Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Олег Юрьев
НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ Л. ДОБЫЧИНА КОРНЕЮ ИВАНОВИЧУ ЧУКОВСКОМУ
19 июня 1954 г.
Многоуважаемый Корней Иванович!
Не рискую назвать Вас дорогой, вдруг Вас оттолкнет, что некий Монте-Кристо из совхоза “Шушары” называет Вас дорогой, а просто Корней Иванович звучит Дерзко.
Не зная Вашего адреса в Москве, пошлю это письмо (когда допишу) заказным на Детгиз, дедушке Корнею, а отправителем укажу: пионэр Семенов Витя (зачеркнуто. — О. Ю.)… Зверепов Макар (зачеркнуто. — О. Ю.)… Клопов Иван, совхоз “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда. Но Вы по этому адресу, пожалуйста, не отвечайте, а отвечайте, очень Вас прошу: Добычину Л. И., с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда, до востребования.
Вчера у нас в планово-экономическом отделе было маленькое торжество: меня провожали на пенсию. Подарили шашечницу из ценных древесных пород и бронзовую статую оленя с лампочкой между рогов, или, как говорит отставной мичман финансовой службы Балтийского флота Шелушенко, второй мужчина в нашем отделе: промеж рог. Впрочем, я остаюсь на полставки как экономист-статистик и еще на полставки как экономист планового отдела.
Теперь, Корней Иванович, я старик шестидесяти лет и на восемнадцать лет старше Вас, когда мы познакомились. Но у нас в отделе я считаюсь интересным мущщиной, интереснее, например, Шелушенки. — Какой Леонид Иванович симпомпошечка, такой кругленький, в пенсне! Похож на Министра МГБ Лаврентия Павловича Берию, — говорит техничка Вера Лескова. То есть говорила, пока у нас не провелась в конце прошлого года политинформация, что маршал Берия мусаватистский шпион. У Веры Лесковой в войну убило мужа и двух любовников в звании капитана и майора медслужбы, и она очень скучает. Она ездила сандружинницей в поезде-госпитале, как описывается в премируванной книге “Спутники”. Читали ли Вы этот модный Роман? Я был отдаленно знаком с автором тов. Пановой и ее малюткой-дочерью в г. Пушкине в октябре сорок первого года, под немцем, но романа пока не читал, на него у нас Очередь. Я стою номером восьмым. Фаина Александровна Колобова, замзавбухгалтерией, говорит: а шо, забирает! Она с Одессы, маленькая, с широким курносым лицом. Ее мужа расстреляли румыны. В черных волосах у нее две сверкающие белые пряди, она их засовывает зб уши. На работу приходит с маленькой курносой собачкой по имени Мери, которая помещается в ящик письменного стола и спит там весь день, ужасно вздыхая.
Корней Иванович, миленький, только не сердитесь на меня за этот вопрос: Вы ничего не слышали о Шурке, моем соседе по квартире? Мне это очень важно! Может быть, с ним кто-нибудь из Ленинградских Писателей сталкивался, на войне или после? Или что-то, может быть, слышал? Слонимские? Коля (Чуковский)? Каверин? Не думаю, что Ахматова.
В марте-месяце прошлого года мы всем нашим ПЭО ездили на экскурсию
в Ленинград (награда за 2-е место в социалистическом соревновании планово-экономических отделов и бухгалтерий Пушкинского р-на, и я внес вдовицын скромный лепт участием в шашечном турнире). На манер некоего конспиратёра я вышел через другой выход универмага “Дом ленинградской торговли” (сослуживицы, искушенные в ленинградской жизни, именуют его, не без фамилиарности, Дээлтэ) и пошел посмотреть на дом № 62 по набережной р. Мойки. Торопился: ровно через три часа была назначена встреча у польт, если кто потеряется. Это не Зощенко, это Вера Лескова. Далее в программе значились: универмаг “Гостиный двор”, харчевня “Север” (б. кафэ “Норд”), Государственный Эрмитаж, крейсер “Аурора” и — последним нумером театр музкомедии: цыганский барон.
Дом не изменился, парадная по-прежнему заколочена (Вы теперь москвич, Корней Иванович, поэтому позвольте подольститься: парадное по-прежнему заколочено). Я вошел с заднего хода и поднялся на второй этаж мимо распахнутого, как всегда, окна: на звонках квартиры № 8 фамилии не было: Дроздов А. П. Не думаю, что меня кто-то узнал: на мне была шапка из кролика с ушами до плеч и полушубочка солдатская нагульняя (снова мадмуазель Лескова).
Но и нй узнавать меня было некому: взрослые на работе, дети в школе, старухи в очереди, и даже татарина-дворника Аркадия Семеныча нигде не виднелось. Раньше он, когда не колотил метлой по булыжникам и не разбрасывал лопатой проходы в снегу, сидел вполоборота на верхней ступеньке из трех, ведущих в его подвальную квартиру, — как бы окунув в нее ноги в валенках, — и наблюдал, кто к кому ходит, где гуляют, кому шкаф привезли. И всегда был угрюм, что мало дают чаевых. Веселел только, когда начинался скандал в какой-либо из квартир, с битьем посуды и морды. Но во дворе было так тихо, солнечно и снежно, как будто и скандалы куда-то ушли, а за ними Аркадий Семеныч. Может, умер? Дворники в блокаду, я слышал, тбк прусто не умирали. Во Пскове под германцем была татарская рота, охранявшая комендатуру.
У них у всех были такие же квадратные лица, и винтовки они держали, как мётлы.
В оставшееся до польт время дошел по наб. р. Мойки до № 12. И там было пусто, лишь отряд суворовцев во главе с еврейской женщиной в балахоне цвета электрък (чернобурка — безвольные лапки болтаются под острой мордочкой) заворачивал в подворотню. Сапоги их хрустели на снегу, ножки шагали внутри сапог. Женщина громко читала в ногу души прекрасные порывы.
Очень Вас прошу, Корней Иванович: если Вы сами о Шурке ничего не слыхали, то, пожалуйста, спросите у ленинградцев, но только: очень осторожно! Не говорите, что для меня, пусть я считаюсь как бы в отсутствии и неизвестно. То есть Пламенных Приветов не передавайте, и ни даже Слонимским
и Коле, но за новости о некоторых Выдающихся Деятелях Культуры я был бы Вам чрезвычайно обязан. О Шварце. О Горе. О Рахманове, если можно. Осознал ли свои ошибки Зощенко?
О Николае Макаровиче я читал до войны в газете “Вечерний Ленинград”, что он японский шпион, а вот как поживают Александр Иванович и Даниил Иванович? У Александра Ивановича дела должны быть, слава богу, недурны — к нам в совхоз приезжала автолавка Ленкультторга и продавала книгу Александра Ивановича “А ты?” тысяча девятьсот сорок девятого года издания, выпущена в г. Рига Латгосиздатом в серии “Пионерская эстрада” (материалы для художественной самодеятельности).
А вот у Даниила Ивановича, я боюсь, дела совсем не так хороши, его книг давно не привозили.
Николай Макарович как-то говорил, что Александр Иванович, Даниил Иванович и я, помимо того, что мы дети собственных отцов-Иванов, еще и сыновья некоего общего Ивана, мертвого Ивана-богатыря, подпирающего русское небо, и по нему мы братья. Близнецы, добавлял Николай Макарович, внезапно дико хохоча и глядя то на красавца Александра Ивановича, то на симпатичного меня, а то на асимметричного Даниила Ивановича, дующего носом. Поэтому мы-де пишем не по-русски, а на мертвых языках, каждый на своем: Александр Иванович на древнеегипетском, Даниил Иванович на древнегреческом, а Леонид Иванович на классической латыни, говорил Николай Макарович. Я вспомнил об этих его словах в Германии: меня утдали дворником в гимназию города Нейштадт-на-Винной-дороге (Neustadt an der WeinstraЯe), и я внезапно разучился говорить по-немецки. Ровно ничего не мог сказать, ни единого слова! Приходилось разговаривать с директором гимназии и учителями старших классов на двинской латыни, и каждый раз, говоря аве, доктор Баумгартнерус,
я вспоминал Николая Макаровича.
Трудно себе представить человека умнее, талантливее и таинственней Николая Макаровича. Я бы, например, ничуть не удивился, если бы выяснилось, что именно он был автором Пресловутого романа “Тихий Дон”, а не тов. Шолохов. Комиссия тов. Серафимовича, о выводах которой в тысяча девятьсот двадцать девятом году, когда я был ответственным за распространение печати
в брянском Губстатбюро, писала центральная “Правда”, мне кажется, ошиблась с выводами: тов. Шолохов никак не мог быть автором этой книги со всеми ее Достоинствами и Недостатками: слишком был юн и никак не донйц. Николай же Макарович, напротив, знал дикость казачьей жизни изнутри и принимал участие во многих описываемых событиях. Но, по-видимому, разочаровался
в сочинении красной “Войны и мира”: сколько ее ни сочиняй, в лучшем случае получится усовершенствованный Серафимович, в худшем — испорченный Зазубрин. Поэтому Николай Макарович и оставил рукопись “Тихого Дона”
в общежитии для партхозработников г. Бахмэт, где ее, наверно, и нашел юный рабкор? селькор? — юнкор тов. Шолохов.
С отцом Даниила Ивановича, Иваном Павловичем, я недавно встретился
в книге “Остров Сахалин”, в библиотеке на нее нет очереди. Не правда ли, странно иметь знакомых в книге А. П. Чехова? Но удивительнее всего, что
в планово-экономическом отделе у нас двое (!) сотрудников имеют знакомых
в книге А. П. Чехова “Остров Сахалин”: Фаина Александровна Колобова была в детстве знакома с Софьей Ивановной Блювштейн, она же Соломониак Шейдля-Сура Лейбова, бердичевская мещанка, или, как ее еще называют, Сонька Золотая Ручка. У батюшки Фаины Александровны был зубоврачебный кабинет на Молдаванке, куда Софья Ивановна приходила строить золотые зубы. Но — пропала Фаины Александровны батюшки работа, хорошая дореволюционная челюсть! — на Сахалине д-р Чехов А. П. задокументировал Соньку Золотую Ручку вообще без зубов, не говоря уже о золотых.
Вы, несомненно, спрашиваете себя, Корней Иванович, что со мною было после собрания двадцать пятого марта тысяча девятьсот тридцать шестого года и как я попал в совхоз “Шушары”, а не в Невы державное теченье. Я расскажу Вам, если Вы дальше не скажете. Меня не ищут, но я бы хотел сохранить инкоhнъто, по выражению Фаины Александровны.
Двадцать восьмого на рассвете я вышел из дому, мимоходом увидев свой профиль в распахнутой оконной створке на лестнице — и это был, конечно, профиль смерти, замеченный и тов. Берковским. Подбил меня Добин, добил Берковский. Но я не хотел в невское сало с карманами, полными кирпичей (иначе не утонуть, когда умеешь плавать, а я ведь — Вы знаете! — известный Купальщик, в Брянске меня так все и называли: Леонид Иваныч, который купается). Заверенная копия трудового списка у меня была, и еще справка об окончании трех курсов экономического отделения Петербургского политехнического института им. Петра Великого, а паспорт с ленинградской пропиской
и писательский билет я отдал Вольфу Эрлиху, чтобы меня не искали, — кто же отдаст паспорт с ленинградской пропиской и удостоверение члена Союза писателей, если хочет жить? Я ему сказал, что уеду в Брянск, к мамїн, и там покончу с собой, и действительно: даже выслал туда вещи, а главное — часы.
В Брянск! К маман! В комнату к четверым! В Губпрофсовет! В Губстатбюро! В Брянске и с жизнью покончить негде, так там тесно, хотя с жизнью покончить иногда существенно легче, чем с собой. У меня давно было всё продумано: надо будет исчезнуть, законтрактуюсь на Дальний Восток или Север — на плавбазу или в леспромхоз — экономистом-статистиком. Подам заявление, что документы украли на вокзале. Главное, чтобы маман не узнала. Но денег на ж/д билеты не было: что был должен, бросил со списком кредиторов в почтовый ящик к Коле Чуковскому, остальное — Шурке. Поэтому пошел пешком.
Я шел по Московскому проспекту, один среди поливальных машин. Шел долго, вышел уже почти зб город: петухи кричали. Вы не обращали внимания, Корней Иванович, что в Ленинградской области петухи кричат не по-русски? Уверен, что у Вас в Переделкине петухи акают. Чухонец на молоковозе со свежей надписью совхоз Шушары обогнал меня, его мерин поднял хвост
и шлепнул на дорогу зеленую круглую лужу с острой пупочкой посередине: — Эй, дедка, тебе куда, не то путвезэ-у! — Мне в совхоз “Шушары”, — говорю. — В планово-экономический отдел.
Почему, интересно, в игровой фильме “Золотой ключик” режиссера-постановщика Птушко контрреволюционную крысу зовут Шэшара, почти шушера, когда Шушары именуются повсеместно и исключительно Шушбры? Следовало бы спросить у гр. Толстого как автора сценария, но уже не спросишь, разве что потум. Может быть, Вы знаете, Корней Иванович, есть ли здесь Государственный Смысл? Вы же не разрешили бы просто так, без Государственного Смысла, называть Бармалйя Бармблием!
Смотрели ли Вы, кстати, эту удивительную фильму? В сороковом году, незадолго до окончания финской войны, ее привозила кинопередвижка. Острое наслаждение, начиная с самой первой фразы папы Карло: Сломалась моя старая шарманка… Теперь я совсем одинок…
Прекрасен капитан с усами и трубкой и в полярном костюме, спускающийся в псевдоитальянское лето, чтобы дать шелобана Карабасу-Барабасу. При снижении воздушного корабля жители разбегаются, пригибаясь и держась за головные уборы (и ветер виден), как при снижении вертолета, которых тогда еще не было. (А сейчас есть, на Пулковских высотах у них база — летают над нами туда и сюда, никакая шляпа на голове не удержится. Совхозники на полях часами не работают, стоят, покачиваясь от вертолетного ветра, — одна рука прижимает кепку к голове, другая — ко рту папиросу.)
Композитор Лев Шварц не хуже тт. Прокофьева и Шостаковича вместе взятых. В маршах, понятно. Не родственник ли он Е. и А. Шварцам? Талантливая семья!
Мальвина — в панталонах из-под короткой юбочки. Лицом и манерами похожа на пожилую еврейскую поэтессу — например, Елизавету Полонскую.
Старьевщик (которому Буратино сбыл ненужную азбуку) — вылитый Шейлок.
Буратино сказочно глуп. Не соображает ровно ничего. Вообще все персонажи сказочно глупы. Единственный умный персонаж — столяр Джузеппе, да
и то потому что всё время пьян, как фортепьян.
Удивительны все эти деревянные, тряпичные и фарфоровые существа, постоянно страдающие от голода.
В тысяча девятьсот сорок шестом году, после возвращения из Германии,
я несколько времени пробыл в Экибастузе — как бы для полной замены заграничного воздуха в моих легких на дым отечества! — и там у нас объявился всесоюзный траур по графу Толстому. Включили сирену, и на минуту все встали со шконок, как и при всякой сирене. Когда сели, толстовец Энгельмахер, чалившийся, как у нас говорили, с двадцать девятого года, тиснул руман про
гр. Толстого, но не про нашего, свежепреставленного автора “Золотого ключика” и других выдающихся Произведений социалистического Реализма и не про брянского помещика А. К., сочинителя повести “Упырь” и Козьмы Пруткова,
а про зеркало русской революции, ему лично знакомое. Как известно, граф Толстой в старости научился шить сапоги. Он эти сапоги дарил знакомым,
а также крестьянам имения Ясная Поляна. Крестьяне сапоги брали, помещику не откажешь, но носить не носили: сапоги им жали. — Не в том ли выражалась классовая сущность толстовства? — спрашивал троцкист Костромин-Кологривский толстовца Энгельмахера: — Вот кбк Лев Николаевич Толстой ни старался пошить сапоги на крестьянскую лапу, а всё выходили на дворянскую узкую ножку… — Не с тех мерку снимал! — мрачно отвечал Энгельмахер.
Без сомнения, Корней Иванович, Вам уже не терпится спросить меня: как Вы, Л. И., очутились под германцем и позже в Германии и не сделали ли при этом чего-либо, препятствующего моему ответу и даже самому чтению Вашего письма? Успокою Вас (зачеркнуто. — О. Ю.). Расскажу всё как было (зачеркнуто. — О. Ю.). Расскажу как смогу, а Вы решайте сами. Когда Киев бомбили
и нам объявили, я был в Пушкине на полугодовых курсах при Молочном институте — совхозу “Шушары” превыше статистиков потребовались плановщики, и меня командировали превозмогать сию науку, более сходную с Искусством. Вскоре бомбили и Пушкин. Удивительно было безмолвие, почти равнодушие, с каким публика встретила известие о начале войны. Улицы опустели, всё замолчало и будто даже стемнело. Я читал тогда взятую в библиотеке Молочного института книгу “Генерал Измайлов и его дворня” — там описываются такие же тишина и безлюдие в Москве вслед за манифестом об отмене крепостного права: народ забился в свои углы и каморы, запер двери, задернул занавески, чтобы в тишине пережить изменение своей жизни. То же было
и в Пушкине в июне сорок первого года: тишина и безлюдие, лишь милицейские машины туда-сюда в черных облаках. Не то, как мы с Вами хорошо помним, было при объявлении империалистической войны в тысяча девятьсот четырнадцатом году: ликующий Народ вышел на улицы с хоругвями и портретами Государя и превесело двинулся громить василеостровские Васисдасы.
Никогда еще в Петербурге сайки с изюмом не были так дешевы, как в июле девятьсот четырнадцатого года.
Девятнадцатого сентября первые немцы пришли в Пушкин. Возвратиться
в Шушары нельзя уже было: теперь война проходила перед ними. Тем более
и курсы продолжались — по той же самой программе: “Основы планирования сельского хозяйства и мелиорации”, — и паек получался, хоть и в ежедневно уменьшаемом количестве. Бегающих за турнепсом на огороды между русскими и немецкими окопами вешали как подателей сигналов. Вообще, вешали часто. Евреев тысячу человек собрали в Александровском парке и расстреляли, четвертого или пятого октября. Потом пайки отменили, кроме как для дома престарелых и дома малютки, устроенных из гуманности. Впрочем, и там пайки были невелики — престарелые, рассказывала санитарка Уксусова в больнице им. Семашко, где я лежал с тифом, подали в германскую комендатуру письмо с просьбой о разрешении съедать своих умерших сочленов, чтобы зря не пропадали. Не разрешили, из гуманности. Стариков и старух спешно эвакуировали в тыл. Тылом, по сведениям санитарки Уксусовой, оказалась яма в Гатчине. Сделались збморозки. В общежитии Молочного института надо было топить мебелью и книгами из пустых комнат. Говорили, в подвалах особняка Алексея Толстого, где после его отъезда разместился Дом литератора, есть уголь, но этот дом я обходил, чтобы не столкнуться со знакомыми. Все знали, что
в Ленинграде умирают и едят друг друга, но никто не понимал, почему
в Пушкине умирают и едят — он же не блокирован, а как бы сам блокирует?
Хотел бы, кстати, спросить Вас, Корней Иванович, что Вы думаете об искренности тов. Померанцева в литературе. Не успел чудесный грузин, по выражению толстовца Энгельмахера, откинуть салазки, как “Новый мир” возжелал искренности. Декабрем того же года, а статью тов. Померанцеву наверняка заказали на полгода раньше, еще и башмаков не износив по производственному циклу. Я думаю: так возвращается РАПП. В свое — в мое — время требовалось разоружиться перед партией и в течение двух недель доложить Авербаху или Ермилову. В Ленинграде — Чумандрину или Берковскому, который видал профиль смерти. Но Самые большие Начальники сказали тогда: чей хлеб ешь, тому и отчет давай. И устроили Союз писателей и Сталинские премии трех степеней. Теперь же Чумандрин и Берковский снова хотят, чтобы им докладывались и чтобы никакой неискренности, а то трудно разобраться. Теперь, Корней Иванович, спрос с вас, с советских писателей, станет двойной: Партия и Правительство будут желать от вас искренности — как и всегда желали, в награду за свою любовь и заботу, но и Прогрессивная общественность, т. е. вы сами, будет ее от вас требовать. В результате разовьется такое двуличие, какого и при генералиссимусе не было. Еще точней говоря, выведется особая порода Беллетристов, которые что ни напишут, всё будет совершенно искренне. Вроде Сейфуллиной. Впрочем, это так, игра ума. Экономистов-статистиков это всё не касается. (Текст этого абзаца написан на отдельном листке из школьной тетради в косую линейку. Крест-накрест зачеркнуто. — О. Ю.)
Я много раз записывался на эвакуацию в тыл, о котором рассказывали Легенды, что там есть дрова и еда, но всякий раз эвакуация отменялась. Только девушек куда-то увозили, но не всех, а лишь красавиц. Тем не менее, людей
в Пушкине становилось всё меньше: они убывали естественно. Улицы стали пусты, если не считать голых мертвецов на обочинах, дубы и липы срубили на обшивку окопов, парки заминировали. Из культурных учреждений действовал дом терпимости для германских военных. Провинившихся барышень собственноручно порол комендатурский ефрейтор. Собирались открыть театр (кажется, не открыли). Кроме немцев были испанцы из Голубой дивизии — маленькие, черненькие, верткие, но возвышенные, как герои музкомедии. Самые страшные люди, страшнее немцев, были эстонцы: резали ремни из живых и руками вынимали глаза. Лучше всего было быть финном, им немцы даже отдавали лошадей, списанных из артиллерии, — кушать и пахать. Хуже всего — евреем. Великороссом — как повезет.
В сорок втором году, в конце, вдруг начали вывозить, собирались весь Пушкин вывезти. Можно было поехать в Двинск (двинуть в Двинск, как бы сказал поэт Пастернак, падкий на случайные совпадения звуков), но очень не хотелось — какие дурацкие Рифмы! Двинул в Новгород. Новгорода уже почти не было. Поселили в Колмово (это пригород), в психиатрической больнице, освобожденной от безумцев — говорили, заведующая и ее сын, замначальника русской управы мосье Филистинский, собственноручно кололи им яд. Потом — Псков. Потом — Германия, Нейштадт-на-Винной-дороге, недалеко от (теперь уже снова) французской границы, дворником в городской гимназии. Потом Германские Начальники разобрались в моей высокой квалификации и перекинули меня в Рудные горы, на границу (и здесь теперь снова) с Чехословакией — бухгалтером на урановые разработки. Пришли американцы, жуя и с карманами, полными чулок для фройляйнов, за пару недель очулочили всех фройляйнов и ушли: поменялись с Красной Армией на несколько улиц Берлина: махнули не глядя, как на фронте говорят. До середины тысяча девятьсот сорок шестого года я так и служил на этой шахте, только уже в плановом отделе, потом поехал в Экибастуз. А оттуда в тысяча девятьсот пятьдесят третьем — в совхоз “Шушары”. Вот и весь мой скромный анабазис, Корней Иванович. Ничего эксцентричного. А Вам как пришлось в эти годы? Что Коля, Лида? Как, позвольте узнать, поживает Мария Борисовна? Думаю, вы все испытали множество Приключений с хорошим концом — хотелось бы узнать о них.
Жду ответа, как соловейчик отпуска, по выражению Фаины Александровны (она урожденная Соловейчик; в отпуск ездит, положа Мери в коробочку,
в Одессу, прибраться на Сёминой могиле).
Пожалуйста, Корней Иванович, не забудьте поспрашивать о Шурке, МНЕ ЭТО ОЧЕНЬ ВАЖНО!
Ваш слуга Л. Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. S. (Ноября 3-го, 1958 г.) Дорогой Корней Иванович, совсем уже собрался поехать со знакомым молоковозом в Пушкин и послать Вам это письмо заказным (чтобы не удивлять обратным адресом нашу зав. п/о мадам Прыжкину), но тут поэт Пастернак получил Нобелевскую премию. Всегда знал, что поэт Пастернак получит какую-нибудь Премию — или Нобелевскую, или Сталинскую 1-й степени. Но тов. Сталин откинул салазки, и поэту Пастернакэ ничего другого не осталось, как получить Нобелевскую. Будьте любезны, Корней Иванович, передайте Б. Пастернакэ, если Вы с ним знакомы, мое Гневное Негодование и Всенародное Возмущение: ну зачем же надо было оклевётывать общественный строй и народ, как вчера заявило ТАСС? Это вздорный каприз.
Ваш Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. S. (Марта 31-го, 1962 г.) Новая — этим годом из техникума — библиотекарша Мила с пепельным шариком волос вокруг маленькой круглой головы спросила меня, угощая мармеладом, привезенным из Ленинграда: — Леонид Иванович! Как Вы думаете, что такое поэзия — развлечение или воспитание? — Я вспомнил, чему меня учили в Двинском реальном училище,
и отвечал ей: — Мила, по моим сведениям, поэзия есть Бог в святых мечтах земли. — Ой, Леонид Иванович, а вы что, в Бога верите? — удивилась Мила
и даже отвела ото рта полмармеладки с блестящим темным откусом. — А хотите, я Вам выдам без очереди книги молодого поэта Евтушенко “Шоссе энтузиастов” и “Нежность”?
Дорогой К. И.! В честь Вашего восьмидесятилетия, о котором в приятном тоне известили “Известия Верховного Совета Народных Депутатов СССР”
(у меня есть вырезка), позвольте обращаться к Вам отныне, как воронежский поэт-прбсол Кольцов к Василию Андреевичу Жуковскому: Ваше Превосходительство, добрый вельможа и любезный поэт!
Ваше Превосходительство, добрый вельможа и любезный поэт! Сейчас всех реабилитируют. Меня реабилитировать было бы излишне — высылка моя
в Экибастуз была мерой административной и судимости у меня нет, но не могли бы Вы, как Ленинский Лауреат, спросить у Начальников какие подобрее, чту они знают о Шурке (Дроздов Александр Павлович, 1908 или 1909 (сам точно не знал) г. р., беспартийный, рабочий, русский, проживал до войны по адресу Ленинград, наб. Мойки, 62, кв. 8) — жив ли, погиб на войне или в блокаду умер? А может быть, репрессирован — не за меня ли? Если Вы спросите об этом у добрых Начальников, то я буду Вам чрезвычайно признателен и тоже сделаю для Вас что-нибудь хорошее — хотите, подготовлю квартальный отчет?
Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. S. (Декабря 31-го, 1962 г.) Дорогой К. И., поздравляю с новым тысяча девятьсот шестьдесят третьим годом! И крошку-Колю, конечно, и малютку-Лиду, и неизвестных прочих Потомков.
Не знаю, как у вас в Москве, а нас в Шушарах уже получилась ноябрьская книжка “Нового мира” — вот какова у нас научно-техническая революция: московские журналы прибывают, как будто типография находится по соседству, за новым свинарником на сто восемнадцать персон, как выразился наш новый НачПЭО Дорогушин. Всё новое, за что ни схватись, но в новой книжке “Нового мира” Сочинение старого, по Экибастузу еще, знакомого: “Один день Ивана Денисовича” называется.
Понравилась ли Вам эта Драма, Корней Иванович? Напоминает Сейфуллину: много Правды Жизни. Если Вам такое нравится, то Вы очень переменились за эти годы. Впрочем, покорный общему закону, и я, как нас учили в Двинском реальном училище, переменился: может быть, надо Сейфуллину перечитать. Кстати, очень догадываюсь, Корней Иванович, о чем Вы меня давно уже хотели спросить, но, по свойственной Вам доброте, удерживались. Удерживались бы, если бы уже получили это письмо (но оно — увы! — еще не Готово). Теперь же, при сем удобном случае, конечно, не удержались бы и со всею присущей Вам строгостью спросили: — А Вы, Л. И., — Вы написали за эти годы что-нибудь, кроме статистических отчетов и годовых планов?
— Немного, Корней Иванович! — ответил бы я. — В 1943 году в Пскове для газеты “За Родину” очерк с Призывом ускорить Посевную Картошки, чтобы помочь Германской Армии освобождать Русский народ от ига Жидо-Большевизма — под номдегером “Иван Ерыгин”. Очень хотелось этой самой картошки. Получил аванс тридцать советских рублей и мешок сушеного гороху, но тридцать рублей пришлось вернуть: газетный начальник г-н Хроменко мое произведение Отверг за бездарностью и безыдейностью. Горох я отдавать отказался, демагогически аргументируя тем, что съеден в супе. Похожее было со мною
в тысяча девятьсот тридцатом году в Брянске, когда я набрался нахальства
и спровоцировал “Брянский рабочий” послать меня в колхозы (числом три) для освещения Сельско-Хозяйственной жизни. Съездилось хорошо, штучка сочинилась забавная, но аванс (интересным образом ровно те же тридцать советских рублей, только без гороха) пришлось и тогда возвращать. Писать же не за деньги кажется мне Обидным. Пусть Л. Сейфуллина пишет бесплатно.
Не скрою от Вас, дорогой Корней Иванович, что по прочтении Ивана Денисовича затлелось и во мне пламя Соблазна: не написать ли в бракованный гроссбух Повествование, основанное на подлинном случае из экибастузской жизни: как два украинца, восточный и западный, съели на побеге китайца
и русского. Захватывающий мог бы получиться Дивертисмент. Но что ж я
с ним делал бы? Послал — кому, Вам? Чтобы Вы им соблазнили какой-нибудь Модный московский Орган? Несколько дней я приятно размышлял об этом плане, но потом понял, что Иван Денисович нужен только один, и Александр Исаевич тоже один, и больше их для преодоления культа личности Не Требуется — стоит ли навязываться?
В<аш> с<луга> Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. S. (Января 9-го, 1964 г.) Позвольте препроводить при сем две вырезки из “Вечернего Ленинграда”, по-простонародному Вечёрки. Не подумайте только, что я их вПрезал из подшивки, пока библиотекарша Мила бегала на Пушкинскую улицу приглядеть, как соседские близнецы Сережа и Эдуард, воссевши на крышки от мусорных баков, съезжают с обочины на проезжую часть. Ее попросили за ними поглядывать, пока близнечная мама, старший технолог-осеменитель Першина, ходит в народной дружине вокруг продовольственного магазина, ловит пьяниц, прогульщиков и хулиганов. Она кандидат
в КПСС и отгул ей тоже нужен: убраться, постираться, то-сё… дитХм на неделю пельменей налепить. Отгул — это, кажется, новое слово, К. И., — лихое какое-то, почти казачье!
Сказанное несомненно свидетельствует о материнской любви тов. Першиной, но волненья ее беспочвенны — по Пушкинской улице не ездят никакие авту. Иногда трактор “Кировец” проползет, но уж, конечно, не зимой. Зимой трактора спят в МТС, в солидоле.
Нет, К. И., и ту и другую газету я собственноручно купил за две копейки новыми в киоске “Союзпечать” у автобусной остановки. 29-м XI-м 1963 г. помечена Статья тт. Лернер, Медведева и Ионина “Окололитературный трутень”, где некто И. Бродский, юный стихотворец, укоряется, что любит-де родину чужую, но не любит работать на строительстве Коммунизма. Вчера же, 8-го I-го с. г. за такое Поведение на вышесказанного стихотворца осыпались гроздья народного гнева. Как погляжу я с холодным вниманьем вокруг, Корней Иванович, всё
в нашей родине чужой изменяется, вот и Шушар не узнать, везде растут агрохозяйственные комплексы, например новый свинарник на сто восемнадцать персон или комфортабельное хранилище для турнепса, датировано прошлым годом, — но, похоже, ничего не течет. Кроме крыши хранилища, конечно.
Трутень же сей представился мне внезапно некиим Романтическим Пиитом на Первоначальном Свиданьи с Судьбой. “Голос Америки” и Бибиси делают ему Авансы, “Вечёрка” — козу. Может, и Вам он знаком? Тогда скажите ему, пожалуйста, если его всё-таки не посадят или когда выпустят: очень скоро он заметит — если еще не заметил — что жизнь его шла, шла, шла, как осень
у Александра Ивановича, и вдруг пришла и свернула в какой-то карман, где всё происходит не так, как в настоящей жизни — в настоящей жизни ничего такого происходить не может. Совпадения, Предзнаменования, Повторы, Значительные События — всё это бывает в Романах и Фильмах, но никак не в настоящей жизни. У Милы, например, или у новой бухгалтерши Шурочки, или даже
у Фаины Александровны Колобовой не бывает совпадений, повторов и предзнаменований, за исключением снов и народных примет, особенно у Веры Лесковой (поздравьте ее, она вышла замуж за ст. лейтенанта милиции Выпенчукб и уехала с ним в Сыктывкар, с повышением). Если кого-то из родных или знакомых посадят или расстреляют, то это само по себе — и связано не
с собственной жизнью, а с Историческим Моментом. Так жил и я в Брянске, пока жизнь не свернула в карман: печатанье рассказов, книжки, переезд
в Ленинград, комната, Шурка, собрание, Шушары и всё дальше. Это как сон, но это не сон, потому что проснуться нельзя. Жизнь может только вынырнуть из кармана и пойти, как до того шла: из Шушар в Шушары и на пенсию. Может ли она кончиться, я еще не знаю.
Примите мои уверения в совершеннейшем к Вам почтении этц.
Ваш Л. Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. S. (тем же днем). Простите за навязчивость, вспомнился
в этой связи Многозначительный Эпизод, происшедший, когда меня везли
из Берлина в Экибастуз. Поезд шел очень медленно (добрались месяца за два
с гаком) — пропускали эшелоны с демобилизованными, махавшими из окон руками в наручных часах до локтя. Было бы уместно помахать им в ответ руками в наручниках, но, во-первых, наручников на нас не было, наручники надевают в изоляторах, да и то если сильно выпендришься, а во-вторых, и окон у нас не было, только щели, куда смотрели по очереди или покупая эту очередь за огрызок рафинада или папироску. Состав был не из вагонзаков (может быть, К. И., Вам лучше известно их другое имя — “столыпины”), а из обычных теплушек. Даже не перегороженных вдоль для безопасного прохода конвоя. Мы были не осэжденные, а административно-высланные, нас не боялись. На нижних нарах спали сидя (лежа не умещались). Но одни нары были почти не заняты, в середине вагона, у сбмой печки-буржуйки. На верхней полке никого не было, а на нижней сидела, не двигаясь, какая-то женщина, хотя вагон был мужской. Лица ее было не разглядеть — всё в порезах и синяках и полузакрыто сползшими со лба волосами. Рассказывали, она была любовницей начальника гестапо в каком-то западнорусском городе и выдавала ему евреев. Он даже взял ее с собой в Берлин, и после войны они держали в американском секторе нелегальный бордель. Кто-то узнал ее и известил смерш. Ее затолкали на улице в “виллис”, перевезли через границу и отправили в Экибастуз.
Время от времени приходили свободные от дежурства конвойные и Входили к Ней, для чего укладывали ее нб спину. Она ничего не говорила и не шевелилась — после Вхождения приходилось ее обратно усаживать и даже одевать и обувать. Конвоируемые к ней не Входили, не знаю почему, возможность такая была — например, ночью на остановках, когда конвой ходит снаружи, осматривая стенки и дно поезда. Но никто не попытался; может, брезговали — ею или конвойными? Я всё думал, а если бы кто-то всё же Вошел бы
к ней и, войдя, вдруг увидел, что это его мать, или сестра, или дочь, как
в каком-нибудь рассказе Мопассана и как, конечно, в Действительности никогда не бывает? Или какой-нибудь молоденький конвойный…
Стыдно признаться, но почти всю дорогу до Экибастуза я сочинял в уме Рассказ Мопассана — скучно же ехать, Корней Иванович, всё одно и то же: то едешь, то стоишь. Вообще, сидеть очень скучно, а ехать сидХ — стократ.
Через месяц с лица женщины почти сошли синяки и порезы, и я ее узнал: актриса Брянского Гостеатра Голоскокова, инженю. Матушка принимала у нее роды, на Пасху она всегда приходила с куличом и букетиком.
Я подошел к ней и спросил, не знает ли она, что с матушкой и сестрами. — Немцы сожгли в лесу, Леонид Иванович, — сказала она, глядя по-прежнему перед собой. Я сказал спасибо и отошел к себе.
Вот какой рассказ Мопассана получился, Корней Иванович. “Шумел сурово Брянский лес…”
Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. S. (Июня 19-го, 1964 г.) Автолавка привезла книгу “Гомер
в русских переводах XVII—XIX веков”, издательство “Наука”, Москва—Ленинград, 1964, тираж 1500 экз., цена 1 р. 64 к., сочинение Егунова, из заядлых посетителей мосье Кузмина. Я его и его младшего брата-моряка неоднократно видал издали в 1942 году в Новгороде. Потом он тоже оказался в Германии, и тоже
в Нейштадте, но в другом Нейштадте, на севере, под Любеком — Рифмы, Рифмы!
Новгород, кстати, — знали Вы это, Корней Иванович? — переводится на немецкий вовсе не Нейштадтом, а Нейгартеном. Об этом много писалось в га- зете “За Родину” — о старых ганзейских городах Плескау и Нейгартен и о их возвращении в объединенную Европу.
На латыни-то А. Н. Егунов-Николев объясняется, конечно, лучше меня, но и немецкого, по всей видимости, не забывал, поскольку везде служил переводчиком.
Я его встретил еще раз, в Берлине — осенью тысяча девятьсот сорок пятого года, когда ездил в полевое управление группы войск за новыми формами статучета: в вильгельминской гимназии, где размещалась финслужба, в одном из незанятых классов он преподавал немецкий язык артиллерийским офицерам.
Я ожидал в рекреации, когда принесут формы, а у него была перемена: артиллеристы угощали его “Казбеком” и расспрашивали, как ему удалось избегнуть нейштадтского ада. Знаете ли Вы про нейштадский ад, К. И.? В Любекской бухте, рассказывал Егунов, у Нейштадта Голштинского британские и американские аэропланы потопили в начале мая пароход “Полуостров Аркона” и еще один, поменьше, перевозившие заключенных концлагеря Нейенгамме, числом свыше семи тысяч. Другие заключенные, привезенные откуда-то из-под Данцига, на “Аркону” уже не попали. Охрана их разбежалась, и они пошли в Нейштадт искать пропитания. Обыватели нейштадтские, ходячие раненые из местного госпиталя и остатки полиции сбили их в кучу на ратушной площади и человек триста перестреляли. Меня мосье Егунов, по всей очевидности, не узнал (а я его сразу узнал, потому что он мужественный красавец, и отвернулся, будто смотрю в окошко на насквозь продырявленный закатом Берлин — в стекле отсвечивал желтоватый профиль смерти). Осталось не очень ясным, как ему удалось избегнуть нейштадтского ада — убежал, вероятно, когда стали расстреливать.
Гомер, впрочем, вышел вполне захватывающим Романом. У нас в Шушарах все привезенные экземпляры были тЛтчас раскуплены. Посылаю Вам в качестве сувенира Ярлык Контролера № 2, в каковом извещается, что при обнаружении недостатков в книге просим возвратить книгу вместе с этим ярлыком для обмена. Адрес 1-й типографии Академии наук СССР, если Вам интересно, Ленинград, В-34, 9-я линия, 12. Мне этот ярлык не нужен, крупных недостатков в книге я не обнаружил, за исключением разве что упорного употребления понятия безрифменный александрийский стих, противоречащего всем сведениям, полученным мной в Двинском реальном училище: если александрийский стих, то рифмованный, причем определенным способом. Нерифмованный александрийский стих есть оксиморон, как любили в свое время выражаться познавшие античность юноши, завсегдатаи мосье Кузмина. Но сей недостаток искупается изъятиями из ранних переводов Гомера: Начал говорить великий Аякс Теламонович: Ба! Теперь может и самый дурак познать, что Юпитер-отец троянцев прославляет. Или: О нещасливый Парид, красноличен, бабин обманщик… или б холостой погиб! Был бы я еще Беллетрист, писал бы лишь так.
Премило и предложение А. Н. Егунова поскандировать русские гекзаметры, чтобы убедиться, что под них удобно вальсировать. Я попробовал у себя
в комнате (у меня теперь своя, отдельная комната!), стукнулась Шурочка, соседка, спросить кипятильник — светлые косые глаза ее округлились, когда увидали, как я кружусь под гнев, о богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. — Л. И., с вами всё в порядке? —
Со мной всё в порядке, Шурочка. — Тогда прекращайте кружиться и идемте пить чай, я привезла из Ленинграда свежих баранок.
Баранки были превосходны.
Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. S. (Октября 23-го, 1965 г.) Какая-то сделалась мода на длинные названия, как у драматурга Островского, Вы не находите, Корней Иванович? Например: “Не обычай дегтем щи белить, на то сметана” в “Литературной газете”, сочинение А. И. Солженицына, знакомого по Экибастузу. Мой знакомый всегда норовил поучить всех и каждого, что им и как делать. Рудокопов — руду копать. Лесорубов лес рубить, нормировщика нормировать, фельдшера лечить рак, и даже вохровцев он учил правильно держать собак у ноги.
А теперь обучает академика Виноградова языкознанию. Был уже некто, обучавший академика Виноградова языкознанию. Правда, там дело осложнялось, или блеснем лучше Модным словом: усугублялось тем фактом, что академик Виноградов, если верить “вражеским голосам”, сбм написал этому некту наставление в языкознании (получается, в том числе и для себя самого). Теперь Вы меня ненавидите, Корней Иванович, потому что я оскорбил Вашего Кумира!
Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Ноября 8-го, 1965 г.) Только сегодня услышал по Ленинградскому радио, что четыре дня назад умер Коля Чуковский. …Коля, птичка…
Знаю, всё знаю про Колю — и чту он и как он, бедный малютка, писал,
и как сделался маленький Начальник во писателях и как всего боялся от больших Начальников и ничего уже не хотел, но Коля, птичка… Помните, Вы читали Фета в тысяча девятьсот двадцать шестом году — Вы под одеялом, Коля —
в валенках? Из слов я запомнил только: Как воспоминанье, но помню, что было очень хорошо… (Зачеркнуто другими чернилами — сначала продольно каждая строчка, потом поперечно в несколько рядов. — О. Ю.)
Многоуважаемый Корней Иванович!
Примите мои глубочайшие соболезнования в связи с безвременной кончиной Вашего сына Николая Корнеевича Чуковского.
Ваш слуга Л. Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Октября 29, 1969 г.) Дорогой Корней Иванович, а теперь газета “Правда” сообщает, что и Вы умерли. Это позволяет мне обращаться к Вам более по-товарищески — иногда мне кажется, что и я умер.
Л. Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Декабря 14, 1971 г.) Милый К. И., не можете ли Вы сказать Вене Каверину, чтобы он не печатал моих рассказов в своих произведениях. В библиотеке нашего Дворца культуры получена сентябрьская книжка журнала “Звезда”, где на стр. 180, под титлом Каверинского сочинения “В старом доме” опубликован мой Отец. Разрешения на публикацию следовало спрашивать у меня, в случае же моего ненахождения, у моего наследника, Дроздова А. П., а для того его РАЗЫСКАТЬ. (Продолжение текста на другом листке, школьная тетрадь в косую линейку, фиолетовые чернила. — О. Ю.)
Корней Иванович, Вам не известен случайно такой писатель — Сергей Вольф? Он по Вашему ведомству: писатель для малолетних преступников или герцог дет Гиз, как он про себя пошутил. Выступал у нас в библиотеке по путевке обкома ВЛКСМ. Привели два класса малолетних преступников, к ним он отнесся весело-равнодушно. Они его за это полюбили и пошли бы за ним куда угодно. Но ему было неугодно их вести куда-либо (что, несомненно, с его стороны было чрезвычайно любезно, старший технолог-осеменитель тов. Першина не поняла бы, если бы кто-нибудь куда-нибудь увел ее близнецов Сережу и Эдуарда).
Прочитал много коротких рассказов из книжек с длинными названиями — “Отойди от моей лошади” и “Кто там ходит так тихо в траве” — было бы похоже на “Встречи с Лиз”, если бы Вы меня тогда приучили к детскому делу. Но кошка Клячке не полюбилась, а Лешка оказался недетский, и герцога из меня не вышло. А жаль. Мог бы всю жизнь стричь купоны с детгизовских акций. (Последнее предложение жирно зачеркнуто теми же чернилами. — О. Ю.)
А вот к библиотекарше Миле детский писатель Вольф отнесся, напротив, сердечно-внимательно. Лицо ее заулыбалось. — Товарищ писатель, вы не напишете автограф для нашей библиотеки? — Она причесала пальцами волосы над покрасневшими щеками и побежала в общежитие, просить бухгалтершу Шурочку переночевать у Леонида Ивановича на раскладушке. Шурочка придет со своим стаканом в подстаканнике с крейсером “Аурора” и кульком печенья “Овсяное” и станет рассказывать про родню в Вологодской области. Радиоприемник придется на ночь выключить.
Малолетние преступники разбежались, гикая. С бывшим мичманом Шелушенко, тоже давно на пенсии и тоже библиотечный актив, мы перешли
в “Настольные игры”. Там на клетчатом столе всегда расставлены красные
и белые шашки, библиотекарша Мила преисправно за этим следит. А на подоконнике матово-розовый, в белую полоску графин с двумя такими же стаканами. — Леонид Иванович, — сказал Шелушенко, расстегивая портфель. — Мне анекдот рассказали: Наша сила в наших плавках. Понимаете, в плавках?
Детский писатель Вольф, равнодушно-внимательно поглядывая по сторонам, пошел следом за Милой, красавец в маленькой шляпе. Кажется, длинные названия, состоящие из законченных предложений, по-прежнему в Моде.
Плавками сейчас называют тесные купальные трусы, из которых выпирает хозяйство. Знали ли Вы это, Корней Иванович?
Сегодня узнал, что Любимая книга мичмана Шелушенки — Колино “Балтийское небо”. Мужчинский же руман, говорит, ну мореманский же! Передайте Коле это приятное сообщение, только не забудьте, пожалуйста — пусть и ему будет радость.
Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Декабря 14, 1974 г.) В моем радиоприемнике “Sakta” производства Рижского радиозавода американский профессор
Б. Филиппов читал сегодня я рожден в девяносто четвертом, сочинение поэта Мандельштама. Приходится думать, что сие, довольно-таки подхалимское,
но весьма прочувствованное Сочинение, написано и обо мне — и я рожден
в девяносто четвертом, хотя всяческих подвигов, описанных в этой Поэме, отнюдь не проделывал. И солдатом не был — 15 января 1915 года Двинское военное присутствие предоставило мне отсрочку до окончания образования
в Петербургском политехническом институте. “Стихи о неизвестном статистике” было бы точнее.
Необходимо Вам сообщить, Корней Иванович, что в Шушарах у нас враждебные голоса нисколько не глушатся, дабы не помешать Пулковской обсерватории по поручению Партии и Правительства посылать радиолучи в космическое пространство с целью найти там братьев по разуму. Надо полагать, однако же, что во всей вселенной живет один только бог, но радиосигналы наших аструномов он получать не может, поскольку не имеет радиоприемника.
И, соответственно, не может узнать, чту ему хотят сказать Партия и Правительство. Весело думать, с каким любопытством заглядывал он в окна к Гагарину.
Профессора же этого я знал в г. Новгороде в тысяча девятьсот сорок втором году и в г. Пскове в сорок третьем, когда он еще звался, если не ошибаюсь, Борисом Андреевичем, а по фамилии Филистинским и был доверенный у германцев человек: предводил русской управой, которую при случае именовал русским гестапо и, говорили, лично ловил и допрашивал партизан. Много писал в газету “За Родину”, всё больше о культурном. Я его встретил в тысяча девятьсот сорок шестом году на вокзале в Ауэрбахе в Рудных горах, еще
одна случайная встреча со Значением. — А, господин Ерыгин, и вы здесь?
А я, представьте, в Злату Прагу еду, в русских библиотеках покопаться — командировку такую получил от союзников… — Оглянулся и подарил мне оттиск статьи о Гумилеве из американского гектографического журнала для перемещенных лиц: “Заклание Поэта”, подписано Б. Филиппов. — Это теперь моя фамилия. — И расписался с росчерком.
Голос я сразу узнал.
Оттиск статьи был оставлен на станции, под скамейкой — дабы в Случае Чего не накрутилось еще на одну статью.
Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Сентября 14-го, 1977 г.) Сегодня привезли в четырех автобусах студентов — польских, гэдээровских и наших, из Политехнического института и ЛЭТИ: ремонтировать свинарники. Точнее, ремонтировать свинарники будут позже и не они, а шабашники (это, К. И., не иудейская секта, как Вы, должно быть, подумали у себя в переделкинских небесах, а группа граждан, в свободное от основной работы время осуществляющих строительные, ремонтные и хозяйственные работы по подрядным договорам
с предприятиями и организациями) (“у себя в переделкинских небесах” зачеркнуто лиловыми чернилами, сам текст написан синей шариковой ручкой. — О. Ю.). Студенты будут изнутри и снаружи очищать свинарники от навоза (брандспойтами, где не поможет — лопатами): когда строили, не предусмотрели навозоудаления. Особенно любимец б. зав. ПЭО Дорогушина (Вас, несомненно, обрадует, К. И., что тов. Дорогушин пошел на повышение, замдиректором нового химкомбината в Тосно), свинарник на сто двадцать восемь персон, зарос выше окон, не выйти и не войти. Свиньи тонут, люди задыхаются, но пока выплывают.
Студентов — мосье Егунов-Николев, несомненно, назвал бы их Авгиевой дружиной — расселили по общежитиям, те стоят у нас полупустые с тех пор, как семейным начали давать квартиры.
Поляки тотчас исчезли, ближайшим же рейсовым автобусом к станции метро “Звездная” — фарцевать (еще одно модное слово, меня обучил ему Отто, студент-машиностроитель из Лейпцига; Вам нравится? по-моему, приятное),
т. е. продавать в галереях “Гостиного двора” и у парфюмерных магазинов духи “Быть может”, губную помаду и колгутки. Это уже третье новое слово к Вашему сведению, Корней Иванович; несомненно, язык задвигался, вот только куда? Кажется, на юг.
Колготки — это тесные женские штаны под юбку, переходящие снизу
в чулки; покойная Фаина Александровна называла их: колhотП и знала раньше, на Привозе ж толкали, а шо? Со слов Отто, который говорит по-русски старательно, но стеснительно и всегда рад перемолвиться на родном, коммерческие наклонности приводят поляков к столкновениям с цыганками, проклинающими их до четвертого поколения. Но поляки не боятся проклятий до четвертого поколения.
Немцы исправно толкут навоз, потом безостановочно пьют водку непосредственно из бутылок — обхватив горлышко губами: мелкими глотками в слегка запрокинутую голову: как пиво.
Советские — только пьют (стаканами). Свинарниками они брезгуют и стараются обходить их стороной. Народ наш весьма брезглив, Корней Иванович: германцы проиграли войну, когда выяснилось, что они могут пукнуть за едой или попЕсать в присутствии женщин.
Но гвоздЕки из парника пахнут не лучше свинарников. Девицы, там работающие, все пергидрольные блондинки под перманентом, рассказывал Отто,
и везде пахнут химией, какой опрыскиваются цветы. Поэтому он бы предпочел кого-нибудь поумственней трудящегося — библиотекаршу или, может быть, счетоводшу, — но брезгливые советские студенты девицами-цветочницами почему-то не брезгуют, даже под угрозой проклятий до четвертого поколения со стороны совхозной молодежи, приходящей вечерами к общежитию вызывать конкурентов на бой. Боя не устраивается, поскольку, зевая, выходит общежитский сторож Рифат и тихо свистит в милицейский свисток.
Я давно уже никуда не ходил, кроме библиотеки и магазина, но из левого окна моей комнаты вижу поля совхоза “Шушары” и отчасти соседнего совхоза “Ленсоветовский”: они покрыты бурой извилисто-морщинистой слякотью
с белеющими в ней лысыми камнями. Эта земля родит камни: каждое лето из Ленинграда присылают школьников сносить их на обочины, и каждую весну камней не меньше, чем было.
Если долго смотреть в окно, то картина такова: свинарники и коровники — кирпичные и бетонные острова в сине-зеленоватом навозе, багровение химических гвоздик сквозь полиэтилен, пирамидальные горы камней на обочинах, темнеющие поля, от горизонта до горизонта в извилисто-морщинистой слякоти — вроде полей ада, залитых, как нам с Вами известно (“нам с Вами” густо зачеркнуто. — О. Ю.), полужидкими человеческими мозгами, продолжающими думать свои нелегкие мысли, отчего с полей поднимается пар, быстро и невысоко рассеивающийся.
Потом делается темнота, в небе над ней страшно ревут и мигают красным
и зеленым вертолеты с Пулковских высот.
Спешу Вас обрадовать еще раз, Корней Иванович: по завершении очистки и ремонтных работ свинокомплексы будут оснащены системой навозоудаления на самосплаве. Это уже записано в проекте плана на тысяча девятьсот восьмидесятый год, который мне приносили на консультацию. Тогда наступит рай.
Ваш слуга Л. Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Июля 22-го, 1980 г.) Не поверите, Корней Иванович, на день рожденья в прошлом месяце совхоз подарил мне черно-белый телевизор “Темп-7”, списанный из библиотеки, — чтобы я не скучал на старости лет. Поэтому мы с главбухом Шурочкой и ее младенцем Робертом, оставшимся от гэдээровского стройотряда, смотрели на открытие Олимпиады.
У нас в Брянске тоже была одна купчиха (позднее нэпманша, еще позднее гардеробщица в Гостеатре) по имени Олимпиада Антоновна Кувшинникова.
У нее один за другим умерли четыре мужа, в результате чего на безымянном пальце левой руки собралось пять колец, связанных разноцветными ниточками. Думаю, это в честь Олимпиады Антоновны и ее пяти колец устроили
в Москве Олимпиаду.
Потом мы смотрели программу “Время”, а следом за нею — футбол. Не знаю как Вы, Корней Иванович, а мы с Шурочкой думаем так: недурно было бы, если бы в финальном матче встретились сборные команды Северной и Южной Кореи. Мне кажется, это было бы прекрасно в свете их отношений, о которых проникновенно написано в недавнем журнале “За рубежом”! (За рубь — ежом!
А за треху — раком, смеялся, увы, уже покойный Тарас Петрович Шелушенко
и звал меня лучше играть в шашки и другие Настольные игры. В добелб вытертом пуртфеле с двумя замками у него всегда была бутылка “Стрелецкой”.)
Конечно, нельзя доверить решение о том, какая Держава будет олимпийским чемпионом по Футболу двадцати двум корейцам, у половины которых обе ноги правые, а у второй — обе левые, тем более что южные корейцы не приехали, обидевшись на Олимпиаду Антоновну, что она напала на Афганистан. По справедливости следовало бы решить этот вопрос с помощью небольшой войны
на Корейском полуострове — скажем, порядочного морского сражения или суточной артиллерийской дуэли.
Раньше многие Интеллигенты предлагали (разумеется, не без Иронии) решать международные вопросы с помощью спортивных состязаний: например, выпустить Черчилля с Гитлером на боксерский ринг или определить принадлежность Кашмира матчем сборных команд Индии и Пакистана по крЕкету.
В наше чудесное время важность физкультурных состязаний существенно превышает важность Внешней Политики, как бы ее ни расхваливал журнал “За рубежом”. Поэтому только естественно было бы решать такие вопросы, как результаты Олимпийских турниров, с помощью военных действий.
Знаю, что огорчу Вас, Корней Иванович, но чувствую себя обязанным сообщить, что с навозоудалением на самосмыве ничего не выйдет. Студенты приезжают третий год подряд, но навоза нашего ни брандспойтами не смыть, ни лопатами не вычерпать. Можно только отскрести что отскребается с выдающихся частей и сверху покрасить. Видимо, Начальники знали это с самого Начала и заменили навозоудаление Олимпиадой.
В<аш> с<луга> Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Марта 31-го, 1982 г.) Осенью тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда я поступил в Политехнический институт им. Петра Великого на экономическое отделение, прочитал в “Биржёвке” следующее объявление:
В театре Гайдебурова
Артистка Чемогурова,
Цыпочка и лапочка!
С Днем Рожденья! Папочка.
Почетный гражданин Савелий Чемогуров. Торговля скобяным товаром, в особенности бнглийским. Замки чуланные, скобы магазинныя, остановы для дверей
и мн. др. В собственном доме, угол Загородного пр. и Щербакова пер.
Дорогой К. И., присоединяюсь к крикам ура, раздающимся с связи с Вашим столетием во всех советских Газетах, с особенным же нажимом в “Литературной” и “Экономической”, а также во всех Правдах, начиная с центральной
и кончая “Комсомольской” и “Пионэрской”. А также подбрасываю в воздух свой Чепчик из лысоватого кролика (у нас еще снег лежит на бывшем шушарском болоте, и без кролика голове скользко)!
Искренне Ваш Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Июня 19-го, 1982 г.) Теперь
я Вас старше на целый год и могу говорить с Вами величественно.
День своего рожденья, восемьдесят восьмой, я провел в Пушкине — ночью стало нехорошо, и соседка, Александра Павловна, вызвала неотложную. Отвезли в Пушкин, положили в больницу им. Семашко, в которой я, кажется, лежал
с тифом весною тысяча девятьсот сорок второго года. Измерили давление, дали розовую таблетку и ушли. Стало так тихо, как будто в больнице все умерли.
С пациентами это возможно, они и лежали под одеялами, как мертвые в высокой палате, но врачи? сестры? нянечки? — что они, тоже все умерли? Зачем?
В открытые окна не шумели дубы, машины не тарахтели с Госпитальной улицы, не свистали от Александрии поезда. Я был счастлив, Корней Иванович. Это был мне подарок на день рождения — лучше шашечницы из ценных пород и оленя с лампочкой промеж рог и лучше телевизора “Темп-7”. Только чей?
Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Февраля 20-го, 1983 г.) Дорогой К. И,, позвольте поделиться пикантным наблюдением. Из окна библиотеки в нашем новом, самом большом в Ленинградской области Дворце Культуры “Нива” увидел сегодня очередь в четыре загиба перед продовольственным магазином — давали молдавское розовое вино и красную колбасу пикантную из мяса степных животных. Большинство очерёдщиков были, как
и всегда в последнее время, приезжие, с одной стороны, из Пушкина,
а с другой — из Московского района г. Ленинграда. Прошли те времена, когда за мармеладкой и печеньем “Овсяное” бедной библиотекарше Миле приходилось ездить на Невский проспект, а за юпочкой из модного материала кримплен —
в пушкинский Гостиный Двор, угол Коминтерна (б. Оранжерейной) и Московской. Нынче в Шушары затеялся буквальный пелеринаж с обеих сторон, снабжение наше знаменито! Служащие совхоза кое-что, с дозволения дирекции, получают натурой (курки, яйки, млеко, как выражались германцы, и, главное, хотели коври, коври — почему-то они с ума сходили по коврам, как и нынешние совграждане, которые называют ковры паласами и записываются на их покупку за два года и больше). Кое-что достается рядовому совхознику и без дозволения Начальства, непосредственным, так сказать, образом, и легко может быть обменено на ленинградские и пушкинские рубли.
Но и знакомые лица в очереди виднелись — морщинистые, в кепках. Например, близнецы Першины, Серега и Эдуард. Те, конечно, на предмет дегустации вин, тушканчиков они не едят. А зря, кстати. В Экибастузе их варили
и жарили в собственном соку — вкусные, жирные зверьки, наверняка вкуснее старых китайцев.
Над очередью всходило морозное дыхание нескольких сотен людей и соединялось с папиросным дымом в облаке, просвеченном красными лучами от электрического слова “Продукты” и желтым сияньем из окон. Было очень страшно. Не помню, когда было так страшно, Корней Иванович. Может быть, когда я вышел после Добина и Берковского пред собрание писателей и сказал, что не согласен с профилем смерти…
Но пикантность, какой я мечтал Вас заинтриговать, вовсе не в этом заключается, и даже не в колбасе из мяса степных животных, а в том, что, глядя из окна, мне вдруг вспомнилось Сочинение тов. И. В. Сталина “Экономические проблемы социализма в СССР”, которое в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, когда вышла в свет эта Новинка, я три воскресенья подряд должен был, как экономист-статистик и усовершенствованный плановщик, пересказывать
и объяснять троцкисту Костромину-Кологривскому, толстовцу Энгельмахеру
и будущему автору Ивана Денисовича. И прочим обитателям Экибастуза,
конечно. Политические расселись у стола, блатные слушали со шконок;
но с большим интересом — потом благодарили: “Ну, Блин Иваныч, толковый ты мужик, хоть и лысый, как Берия! Теперь ясно, куда дело пойдет и куда на дело пойти. Пахан всё вам сказал, а ты всё нам растер!”
Костромин-Кологривский деланно смеялся, Энгельмахер морщился,
а автор Ивана Денисовича гневно сверкал глазами — ему хотелось объяснить тов. Сталину его экономические заблуждения.
Но нет, не так уж и неправ оказался “пахан”, когда предсказал, что при социализме растущие потребности населения всегда будут обгонять возможности производства. Именно это и происходит с тех пор, как добрые Начальники решили потребности эти всё же поудовлетворять. Но нет такой силы, чтобы накормить, одеть и завесить паласами двести миллионов человек, уверенных, что они имеют право на всё и всего побольше. И столько же про запас. Столько колбасы из мяса степных животных не произвести, чтобы в каждые одни руки по батону. Двести миллионов батонов колбасы в день — где взять столько тушканчиков?
Ничего, что я всё про низкое? На всякий случай Нечто из области Изящного: в нашу библиотеку поступила книга Пикуль “Битва железных канцлеров” (благодаря особенным связям завбиблиотекой Людмилы Семеновны в Пушкинском райбибколлекторе). Я в очереди сорок первый, несмотря на то что
с тысяча девятьсот тридцать шестого года библиотечный актив и вообще
в библиотечных кругах персона грата. Передо мною все заведующие отделами и все их секретарши, все парторги, и все профорги, и освобожденный секретарь комитета ВЛКСМ Коля Кроликов. А после меня триста одиннадцать человек. Вот до чего дошло Просвещение. Но его тоже на всех не хватит.
Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Августа 12-го, 1984 г.) Вот уж не знал, что Гор (оказывается, он умер, Корней Иванович, три года уже! — Вы знали?) писал стихи (а это Вы знали?)! В июньской книжке журнала “Нева” на стр. 110—117 выдается мемуар Рахманова (а он, значит, жив)
о Горе, и в нем четыре стихотворения, сочиненные в блокаду. Это не Геннадий Самойлович говорит, К. И., это я не знаю кто говорит теми стихами! Кто выбрал Гора негромкоговорителем, простите за эту Игру Слов, блокады? Кто отпустил ему на это время весь его другой страх? Блокадное безвоздушие отображается у него состоянием, подобным сновидению, безвыходным во всех смыслах нахождением в некоем, если угодно, “параллельном мире”. Хармс,
и Введенский, и Олейников в свое время сознательно уходили в этот мир и, чтобы добиться ухода, отуманивали себе сознание (тоже, кажется, вполне сознательно) — водкой (или даже эфиром), Хорошенькими Дамочками, картами (А. И.) и злыми шутками (Н. М.). Но не всё сознание, а только ту его часть — бытовую, ближнюю к внешнему миру — которую у других людей сначала постепенно, а с началом тридцатых годов ускоренно отуманивала и трансформировала Сама Жизнь. Таким образом как бы локализовывался и замораживался очаг возможного поражения. Своего рода защитный шаровой слой.
К Гору параллельный мир, видимо, пришел сам. Ему не надо было отуманивать сознание — оно и так было в сверкающем тумане. От голода, от холода, от ужаса, от полного разрушения Культуры, к которой он так стремился.
Я помню это состояние по ту сторону фронта — в Пушкине, хоть он и не был блокирован. Стихи Гора не описывают блокады — ему было некому и незачем ее описывать, от позиции └сообщающего” сама блокада его избавила и перевела в позицию └сообщающегося” — с кем, с чем? С той стороной. С изнанкой. Назовите это, как хотите, К. И., Вам виднее.
С виду Геннадий Самойлович был мой почти что второй близнец (первый — Л. П. Берия). У себя в тайге под Верхнеудинском попадал, говорят, белке
в глаз и ходил на медведХ с рогатиной или с чем у них там ходят на медведХ, но в ленинградских Бель-Леттрах сделался энтузиастичен и дрожащ. Сначала от Восхищения Прогрессивным, Передовым-Революционным-Новаторским Искусством. Везде ходил, где такое давали. И ко мне приходил на Мойку, 62. Но вскоре познал, что Начальники его и Друзья по РАППу того не одобряют,
а интересуются Индустриализацией и Колхозным Строительством. Потому
и Гору от разоблачения Даниила Ивановича в Пресловутом “Вмешательстве живописи” никакой пользы не вышло, и даже наоборот.
Начальникам не нужно было разоблачения Хармса, Начальникам нужно было, чтобы Хармсов не было. Или, точнее, не нужно, чтобы Хармсы были. Не говоря уже об Олейниковых.
Не знаю, согласитесь ли Вы со мной, К. И., но лично я думаю, нынешние Начальники согласились бы и на антиколхозное по содержанию, главное, чтобы по форме было колхозное. Ибо Начальники более всего не желают нашей презрительности. Чту мы пишем, в конце концов дело неважное, ошибемся — поправят, но кбк — не должно обижать Начальников и их Подчиненных.
Очень жалко Гора.
Ваш Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Октября 22-го, 1988 г.) Можете себе представить, Корней Иванович, какая со мной приключилась Сенсация? — сегодня вечером, как и всяким вечером, начиная с 29 марта 1936 года и по сей день (с перерывом, конечно, на время под немцем, на Германию и Экибастуз), раскрываю “Вечёрку”, и чту обнаруживается на второй ее полосе, где я обыкновенно с Волнением читаю очерки о Передовиках Производства и Сельского хозяйства, в особенности любезной моему сердцу мясо-молочной отрасли последнего? Обнаруживается мой Лешка, с предваряющим словом некоего Олега Юрьева (?), любезно извещающего и о других бесспросных напечатаньях моих доисторических Сочинений — в “Огоньке”, “Литературном обозрении”, “Сельской молодежи”, “Роднике” (где латышские стрелки целый роман стрельнули!). Вот до чего дошла Гласность, Корней Иванович, до каких пугающих размеров!
Добра не будет, говорила Олимпиада Антоновна, бывшая купчиха Кувшинникова, подавая особо доверенным лицам ихние польта в гардеробе Брянского Гостеатра, коммунистов, конечно, свергнут, но вместо них придут хулиганы
и вспорют последнюю перину. Чуть-чуть ошиблась — вместо хулиганов пришли немцы, но сейчас немцы не придут, у них своих дел много — а придут, видимо, все же хулиганы. Собственно, они уже здесь, стучат и свищут под окном
в шушарской ночи, соловьи-разбойники в шароварах с лампасами…
Но пока я, кажется, сделался Модный Писатель, того и гляди целые книги начнут издаваться. Как мне в связи с этим поступать, Корней Иванович, миленький? Гонорары за меня получают всякие Юрьевы, какие-то Нагибины
и некие (не те) Бахтины, которых я на это не уполномочивал, не говоря уже
о Вене Каверине, который еще везде обо мне делится, но возможно ли мне сейчас ОБЪЯВИТЬСЯ и что для этого следует СДЕЛАТЬ? Написать всюду, во все издания? Лишний обол к пенсии по нашим временам нового НЭПа не повредил бы, хотя Райсобес меня всячески прикармливает при помощи Подарков для Бедных, надеясь, что я доживу до ста лет и буду Достопримечательностью Района, но ведь что же тут начнется, если мне поверят, что я Л. Добычин, какие Вакхические Пляски — радио, телевидение, газеты… Тут, пожалуй, и до ста лет не доживешь, что, согласитесь, было бы неучтиво по отношению
к Райсобесу и его директору тов. Лисичкиной А. Х.
Корней Иванович, Вы человек Практический и обремененный многою Мудростью — что Вы мне посоветуете сделать? Ничего? Ничего своего и о себе не читать, не интересоваться и дожить до ста лет? А можно до сто двадцати? — Фаина Александровна покойная желала мне “до ста двадцати”, у нас до ста двадцати желают, говорила она и отводила за уши две черные пряди на белой, нежно подсиненной голове. И вынимала из ящика письменного стола чучело собачки Мери — вздохнуть и положить обратно.
Ваш Л. Д.
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Июня 19-го, 1989 г.) Веня Каверин опять взялся за свое, сделайте с ним что-нибудь, Корней Иванович, если можете! “Немецкая волна” передавала: написал по-немецки Предисловие, что я-де утонул в Неве, будто сам с сетями ходил выуживать. Это наносит ущерб моей репутации Пловца и Купальщика, и не единственно ей.
В тысяча девятьсот семьдесят первом году Веня уже извещал просвещенных читателей журнала “Звезда” об отсутствии у меня автора, т. е. меня, но потом в отдельном Издании передумал и решил, что у меня меня ЕСТЬ и что мы со мной и с Зощенкой боремся с мещанством. И что в тысяча девятьсот тридцать шестом году я с собою покончил, но почему-то скапризничал и не сообщил об этом Коле Чуковскому в последнем письме. Не говоря уже о без спросу напечатанном моем “Отце” внутри его Произведения.
А в тысяча девятьсот восьмидесятом году, искусно аргументируя тем, что уже печатал без спросу “Отца”, напечатал без спросу “Пожалуйста” — дабы не повторяться (Каверин В. А. Вечерний день. М., Советский писатель). И там же — остроумную пародию Тынянова Ю. Н. на неостроумного меня. Кстати, передайте, пожалуйста, тов. Тынянову при случае, что я его вычеркиваю из списка Хороших или даже Неплохих Людей и вписываю в список Гонителей всего Светлого и Прогрессивного, и, может быть, даже мещан. Видимо, Веня так и не понял, к слову говоря, что мещанином можно было бы назвать его, Веню, или Гора, или Слонимского, при соответствующем расположении Звезд — Шварца, Зощенко или меня, не говоря уже о, по выражению Даниила Ивановича, полупоэте Пастернаке или о моем экибастузском знакомце. И даже Вас, Корней Иванович, можно было назвать мещанином, когда Вы сидели у себя
в Переделкине, восторгались “Одним днем Ивана Денисовича” и отвечали на письма пионэров (предложение обведено рамкой и зачеркнуто ромбовидной сеточкой, тонким красным фломастером. — О. Ю.). Но не отца же из “Отца”
и не Селезневу из “Пожалуйста”! Они просто люди.
В тысяча девятьсот сорок третьем году псковская газета “За Родину” за подписью Б. Филистинский проницательно вещала, что И. В. Гете (это такой немецкий Пушкин) (скобка зачеркнута. — О. Ю.) пренебрежительно относился к романтикам, видя в них мещан. Лишь мещане бунтуют — бунтуют и ищут новых путей, считал И. В. Всё это выводило Экзерсис мосье Филистинского
в нехорошую сторону, соответствующую направлению Органа, но цитату
я записал в книжечку и забыл насовсем. Вспомнил в шестидесятые годы, когда библиотекарша Мила позвала меня на борьбу с мещанством. Это всё РАПП, Корней Иванович! РАПП, РАПП и РАПП!
А теперь Веня со своими Инсинуациями добралсХ и до доверчивых немцев!
Я уже не говорю о разрешении на перевод, о Гонораре в Марках… молчу-молчу, что толку… До ста… до ста двадцати…
А эффектно было бы сейчас выйти (куда выйти? к Дворцу культуры “Нива”, где барахолка на всех этажах?) и сказать: “Здравствуйте, я — Добычин Л. И. 1894 г. р., вот мой паспорт, вот моя справка об окончании трех курсов экономического отделения Политехнического института (хоть Веня и называет меня упорно во всех Изданиях “инженером-технологом”). Отдайте мне гонорары, найдите мне Шурку!..” Но в том-то и дело, что выйти я не могу, сижу у окна
в кресле-каталке и смотрю на поля, поросшие усталой сурепкой.
Примите мои уверения и проч.
Добычин
с/х “Шушары” Пушкинского р-на г. Ленинграда
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Июня 19-го, 1993 г.) Все-таки не могу удержаться, Корней Иванович, хоть и обещал Вам ничего
о себе и своего не читать! Вот еще подарочек: “Шуркина родня” в Ежегоднике рукописного отдела Пушкинского дома на 1990 год, о чем в заметке “Сенсационная находка” сообщила газета “Вечерний”, извините, “Петербург” (слышали Вы об этом перепереименовании, Корней Иванович? Простите, забыл Вас своевременно политинформировать). Не удалось вовремя отвести глаза.
Бедному юноше Гюнтеру, присматривающему за мной в порядке законного уклонения от воинской службы в объединенной германской армии, пришлось съездить в город и обойти книжные магазины.
Отчего же без Шуркиного имени? На манускрипте, подаренном тов. Григорьеву, ясно и отчетливо было написано: Л. Добычин, А. Дроздов! Таковы нынче представления в Пушкинском доме об авторской воле?
Я, конечно, и не очень рассчитывал, что Вы, даже с Вашими тогдашними связями Наверху, сможете разыскать Шурку, хотя сейчас, может, и смогли бы — с Вашими нынешними связями Наверху, но что бы это сейчас дало? Тогда,
в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, устроившись и получив оленя
с лампочкой промеж рог, я размечтался: а вдруг Шурка жив и найдется; и тогда он приедет в Шушары, и поступит на работу в совхоз, и получит место
в общежитии, и мы заживем, как Чичиков и Манилов, как на Мойке, 62.
Да вряд ли он и жив еще, даже если тогда был жив.
Но не написать его фамилию над рассказом, записанным с его слов
и частично его же словами, это, Корней Иванович, типичное мещанство!
Поздравьте нас: теперь мы более не с/х, а с прошлого года АСХО — акционерное сельскохозяйственное общество “Шушары”.
Доб. (не —ин, а —ычин)
пос. Шушары Пушкинского р-на г. С.-Петербурга
P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. P. S. (Июня 19-го, 1994 г.) Да, рожден в девяносто четвертом… Кстати, не помню, рассказывал ли я Вам когда-либо, что семейство Мандельштам происходит из нашей, Двинской губернии, из местечка Жагоры Шавельского уезда. Родственники его этого имени жили там еще и в мои времена — суровые евреи, обнесенные седыми и рыжими волосами, как одичавшие подсолнухи. В тысяча девятьсот девятом году я туда ездил с маман на роды — в Шавлях заболела еврейская акушерка, пришлось вызывать двинскую. По тройному тарифу — за беспокойство. Ночевали у них. Маман долго мыла руки перед сном и высказывалась об опасности клопов. Я поймал небольшого плоского клопа, бежавшего вниз головой по ножке кровати в надетый на нее стакан, положил его в бонбоньерку “Ландрин” и по возвращении в Двинск выпустил в комнате у маман. Но он не размножился. Не знаю, Важна ли сия История, но, может быть, кому-нибудь она что-нибудь скажет. Не знаю только кому.
Все уже умерли — и Фаина Александровна с собачкой Мери, и мичман Шелушенко, и библиотекарша Мила, и даже Шурочка-соседка (сын ее Роберт уехал в Германию), и хозяин АО “Тосненское удобрение” Дорогушин, и Мандельштам, и Вы, и Коля, и Шварц, и Гор, и даже Веня Каверин, от которого
я этого совсем не ожидал, и только я всё живу и столько поучительного вижу, что если всё описать, то весь мир не мог бы вместить этих книг.
Вчера, например, приехала делегация японских городовых, делиться опытом с нашим новым участко-
(Здесь, на переносе, рукопись обрывается, что говорит о возможности если не окончания ее, то продолжения. — О. Ю.)
Эту рукопись, точнее стопку разномастных страниц (в основном вырванных из ученических тетрадей и бухгалтерских книг и исписанных выцветшими фиолетовыми, синими и черными чернилами, а также обычных листов одиннадцатого формата, заполненных шариковой ручкой или простым карандашом), в папке с тряпичными завязками и бледно-голубым изображением адмиралтейского кораблика передал мне в прошлом году инженер автозавода “Опель” Отто В., работавший в 2007—2009 годах на сооружении сборочных цехов “Дженерал Моторз” в промзоне “Шушары-2”. Когда начали заколачивать сваи, старые совхозные дома стали качаться и подпрыгивать, а в бывшем общежитии, куда поселили Отто В. (что интересно, в этом же общежитии, только в другой комнате, он жил в середине 1970-х годов, когда приезжал с интернациональным стройотрядом из ГДР ремонтировать шушарские свинарники), отвалился подоконник. В углублении за подоконником лежала папка с корабликом. Отто В. взял ее на память, по возвращении в Рюссельсхайм засунул куда-то, а через пару лет, при переезде в новый дом, случайно нашел
в чердачном хламе. Кириллица давно уже почти высыпалась из его головы, поэтому он смог узнать только несколько имен, но имена показались ему важными — Толстой, Шолохов, Солженицын, Пастернак, Бродский, Сталин… Тут ему стало совестно. Поэтому он выглядел в сводной программе культурных мероприятий Рейнско-Майнского региона ближайшее (в обоих смыслах) мероприятие, связанное с Россией. Ближайшим в обоих смыслах оказалось мое выступление
в Дармштадте. По его окончании Отто В. передал мне эту папку с просьбой оценить ее важность для русской культуры и распорядиться соответственно.
Довольно быстро выяснилось, что речь идет о неизвестном письме Л. И. Добычина
К. И. Чуковскому, по всей видимости, неотосланном. Прежде считалось, что Добычин ушел из дому и, скорее всего, покончил с собой после собрания в Ленинградском отделении Союза писателей 25 марта 1936 года, посвященного борьбе с формализмом. На этом собрании он, автор трех крошечных книг, лишь за два года до того при помощи влиятельных друзей-писателей перебравшийся из Брянска в Ленинград, неожиданно для себя (и для большинства присутствовавших) сделался главным героем. Судя по всему, он был “принесен в жертву”, удар по нему означал отведение главного удара от других, более знаменитых, более влиятельных, более укорененных в ленинградской литературной жизни “формалистов”. Особенно поразили Добычина слова литературоведа Берковского о том, что профиль добычинской прозы — “это, конечно, профиль смерти”. Добычин пробормотал со сцены несколько слов
о своем несогласии с критикой, вернулся домой, на Мойку, 62, оставил паспорт с ленинградской пропиской, удостоверение члена Союза писателей и ключи, то есть всё, чем был обязан ленинградским покровителям, и ушел.
Теперь мы знаем, что недалеко.
Олег Юрьев
Франкфурт-на-Майне,
18 апреля 2012 г.
P. S. Приятным долгом благодарности за неоценимую помощь советом, справкой и мнением я обязан друзьям и коллегам М. Н. Айзенбергу, В. А. Бейлису, А. Ф. Белоусову, И. В. Бу-латовскому, Д. М. Заксу, И. Е. Лощилову, О. Б. Мартыновой, И. А. Петрову и В. И. Шубинскому.
О. Ю.