Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2012
К 200-летию БОРОДИНСКОЙ БИТВЫ
ВЛАДИМИР Лапин
Великий юбилей “Великой годины”
17 января 1904 года в Московском Художественном театре состоялась премьера драмы А. П. Чехова “Вишневый сад”. В уста Леонида Андреевича Гаева, брата помещицы Раневской, автор вложил следующие слова: “Шкап сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный, а все-таки как-никак книжный шкап”. Почтенный возраст мебели даже вдохновил Гаева на следующую речь: “Дорогой, многоуважаемый шкап! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания”. Есть все основания предполагать, что в тот момент в зале раздавались аплодисменты и смех. Что же так веселило публику? В начале XX столетия Россия пережила череду празднований памятных дат, которую с полным основанием назвали юбилееманией.1 Начиная со 100-летия рождения А. С. Пушкина (1899) и до Первой мировой войны страна ежегодно с большой помпой отмечала двухвековые, вековые и полувековые годовщины событий, занявших заслуженное место на страницах энциклопедий. Внимание к прошлому достигло такого градуса, что отмечались трехлетия артелей и семилетия женских гимназий. Разумеется, наибольшего внимания удостаивались значительные вехи в истории России: 200-летие Полтавской битвы и основания Петербурга, 100-летие со дня рождения А. С. Пушкина и смерти А. В. Суворова, 50-летие отмены крепостного права и обороны Севастополя. Финалом стало помпезное празднование 300-летия дома Романовых в 1913 году. Однако самой яркой сценой грандиозного спектакля, который мы рискуем назвать “Память России”, следует признать 100-летие Отечественной войны 1812 года.
Это было действительно национальное и государственное торжество — победа над Наполеоном, титаном, покорившим до того всю Европу, а с учетом представлений начала XX столетия о мироустройстве — покорившим весь мир! Напоминаем, что императора французов в 1807 году официально именовали Антихристом, то есть существом, способным бросить вызов самому Всевышнему! Православное воинство сокрушило военную мощь “латинян”, которым удалось дойти до Москвы, до самого сердца державы
и осквернить национальные святыни. Воздаянием за это стало вступление русской армии в Париж в 1814 году.
Принципиальным отличием Отечественной войны 1812 года от прочих вооруженных конфликтов России с другими державами было вовлечение
в нее гораздо более широких кругов общества, нежели это наблюдалось ранее. И вовлеченность здесь понимается не только как прямое действие, но
и как персональное сопереживание. Важным стало и усиливавшееся после изгнания Наполеона представление многих россиян о личном участии в историческом событии мирового масштаба. Все это привело к формированию совершенно особой, практически непрерывной линии увековечивания “Великой годины”. Одним из первых и самых значительных достижений на этом пути стало открытие 25 декабря 1826 года, в день памяти изгнания полчищ Наполеона из России, Военной галереи Зимнего дворца. Празднование ее 100-летия в 1912 году можно рассматривать как своеобразное подведение итогов векового процесса складывания образа Отечественной войны 1812 года в национальном сознании.
Имена героев, названия мест, где происходили судьбоносные для страны или нации сражения, обычно составляют символический ряд, который обозначает контуры картины прошлого в том виде, в каком его воспринимает массовое историческое сознание. Такой “военно-патриотический” блок исторической памяти включает в себя набор из нескольких десятков событий, имен и топонимов, образующих более или менее стройный иерархический ряд. Отечественная война 1812 года в целом и ее детали занимают важное место в сознании россиян. Бородино, Кутузов, Багратион, Барклай, партизан Давыдов, Василиса Кожина, пожар Москвы, Малоярославец, Березина — все это стало символами, объединяющими нацию, поскольку абсолютное большинство воспринимает их паролями отечественной воинской славы.
Празднование годовщин важнейших событий в истории государства превратилось в России XVIII — начала XX века в традицию, причем в традицию не выросшую из народного быта, а сформированную усилиями правительства на основе европейских образцов. Сценарии этих празднеств не имели особых отличий от того, чем наполнялись иные церковные и светские праздники (парады, фейерверки, высочайшие приемы, молебны, крестные ходы, установка памятников, изготовление медалей, награждения и милости, народные гуляния и пр.). Юбилеи занимали свое место в календарях, оказывая заметное влияние на формирование представлений об “организации времени”. Правительство этими пышными юбилейными торжествами преследовало вполне определенные политические цели, предлагая подданным забыть о недавних поражениях в Русско-японской войне и потрясениях последовавшей за ней революции.
Представления памяти о былых победах как о средстве “клиотерапии”
в однотипных формулировках “гуляли” в 1912 году по страницам популярных изданий: “В славных страницах нашей истории, запечатлевших событие 1812 года, мы можем найти успокоение в дни тревог и невзгод, можем почерпнуть надежду на славное счастливое будущее нашего отечества” .2 Событийная сторона истории Отечественной войны 1812 года не вызывает особых споров между историками, поскольку действия обеих враждующих сторон отражены в огромном количестве документов разного характера
и происхождения. Полемика ведется вокруг трактовки явлений и персон. Уже вскоре после изгнания Наполеона Бонапарта из России участник походов и сражений Федор Глинка в самой сжатой форме указал линии, по которым пошел процесс увековечивания “Великой годины” (скорее всего — без постановки такой цели). Он писал: “Война 1812 года неоспоримо называться может священною (курсив автора. — В. Л.). В ней заключаются примеры всех гражданских и всех военных добродетелей. Итак, да будет История сей войны <…> лучшим похвальным словом героям, наставницей полководцев, училищем народов и царей”.3 Слова авторитетного военного писателя о том, что история Отечественной войны 1812 года является “наставницей полководцев”, — ключ к пониманию причин столь пристального внимания к ней со стороны военных историографов. В пять месяцев уместилось несколько разнотипных военных операций. Здесь и отступление с висящим на плечах противником (отход 1-й и 2-й армий), и отказ от идеи обороны с опорой на укрепленный лагерь (Дрисса), и бой при крупном городе-крепости (Смоленск), и попытки контрударов (июльские операции русской армии), и генеральное сражение небывалых ранее масштабов (Бородино), и действия на второстепенных театрах (Рига, Полоцк, Луцк), и широкомасштабная малая война с активным участием в ней населения, и стратегическое контрнаступление, сопровождавшееся серьезными боями (Малоярославец, Красный, Березина). Кроме того, специалистов в области военного искусства не мог не занимать знаменитый маневр, позволивший Кутузову оторваться от противника, отгородившись от него Москвой. Но не только это тематическое разнообразие делало кампанию 1812 года благодатным учебным материалом. Она закончилась триумфальным успехом “за полным истреблением неприятеля”. Разумеется, последнее знаменитое выражение Кутузова не было лишено доли лукавства. Как организованная военная структура была уничтожена только армия, вошедшая в пределы России летом 1812 года. К началу же следующего, 1813 года ресурсы Наполеона I превосходили ресурсы Александра I. Тем не менее разгром полумиллионной армии в течение полугода был бесспорным фактом. Российские военные специалисты испытывали особый душевный комфорт при изучении и преподавании истории Отечественной войны, поскольку в ней что ни страница — то бальзам для национального самолюбия. Победоносные войны со шведами — не тот масштаб, разгромы турок — не слишком показательно, ибо не европейцы. В истории Семилетней войны — ряд темных пятен, Крымская и Русско-японская войны — преобладание неудач.
Глинка назвал войну священной — ее живым героям и могилам героев поклонялись. Всему, что ее касалось, придавался сакральный оттенок. Павшие на ней представлялись мучениками за веру, а главным символом стало изображение Всевидящего Ока. В этой связи обыгрывалось имя Кутузова — его представляли архистратигом Михаилом, повергнувшим воинство Антихриста. Даже автор серьезных исследований о войне И. П. Липранди счел необходимым отметить, что 26 августа среди старших военачальников русской армии пятеро носили имя грозного святого-воителя Михаила (Кутузов, Барклай де Толли, Милорадович, Воронцов, Бороздин) и дал в примечании выписку из 12-й главы Книги пророка Даниила: “В те дни возстанет князь Михаил и ополчится за люди своя”.4 Принимая во внимание хорошее знание библейских текстов образованными людьми начала XIX столетия, можно смело утверждать, что имя главнокомандующего связывалось со святым Михаилом, среди деяний которого — уничтожение 185-тысячного войска ассирийского царя Синаххериба, спасение Новгорода от нашествия хана Батыя в 1239 году. В православной церкви этого святого именуют архистратигом, поскольку он считается вождем воинства Господнего в его борьбе с силами тьмы. В Откровении Иоанна Богослова сказано: “И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали, но не устояли, и не нашлось для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змей, называемый дьяволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним”.5
“Рука Всевышнего Отечество спасла” — это утверждение стало одним из важнейших тезисов и авторитетных ученых-историков, и литераторов-любителей. Один из них написал:
В тяжелое время великой невзгоды
Ты нас не оставил, о Праведный Бог!
О русскую силу разбились народы,
И Русь пережила годину тревог!6
При складывании российского исторического мифа в событиях 1812 года настойчиво искали примеры гражданских и военных достоинств. И сто лет спустя слава защитников Смоленска и Москвы являлась столь солидным капиталом, что их внуки и правнуки не жалели усилий для доказательства своего родства даже с рядовыми, “никому не известными” участниками боев с французами.
Магическое значение цифр всегда привлекало внимание людей. Отечественная война не стала исключением: многие усматривали в датах этой эпопеи разного рода предзнаменования, акцентировали внимание на различных календарных совпадениях и т. д. Нет, пожалуй, человека, сомневающегося в том, что 1812 год является переломной вехой в истории России.7 Этот тезис имеет двойное значение. С одной стороны, действительно события той поры оказали огромное влияние на дальнейшее развитие государства и общества. С другой стороны, само представление об этой “рубежности” стало важным элементом формирования российского исторического мифа. “└До француза“ и └после француза“ — это были выражения, которые мы постоянно слышали в течение не одного десятка лет, и все от тех, кто переживал сам эту эпоху”, — вспоминал человек, детство и молодость которого прошли в окружении участников и современников войны 1812 года.8 Особое значение придавали самой цифре “12”, оставляя за скобками показатель столетий, идущий от начала летоисчисления. Двенадцатый год представлялся как двенадцатый час, олицетворявший полдень, когда солнце находится в зените. Здесь сразу рождалась ассоциация с высшей точкой российского военного и политического могущества. В другой трактовке двенадцать часов — полночь, начало нового дня как символа новой жизни. Двенадцатым месяцем завершается год — важнейший для обывателя отрезок времени, тот самый отрезок, которым измеряется его жизнь, служба и т. д.
В двенадцатом месяце двенадцатого года наполеоновское воинство было изгнано за пределы России. В любом варианте цифра “12” носит ярко выраженный рубежный и символический характер. В дореволюционной России на роль таких знаковых дат, понятных “образованным слоям”, претендовали 19 февраля 1861 года — день освобождения крестьян от крепостной зависимости, 14 декабря 1825 года — восстание декабристов и 17 октября 1905 года — издание манифеста о политических свободах. В этот же ряд попало и понятие “двенадцатый год”, не требовавшее объяснений и сходно воспринимаемое сторонниками различных политических систем. Появление таких “календарных” формулировок отчасти объясняется лингвистической практикой, допускающей сокращения лексических конструкций до пределов, обеспечивающих достаточность их понимания. В сочетании с “магическим” действием цифр в таких случаях от выражения в несколько слов остается только дата, играющая роль пароля.
Подобно тому как история Крымской войны постепенно превращалась
в историю обороны Севастополя, история Отечественной войны 1812 года испытывала угрозу превращения в историю Бородина, если бы не было пожара Москвы и радующего русское сердце изгнания Наполеона I из пределов России. Тем не менее композиционно и в объемах текстов, по данным библиографических справочников, Бородино явно является центром конструкции, увековечивающей событие. Прочие “места памяти” (Смоленск, Молево Болото, Клястицы, Полоцк, Рига, Луцк, Тарутино, Березина, Красный и пр.) не составляют ему даже малейшей конкуренции. Доказательство того, что Бородино являлось победой именно русского оружия, было важной задачей, поскольку это позволяло говорить о военной мощи империи. Это льстило армии. Противоположный вариант означал, что французскую армию уничтожил “генерал-мороз”. Признание Бородинского сражения победой русских войск позволяло в нужном ракурсе рассматривать картину оставления Москвы. Найденный вариант: при Бородине была одержана нравственная победа, Москва — жертва. Ее занятие — апогей успехов Наполеона, после чего последовало катастрофическое отступление. Моральная победа русских предшествовала их победе военной.
О “первенствующем месте” Бородинского сражения в “шкале славы” России свидетельствует его роль в коллективной памяти. Боевой историей 16-го пехотного Мингрельского полка могла гордиться любая воинская часть. Сформированный в 1763 году под названием Орловский мушкетерский, полк сражался под командованием самого Суворова под Кинбурном, в 1799 году был вместе с великим полководцем в Швейцарском походе, дрался с французами на знаменитом Чертовом мосту. В 1810 году переименован в 41-й егерский полк и переведен на Кавказ, где уже под названием Мингрельского вписал свое имя золотыми буквами в историю Кавказской войны, Русско-турецких и Русско-персидских войн. Однако 27 августа 1912 года командир полка Н. Дедов “за товарищеской трапезой” назвал именно Бородинский бой событием, “которое дает право мингрельским гренадерам гордиться своей боевой службой Отечеству и Державным хозяевам земли русской”. Хотя предыдущие подвиги полка и были помянуты, но они представлялись некой “подготовкой” к великому подвигу на Бородинском поле, где “егеря 41-го полка окончательно укрепились в сознании своей мощи, мощи великой русской армии и в дальнейших боях их победные знамена всегда грозно развевались пред врагом, соревнуя в славе с своими старейшими соратниками”.9
Прославление Бородинского сражения, присвоение ему первенствующего значения среди битв, которые России пришлось пережить в своей истории, отчасти связано с тем, что оно символизировало достижение империей пика своего могущества. Те, для кого данное состояние связывалось с понятием “золотого века”, с разной степенью откровенности писали об этом. Пример — передовая статья в юбилейном номере “Русских ведомостей”. Отказывая в какой-то военной исключительности битве 26 августа 1812 года, редакция заявляла: “Но совершенно исключительным, не повторявшимся было то положение, которое тогда вслед за событиями 12-го года заняла Россия среди Европейских держав; никогда военное могущество наше не проявлялось с такой силой; никогда международное влияние не достигало такой высоты. Это был кульминационный пункт, достичь которого стало потом надеждой многих, но надежда так и осталась несбыточной мечтой”.10 Придание бородинским торжествам характера юбилея всей войны объясняли тем, что в коллективном сознании россиян 26 августа 1812 года был предрешен не только исход кампании, но и всей истории начала XIX столетия: “На Бородинском поле он (Наполеон. — В. Л.) увидел закат своей └счастливой звезды“. Вполне естественно поэтому соединить со столетием Бородинского боя празднование юбилея всей Отечественной войны.
С этого дня гибель Наполеона явилась неизбежной. Спасения уже не было…”11
Одной из заметных линий как в историографии, так и в коллективном историческом сознании была идея скифской войны. Во-первых, автоматически снимался вопрос о военной инициативе Наполеона: получалось, что великий полководец шел туда, куда его “заманивал” противник. Во-вторых, отступление из маневра, сомнительного по части сохранения воинской доблести, превращалось в целенаправленное волевое действие. Подтверждением целесообразности такой стратегии являлась гибель наполеоновской армии. В-третьих, признание существования “скифского” плана подкрепляло тезис об особой роли народных масс, дополнительно героизировало партизан. Привлекательность этому варианту придавало и то, что россиянам было лестно считать себя потомками скифов, с такой симпатией описанных античными авторами. Устанавливалась связь (трудно сказать, насколько осознанная) с древним миром, традиционным источником положительных
и отрицательных примеров. Можно здесь разглядеть и намек на историческую глубину корней жертвенности России. Смоленский помещик Энгельгардт, узнав о триумфальном шествии прусских войск во время Франко-германской войны 1870 года, в своих записках пообещал в случае пришествия неприятеля на его землю “все сжечь”, а негорючее зарыть, спрятать
и побросать в колодцы. Восторг россиян по поводу знаменитого стихотворения Александра Блока — еще один веский довод в пользу привлекательности скифских мотивов. О привлекательности такого способа ведения войны для широкого круга россиян свидетельствует опубликованное в “Русском знамени” в 1912 году стихотворение Михаила Румянцева “Сто лет назад”.
Собралась деревня… Галдят мужики:
“Как быть, православные, наши полки
Уходят… и нам не пристало здесь ждать,
Не хлебом же с солью французов встречать!
Избави нас Боже! Повадки такой
Во век не водилось на Руси святой,
Не так-то податлива наша земля:
Недаром костями белеют поля!
Оружия нету, так встретим дубьем,
Деревню покинем, в лесу проживем…
Ну, с Богом, родные, добро забирай,
Что взять не под силу — в землю зарывай…
А как же с деревней? Ужли оставлять
Нам, братцы, квартиры для ихних солдат?
Сожгем! Все на ветер! Не им и не нам!
Ни хлеба, ни крова не будет врагам!”12
Скифская идея переплеталась с символами жертвенности и очищения огнем. Собравшиеся 1 сентября 1912 года для освящения музея-часовни на месте военного совета в Филях услышали в одной из речей: “Присутствуя здесь, мы вспоминаем, как лилась кровь защитников Отечества под стенами Смоленска, как от громов смертных трепетали поля Бородинские, как западные полчища, бряцая саблями и громыхая орудиями, подходили к Москве, и как наши предки собственными руками зажгли свою столицу, и она, дымясь, воспламенилась, как огненное море, а сами удалились в леса и говорили: └еще далеко до победы“”.13
Вопрос о “народности” Отечественной войны 1812 года был дискуссионным с момента своего возникновения по различным причинам. До того времени военные операции вела исключительно армия, поскольку на территорию России нога вооруженных иноземцев не ступала со времен Смуты. События Северной войны можно оставить за скобками: шведские отряды проникали только в редконаселенные приграничные уезды Новгородчины,
а Украина, куда вторгся Карл XII, еще не вполне воспринималась как интегрированная часть империи. Контакт с интервентами в 1812 году стал совершенно новым опытом для российского мирного обывателя. Впервые его имущество и сама жизнь подверглась реальной угрозе. Военное дело было полностью монополизировано государством, русский народ был совершенно демилитаризован (отсутствие навыков владения холодным и огнестрельным оружием, навыков военной организации, низкий статус отставного военного в обществе и т. д.). Для России начала XIX столетия мужик с мушкетом — гораздо бЛльшая невидаль, чем барин с вилами. Последний мог побаловаться с нехитрым инструментом в погожую погоду на сенокосе, а вот первого за шалости с ружьем могли серьезно наказать. В отечественной историографии недостаточно оценен сам радикализм этого явления — участие представителей податного сословия в организованном и при этом не контролируемом властями насилии, которое, повторяем, являлось тогда абсолютной монополией государства.
Народная война действительная и миф о народной войне породили действительных и мифических героев. Образ старостихи Василисы не мог родиться без своего реального прототипа — бойкой деревенской женщины, привыкшей брать на себя ответственность за решение сложных вопросов.
В смоленском имении адмирала И. А. Шестакова местной знаменитостью стала ключница Надежда Семеновна, которая не побоялась схватиться в рукопашную с французскими мародерами, грабившими усадьбу, и заставила их ретироваться. “Вероятно, бездельники были остановлены прибытием начальника или страхом быть перенятыми нашими отрядами; но народ, склонный приписывать успех единственно силе, возвел Надежду Семеновну в богатыри, и с нею никто не спорил”.14 Образ старостихи Василисы многозначен. Это не только дань уважения и памяти тем бой-бабам, которые действительно взялись за оружие в 1812 году. Не менее значимым является и символическое значение этого факта для тезиса о том, что поднялся весь народ, весь “мiр”, в котором, как известно, женщинам выделялись далеко не первенствующие позиции. Присутствие старостихи в рядах ополченцев подчеркивало тотальный характер мобилизации общества. Имеет право на существование и тезис, согласно которому образ женщины-воительницы и женщины-победительницы служил для уничижения французов (их-де и баба бить может, когда осердится). Как известно, человек, обижаемый супругой, скатывался на самый низ социальной иерархии. Такое — не новость в военной мифологии. Так, в легендарную историю присоединения Кавказа прочно вошла легенда о штурме станицы Наурской 10 июня 1774 года, когда казачки кипящими щами отбили вражеское нападение. Участие женщин в защите своих очагов от неприятеля не вызывает сомнений, но на Тереке это событие стало средством морального воздействия на противника: казаки охотно напоминали кабардинцам, что те не сумели справиться с бабами.
Несмотря на то что дореволюционная история России богата сражениями, четыре из них имели особое значение для отечественного исторического мифа: Ледовое побоище, Куликовская битва, Полтава и Бородино. Каждое из них носило в себе культовый смысл: разгром немецких рыцарей в 1242 году был непосредственно связан со святым Александром Невским, победа над ханом Мамаем в 1380 году — со святым Сергием Радонежским, уничтожение шведской армии в 1709 году — с Петром Великим.
Общим является то, что эти битвы отбросили в тень прочие события, связанные с отражением агрессии рыцарей, избавлением от татарского ига,
с изменением геополитической обстановки в Прибалтике. Бой на льду Чудского озера был не первым и не последним столкновением русских с немцами и шведами на границах Новгородского княжества, ставших затем границами Московии. Полтава разделила практически пополам Северную войну, в которой только сражений, осад и штурмов с личным участием Петра I насчитывается более трех десятков. Если посмотреть на монархическую историографию, то нельзя не заметить попыток если не поставить Александра I в один ряд
с вышеупомянутыми легендарными фигурами, то приблизить к таковым императора, желавшего слыть великим воином, но в том не преуспевшего.
К 1912 году уже накопился значительный опыт увековечивания военных событий. Можно смело утверждать, что 100-летие победы над наполеоновской Францией стало своеобразным подведением итогов в этой области. Прежде всего, в преддверии 100-летия было создано или обновлено большое число монументальных сооружений. Используя военные мотивы для создания метафор, можно уподобить устные споры об исторической сути того или иного явления пылким кавалерийским схваткам, письменные полемики о том же — упорным и затяжным сражениям пехоты. Возведение же памятника — устройству бастиона, означающего контроль за определенным символическим пространством. В войнах памяти монументальные сооружения — такие же осязаемые знаки победы (установка) или разгрома (демонтаж), как строительство крепостей в покоренной стране. К 1912 году практика увековечивания с помощью разного рода монументов уже стала распространенной. Наибольшее число памятников ставилось “от казны” (инициатором и главным спонсором являлось правительство). На Кавказе в эпоху М. С. Воронцова появилось несколько мемориальных сооружений, связанных с присоединением этого края к Российской империи. Примером “корпоративного” памятника (средства собирали по подписке в основном среди моряков) стал открытый в Ревеле в 1902 году мемориал погибшему в 1893 году броненосцу “Русалка”.15 Были в России и монументы “приватные”. Обер-шталмейстер В. В. Долгоруков в 1842 году поставил в Симферополе памятник своему деду генерал-фельдмаршалу князю Василию Михайловичу Долгорукому-Крымскому.16
В преддверии 100-летнего юбилея по всей России была проведена своеобразная ревизия мемориальных объектов, связанных с 1812 годом. Наибольшее количество памятников было возведено в Москве и Петербурге. Именно столицы являлись местами репрезентации военной славы державы. В 1818 го-ду в Царском Селе установили чугунные ворота по проекту В. П. Стасова.
18 августа 1834 года состоялось торжественное открытие Нарвских триумфальных ворот. Памятником Отечественной войны 1812 года стал построенный в стиле классицизма и освященный в 1811 году Казанский собор. В нем 13 июня 1813 года было погребено тело Кутузова. По проекту архитектора
О. И. Бове у Тверской заставы в 1826 году торжественно открыли триумфальные ворота. 25 декабря 1837 года перед Казанским собором, на центральном проспекте Петербурга открыли памятники Кутузову и Барклаю де Толли. В 1837 году Дорогомиловский мост, по которому вошла в Москву после Бородина русская армия и потом французы, переименовали в Бородинский. В 1912 году было возведено новое сооружение по проекту архитектора Р. К. Клейна, украшенное военной арматурой. В дополнение к этим военным символам со стороны Дорогомилова были установлены два обелиска в память воинов, павших в битве при Бородине, а со стороны Смоленской улицы — две колоннады с триумфальными фигурами в память победы русских войск в Отечественную войну 1812 года.17 Сразу после изгнания французов из России в Кремле хотели соорудить памятник из трофейных орудий. Все три предложенные проекта забраковали из-за их трафаретности (“не соответствуют высокой и прекрасной мысли”). К этой идее вернулись
в 1912 году, но строительство не было осуществлено.18 В 1830-е годы вдоль цоколя главного фасада Кремлевского арсенала установили 875 французских трофейных орудий, а у южной стены этого здания — пирамиды из трофейных ядер. Эти свидетельства былых побед сами по себе составляли впечатляющий мемориал, отношение к которому в “юбилейные” дни оказалось не “соответствующим моменту”. Журналист “Русского слова” обнаружил, что молчаливые свидетели русской славы заросли бурьяном, в стволах пушек и мортир — пробки и окурки. Он вспомнил гоголевского городничего: “Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт знает откудова и нанесут всякой дряни!”.19 Важным мемориальным объектом стал Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца, стены которого были украшены мраморными досками с названиями полков и с именами георгиевских кавалеров. В этом же зале установили восемнадцать статуй, изображавших победы русского оружия.20
В деревне Фили, расположенной в двух километрах от тогдашней Дорогомиловской заставы по Можайскому тракту, где 1 сентября 1812 года состоялся знаменитый военный совет, сохранялась “кутузовская изба”. В 1868 го-ду она сгорела, и из мемориальных предметов уцелела только деревянная скамья, на которой, по преданию, сидел Кутузов. Спустя пятнадцать лет группа офицеров гренадерского корпуса выступила с инициативой установить на месте избы памятный знак, и 8 ноября 1887 года там появился пятиметровый четырехгранный обелиск, обнесенный оградой. В том же году
в день Бородинской битвы по инициативе Общества хоругвеносцев Московского собора Христа Спасителя восстановили саму избу под наблюдением архитектора Н. Г. Струкова, не забыв на специальной доске отметить, кем восстановлено историческое здание. Исторический новодел напоминал типичный подмосковный дачный домик. Другим местом памяти стало Дорогомиловское кладбище, где в братской могиле покоилось около трехсот солдат. Во второй половине XIX века там были установлены гранитный обелиск, надгробия и возведена церковь.21 В нижегородском Спасо-Преображенском соборе хранились возложенные на гробницу гражданина Минина походные иконы и знамена Нижегородского ополчения. В новгородском Софийском соборе такое же почетное место было избрано для хоругви местного ополчения. В арзамасском Воскресенском соборе хранились знамена Арзамасской дружины. В честь победы над наполеоновскими войсками были построены соборы: Александро-Невский в Саратове, Успенский в Харькове, Воскресенский в Арзамасе, Владимирской Божьей Матери в Саранске. В 1827-м
в Псково-Печерском монастыре освятили храм Михаила Архангела — патрона М. И. Кутузова. Особо примечательно строительство памятной церкви на средства одного человека: на погосте Миролюбово Великолуцкого уезда Псковской губернии полковником Великопольским в 1813 году была построена церковь Успения Пресвятой Богородицы.22
В преддверии юбилея оживлялись стремления по закреплению в памяти имен героев Отечественной войны 1812 года. Еще в 1830 году на месте кончины генерала Кульнева, погибшего в сражении при Клястицах, по повелению Николая I был поставлен памятный знак. В 1832 году останки генерала по просьбе его брата перевезли в Ильзенбергскую церковь в Режицком уезде Витебской губернии. В 1893 году Гродненский и Клястицкий гусарские полки возобновили памятник в церкви на могиле Кульнева, установив там ядро, поразившее героя. В 1909 году 6-му Клястицкому гусарскому полку включили в наименование имя Кульнева. Спустя два года станция Межвиды, расположенная в нескольких верстах от мемориального места, была переименована
в Кульнево. “Каждый русский, покидающий родину и возвращающийся обратно в Россию, иностранец, въезжающий в ее пределы, пускай вспоминают это имя, священное для каждого из нас; пока же станция Кульнево связала Варшавскую линию Северо-Западных железных дорог с славной памятью героя…” — писал по этому поводу А. Жолкевич в “Гражданине”.23
В преддверии 100-летнего юбилея Отечественной войны 1812 года шло много споров о способах увековечивания памяти героев войны, о виде монументов. Некоторые авторы сознавали “раскол” в средствах увековечивания
в сознании простого и образованного народа. Один из современников писал по поводу внешнего вида предполагаемого мемориала: “Бронзовые памятники, подобные Минину и Пожарскому не вполне выражают религиозно-патриотическое народное чувство, укрепляемое верой и молитвой. На бронзовые памятники народ неграмотный, незнакомый с историей, глядит холодно; даже самый бородинский памятник называет столбом, говоря, например, от столба налево…” Выход из положения предлагался следующий: снаружи памятник должен был выглядеть как монументальное сооружение “с воинскими надписями”, а внутри он должен быть приспособлен для моления.24 От вопроса о конкуренции духовных и светских памятников не смог уклониться и Николай I, сказавший игуменье Спасо-Бородинского монастыря: “Мы поставили памятник чугунный, а вы предупредили нас, поставив бессмертный христианский памятник”.25 Отсутствие в Москве места поминовения героев битвы 26 августа 1812 года полвека спустя после нее воспринималось как неуважение к памяти “родителей”: “Не всякий имеет средства и досуг ехать из Москвы за 112 верст до Бородина, но имея в Москве перед глазами христианский памятник Бородинской битвы, многие пришли бы к нему в день поминовения помолиться за своих родителей по-христиански”.26
Все понимали, что монумент, возводимый в связи со 100-летним юбилеем, будет иметь большую значимость для будущих поколений. Поэтому памятник героям Отечественной войне 1812 года рассматривался прежде всего как средство укрепления позиций власти: “Совершение такого памятника, великого не наружным величием, но внутренней силой воспоминаний, будет новой грозой врагам России и крамольникам, им сочувствующим…”27 Судя по публикациям в прессе, многих занимал вопрос о монументальном закреплении памяти о войне 1812 года, причем во главе угла была символика, послание потомкам, зашифрованное в камне и бронзе. Остановимся на одной из публикаций в официальном органе Военного министерства — газете “Русский инвалид”: “Не повторяя уже высказанных другими доводов за один памятник, я позволю себе поставить вопрос: почему памятник на Бородинском поле будут сооружать лишь части, участвовавшие в этом сражении? Почему не вся армия? Почему не вся Россия? Разве под Бородиным наши предки не прикрывали своей грудью всю Россию? Разве не весь русский народ принимал прямое или косвенное участие в этой великой борьбе? В сооружении этого памятника следует принять участие всем русским людям. Пусть это будет памятник всего русского народа тем чудо-богатырям,
о доблести которых разбились армии двунадесяти языков. При едином памятнике все части войск могут получить достойное место. Я предложил бы такой памятник. Вершина — фигура императора Александра I. Несколько ниже — главные герои этого сражения с Кутузовым во главе. Это верхняя часть. Средняя часть должна представлять многогранник; число граней — по числу частей войск, участвовавших в сражении. На каждой грани с особой площадкой при каждой — выпуклое изображение доски с надписями; на площадках фигуры, бюсты и т. п. Нижняя часть должна окружать среднюю
и изображать в фигурах участие всего народа в отражении изгнании двунадесяти языков”.28
Примечательно, что при концентрации внимания на Бородине география установки монументов свидетельствовала о расширении зоны “места памяти”. В деревне Студянке, на месте переправы французских войск через Березину, на средства И. Х. Колодеева по рисунку Н. В. Зарецкого, корнета 50-го драгунского Иркутского полка, были установлены памятники. На трехступенчатых постаментах в трехстах метрах один от другого возвышались два четырехгранных невысоких обелиска, обозначавших места, где наполеоновские саперы навели мосты через реку. 12 июня 1912 года в 100-летний юбилей вступления войск Наполеона в пределы России эти памятники Отечественной войны были торжественно освящены.29 Юбилейные мероприятия начались в Ковне 12 июня 1912 года торжественным “возобновлением” в присутствии губернатора Веревкина памятника переходу Наполеона через Неман.30 Примечательно, что для этого мероприятия выбрали не день переправы остатков французской армии, а день начала войны. Но если учесть характер восприятия войны в российском сознании как великого одоления, великого подвига, великой жертвы, то такой шаг выглядит вполне оправданным — это было начало всего великого.
О последствиях ухода из “территории памяти” свидетельствует история кавалерист-девицы Н. А. Дуровой. В 1820—1840-е годы она была всероссийской знаменитостью, ее образ стал важной частью мифа о войне 1812 года, она вместе со старостихой Василисой символизировала “женский сегмент”
в символе “всего народа”, поднявшегося на защиту Отечества. Уехав в далекую провинциальную Елабугу, единственная женщина России, выслужившая офицерский чин, постепенно как личность выпадала из общего внимания, тогда как ее героический образ жил и здравствовал в национальной исторической памяти. Дурова умерла в 1866 году всеми забытая, а ее могила на местном кладбище пришла в запустение и едва не была утрачена. Только в 1901 году офицеры 14-го драгунского Литовского полка (бывший Литовский уланский полк, где служила героиня) вспомнили о своем легендарном товарище Александрове (под этим именем Дурова числилась в полку) и при содействии граждан Елабуги И. И. и Ф. В. Стахеевых установили на могиле “приличный” памятник.31
С особой силой “соревновательность в славе” полков русской армии проявилась в установке монументов на Бородинском поле. К марту 1913 года там было установлено 34 памятника и определено место для еще одного — 23-й пехотной дивизии Бахметьева (37-й Екатеринбургский, 113-й Старорусский, 124-й Воронежский, 137-й Нежинский полки). Финансовые возможности создателей монументов и организационные обстоятельства привели к тому, что на мемориальном пространстве соседствовали памятники отдельным частям (лейб-гвардии Павловский, Волынский, Московский, Измайловский, Егерский, Казачий полки, 53-й пехотный Волынский полк, 21-й пехотный Муромский полк, 180-й гусарский Нежинский, лейб-гвардии 1-я артиллерийская бригада, лейб-гвардии 2-я артиллерийская бригада, лейб-гвардии 3-я артиллерийская бригада, 1-я батарея Гвардейской конноартиллерийской бригады, 2-я батарея Гвардейской конноартиллерийской бригады — всего 14 единиц). Кроме того, четыре гвардейских полка выбрали “бригадный” вариант памятников (Финляндский и Волынский, Кавалергардский и Конный). Из армейских полков по этому пути пошли только два (109-й пехотный Волжский и 4-й гренадерский Несвижский). Обращает на себя внимание то, что в этом списке гвардейцы, обладавшие большими финансовыми возможностями, заметно преобладают над армейцами. Два отдельных памятника были поставлены инженерным войскам и полевой конной артиллерии. Память об участии в Бородинском сражении большей части армейских полков была увековечена в “дивизионных” и “корпусных” монументах: 17-й пехотной дивизии Олсуфьева (полки Брестский. Бессарабский, Белозерский, Вильманстрандский. Ряжский, Рязанский); 1-й гренадерской графа Строганова дивизии (полки Санкт-Петербургский гренадерский, 2-й гренадерский Ростовский, 6-й гренадерский Таврический, лейб-гвардии Гренадерский, лейб-гвардии Гренадерский Екатеринославский и др.) Кроме того, на Бородинском поле были поставлены так называемый Главный памятник, памятник французской армии и памятник Кутузову. На стенах церкви Спаса в монастыре были установлены памятные медные доски от целого ряда полков. В этом же соборе находились иконы, подаренные лейб-гвардии полками Семеновским, Измайловским, Преображенским, Московским.32
Автор под псевдонимом Русс писал об этой стороне увековечивания 1912 года: “Надо положительно удивляться энергии войсковых частей, соорудивших эти памятники в необычно короткий срок; окончательно вопрос
о памятниках был разрешен лишь в апреле. Большинство памятников помещено между монастырской флешью, монастырем и Николаевским монументом; здесь их 20; уже по этому можно судить о наиболее горячей битве именно на этом участке. Памятники в общем не поражают своей оригинальностью; видно, что большинство из них вышло из одной мастерской надгробных памятников; некоторые даже прямо некрасивы; больше всего нам понравился памятник 3-й дивизии (Коновницынской) в ограде монастыря, против Тучковой церкви <…>. Затем очень просты, но изящны — серые, небольшие полированные колонки с золотыми флангами гвардейских конных батарей. На них прекрасная, достойная памяти надпись: └ДОБЛЕСТЬ РОДИТЕЛЕЙ — НАСЛЕДИЕ ДЕТЕЙ. ВСЕ ТЛЕННО, ВСЕ ПРЕХОДЯЩЕ — ТОЛЬКО ДОБЛЕСТЬ НИКОГДА НЕ ИСЧЕЗНЕТ. ОНА БЕССМЕРТНА“. Красив и богат памятник кавалергардов и конной гвардии; оригинален л.-гв. 3-й артиллерийской бригады”.33
Монументов на Бородинском поле планировалось поставить еще больше. По данным печати, Юбилейная комиссия при Военном министерстве дала разрешение на 120 памятников. Не трудно догадаться, что такое количество сооружений вызвало недоумение у трезвомыслящих россиян. Художник В. В. Мазуровский в беседе с корреспондентом “Петербургской газеты” заявил следующее: “Таким образом, Бородинскому полю суждено покрыться лесом памятников, по существу своему мизерных, не отвечающих ни величине события, ни чувствам. Получается нечто невообразимое до абсурда <…> Будет очень прискорбно, если Бородинское поле усеется какими-то тумбочками и крестами. Должна быть разница между кладбищем и полем сражения, тем более таким грандиозным, как Бородинское”. Он сослался на неудачный опыт “обустройства” поля Полтавской битвы, где места расположения войск оказались обозначенными какими-то “кочками”. Художник напомнил, что возможны недоразумения из-за “неразработанности” истории некоторых полков, что на памятных досках в храме Христа Спасителя в Москве оказалось немало ошибок (внесены названия частей и фамилии людей, не имевших отношения к обозначенным событиям). Мазуровский предложил последовать примеру немцев и поставить один грандиозный монумент, подобный тому, какой возводился в Лейпциге к юбилею Битвы народов.34
При всем уважении к героям-бородинцам, а также всем, кто участвовал
в установке монументов, с критическими замечаниями трудно не согласиться. Только некоторые сооружения имеют заметные отличия от кладбищенской архитектуры. Памятник гвардейским егерям и Морскому гвардейскому экипажу создавался по проекту и чертежам гражданского инженера Альберти (бывшего офицера Несвижского полка) “при деятельном участии председателя по постройке памятника Несвижского полка подполковника Волкова”. Более всего он напоминает солидный родовой склеп.35 Такая ассоциация вовсе не является обидной для участников боя на реке Колоче. Символ военной семьи, боевого братства — важная часть военной субкультуры. Некоторые памятники следует признать удачными в художественном отношении. Отсутствие специального художественного образования не помешало бывшему офицеру лейб-гвардии Литовского полка составить проект запоминающегося монумента, удачно символизировавшего один из эпизодов сражения, когда эта часть вместе с измайловцами отбивала бешеные атаки французской кавалерии. Монумент представляет собой гранитный прямоугольный массив (имитация построения пехоты в каре, ее каменную стойкость), об один из углов которого разбивается французский орел (неудачные налеты неприятельской конницы).
Проект памятника 7-й пехотной дивизии также составил не профессиональный архитектор — штабс-капитан 11-го пехотного Псковского полка
А. В. Дроздовский. Это соединение стояло за ручьем Стонец, сдерживая атаки фрацузов, не смущаясь тем, что время от времени оказывалось в полном окружении. В книге Ашика без указания источников сказано, что проектировщик ставил перед собой три задачи: “1) Чтобы памятник этот был в стиле самобытного, чисто русского зодчества, так мало знакомого и мало-помалу исчезающего. 2) Чтобы он являлся выразителем шири, стойкости и силы русской, о которые разбился натиск двунадесяти языков. 3) Чтобы памятник не терялся в широком просторе Бородинского поля”.36 Подходящий образ Дроздовский нашел в виде приземистой старорусской крепостной башни. “В этих широких, простых и мощных башнях, охранявших от врага и народ и князя, служивших и охранявших спокойствие, жизнь, а не одну только власть, сказывалась вся сила, ширь и могущество русского народа; они, являясь полной противоположностью узких башен феодальных замков, охранявших лишь одно лицо, как нельзя более отвечают основной идее памятника на Бородинском поле — дать воплощение мощи, стойкости и русской шири необъятной”.37 Названия полков 7-й дивизии написаны русской вязью. Вместо надвратной иконы — изображение подвига этого соединения
и под ним выдержка из рапорта Барклая: “Неприятельская конница, получив подкрепления своих резервов, зашла совершенно в тыл 7-й дивизии, но сия бесподобная пехота, немало не расстраиваясь, приняла неприятеля сильным огнем и неприятель был расстроен”.38 В зубцы башни вмурованы эмалевые изображения полковых юбилейных знаков в двадцатикратном увеличении. Во втором ярусе башни — точная копия иконы Смоленской Божьей Матери. На красных мраморных досках, вмурованных в боковые стены, указаны фамилии девяноста пяти офицеров, убитых и раненных при Бородине. На задней стене — громадный черный крест, на втором ярусе — золоченый орел, готовый к взлету. “Помещен он в воспоминание известного эпизода во время прибытия Кутузова к войскам”.
На полу площадки перед башней размером около четырех квадратных метров изображен план Бородинского сражения между одиннадцатью и часом дня 26 августа.39 Таким образом, памятник 7-й пехотной дивизии оказался перегружен символикой, в которой причудливо переплелись церковная, историческая и идейно-политическая составляющие.
Общим для всех памятных надписей является четкое разделение по служебной иерархии и социальному принципу: все раненые и погибшие офицеры перечислены поименно, а нижние чины — указаны только общим числом. Осознание боевого братства подтолкнуло создателей памятника 1-й артиллерийской бригады добавить слова “…и нижние чины имена их ты Господи веси”. Справедливости ради следует сказать, что перенесение полного списка потерь на монумент встречало ряд препятствий. Прежде всего в таком случае небольшая площадь обелиска превращалась в трудночитаемый буквенный узор, поскольку некоторые части потеряли огромное число людей. Это было дорого и технически сложно.
Памятники на Бородинском поле являлись одновременно и мемориальными знаками, и надгробиями, поскольку устанавливались на месте деяний, но одновременно на месте гибели людей и даже в ряде случаев, возможно, на месте их захоронения, поскольку данных о точном расположении мест кремации и погребения останков солдат не сохранилось. “Комбинированный” характер бородинских памятников определяется и тем обстоятельством, что они посвящались как погибшим в той битве однополчанам, так и оставшимся в живых 26 августа 1812 года, встретившим свою смерть в дальнейших боях и походах или умершим своей смертью в преклонном возрасте. Поскольку за сто лет многие части были переименованы и даже расформированы, надписи на монументах служили своеобразным пояснением по наследованию славы. Посетители мемориала узнавали из них, почему такой-то полк считает своим долгом особо почтить память определенного войскового соединения, отличившегося в великой битве.
Надписи на памятниках были краткими, что соответствовало размерам площади, для них выделенной, а также традициям эпитафий. На обелиске
1-й гренадерской дивизии генерал-майора графа Строгонова читаем: “Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нем громкие дела и подвиги ваши”. Другие надписи: “Славным предкам 17 дивизии благодарные потомки”, “Доблестным предкам 1-я Его величества батарея гвардейской конно-артиллерийской бригады 26 августа 1912 года”, “Доблестным предкам
4-й пехотной дивизии принца Виртембергского, стяжавшим в Бородинском сражении вечную славу отечеству и русскому воинству”, “Бессмертной дивизии Неверовского героям Шевардина и семеновских флешей”, “Богатырям и пионерам благодарные потомки инженерные войска 1812—1912”, “И клятву верности сдержали мы в Бородинский бой”, “Муромцы своим предкам-героям”, “Доблестным героям Бородина потомки 3-й пехотной дивизии генерала Коновницына. Слава погибшим за Русь Православную”, “Доблестным предкам кирасирам 2-й дивизии генерала Дуки”, “Измайловцы славным предкам, сражавшимся под Бородиным 26 августа 1812 года”, “Героям предкам за веру, Царя и отечество живот свой положившим. Лейб-гвардии 1-я артиллерийская бригада”, “Славным предкам, сражавшимся на сем месте 26 августа 1812 года, лейб-гвардии Московский полк, именовавшийся до 1817 года лейб-гвардии Литовским”.
Кроме посвящения в эпитафии использовались цитаты из документов той эпохи. На памятнике лейб-гвардии Измайловского полка мы читаем: “Из рапорта генерал-лейтенанта Коновницына главнокомандующему князю Голенищеву-Кутузову: └Полки Измайловский и Литовский в достопамятном сражении 26 августа покрыли себя в виду всей армии неоспоримой славой“”. А авторы памятника лейб-гвардии Московского полка выбрали такую надпись: “Я не могу с довольной похвалою отозваться Вашей светлости о примерной неустрашимости, оказанной весь день полками Лейб-гвардии Литовским и Измайловским — прибывши на левый фланг непоколебимо выдержали они наисильнейший огонь неприятельской артиллерии — осыпаемые картечами ряды их несмотря на потери, пребыли в наилучшем устройстве и все чины от первого до последнего, один пред другим являли рвение свое умереть прежде нежели уступить неприятелю. Три большие кавалерийские атаки неприятельских кирасир и конных гренадер на оба полка сим отражены с невероятным успехом, ибо несмотря что кареи, устроенные оными полками были совсем окружены, неприятель с крайним уроном был прогнан огнем и штыками. 3-й батальон Измайловского полка и полк Литовский, кои особенности имели в виду прикрывать бывшую правее батарею, исполнили сие во все время как нельзя лучше уничтожая совершенно все покушения на оную. Одним словом полки Измайловский и Литовский
в достопамятном сражении 26-го августа покрыли себя вечной славою”.
Как и на многих других воинских монументах, на памятниках Бородинского поля наиболее часто представленным аллегорическим символом был орел. Эта птица была эмблемой отваги, дальнозоркости, силы. Кроме того, двуглавый орел являлся основой государственного герба Российской империи. В большинстве случаев скульптурное или рельефное изображение двуглавого орла дополнялось короной. Функция надгробного камня требовала изображения креста. Кроме того, крест символизировал торжество “христолюбивого воинства”. Поэтому именно этот знак христианства “конкурировал” по частоте с изображением орла. Одной из традиций устройства надгробных памятников было указание на сферу деятельности покойного с помощью изображения характерных предметов. На памятниках инженерным войскам, павшим под Бородиным, кроме уставной эмблемы инженерных войск мы видим традиционный знак саперов — два скрещенных топора, а для придания этой композиции большей воинственности в нее включили пылающее ядро. На тумбах вокруг памятника 2-й гренадерской дивизии Карла Мекленбургского и 2-й сводной гренадерской дивизии генерал-майора князя Воронцова установлены ручные гранаты — то самое оружие, от которого происходит слово “гренадеры”. Ядра использованы и для украшения памятника лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригаде.
Поскольку главными событиями в Бородинской битве были бои на левом фланге и в центре, именно в этих местах и сгруппировались памятники частям — их участникам. Монументы — материализованное доказательство того, что полк не просто бился с французами 26 августа 1812 года, но сражался в самой горячей точке. В этой связи можно предположить, что отсутствие памятника Петровской бригаде (Преображенский и Семеновский полк) объясняется нежеланием видеть его “в тылу”. Эти полки находились в резерве, им не пришлось скрестить свои штыки с французскими, но они понесли большие потери от артиллерийского огня. Трудно объяснить отсутствие памятника финансовыми проблемами — в обеих частях было достаточное количество состоятельных людей.
Армия тяжело переживала разгром в Русско-японской войне, и юбилейные торжества 1912 года имели двойственное психологическое воздействие. С одной стороны, память о былых победах имела ранозаживляющее действие. С другой стороны, современники проводили невыгодные для тогдашних вооруженных сил сравнения. Следует помнить одно важное обстоятельство: в Маньчжурии потерпели поражение полки, не являвшиеся прямыми наследниками “бородинцев”. Поэтому “славные потомки” соратников Кутузова и Багратиона могли без особого смущения праздновать годовщину сражения, подразумевая, что в случае их участия в боях с японцами ситуация под Мукденом и Порт-Артуром могла складываться иначе. Можно даже предположить, что памятниками на месте исторической битвы измайловцы, нежинцы и павлоградцы как бы отгораживали свое не тронутое поражениями символическое место.
Установка памятников на Бородинском поле в определенной мере была продолжением давней дискуссии об исходе сражения 26 августа 1812 года. Само количество “русских” монументов, установка их на всем пространстве, где происходила битва, создавало впечатление нашего превосходства над неприятелем. Французский монумент был только один, и располагался он возле села Шевардино, захват которого русской стороной и не оспаривался. Если рассматривать историческое пространство как шахматную доску (а схемы-указатели на такое сравнение наталкивают!), то заметна одинокая “черная фигура”, хотя и претендующая на роль ферзя, и целый строй разнообразных “белых фигур”, окружающих белого ферзя (главный монумент). У человека, не обремененного хорошим знанием событий того дня, сам вид мемориального комплекса, сложившегося в 1912 году, не может вызывать никаких сомнений в торжестве именно русского оружия. Важным является и то обстоятельство, что все памятники установлены там, где “бородинские” полки занимали позиции или в начале боя, или там, где они успешно отражали атаки наполеоновских войск. За Семеновским оврагом, куда отошли русские части после падения Багратионовых флешей и батареи Раевского, никаких мемориальных объектов не появилось. В ходе битвы реальной русская армия отступила со своих позиций, в битве памяти — нет.
Отсутствие в программе юбилея открытия “фундаментального” памятника героям 1812 года не могло не создавать ощущения некоторого морального дискомфорта. Это ощущение вполне могло сыграть свою роль в попытках “соединения” памяти об Отечественной войне с памятью о событиях, связанных с восшествием на престол Михаила Романова в 1613-м и победой на Куликовом поле в 1380 году. В. М. Васнецов заявил об этом на заседании комиссии по установке народного памятника патриарху Гермогену и преподобному Дионисию: “Возможность сблизить и объединить эти три эпохи
в одном воздвигаемом монументе так, чтобы русский народ, вспоминая великого └неподвижностоятеля“ за родину и страстотерптца патриарха Гермогена, в то же время вспоминал о своем спасении и в другие эпохи. При таком естественном расширении идеи памятника патриарху Гермогену сама собой приходит мысль и еще одна, подобно означенным тяжелая и тоже грозившая гибели России эпоха, — вспоминаются великий князь Дмитрий Донской, его время и сподвижники в Куликовской битве (в 1380 г.), когда при помощи Божьей молитвами и благословением преподобного Сергия положено было благое начало избавления русского народа от векового ига монгольского. Таким образом, памятник патриарху Гермогену, без подвигов коего трудно и представить, как сложились бы условия нашего политического бытия, воздвигаемый в Москве в пору стечения величайших и однородных юбилеев, стал бы всенародным и историческим памятником спасения России в 1612, 1613 и 1812 годах, а также в 1380 году, близком по своему духу к празднуемым юбилеям. В знак победного избавления и спасения России помощью Свыше от зол, ее угнетавших и губивших в указанные эпохи, памятник сей, как мною было предложено и комиссии московского археологического общества, венчается статуей Георгия Победоносца на коне, поражающего змия, в коей народ привык чтить символ истории Москвы”.
В прессе идея такого монумента нашла положительные отклики: “В одном монументе он (Васнецов. — В. Л.) хочет объединить память о четырех великих событиях, пережитых Россией: 1612 год — изгнание поляков из Москвы, 1613 год — воцарение Михаила Федоровича, 1812 год — изгнание Наполеона и 1380 год — Куликова битва. Эти четыре события спасли Россию от иноземного порабощения, почему свой проект В. М. Васнецов называет └памятником спасения России“”.40 Однако сжатые сроки не позволили создать монумент, требовавший продолжительных скульптурных и архитектурных работ. Поэтому в конце концов остановились на варианте, позволявшем быстро смонтировать юбилейный монумент: “На повороте шоссе
к Спасо-Бородинскому монастырю будет поставлен громадный обелиск
в десять сажен высоты на гранитном постаменте. Обелиск будет сделан из пушек, перевитых металлическими гирляндами, и увенчан гербом Московской губернии, а по углам украшен двуглавыми орлами, сидящими на пушках. На обелиске будет сделана крупная надпись чеканными буквами: └Благодарная родина своим защитникам“”.41
Памятники, связанные с Отечественной войной 1812 года, как и многие другие увековечивающие ее объекты и действия, с одной стороны, являлись средствами закрепления мифа о войне. В камне и бронзе застыли легенды, слова приказов, имена, названия воинских частей и т. п. Можно сказать, что монументальная история великой эпопеи была дописана в 1912 году, хотя
в этом завершении видна торопливость. В не затухающей до сих пор дискуссии о том, кто был победителем 26 августа 1812 года, столетие спустя была поставлена точка. Памятники русским полкам воздвигнуты там, где они занимали позиции в начале сражения, или там, где они сошлись грудью
с французами. Монументы доказывают своим положением: русские не уступили ни пяди. Место французов — Шевардино, там, где на вершине обелиска расправил крылья французский орел.
Конструирование памяти о войне 1812 года в течение всего XIX столетия имело пролонгированный, практически непрерывный характер, тогда как Мамаево и Ледовое побоище, Полтава периодически исчезали из сферы общественного внимания. Эпопея 1812 года никогда не была в забвении, чему способствовало множество факторов. Постоянным напоминанием о войне явилось строительство храма Христа Спасителя — самого величественного сооружения в ее честь. После того как 25 декабря 1812 года Александр I подписал манифест о его строительстве, сама история собора давала множество мнемонических поводов для воспоминаний об изгнании Наполеона. Начать можно с неожиданного и потому интригующего результата конкурса проектов (1814 год), на котором победил никому тогда не известный Витали. Далее предметом разговоров москвичей и гостей столицы стала закладка собора 12 октября 1817 года в годовщину ухода французов из Москвы, сама огромная стройка на Воробьевых горах и колоссальный размер будущего мемориального комплекса (собственно собор, колоннада из трофейных орудий, пантеон воинской славы, памятники военачальникам). Затем живо обсуждались злоупотребления подрядчиков (расхитили огромную по тем временам сумму в 1 млн рублей), ссылка провинившегося архитектора, остановка стройки (1825 год). Наконец, в дни торжеств, посвященных 25-летию Бородинского сражения, заложили новый храм на новом месте по проекту архитектора Тона, и огромное здание год за годом росло над тогда еще малоэтажным городом. В значительной мере для осуществления такого масштабного строительства началась даже прокладка судоходного канала между Волгой и Москвой-рекой, чтобы на барках подвозить материалы. В 70-ю годовщину Бородинской битвы в стенах еще не освященного собора была впервые исполнена увертюра “1812 год” П. И. Чайковского, ставшая своего рода сигнальной мелодией для всех последующих торжеств, посвященных изгнанию Наполеона из России. В 1883 году после сорока четырех лет строительства (на четыре года дольше, чем знаменитое по продолжительности строительство Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге) самый большой в России собор был наконец освящен. Таким образом, на протяжении четырех царствований (Александр I, Николай I, Александр II, Александр III) возводился колоссальный памятник, постоянно напоминавший самим своим динамичным состоянием о великой победе. На его стенах установили 177 мраморных плит, где в хронологической последовательности давались краткие описания сражений, а также в алфавитном порядке перечислялись части войск, командиры частей и воины, отличившиеся в боях. Кроме того, на досках собора были приведены тексты манифестов, приказов по армии.42 По нашему мнению, указанные нарративы играли важную роль в закреплении “трафаретных” представлений о войне 1812 года. Эти памятные надписи располагались в помещениях, предназначенных для крестных ходов. Мемориальный характер собора подчеркивался тем, что престольный праздник храма Христа Спасителя отмечался как праздник победы над Наполеоном.43
В царствование Николая I внимание к истории Отечественной войны 1812 года стало одним из направлений в правительственной политике. При этом заметно как целенаправленное разыгрывание “героической карты”, так и привлечение “материала”, связанного со славной эпохой, для решения различных вопросов, напрямую с изгнанием Наполеона не связанных. В 1830-е годы 1812 год становится предметом историко-философских споров. На оживление памяти о войне влияло формирование в 1830-е годы теории официальной народности, поскольку и ее сторонники, и ее оппоненты обращались к опыту минувшего. При этом участие крестьян рассматривалось не как народная самодеятельность, а как отклик на призыв царя. Монархия, опирающаяся на народную любовь, непобедима. Разыгрывалась “карта” победы над Наполеоном и родоначальниками российского национализма. “Историю новую с 1812 года не должно ли назвать историей возвеличения, возвышения России, спасительницы Европы, усмирительницы (курсив наш. — В. Л.) чуждых народов”, — читаем мы в 1838 году в “Сыне Отечества”.44
О войне 1812 года россиян заставляли вспоминать и другие события XIX столетия. Восстания 1830—1831 и 1863—1864 годов в Польше давали повод говорить о характере формирования западных границ империи (читай — о Наполеоновских войнах), об участии поляков в походе на Москву, об их преданности Наполеону Бонапарту. “Никогда это воспоминание не было торжественнее как в прошлом 1863 году. Восстание Польши и дипломатическое нашествие трех могущественнейших держав Европы вызвали тогда живое патриотическое чувство на защиту Отечества от угрожавшего ему позора; Бородино вспомянулось тогда в многочисленных адресах к Царю из всех краев земли русской”, — писал один из современников тех событий.45 Венгерский поход 1849 года напоминал о стратегическом союзничестве Петербурга и Вены 1805—1814 годов. Революционные взрывы в Европе и готовность Александра I и Николая I посылать войска для восстановления незыблемости тамошних монархий также способствовали повышению внимания к временам, когда казаки поили лошадей из городских фонтанов
в Италии, Франции, Германии и Голландии. Каждое обострение отношений со странами Западной Европы вызывало волны патриотизма, которые неизбежно сопровождались волнами воспоминаний о том, как Россия ее побеждала и освобождала. Массу поводов для оживления памяти о борьбе с Наполеоном дала Крымская война. Вяземский писал по поводу обороны Севастополя: “А крепко начинает попахивать двенадцатым годом”.46 Подъем патриотических чувств, связанный с Русско-турецкой войной 1877—1878 годов и антироссийской позицией западных держав, вновь актуализировал воспоминания о войне 1812 года. Человек, оказавшийся по делам службы летом 1878 го-да в Можайске, счел себя обязанным посетить Бородинское поле: “В такие моменты чувствуешь всегда еще большую потребность в единении с памятью своего доблестного прошлого, и где же и место этому единению, как не на том самом месте, где прошлое увековечено навсегда присутствием множества могил, виновников этой доблести”.47
Хранителями памяти о войне оставались ветераны, число которых неумолимо сокращалось, причем в силу зависимости чина от возраста сначала покинули сей мир полные генералы, за ними последовали генерал-лейтенанты, генерал-майоры и полковники. В конце XIX столетия наступила печальная очередь тех, кто в 1812 году получил первый обер-офицерский чин. По свидетельству И. П. Липранди, из общего числа офицеров 6-го армейского корпуса в 1862 году в Санкт-Петербурге в живых оставалось пять человек, причем самый старший из них в “славную годину” был в чине капитана.48
В июне 1888 года на 97-м году жизни умер в Калуге генерал-майор А. Я. Миркович, встретивший войну 20-летним гвардейским подпоручиком. А. Г. Тартаковский полагает, что это был последний ветеран Отечественной войны 1812 года. В 1890 году ушел из жизни 90-летний И. П. Липранди и 94-летний Ф. Н. Глинка, в феврале 1886 года — 93-летний М. И. Муравьев-Апостол. Немногим долее прожили те, кто видел войну в детском возрасте: в 1892 году закончил свой земной путь в 88-летнем возрасте Д. И. Завалишин (декабрист). В 1893 году скончалась 86-летняя поэтесса и переводчица К. К. Павлова, а в 1899 году — 91-летняя П. Н. Татлина, записавшие свои детские впечатления от войны и пожара Москвы.49
Несмотря на столь заметный отрезок времени, отделявший само событие от его юбилея, власти организовали поиск участников и современников Отечественной войны, поскольку это считалось обязательной частью юбилейных торжеств. Удалось найти восемь человек, соответствовавших критериям: “ветеранов, очевидцев и современников событий”. Аким Винтонюк (122 года от роду) служил в 53-м пехотном Волынском полку и считался единственным дожившим до столетнего юбилея комбатантом. Петр Лаптев (112 лет) был свидетелем следования войск Наполеона через городок Свенцяны. Гордей Громов (112 лет) видел еще мальчиком, как французская армия шла через город Красный. Максим Пятаченков (120 лет) помнил о пребывании неприятеля в городе Кирсанове. Евгения Жерносенкова (115 лет) значилась в этом списке не только как очевидец событий, но и как дочь их непосредственного участника-солдата. Степан Жук (110 лет) и Мария Желтякова (110 лет) ничего внятного вспомнить не смогли, и их по географическому принципу (жили в Белоруссии) записали просто: “очевидцы”. Ефим Ковылин (109 лет ) ничего и видеть не мог, поскольку в 1812 году жил в Поволжье. Его представляли “современником” — даже это было очень почетно. Ветераны были всячески обласканы властью. “На всех произвело трогательное впечатление, что старики сидели, тогда как государь император и великие князья стояли”, — писал корреспондент столичной газеты.50 “Кто мог подумать и представить себе, что среди нас еще живут целых 27 человек прямых участников этой богатырской эпопеи, все рассказы о которой не только теперь, но даже во время нежной юности нас, людей среднего возраста, носили какую-то заманчивую дымку сказки, чего-то далекого, исторического для ума и памяти и волшебно-сказочного для сердца и воображения”, — умилялся корреспондент “Вечернего времени”.51
Было бы странно, если бы таким повышенным вниманием к ветеранам
и современникам Отечественной войны не воспользовались люди с авантюрной жилкой. 10 сентября 1912 года газета “Русское слово” напечатала заметку “Скандал с фальсифицированным ветераном 1812 года”. Автор начал со слов: “Хлестаковы появлялись до сих пор в разных областях: то были ревизоры, то губернаторы, то прокуроры, то профессора. Теперь же, оказывается, существует Хлестаков-ветеран”. Речь шла об уже упоминавшемся жителе городка Свенцяны Петре Артемьевиче Лаптеве 112 лет от роду. Он рассказывал о том, что лично беседовал через переводчика с Наполеоном, по его приказу повел французов от Свенцян к Динабургу, но сумел бежать. Затем Лаптев, в котором бурлила казачья кровь, будто бы записался в ополчение
и участвовал в боях. Ратное ремесло понравилось храброму мещанину, он добровольцем пошел на Крымскую войну, подавлял польский мятеж 1863—1864 годов, за что генерал-губернатор Литвы М. Н. Муравьев подарил ему кирпичный завод, конфискованный у повстанцев. Однако по данным архивов выяснилось, что Лаптев прибавил себе 19 годков, Наполеона не видел, ни в каких войнах не участвовал, никакой завод ему Муравьев не дарил,
и даже о своих казачьих корнях “лжеветеран” солгал.52 Оппозиционная пресса не упустила возможности поиронизировать о промахе организаторов юбилейных празднеств, клюнувших на обман лжеветерана.53 Скандал приобретал тем больший резонанс, что удивительную историю Лаптева растиражировали многие газеты.54 Т. Ардов в статье “Подделка нации” обрушился на лиц, которые беззастенчиво эксплуатируют древних “стариков-лжеветеранов”, бойко рассказывавших в псевдорусском стиле “про хранцузов”. Не меньший гнев журналиста вызывали священники с их повестями о чудотворных иконах в 1812 году и “предвыборной ложью”, разумеется в пользу кандидатов в рясах.55
Самым заслуженным считался 124-летний фельдфебель Винтонюк, который не просто был участником войны с Наполеоном, но и сражался при Бородине, был ранен, лежал во французском госпитале, вернулся в строй
и дошел до Парижа. На юбилейные торжества он прибыл по специальному распоряжению бессарабского губернатора “в сопровождении для услуг старшего городового”. Другой ветеран — Максим Пятаченков — в армии не служил, но бойко рассказывал о пребывании пленных французов в Кирсанове.56 До юбилея, разумеется, никто судьбой ветеранов не интересовался и даже, скорее всего, об их существовании не задумывался. Единственный оставшийся
в живых участник Бородинского сражения Винтонюк, по существу, находился на иждивении родственников, и только в 1912 году ему назначили специальную пенсию в размере 300 рублей. Очевидцам событий С. Жуку, Г. Громову,
Е. Жерносенковой, М. Желтяковой, М. Пятаченкову, а также “современнику” Е. Ковылину никакого вспомоществования оказано не было.57 Примечательно, что в официальном “Списке ветеранам, очевидцам и современникам Отечественной войны” указано, что все означенные в нем люди (А. Винтонюк,
П. Лаптев, Е. Жерносенкова, Г. Громов, С. Жук, М. Желтякова, М. Пятаченков, Е. Ковылин) не могут прибыть в Москву по своей бедности.58
Следует отметить огромную роль ветеранов в создании исторических мифов. Известно, что мемуаристы и участники событий, не оставившие письменных свидетельств, но делившиеся с современниками устными воспоминаниями, не могли избежать влияния установившегося “общего” взгляда на прошлое.59
Имели место и другие коммеморативные инициативы. В Кружке ревнителей памяти Отечественной войны 1812 года было предложено переименование железнодорожных станций в районе Москвы: Кунцево назвать Поклонная гора, Одинцово — Растопчинская, Кубинку — Гессенская, Тучково — Воронцово, Шелковку — Кутайсовская, Шаликово — Бахметьевская, Дровино — Коновницыно, Батюшково — Шевардино, Красицкую — Василисино, Серго-Ивановскую — Кутузово, Туманово — Царево-Займище, Мещерскую — Милорадовичево, Коляшино — Даву, Сапегино — Наполеоно-Бонапартовская и др. Имена исторические, по мнению кружковцев, в переименованиях не нуждались: Фили, Голицыно, Гжатск.60 Но переименования произведены не были.
Главная причина выделения Бородинского юбилея из всех предыдущих заключалась не только в том, что он задумывался правительством как грандиозная прелюдия к “романовскому” юбилею. Одним из факторов следует признать откровенное доминирование евроцентричного вектора в сознании общества и государственных мужей.
Важным принципиальным отличием юбилея Отечественной войны 1812 го-да было то, что он отмечался буквально по всей стране. Празднование в большинстве мест проводилось в два дня. 25 августа в церквях проходила заупокойная литургия и всенощная служба. Тогда же проводилось мероприятие, обозначенное в рапортах как “Разъяснение нижним чинам значения Бородинского сражения”. В некоторых гарнизонах (например, в Варшаве) такие беседы с солдатами об Отечественной войне проходили 2, 8, 16 и 24 августа. В Волковысском гарнизоне Гродненской губернии 25 августа “нижние чины ознакомлены были вкратце с началом основания Российского государства и событиями Отечественной войны”. Кроме того, в некоторых частях в этот день в отчетах значилось “ознакомление со сказанием о Смоленской Божьей Матери Одигитрии”, вечером солдаты получили “чай с фруктами”. День 26 августа начинался с торжественного молебна на плацу, затем зачитывался высочайший приказ, после чего торжественная часть завершалась церемониальным маршем и исполнением национального гимна. Солдаты получали улучшенный обед, смотрели любительский спектакль “Партизан Энгельгардт”. Затем начинался “народный праздник”: гимнастические упражнения, игры на призы, раздача портретов императора Александра I, Кутузова, Барклая де Толли, Багратиона. Завершался праздничный день улучшенным ужином и посещением кинематографа. Подобным образом проходил праздник и во всех гарнизонах от Либавы до Владивостока. Некоторое разнообразие в единообразные рапорты вносят данные о “туманных картинах”, иллюминациях, танцах под граммофон.61 В тех губернских и уездных городах, где имелись мемориальные сооружения, именно они стали местом главных торжеств. В Николаеве состоялся крестный ход и возложение венков к памятнику — обелиску 1812 года. В Елабуге отслужили панихиду на могиле кавалерист-девицы Н. Дуровой и неподалеку от кладбища произвели салют. В лифляндском городке Венден возложили венки на могилу генерала Сиверса, в эстляндском Юрьеве провели крестный ход к памятнику Барклаю де Толли. В Гродно “возобновили” памятник на могиле героя Отечественной войны генерал-майора графа Ланского и установили на время Бородинских торжеств почетный караул. В городе Видзы открыли памятники императорам Александру I и Александру II. В Орле крестный ход прошел
к могиле генерала А. П. Ермолова. В тех случаях, когда не оказывалось фундаментальных сооружений, власти устраивали “место памяти” с помощью установки бюстов Александра I, Кутузова и Барклая де Толли, и именно там проходили парады и крестные ходы.62 На станции Любань Николаевской железной дороги концертно-цирковое представление состоялось на площадке у вокзала. В паровозном депо, превращенном в театр, прошла опера Глинки “Жизнь за царя” с участием приглашенных артистов. Декорации для спектакля написал местный художник-любитель Жуковский. Праздник продолжили танцы с серпантином и летучей почтой до утра. Все участники юбилейных торжеств, по свидетельству корреспондента “Русского слова”, остались “крайне довольны”.63 В Шемахинской местной команде (Бакинская губерния) нижние чины развлекались так же, как и во все прочие праздники: перетягивали канат, бегали в мешках, с яйцом в ложке, ходили по бревну с поросенком
в руках, без помощи рук ели булку, подвешенную на веревке и обмазанную вареньем. Кроме того, играли “в трещотку”, “втемную”, “журавля водили”. Юбилейный характер празднику придавало только то, что вечером они смотрели солдатскую пьесу “Бородино” — сочинение М. Косовец.64
В ряде губернских и уездных центров России появились топонимы, связанные со знаменательным событием столетней давности. При этом в одних случаях переименовывались уже существующие объекты, а другие рождались с юбилейным именем. Так, в Симбирске заложили городской сквер
в память Отечественной войны, а в Киеве Институтская улица стала Бородинской и Банковая — улицей Фельдмаршала князя Кутузова. Из Павлограда сообщили, что местная мужская гимназия, “помещающаяся в доме, принадлежащем в начале прошлого столетия Кутузову, будет наименована его именем”. В Екатеринбурге состоялась закладка городского училища в память Отечественной войны. В Полтавской губернии шестнадцати народным училищам присвоены названия в память героев и событий 1812 года. В Хвалынске женское училище назвали Кутузовским, мужское — Александровским.65
Важным показателем формирования исторического мифа стало явление, которое с известным риском можно назвать “коммерциализацией памяти”, когда символы исторических событий превращаются в товар. Это явление проявлялось и до 1912 года. Во второй половине XIX века приезжающие
в Севастополь охотно оплачивали услуги экскурсоводов, рассказывавших
о боях с осаждавшими город англо-французскими войсками. Туристы раскупали брошюры с рассказами о матросе Кошке и адмирале Нахимове, увозили с собой осколки бомб и пули, которые им предлагали предприимчивые горожане. В 1911 году в преддверии празднования 50-летия отмены крепостного права бойко шла торговля миниатюрными памятниками царя-освободителя Александра II. Немногочисленные посетители Бородинского поля
и до 1912 года могли приобрести у местных крестьян разного рода сувениры — пули, пуговицы, ржавые штыки. Однако только юбилейный 1912 год стал временем, когда символика великой победы стала едва ли не обязательным украшением предметов, предлагавшихся покупателю не только в “памятных местах” (Бородино, Смоленск, Малоярославец, Вязьма и т. д.), но
и там, куда никогда не докатывался гром французских орудий. По всей России продавались платки, спиртные напитки, парфюмерные и кондитерские изделия, посуда с изображениями Наполеона I и Александра I, с портретами генералов, с цифрой “1812”, увитой лаврами, и т. д. Большим спросом пользовалась литература: от дорогущих изданий с цветными гравюрами до копеечных книжечек “для детей и нижних чинов”. Москва, где проходила важная часть юбилейных торжеств, также немало от них выиграла. Даже окна, из которых была хорошо видна церемония открытия памятника Александру I, сдавались внаем за баснословные суммы. Владельцы гостиниц утроили цены.66 Газеты много писали о жадности, обуявшей крестьян, живших недалеко от Бородина, которые на замечания о “несусветности” запрашиваемой ими платы за ночлег, провизию и транспортные услуги отвечали: “Мы сто лет этого ждали”.67
Несмотря на то что в 1912 году так и не появилось какого-то громадного монумента, воздвигнутого в честь 100-летнего юбилея, активное “памятникостроение” и обновление уже существующих мемориальных объектов создали сильное впечатление у современников. Те, кто рассматривал годовщину победы над французами как своеобразную увертюру к торжеству в связи с 300-летием дома Романовых, стали ощущать беспокойство. Наиболее чуткие личности уже подозревали, что “династический юбилей” может утонуть в предшествующих торжествах, что все формы празднования будут вызывать ощущение дежавю. Обоснованными были и опасения по поводу того, что предполагаемые монументы окажутся “одними из”, что оскорбляло монархические души. В. М. Степанов в связи с этим опубликовал следующее письмо в “Гражданине”: “Надо не обычный памятник, переполненный фигурами аллегорическими и прочим, должно вылиться в общей форме — в форме грандиозного, превышающего все доныне существующие сооружения. <…> Надо, чтобы это славный памятник за сотни верст был виден каждому проезжающему и днем и ночью. <…> Вызолоченная колонна на гранитном пьедестале, ярко сияющая на солнце, или постройка в духе Эйфелевой башни, увенчанная шапкой Мономаха или Царской короной, сделанной из цветного хрусталя, и ночью освещаемая электричеством, неизмеримо большее произведут впечатление, нежели какой-либо другой памятник, испещренный скульптурными изображениями, фресками и т. п. мелкими
украшениями”.68
Празднование 100-летнего юбилея Отечественной войны 1812 года — важнейший государственный акт начала XX столетия. Последовавшие за ним “романовские” торжества при всей пышности церемоний оказались несколько поблекшими на фоне предшествовавших событий. При всей прочности монархической идеи в тогдашней России юбилей “одоления Антихриста” был куда более понятен. К тому же люди, критически и скептически относившиеся к самодержавию или к правительству (не одно и то же!), на торжества 1913 года смотрели как на нечто чуждое.
В соревновании за наследство 1812 года, по нашему мнению, власть больше преуспела, пользуясь своим инструментарием, а также благодаря тому, что
у нее было больше времени и возможностей “приучить” народ к “государственному” взгляду на предмет.
Оба языка — власти и общества — в равной степени были непонятны или малопонятны народу. Действия властей и действия общества простолюдинами воспринимались так же, как воспринимаются фильмы “конкурсные” неискушенным зрителем, воспитанным на эстетике и языке массового кино. По счастью, режиссеры таких фильмов не беседуют с таковыми зрителями, иначе их одолевали бы суицидные настроения — насколько “превратно” истолкованы их творческие ходы. Но даже искушенная и, более того, тренированная публика теряется нередко в догадках по поводу той или иной аллегории. Торжественные церемонии 1812 года должны были по замыслам их организаторов в очередной раз подтвердить величие империи, мощь ее вооруженных сил, единение власти и народа в трудный час, величественность роли монарха как защитника Отечества. Стройные ряды войск, гром салютов, радостные лица обывателей во время празднеств, казалось бы, свидетельствовали о достижении поставленных целей. Однако те, кого принято было называть обществом, и те, кого называли народом, остались подданными, и когда в 1917 году (всего через пять лет после бородинского юбилея!) разразился глубочайший политический кризис, они активно или пассивно поучаствовали в обрушении громадной конструкции, именовавшейся империей Романовых. В негражданском обществе от аплодисментов до свиста — короткая дистанция, впрочем, и от свиста до оваций — тоже.
1 См.: Цимбаев К. Н. Феномен юбилеемании в российской общественной жизни конца XIX — начала XX века // Вопросы истории. 2005. № 11.
2 Андрианов П. М. Великая Отечественная война. (По поводу 100-летнего юбилея) М. 1912. С. 6.
3 Сын отечества. 1816. № 4. С. 139—140, 161—164.
4 Липранди И. П. Пятидесятилетие Бородинской битвы, или Кому и в какой степени принадлежит честь этого дня? М., 1867. С. 47. Паг. 2-я.
5 Откр. 12: 7—9.
6 Пясецкий Я. 1812 год // Кавказ. 1912. 26 августа. № 195.
7 См.: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М. 1980. С. 15—17.
8 Боборыкин П. 1812 (Столетние переживания) // Русское слово. 1912. 24 июля. № 118.
9 А. Н. Я. Бородинские егеря // Кавказ. 1912. 28 августа. № 196.
10 Москва. 26 августа // Русские ведомости. 1912. 26 августа. № 197.
11 Глинка С. Торжество народного духа // Земщина. 1912. 26 августа. № 1083.
12 Русское знамя. 1912. 21 августа. № 188.
13 ГАРФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 151. Л. 11.
14 Шестаков И. А. Полвека обыкновенной жизни. СПб., 2006. С. 35.
15 П. Вульф. Контр-адмирал. Памятник по морякам, погибшим на броненосце “Русалка” 7 сентября 1893 г. в Финском заливе. Ревель, б. г.
16 Описание памятника, сооруженного с высочайшего соизволения в 1842 году в городе Симферополе на главной площади против Собора в честь князя Василия Михайловича Долгорукого-Крымского внуком его обер-шталмейстером Василием Васильевичем Долгоруковым. М., 1842.
17 Воробьев Т. И. Памятники Отечественной войны 1812 года в Москве и Ленинграде // 1812 год. К стопятидесятилетию Отечественной войны. М., 1962. С. 64.
18 Там же. С. 270.
19 Мамонтов С. Заветы городничего // Русское слово. 1912. 22 августа. № 193166.
20 Воробьев Т. И. Памятники Отечественной войны 1812 года в Москве и Ленинграде. С. 270—271.
21 Там же. С. 270.
22 Кошкин П. Памятники Отечественной войны // Московские ведомости. 1912. 20 сентября. № 217.
23 Гражданин. 1912. 29 июля. № 30.
24 Воспоминание Бородинской битвы в 1864 г. и о Бородинском памятнике в Москве. М., 1864. С. 4.
25 Оболешев М. Бородинский бой и его памятники на Бородинском поле. Краткий исторический очерк с иллюстрациями. М., 1903. С. 119.
26 Воспоминание Бородинской битвы в 1864 г. и о Бородинском памятнике в Москве. М., 1864. С. 3.
27 Там же. С. 5.
28 Цит. по перепечатке: О памятнике на Бородинском поле // Русское чтение. 1912. 22 марта. № 66.
29 Петербургская газета. 1912. 13 июня. № 160.
30 Россия. 1912. 13 июня. № 2018.
31 Сакс А. Кавалерист-девица штабс-ротмистр Александр Андреевич Александров (Надежда Андреевна Дурова). СПб., 1912 г.
32 Осткевич-Рудницкий А. Н. Указатель памятников на Бородинском поле. М., 1913.
33 Русс. Бородинское поле перед юбилеем // Московские ведомости. 21 августа 1912 г. № 193.
34 120 памятников на Бородинском поле (Беседа с художником В. В. Мазуровским) // Петербургская газета. 5 марта 1912 г. № 63.
35 Ашик В. А. Памятники и медали в память боевых подвигов русской армии
в войнах 1812, 1813 и 1814 годов и в память Императора Александра I. СПб., 1913. С. 352.
36 Там же. С. 353.
37 Там же.
38 Там же. С. 354.
39 Там же. С. 355.
40 Вечернее время. 1912. 8 августа. № 172.
41 К столетию Отечественной войны // Вечернее время. 3 августа. № 169.
42 Воробьев Т. И. Памятники Отечественной войны 1812 года в Москве и Ленинграде. С. 272.
43 См.: Мостовский М. История храма Христа Спасителя в Москве. М., 1882.
44 Цит по: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. С. 199.
45 Воспоминание Бородинской битвы в 1864 г. и о Бородинском памятнике в Москве. М., 1864. С. 1.
46 Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. СПб., 1886. Т. 10. С. 102.
47 По полям Бородина. Очерк из путевых заметок и впечатлений. М., 1880. С. 6.
48 Там же. С. IX. Паг. 1-я.
49 Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. С. 140.
50 Гражданин. 1912. 2 сентября. № 35.
51 Поздновский А. Вековики // Вечернее время. 1912. 11 июля. № 150.
52 Русское слово. 1912. 10 сентября. № 249.
53 Как делаются патриоты // Русские ведомости. 1912. 12 сентября. № 210.
54 П. А. Лаптев (Ветеран 1812 года) // Вечернее время. 1912. 21 августа. № 228.
55 Утро России. 1912. 14 сентября. № 212.
56 Фельдфебель Винтонюк — 124 года // Петербургская газета. 25 августа. № 233.
57 Современники Отечественной войны // Вечернее время. 1912. 23 августа. № 184.
58 ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 409. Л.
59 См.: Ветераны и живые участники войны // Утро России. 1912. 18 июля.
60 Железные дороги и юбилей 1812 года // Утро России. 1911. 17 июня. № 138.
61 ОР РНБ. Ф. 1070 Ростаковский. Отд. 3. Т. 1. Сведения, полученные от уездных начальников. Петроград, 1915. Л. 6—7.
62 ОР РНБ. Ф. 1070 Ростаковский. Отд. 3. Т. 1. Сведения, полученные от уездных начальников. Петроград, 1915. Л. 21 об., 23, 24—25, 9—10, 33.
63 Русское слово. 1912. 2 сентября. № 241.
64 ОР РНБ. Ф. 1070. Ростаковский. Отд. 3. Т. 3. Л. 103—104.
65 ОР РНБ. Ф. 1070 Ростаковский. Отд. 3. Т. 1. // Сведения, полученные от уездных начальников. Петроград, 1915. Л. 15, 20, 23, 28 об. — 31.
66 Лавры героев // Петербургская газета. 1912. 4 мая. № 121; 24 августа. № 232.
67 Голос Москвы. 1912. № 92, 108.
68 Гражданин. 1912. № 24. С. 4.