенько устраивали другим проверки. Дадут святой воды вновь прибывшему и смотрят за реакцией. Если прошло без последствий, это мнимый бесноватый. Просто такой же, как они, чокнутый сачок. А если от святой воды человеку становилось плохо, то тут дело ясное — бес в нем заправдашний. Проверяльщики тут же бегут доносить батюшке на сачков. Очевидно, доносчики полагали, что таким образом можно убедить батюшку в том, что они-то подлинно одержимые. Но он и так чувствовал настоящих клиентов и не нуждался ни в каких проверках. Этих активистов, как и прочих самозванцев отец Василий не прогонял. Вернее, терпел, но не бесконечно. Он знал, что имел дело с душевнобольными людьми, и не хотел их обижать. Некоторых в шутку даже обещал поощрить: “Давай-давай, Маруся, старайся. Выявляй врагов народа. Я тебе за это особый колпак велю сшить. Чтоб за версту видать ударницу”. Маруся была довольна и всерьез ждала обещанного.
По вечерам после общего прочтения вечернего правила всем храмом пели: “Господи, оружие на диавола крест Твой дал еси нам. Трепещит бо и трясется…” Эту же молитву пели и во время отчитки. А батюшка приговаривал: “Во-во! Пусть трясется и трепещит. А нам нечего бояться. С нами крестная сила и сам Господь!”
Завершал общую вечернюю молитву батюшка проповедью. Вернее, беседою. Если был в духе, то мог несколько часов говорить. Тут было все:
и серьезные богословские рассуждения, и назидания в виде притч и историй из его жизни, и “разборы полетов”, после чего он мог устроить крепкий разнос провинившимся и даже изгнать особо дерзких или ленивых, не желавших вместе со всеми работать. Лентяев он очень не любил. А тех, кто особенно старался на храмовых работах, отличал и поминал громко на ектиньях. О себе он говорил: “Попишка я так себе. А вот строитель ого-го!”
Почти каждый вечер батюшка просил народ не считать его чудотворцем и не отчаиваться от того, что бес не оставляет их.
— Нынче в мире не найти таких сильных мужей, как прежде. Чтобы им бесы повиновались. Я же только молюсь, чтобы облегчить ваши страдания. И вы молитесь. Не валите все на меня. Я ведь старый и слабый. Помогайте мне. Старикам даже пионеры-безбожники помогают. А вы не хотите мне помогать. Молитесь крепко вместе со мной. Не ленитесь. Господь дает по стараниям, по трудам, по подвигам, а не по пустым просьбам. Он знает, что нужно для нашего спасения. Ты думаешь, ай как быстро я долечу куда надо. А самолет — бултых и разбился. Тебе надо было пешочком или на лошадке. Нет, ты модный, современный. Тебе самолет подавай. Ты ведь спешишь… Никуда не спешите, дорогие мои. Все само придет. Я вот никуда не спешил. Ко мне сами, кому надо, приходили: и немцы пришли в войну, хоть я их не звал. И красноармейцы, и милиционеры опять скоро придут, их я тоже не очень жду. Так что сидите на месте, молитесь, кайтесь в грехах своих и молитесь за родителей ваших: они наломали дров — на пять веков топить хватит. Молитва — главное дело для православного человека… А вы говорите, чем заняться, как спастись. В Евангелии все сказано. Соблюдай заповеди, и не надо ничего выдумывать…
Тех, кто выдумывал, батюшка изгонял. Одного молодого человека — питерского Володьку, собравшего вокруг себя целую секту, изгонял при мне. Этот новоявленный ересиарх утверждал, что все в Церкви плохо, что все архиереи продались большевикам и даже отец Василий молится неправильно.
— В Евангелии Господь говорит: “Аминь-аминь глаголю вам…” А потом говорит притчей. А кто из попов говорит “аминь-аминь”? В этом вся беда. Как два раза скажешь “аминь”, так сила в два раза и прибавляется. А попы даже после проповеди не то что дважды, и один раз “аминь” не скажут. Потому столько болезней и беснований…
Этому открывателю причин беснования батюшка устроил прилюдную взбучку. Диспут был краток. Вовка на грозное батюшкино требование объяснить суть его “учения” промяукал что-то про двойное “аминь”.
Батюшка покраснел от гнева.
— Что ж ты суешься, куда не смыслишь. Два “аминя” ему подавай. А я тебе три даю. Аминь-аминь, глаголю тебе. Пшел вон отсюда. Аминь!
Вовка исчез не сразу. Время было теплое. Ночевал он где-то на чужом сеновале. Днем купался в озере, собирал ягоды.
Уезжать ему не хотелось. Место райское. Храм стоит на берегу широченной реки Наровы. Она вытекает из Чудского озера в ста метрах от храма. Широкий песчаный пляж. Вода теплая. Лес полон ягод. Начинается лес от пляжа и тянется на десятки километров вширь и вглубь. Чего еще желать!
В монастырьке нашем оставалось несколько сторонников Вовкиного “учения”. Они тайком носили ему еду. По вечерам в отдалении жгли на берегу озера костер. И Вовка, пламенея от вдохновения, вещал, озаренный пляшушими языками пламени, о скорых бедах и страшных наказаниях за то, что православные изменили “двойному аминю”. Один раз я набрел на эту живописную группу. Говорилось там о многом. Вовка рассказывал всякие небылицы о батюшке. Но главное, Вовка готовил бунт.
Бунт не удался. В дело вступил мордвин Сережа. А Сережа этот был из тех, о ком Лесков говорил: “Увидеть его означало испугаться”. Вовка испугался. Стоило Сереге взять его за руку, как тот присел до земли от боли. Тут же все понял и побежал вприпрыжку к автобусу, оглядываясь и отмахивая рукой, испытавшей дружеское Серегино рукопожатие.
Другое изгнание обошлось без Сереги. Изгонялась странница Пелагея
с “ученицей” Натальей. Изгонялась по-тихому. Два дня она собирала народ и рассказывала басни о своих дарах исцеления и чудотворения.
Она обошла пол-России и будто бы исцелила несколько сотен людей.
С бесами она тоже лихо управлялась.
Батюшке она заявила, что готова помогать своей сверхмощной молитвой. Отец Василий посмеялся: “Не надо мне, мать, твоей помощи. Как бы тебя самое бесы не потрепали. Помолись и ступай себе с Богом!”
Вечером она подсела к нам в трапезной и предложила помолиться с нами. Говорила, что благодать на нас изольется преизобильно и мы забудем о наших бедах. Обижать ее не хотелось. Я пригласил ее в нашу “келию”.
Мы к тому времени протащили к себе шнур со стоваттной лампочкой
и могли читать и не набивать себе шишек в темноте.
Пелагея пришла без ученицы. На ней были черный подрясник и черная шапочка — чистая монахиня. Петя наш спал. Пелагея окрестила все углы, опустила в пузырек с широким горлом конец четок с крестом и стала энергично окроплять водой из пузырька все вокруг. Затем она упала на колени, прочла “Царю Небесный”, “Трисвятое”, “Отче наш” и начала читать принесенный с собою затертую Псалтирь, всю утыканную записочками.
— Читать будем до утра, — объявила она. — Нужно все двадцать кафизм прочесть.
Мы с женой обменялись жалобными взглядами, но по велению Пелагеи опустились рядом с ней на колени. Жена зажгла свечу перед бумажными иконами Владимирской Божией Матери и мученика Трифона.
Я пытался вслушаться в слова псалмов. Читала Пелагея как-то заполошно, проглатывая слова и чересчур торжественно произнося “Славу”. “Аллилуйю” она проговаривала с каким-то взвизгиванием, долго протягивая концовку: “ййййяяя”. На второй “Славе” это “йййяяя” меня сильно смутило. Словно железом по стеклу. Я почувствовал, что долго не выдержу. Но, памятуя о кознях вражиих, решил терпеть. В конце третьей “Славы” Пелагея стала неровно дышать. Прочитав молитву после первой кафизмы, она вдруг широко раскрыла рот и с громким стоном зевнула. За первым зевком последовал второй, затем третий. Каждый раз Пелагея быстро крестила рот, приговаривая: “Вот искушение!” Вдруг она легла на спину и тихо залепетала: “Простите, спину ломит. Не могу терпеть. Вот вражина дает. Как тут молиться?”
Мне стало жалко старушку. Я предложил отложить ночное бдение до следующего раза. Она радостно согласилась и чересчур бодро вскочила, не взяв протянутой ей руки. От моей помощи она отказалась и провожать себя не позволила.
На следующий день батюшка служил литургию и отчитывал. Пелагея на отчитку не осталась, а на литургии перед чашей что-то стала выговаривать отцу Василию. Батюшка рассердился и на весь храм грозно приказал: “Чтобы духу твоего здесь не было”.
Оказалось, что она пеняла батюшке за то, что во лжице для нее было мало причастия. А перед службой она прилюдно просила его причастить ее как-то особенно, потому что бесы на нее ополчились с невероятной силой. Причастившись, она громко объявила, что отец Василий не захотел ей помочь, потому что она великая молитвенница и тот ей завидует. Уехала она со своей ученицей на попутной машине, на прощание выкрикивая в адрес отца Василия страшные угрозы.
Эту Пелагею вместе с Натальей я встретил лет через пять возле Знаменской церкви в Москве. Они раздавали богомольцам какие-то брошюрки.
Я поздоровался с ними. Они сделали вид, что меня не знают. А еще через несколько лет я попытался унять братьев из “Богородичного центра”, проповедовавших в плацкартном вагоне поезда Петербург—Москва. Они дерзко говорили о безблагодатности Православной Церкви и о том, что в их среде живут настоящие святые и чудотворцы. Фотографию одной недавно скончавшейся “святой” они стали раздавать желающим. Я поглядел на художественное фото, сделанное под икону. На меня лукаво смотрела старая знакомица. На этой фотографии Пелагея была в схимническом одеянии. Взгляд ее говорил о великой победе: “При жизни вас дурачила и с того света буду баламутить”.
Самое тихое изгнание было в начале нашего васк-нарвского жития. Батюшка приказал своей самой страстной поклоннице ехать домой к детям. Звали ее Надеждой. Она уже в пятый раз обрушилась на батюшку. Не давала ему прохода. Пела ему здравицы, объяснялась в любви и с утра до вечера рассказывала каждому встречному о том, каким великим старцем является отец Василий. Надоела она ему чрезвычайно. Он собрал всех в церкви
и сказал:
— Вот мать двоих детей. Бросила своих чад и валяет дурака. Я — понятное дело — дурак. Но больше валяться не хочу. Нечего тебе тут делать. Тебя дети ждут. У тебя перед ними и перед Богом обязанности.
Надежда разрыдалась:
— Никуда я, батя, от тебя не поеду. Не нужны мне ни дети, ни муж окаянный. Только ты.
— Ах так, — рассердился батюшка — Дети тебе не нужны. Так и мне такая дурная мать не нужна. Детей бросить — нет страшней преступления.
— Это бес меня к тебе, батя, гонит.
— Нет в тебе никакого беса. И совести в тебе нет. И любви нет. Одна дурь. Глаза бы мои такую противную бабу не видели.
Тут Надежда взвыла и бросилась из храма. Где-то пробродила всю ночь, а утром, притихшая и зареванная, пришла просить у батюшки прощения. Батюшка ее простил, но выпроводил.
Были и другие изгнания. Особенно лютовали при депортации мнимые бесноватые. Некоторые повторяли коммунистические наговоры на батюшку и злобно угрожали ему.
Говорить дурно о батюшке могли лишь очень больные люди либо большие негодяи. Ильинский — это уже третий храм, который отец Василий восстанавливал из руин. При большевиках такое было немыслимым. Как ему это удавалось — одному Господу Богу известно. Да, пожалуй, ближайшим друзьям. Как он получал разрешения на строительство в то время, когда по всей стране храмы закрывали, рушили или превращали в склады
и клубы?! Богатых спонсоров тогда не было. В церковь ходили в основном люди простые и далеко не богатые. Питерские батюшкины друзья жертвовали из своих скромных окладов да привозили то, что удавалось собрать у таких же небогатых знакомых. Дело потихоньку продвигалось еще и благодаря тому, что находились трудники, готовые работать во славу Божию. Несколько каменщиков и плотников приезжали на весь отпуск. Один из них — питерский Ваня — с радостью говорил, что такой отпуск лучше всякого черноморского санатория.
— Я утром искупаюсь, и в обед, и вечером. Загорать не люблю. Без дела не могу валяться на солнце. Проплыл — и за работу. Кормежка на столе. Воздух свежий. Красота!
Стол у них был получше, чем у болящих. Они не постились. Работа была тяжелая. Один раз в неделю выходили в ночное — на рыбалку. По желанию могли и чаще, но совесть не позволяла. Работали не менее десяти часов. Но, как правило, больше. Смеркалось поздно. Иногда стук молотка был слышен и в темноте.
Ваня знал отца Василия много лет. Приезжал к нему и на бывшие приходы. От него я узнал некоторые сведения об отце Василии. У него была жена и двое детей. Но они давно “махнули на него рукой”. Кому нужен неугомонный старик, предпочитавший бесноватых родной семье! Семья жила
в Эстонии. Название городка я забыл. Батюшка навещал их редко. Такое беспокойное хозяйство не оставишь. Отчитывать он начал давно. Из-за этого с властями всегда проблем хватало. Составляли целые комиссии с начальниками и психиатрами. Какие бесы, когда их нет! Что это за чудачество и шарлатанство.
В стране борьба с религиозными предрассудками, а тут деревенский батек дурачит строителей коммунизма.
Когда начались хрущевские гонения, отца Василия арестовали.
“Должно быть, хотите меня как последнего попа показать по телевизору”, — шутил батюшка.
Даже в больницу клали на принудительное лечение. Однажды зимой повезли его, арестованного, в рейсовом автобусе. Он попросил шофера остановиться на минуту. Тот остановился. Батюшка выпрыгнул и побежал по полю. А снега было по пояс. Милиционеры поглядели на глубокий снег, да и полезли обратно в теплый автобус.
А вообще-то отца Василия защищал владыка Алексий. Тот был большим дипломатом и знал, как вести себя с властями. Он батюшку любил и ценил. За отцом Василием числилось еще два прихода. Священников не найти,
а этот и по-русски и по-эстонски служил. Русских священников, знавших местный язык, — по пальцам перечесть. Эстонские начальники уважали русских, говоривших на их языке. В конце концов они решили, что отца Василия нужно считать большим чудаком и местной достопримечательностью. Во всех смыслах ценный кадр. Но проверять его и отчитываться о проделанной работе все равно надо. А вдруг к нему забредут опасные элементы — враги советской власти…
В одно, как говорят, прекрасное утро монастырек наш загудел-зашумел. К нам в котельную забежала Марковна.
— Быстро собирайтесь. Комиссия едет. Вс. в сумки — и живо в лес.
По двору бегали встревоженные постояльцы. Что-то откуда-то вытаскивали и прятали в сарае. Я отнес наши матрацы в общее потайное место,
и мы, что называется, с вещами побрели через песчаное поле к озеру. Оля
с Марковной вскоре догнали нас. Справа, недалеко от дороги, за небольшим болотцем росли камыши. В них спряталась дюжина наших бабулек. Они составили первый эшелон обороны: молились, читали Псалтирь. На песчаном холмике лежали, глядя на дорогу, дозорные. Они должны были оповестить народ, когда появится проверка.
Мы добрались до озера, где, пугая дачников, устраивалась наша братия. Представьте, люди в шезлонгах, в купальниках и солнечных очках намазываются кремом для загара. И вдруг появляется толпа женщин в черных платках и черных до пят юбках, распевающих: “Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!” Часть этой толпы небольшими группами по нескольку человек устремляется в лес, но основные силы остаются на пляже. Молодые барышни разоблачаются до купальников, а пожилые залезают в воду в платьях
и ночных сорочках. В тени устраиваются дежурные молитвенницы и начинают громко, чтобы заглушить музыку из транзисторов дачников, читать Давидовы псалмы. Картина в советской действительности редкая. Даже для вольнолюбивой Эстонии.
В этот день мы вдоволь накупались и собрали трехлитровое ведерко черники. Я даже поймал руками небольшого сомика. Он метался по мелководью, и я как-то сумел его схватить. Никогда ни до ни после мне не удавалась подобная рыбалка.
В пять часов дали отбой. Народ потянулся обратно к храму. Свидетелей облавы оказалось немало. Несколько дней только о ней и говорили. Галя, имевшая право сопровождать батюшку как помощница, рассказала, что ожидание было долгим. Ждали с утра, а они только после обеда приехали. Оставшийся на хозяйстве народ истомился, уже и дозорный спустился
с крыши, как вдруг возле храма остановились две “Волги”. Главный начальник, не проверявший батюшку более двух лет, опешил, увидев новые дома на территории храма.
— Чего это ты, гражданин Борин, понастроил? — обратился он к отцу Василию.
— Как чего? Все, что нужно в хозяйстве.
— Какое у тебя хозяйство? Тебе разрешили дом для проживания построить, а ты целых четыре отгрохал.
— Никак нет. Один, а не четыре.
— Какой же один! А это что?
— Это гараж.
— Зачем тебе гараж? У тебя и машины нет.
— Зато у вас есть. Вот щас поставим, и никто не угонит.
— Не надо никуда ставить. И так не угонят.
Проверяющие подошли ко второму дому.
— А это что за дом?
— Это, граждане начальники, не дом, а техническое сооружение — водокачка.
— Какая еще водокачка, когда жилой дом.
— Это только кажется. Мы водокачку так оборудовали, чтоб, к примеру, вам отдохнуть где было. Вот зайдете, мы вам чайку подадим. Попьете
и отдохнете, как люди.
— Ты нам зубы не заговаривай. Мы не отдыхать приехали.
— А это что такое? — Начальники подошли к третьему дому.
— А это, дорогие мои, морг.
— Какой еще морг?
— Натуральный. Мертвецкая, значит. К примеру, помрете вы. Не дай Бог, конечно. Куда же я вас дену. А тут — пожалуйста. Красота. Лежи — не хочу.
Я вас и отпою. На то я и поп. На то она и церковь. Всякий человек покойником бывает. Начальником не всякий. А покойником — извините, товарищи…
После этой тирады начальники, плюясь и чертыхаясь, завалились в храм. Оглядели обшарпанные стены, залатанные на скорую руку проломы в стенах и крыше и, не испытав никакого удовольствия от увиденного, пошли за ограду.
Отец Василий напрасно приглашал их чайку попить. На его счастье, матушка Варвара накормила их великолепным обедом в монастыре, куда они заехали по пути в Васк-Нарву. Пить чай у отца Василия они отказались. Главный потребовал документы на новострой.
— Это вы, дорогой Валентин Степанович, у старосты требуйте. Я в этом ничего не понимаю.
Главный начальник в сопровождении самого въедливого чиновника, который все время что-то нашептывал ему на ухо, тронулись через песчаное поле к дому старосты. Остальные члены комиссии остались у машин курить.
Отец Василий забрался на каменную ограду и, крестя им спины напрестольным крестом, стал в голос молиться.
— Господи, уйми Ты этих этих врагов Твоих. Не дай им порушить дело рук рабов Твоих. Нашли на них неразумие, чтоб они сами не поняли, чего ради сюда приехали.
Галина стояла рядом с батюшкой и потом рассказывала, как проверяющие взошли на крыльцо. Открылась дверь и вышел староста. Он о чем-то
с ними говорил. А те минут через десять развернулись и побрели по песку
в сторону леса. Из машины, на которой они приехали, выскочил шофер
и побежал в их сторону, что-то крича и размахивая руками. Проверяющие остановились, развернулись и пошли в его сторону. Так и уехали.
Вечером отец Василий рассказал после молитвы об этом происшествии. Он стоял на амвоне с крестом и смешно показывал, как крестил начальство и молился об умягчении их сердец и затуманивании их мозгов. Народ покатывался со смеху. После отца Василия слово держал староста. Он рассказал о том, что произошло на крыльце его дома.
— Слышу стук в дверь. Громко стучат. Требовательно. Открываю. Вижу знакомые физиономии. Я поздоровался, спрашиваю, чем могу помочь.
А они стоят и молчат, как пришибленные. Я спрашиваю, может, что случилось. Главный лоб наморщил — пытается что-то вспомнить. А второй стоит, молчит и на босса со страхом поглядывает. А тот вдруг как матюгнется. Развернулся, да и пошел в лес. Я кричу: “Храм в другой стороне”. А они бредут как во сне. Может, выпили лишнего.
“Это сила батюшкиной молитвы”, — заговорили со всех сторон.
Батюшка махнул рукой: “Подхалимов не люблю. Никто, как Господь. На сей раз отвел”.
Публика в Васк-Нарве была настолько разная, что даже представить трудно. В основном это были люди простого, не умственного труда. Интеллигенты не задерживались. На кухне с неделю подвизалась одна дама из южного города. Она была в своем городе большой начальницей. Но старалась это скрыть. Скрыть не удалось — уж больно характерные у нее были повадки. Готовить она то ли не умела, то ли злоба ее постоянно душила. Есть ее стряпню никто не мог. Это было удивительно. Из тех же круп
и картошки ее сменщица готовила очень вкусные каши и супы.
У этой начальницы погиб в автокатастрофе сын. Она рассказывала, что жил он распутно, на широкую ногу. Эту ногу обеспечивала ему она. Отец Василий сказал ей: “Забаловала до смерти, теперь отмаливай!” Не знаю, как уж она отмаливала, только хватило ее ровно на неделю. Уезжала она очень недовольной оттого, что “потратила много времени на придурков”.
Батюшка после ее бегства часто говорил: “Вот вам и угольное ушко. Даже на храм денег жалко. А на пьянки сынка да на его грязную жизнь давала щедро”.
Другая дама из “непростых” ходила вся в черном в старорежимной шляпке с вуалью. Она следила за собой. Ей можно было дать и сорок и все семьдесят. Однажды она подошла ко мне и на ухо прошептала: “Зря они его так все не любят. Он ведь хороший. Вдохновение нам дает”. Нетрудно догадаться, кого она имела в виду. Эта дамочка тоже не задержалась. Жить со всеми в спартанских условиях она не могла — снимала комнату в поселке. Приходила днем и по вечерам. Поприсутствовала на одной отчитке. Но не до конца. Пришлось для нее отпирать двери. Батюшка обычно запирал храм. Ходила эта дама задумчивая, томно поглядывая на молодых мужчин. Особенно ей понравился двухметровый мордвин Серега. Ему она назначила романтическое свидание на берегу реки. Она сидела в чужой лодке, привязанной
к мосткам, Серега пристроился на мостках. При свете луны она читала ему стихи. Романтик из Сереги получился неважный. Поэзию он попросту не понимал, но, когда услыхал зарифмованные строки, в которых дамочка благодарила денницу за то, что он избрал ее для “счастья и вдохновения”, кое-что все же понял. Что с ним случилось, он и сам не мог объяснить. Только дамочка оказалась в воде, а он, оглашая окрестности громкими стонами, помчался к батюшке исповедоваться. Наутро “завуалированная” романтическая особа исчезла. По ее поводу батюшка тоже много чего сказал. Такие персоны вынюхивают, что делают те, кто борется с их кумиром.
Самому врагу нечего вынюхивать. Он и так все знает. А вот его адептам для чего-то надо появляться там, где его пытаются изгнать.
Была в нашем монастырьке настоящая монахиня. Очень мрачная. Она пыталась удерживать язык: болтливость была главной страстью, с которой она боролась. Но почему-то все знали ее тайну. Ее по ночам посещал вражина. Когда она рассказывала об этом, создавалось впечатление, что она этим хвастает.
Обо всех вспоминать нет нужды. Многие серенькими мышками пробежали через батюшкино владенье. Даже без особого писка. Другие сотрясали округу и оставляли после себя надолго недобрую память. Однажды появились два друга: один — однорукий, на деревянной ноге. Другой — при всех членах, но с большими потерями по психической части. Они проявляли такую свирепость, что даже мордвин Серега терялся и норовил куда-нибудь спрятаться. Как-то после трапезы безногий так отходил своего товарища деревянной ногой, что пришлось вызывать “скорую помощь”. Заодно вызвали и милицию.
Событий за месяц нашего пребывания в Васк-Нарве произошло немало. На их фоне даже празднование престольного праздника — Ильи Пророка
с приездом владыки Алексия прошло скромно. Безо всякой помпы. Владыка вел себя совсем не владычно. Со всеми поговорил, обошел батюшкины владения (даже на крышу хотел по шатким мосткам подняться, но его отговорили). Отслужил литургию, благословил всех. Детишек, да и кое-кого из взрослых, склонившихся под благословение, погладил по голове. Всячески старался обласкать болящих. После службы в краткой проповеди просил народ поберечь батюшку: “Он ведь не только пастырь добрый и молитвенник о вашем здравии, но еще и храмостроитель. Он у нас один такой на всю епархию”.
Точно не помню, но, кажется, отец Василий учился в питерской семинарии год или два одновременно со своим будущим архиереем и Патриархом.
Об отце Василии говорили, что за ним постоянно приглядывали стукачи. Он пытался молиться по ночам, но ему запретили под страхом изгнания из семинарии. Часто он пропускал трапезы, чтобы остаться наедине и помолиться Богу.
Так он начинал свое служение. Подвиг, который он взял на себя в зрелые годы, был под силу большим подвижникам. Ему пришлось воевать не только с духами злобы поднебесной, но и с бесами во плоти. И от начальства доставалось отцу Василию, и от бесноватых. Кое-кто даже бивал батюшку. Но он не отчаивался. Все терпел. Часто юродствовал, понимая, что только так можно отбить атаки коммунистов. И сам говорил об этом: “Пусть лучше они думают, что дурачок с дурачками тешится. А если всерьез, то не жди пощады. Разгромят всерьез”.
Я благодарен батюшке за многое. Я увидел настоящего, бескорыстного
и бесстрашного воина Христова. В свои семьдесят лет он без сна и отдыха занимался людьми, от которых отказались и родные и общество. Он утешал и заботился о совершенно отверженных людях. Никому до них не было дела, кроме него. Это было особое проявление мужественной любви. Без внешней демонстрации. Без сюсюканья и желания понравиться, без старания получить что-нибудь для себя. Власти распускали об отце Василии всякие слухи. Будто бы забота о бесноватых приносит ему приличный доход.
Доход выражался в посылках с крупами, сухофруктами и сахаром. Их присылали для прокорма больных такие же больные. С продуктами тогда были проблемы, и уезжавшие от батюшки присылали что могли. Когда
я впервые попал в кладовку, где хранились припасы, меня поразила всеохватная география адресов. На посылках были адреса отправителей из Сибири, Владивостока, Камчатки, Кубани, городов Центральной России и северных областей. Почему-то особенно много было посылок из Украины, особенно Донбасса. К батюшке приезжали с Кавказа. Он всем был рад, со всеми находил общий язык, со всеми вел себя ровно, никого не производя в любимчики. У него, конечно, были духовные чада. Им он уделял немало времени.
Приезжавшим просто отдохнуть он по апостольскому правилу позволял три дня побездельничать и покупаться. Но потом посылал на послушания. Если кто-то неоднократно нарушал заведенный порядок, изгонял, несмотря ни на какие проклятия и угрозы.
В Васк-Нарве я получил первый серьезный урок практического богословия. Убедился в том, что Бог есть, что Он рядом и всегда готов помочь. Стоит лишь сделать шаг навстречу Ему, как Он сделает десять шагов навстречу тебе и, как любящий Отец, все простит, утешит и исцелит. До Васк-Нарвы я получал другие уроки: ходил в семинарский храм и слушал по средам замечательные проповеди ректора епископа Кирилла (нынешнего Патриарха).
В Васк-Нарве я узнал, что есть и другая проповедь. Жизнь отца Василия — сама действенная проповедь христианского служения.
А его ежевечерние беседы и рассказы тоже были своеобразной проповедью: бесхитростными и мудрыми. Он просто рассказывал о том, что видел, чему был свидетелем, на какую мысль его навел тот или иной случай. Он учил народ приглядываться ко всем проявлениям жизни:
— Смотрите вокруг внимательно и читайте Книгу, написанную самим Господом Богом. Только внимательно читайте. У меня вот нет времени смотреть по сторонам. Только ваши физиономии вижу. Но и от вас многому учусь. А вчера наблюдал за мальчишкой с удочкой. Сидит, на поплавок смотрит. А что такое поплавок? Это же мне подсказка, что поп должен быть ловок. Ловким. Господь первыми призвал рыбарей. И чудеса у него были многие связанные с рыбной ловлей. И статир из рыбы достали. И сто пятьдесят и три больших рыбин по глаголу Его вытащили апостолы. А ведь без Него трудились впустую. И рыба (“ихтиос”) была тайным знаком христиан. Вот и каждый священник тоже рыбак: из моря греха вылавливает погибающие души и должен вести их ко спасению. Так что мне, попу, на роду написано сидеть у Божией реки и следить за поплавком.
Отец Василий показал, что духовный мир реален. И главное, что вера
и любовь живы в нашем безлюбом, катящемся в пропасть мире. И только эта вера удерживает нас от окончательной гибели.
Я был у отца Василия пять раз. Дважды гостил у него по месяцу. Один раз привозил к нему двух священников из Омской епархии. С ними я познакомился во время съемок фильма о Сибири. В последний раз навестил его
с одной знакомой. Она хотела привезти к нему больного сына. Мы сидели
в его каморке. Нам подавала чай молоденькая девушка с очень приятным, кротким лицом.
Когда она вышла, батюшка спросил меня:
— Не узнал?
— Кого?
— Любушку.
— Какую Любушку?
— Ту самую, которая десять мужиков заваливала.
— Десять — не видел, а четверых точно валила, как малых деток. А где она? Что с ней?
— Да вот же она.
В комнату снова вошла миловидная барышня. Она улыбнулась:
— Не помните меня? А я вас помню. И за Петю вашего молюсь.
— Ну, конечно, помню, — сказал я не раздумывая.
Но поверить в то, что это та самая Любушка с лицом топориком и глазами, сведенными к переносице, никак не мог. У этой девушки и лицо было как лицо: худенькое, но не остренькое. И глаза на месте. Даже довольно широко расставлены.
— Вот, — сказал торжествующе отец Василий. — Пожила со мной годик, помолилась — и гляди: враг оставил. Причащается спокойно. Никаких приступов. Красавица! Я ей и женихов подыскал. Не хочет. Говорит, Христова невеста.
Оленька тоже выздоровела. Подвизается в одном из монастырей. Марковна вскоре умерла. Перед смертью позвонила мне, сказала, что просит прощения и скоро “уйдет домой”. Я жалею, что почти с ней не общался. Иногда встречал ее в питерских храмах на престольных праздниках. Время от времени вижу батюшкиных пасомых. Ведут они себя в храмах тихо.
Когда Эстония отделилась от России, несколько раз собирался навестить батюшку. Да так и не собрался. Один раз с гдовской стороны Чудского озера долго смотрел на крест восстановленного отцом Василием Ильинского храма. Хотел подъехать поближе к берегу, но не пустили пограничники: запретная зона. Граница. Грустно.
ПОСТСКРИПТУМ
Об отце Василии Борине и о том, как жилось в его неординарной обители, я хотел давно написать. Хотел, но побаивался. Духовник Пюхтицкого монастыря архимандрит Гермоген вообще не советовал без нужды появляться в Васк-Нарве. Для людей без серьезного духовного опыта общение с батюшкиными постояльцами чревато большими опасностями. И все же я дерзнул и взялся за электронное перо.
Портрет священника всегда будет неполон, если не почувствуешь его сердца, не поживешь под его водительством. Я не уверен, что несколько теплых бесед с отцом Василием и сравнительно долгое наблюдение за ним позволило мне описать его абсолютно верно. Да простят меня отец Василий (Царство ему Небесное!) и те, кто был ближе меня к нему, если я согрешил против истины. Мои реконструкции его речей, конечно, не расшифровка диктофонных записей. Воспроизвел, как запомнил. Я старался передать атмосферу и запомнившиеся факты. Многого не стал описывать. Да и нельзя это поверять ни бумаге, ни компьютеру. По неофитской прыти мне хотелось скорейшего выздоровления сына. Но этого не произошло.
Батюшка с самого начала предупреждал меня, чтобы я умерил свои желания и не досаждал Богу преждевременными просьбами.
С Петей все же произошло определенное чудо. Он был неконтактен. Весь в себе. Никто ему не был интересен. Теперь — наоборот. Он всех любит. С ним очень трудно гулять: со всеми встречными здоровается и подает руку. Некоторых норовит поцеловать. Был мрачен и угрюм. Теперь всегда улыбается. Его трудно было причащать. После Пюхтиц и Васк-Нарвы его трудно удержать: расталкивает народ, чтобы первым подойти к Чаше.
“Дух прав обновился в утробе его”. Я благодарен Богу за это. У Пети своя миссия. Он показывает, как нужно радоваться при встрече с людьми тем, кто и с соседями не здоровается.
Я попросил нескольких человек, кто в разное время побывал в Пюхтицах и Васк-Нарве, поделиться воспоминаниями об отце Василии. К моему удивлению, все опрошенные помнили лишь атмосферу и общую картину. Один архимандрит рассказал о беседе с отцом Василием. Тот приказал ему (тогда молодому иеромонаху) никогда не заниматься отчиткой. И еще он сказал, что не надеется по своей немощи изгнать из человека мучителей-бесов,
а лишь просит Бога облегчить страдания бесноватым. Ну а если удается помочь кому-нибудь полностью избавиться от “квартиранта”, то никогда успех не приписывает себе. Никто, как Господь. Не дай Бог почувствовать себя великим праведником.
Моя приятельница, однажды посетившая Васк-Нарву, рассказала следующее.
Как только батюшка запер двери, со всех сторон стали раздаваться стоны, крики и, как она выразилась, “звукоподражания котам, петухам, собакам и прочим тварям”. Батюшка громко приказал: “А ну тихо! Кто тут у вас главный бес?”
И вдруг субтильная дама, стоявшая рядом с ней, громоподобным басом проревела: “Ленин”. Это было и смешно и страшно. В конце семидесятых годов так не шутили. А если и шутили, назвав Ленина бесом, то прямехонько попадали в мордовские лагеря для политических.
Батюшка иногда рассказывал о войне, но мне не пришлось услышать эти рассказы. Знаю только, что его, как и всех более или менее здоровых молодых людей, живших в Эстонии, немцы призвали в армию. Но служил он
в каких-то вспомогательных частях и в боях не участвовал.
Расспрашивать о войне эстонских жителей было небезопасно. Одну часть успела забрить в солдаты отступавшая Красная Армия, другая попала в немецкие войска. Некоторые даже служили в СС.
Несколькими годами раньше, до приезда в Васк-Нарву, я проехал по старообрядческим деревням с моим другом — сотрудником древлехранилища Пушкинского Дома Глебом Маркеловым. Он надеялся найти старообрядческие рукописные книги. Улов оказался скромным. В одной из деревень мы встретили поэта Евгения Рейна, сопровождавшего своего приятеля — собирателя икон и живописи. Рейн рассказал о постигшей его спутника неудаче. Тот накануне их поездки в Эстонию приобрел две картины Куинджи. Оказалось, что этот “Куинджи” живет в городе Изюме Харьковской области и выдает в день по нескольку шедевров.
С этим коллекционером и Рейном мы провели вечер в каюте стоявшего на приколе катера. Они пытались разузнать у хозяина плавсредства, у кого есть ценные древности. Достали водку. Вскоре подошел еще один потенциальный информатор из местных русских. Насколько я понял, ничего путного узнать от них не удалось.
Зато после третьей выпитой честной компанией бутылки мы стали свидетелями старой “разборки”.
Один из потомков блюстителей чистоты веры неожиданно обратился
к своему земляку:
— А помнишь, как мы вломили вам под Великими Луками?!
— Зато мы вам… — далее шло название неизвестного мне местечка.
Оказалось, что один из них служил в Красной Армии, а другой — в войсках вермахта. Им было что вспомнить.
Так что о войне я отца Василия не расспрашивал. Зато был свидетелем одной беседы с молодым человеком, приехавшим к отцу Василию за советом. Этот девятнадцатилетний товарищ надумал жениться на тридцатилетней женщине с двумя детьми. Они уже год как живут вместе, а муж при этом не дает жене развод.
Батюшка выслушал рассказ влюбленного юноши и говорит:
— А что ты от меня хочешь? Благословения на прелюбодеяние?
— Да нет. Духовного совета.
— Так беги от нее без оглядки. Вот тебе мой совет.
— Но мы любим друг друга. Я без нее жить не могу. И она без меня.
— Да она ж без тебя уже двоих родила от законного мужа. Значит, может и без тебя жить. Сейчас тебя любит. Завтра другого полюбит.
— Нет. У нас — это на всю жизнь.
— А чего ты ко мне тогда приехал, если знаешь, что у тебя будет на всю жизнь. Это мне тогда надо у тебя советов просить, если ты такой прозорливый.
Юноша смутился и молчал.
— Беги от нее. И телефон ее забудь. Она тебя через три года съест —
и только перья от тебя останутся.
— Да как вы можете о ней так говорить?! Вы же ее не видели.
— Я тебя видел.
Через три года я встретил этого молодого человека на Невском проспекте. Он и вправду был съеденным — не съеденным, но каким-то обглоданным. За три года он страшно постарел и в двадцать два года выглядел на все тридцать пять.
Вместо кудрявого блондина передо мной стоял человек с плешью до середины головы. Как говорил батюшка, “только перья останутся”. Прическа его действительно походила на остатки оперения. Он производил впечатление не только обглоданности, но и общипанности. Пророчество батюшкино сбылось.
А тогда он переправился с помощью местного “Харона” со своей дамой сердца на другую сторону Наровы и отправился по местному “Золотому кольцу” в поисках старца, который бы благословил его на вожделенный брак. Он собирался добраться в село Каменный Конец к отцу Василию Швецу, а если тот не благословит, то в Печоры к отцу Иоанну Крестьянкину.
Тщетно я пытался убедить его послушать отца Василия и не искать по миру старца, который исполнил бы не Божию, а его волю. Боюсь, что он все же нашел и уканючил какого-то батюшку…
А маршрут он избрал прекрасный. Отец Василий рекомендовал своим “неодержимым” гостям после трехдневного пребывания в Васк-Нарве отправляться на богомолье в Печоры, по дороге заходя в то, что осталось от нескольких обителей. Прежде всего — в Спасо-Елиазаровский монастырь, где родилась столь любезная многим сердцам формула “Москва — третий Рим”. По пути можно посетить Кобылье Городище — древний погост неподалеку от места Ледового побоища. Доплыть до острова Залита, где подвизался старец Николай Гурьянов. Потом храмы и монастыри Пскова, Изборска, дивная церковь в Малах. Такое паломничество для новоначальных было великим пособием для постижения тайны и сути Православия. Так что батюшка Василий был еще и просветителем и благодатным “турагентом”.
Похоронен он у алтаря восстановленного им храма Ильи-Пророка. Я узнал о его кончине только через месяц после его похорон. А храм вместе с по-стройками превращен стараниями матушки Варвары и пюхтицких сестер
в скит Пюхтицкого монастыря. Батюшка говорил матушке Варваре: “Для тебя скит выстроил”.
Мало кто из сестер верил в это. От России их отрезали. Кому еще скит понадобится?! Но понадобился. Стоит. Говорят, очень красивый. И это батюшкино пророчество исполнилось.