Вступительная заметка Андрея Арьева
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Дмитрий Смирнов
Трудно не рассмеяться, получив сотню стихотворений неизвестного поэта, целый сборник, озаглавленный “Вечерние Нюни”… Что это, залихватское простодушие? лирический эпатаж? Палиндромон “и не сон осени”, напечатанный как подзаголовок сборника, подразумевает искушенность. Налицо поэтический жест неопознанного литературного объекта, залетевшего из футуристического далека и утратившего по дороге иерихонский запал: вместо “Трубы марсиан” слышим “Вечерние Нюни”. Что не менее смело. По ранним, начала 1980-х, стихам сборника угадываешь — начинал с Маяковского, с характерных для него метафор-гигантов и составных рифм, с его эмоций: “На шею лошади / броситься хочется / и не противиться злу”. Замечательно. Но опять же: Маяковский этот какой-то потаенный, мечтающий о непротивлении. И мечту свою реализовавший — на зло литературной жизни до сих пор не ополчившись. Приняв в юности футуристический постриг, автор свое раннее литературное развитие попридержал, жил, пока жилось, на отшибе, без всяких “заклятий смехом”, без “выканья” небу и “тыканья” звездам, постигая тайну “печального очарования вещей”. Эта японская созерцательность вобрала в себя и растворила неврастеническое визионерство освоенных в отрочестве “будетлян”, Хлебникова глубже прочих. У них он научился доверять живописному чутью наравне со словесным, не стыдясь изливать в стихах душу “ушатами”, искать гармонию в ритмических сбоях, в просветах туч и житейских бурь. С детской непосредственностью он вставляет в свои стихи упрямое “Нет!”, нарушая размер, но оживляя смысл, придавая естественность выражению чувства. Какой-то бодрый одиночка, жизнестойкий отщепенец, занятый, под стать насмотревшемуся японцев Ван Гогу, перекрашиванием неба. Что ж, дело бесплатное, бесплотное, бесплодное и — восхитительное. К тому же — анонимное. Но аноним этот — в высшей степени благодарный. Дмитрий Смирнов — имя ближайшего друга поэта, а не его собственное. Друга, увы, оставившего земную жизнь навсегда.
Среди расчисленных было светил отечественной словесности имя Дмитрия Смирнова беззаконной кометой уже сверкнуло. Пока на горизонте прозы как имя автора романа “Временный немец” (М., 2006). Комета оказалась хвостатой. Что ее поэтический шлейф предвещает, когда-нибудь да узнаем.
Андрей Арьев
Когда-то красота японской точки
под ветром кругом заставляла гнуться руки,
теперь стерильней хорониться в одиночке,
чем выходить деревьям на поруки.
Нет! Крест на себе поставив, клича смерть
и света божьего не видя в темноте,
стоять, упрямым и прямым, как жердь,
лишь вертикаль оставив на кресте,
и зачаровано смотреть на светлый стержень,
из темной комнаты на свет в дверную щель,
страшась, что воздух Книги рук не сдержит,
когда покажется зимой другая цель,
когда расскажут, что бывает позже,
когда покажут, как бывает милость с неба,
когда окажется, что вечность сделал тот же,
кто наказал нам радоваться снегу,
когда увидишь: не бывает выше,
чем каждый год у неба снег выпрашивать,
поняв, что это не сосульки с крыши —
это потеки краски, в которую небо перекрашивают.
Ночь, как детское одеяло, коротка,
жизнь, как взрослое, нелегка,
но утром дерево тучную ветку макало
в полный стакан молока.
Как можно жить, тревожно жалея себя,
когда, неровно лист разодрав,
сосредоточенный ребенок клеит, сопя,
как картонные коробочки, мир с утра?
2003
Проводы зимы
Надо белый костюм заказать мне на завтра,
мою тюремщицу провожать,
она погибла сразу, как динозавры,
только белые хребты остались по полям лежать,
но ни хлеба, ни соли не будет на поле,
где я пас овец за нее семь лет, —
там секреты моей добровольной неволи,
как главному музею, передадут земле.
Семь лет я работал, воображая,
как рядом со мной она утром проснется,
а завтра — сестра ее мне улыбнется,
снаружи теплая и чужая,
которая, защитившись: “Мы не были с ней близки”,
украдкой выщипывает седой волос
и тайно бросает три щепотки соли
через белое плечо.
2003
Подготовка
Пока не снег, а просто лезет кожа
с натруженных ступней дорог.
Я по дороге к ней продрог —
Она на молоко похожа:
следишь — не движется, а отвернешься — через край
бежит, пожаром угрожая. Сколько зим
ты замечал, как утром, пригорая,
земля сквозь первый снег чернела, как изюм,
как пятна на эмалированной кастрюле,
напоминанием о вечно ждущем дне?
Зимой меня в газеты завернули
и сохраняли кипяток во мне.
2003
Пейзаж после жизни
Лежу и слепну. Или просто плачу,
большую землю чувствуя спиной,
не понимая, что все это значит,
зачем ночное небо надо мной?
Это луна качается, как фонарь,
или просто мы за зиму офонарели?
Или это зима кончается, как война,
когда вдруг ужасаются: что ж это мы натворили?
И фонари, лучами трепеща,
как комары, плывут по полю низко.
И тихо. Только птицы, раненых ища,
выкрикивают наши имена по списку.
Я верил в честность жизни и в кого-то,
кто нужен для рожденья новых строк,
вокруг осталось множество работы,
но кто-то мои детские расчеты,
как табуретку, выбил из под ног.
Я засыпаю. Или просто замираю,
чтоб не заметили и мимо себе прошли.
Скоро утро. Небо проявляется по краю,
как лист бумаги на черном столе земли.
2003
Схизис
Как лететь, когда погода не та?
Как летать, когда нельзя и ползти?
Ни жены мне нету, спать, ни кота,
ни страны мне нету, жить, ни пути.
С виду не холодная, не злая,
та страна, как женщина одна,
нам себя любить не позволяя,
заставляла нас глядеть по сторонам.
Пусть хотя бы в черновом варианте,
будет небо мне безоблачно чистым!
Шизофреником станет романтик,
размечтавшийся стать реалистом.
2004
За маяк
21 января умерли мой папа и бутылочноносый кит, по ошибке заплывший по Темзе в центр Лондона. Кит умер в 7 вечера. Его везли спасатели на барже в океан. Тело кита не рассчитано на сушу. Без воды он под тяжестью собственного веса начинает задыхаться и умирает. Мой папа умер за полчаса до кита. Он мечтал жить на берегу океана. Он любил запах моря. |
к московскому мамаю с первомаем,
застывшим маятником, как подросткам,
прописано писать стихи, не понимая:
каким теченьем занесло тебя сюда,
в наш Лондон, неталантливый и мрачный?
Ты думал, стала чистою вода,
но это стала химия прозрачней,
и наша половина под водой
все так же не увидит: что на суше?
Пока, как пуповина, поводок
в путину не потянет, не придушит,
и не утащит в мир, где волны, без оваций,
подложатся, как мягкая кровать,
где можно не бояться целоваться
и именем любимых называть.
И мне, в моем нуле неабсолютном,
так важно знать, что не было обмана
и что с теченьем, теплым и попутным,
ты наконец доплыл до океана.
2006
Ода одиночеству
Одиночество ходит под Богом,
обивая чудес пороги.
Безответность — храпит под боком,
безразлично расставив ноги.
Одиночество — это степи,
велимировы, без границ.
Безответность — стены, цепи
и поплывшая тушь ресниц.
Одиночество — это вера,
это песня открытых рук.
Безответность — чужой и серый
ритуал похоронных услуг.
И в немое от боли сердце
никогда не проникнет луч:
одиночество — это дверца,
безответность — потерян ключ,
это ночью — всегда тревога,
что наутро не будет дня.
Одиночество — от Ван Гога,
Это лунная в море дорога
От меня до другого меня.
Отдаленного шума прилива…
А. Блок
На кого бы, в память о дожде-идеалисте,
вылить полный ушат души?
А тут еще целая пачка листьев
из кармана выпала. И шуршит,
и денежками предлагает
ей поклониться. Хрен-то!
Власть сегодня другая —
наглая власть момента!
Пьяная власть безвластья,
жизни во весь опор —
сегодня мы пробуем счастье
жить вообще без купюр!
Услышав такой базар,
ползут, безразличные, в дом,
а мы — призовем хазар
и вдребезги заживем!
Мы прорвемся, прорвемся, прорвемся
через толщу дерьма и тоски!
Мы зарвемся, взорвемся, сорвемся,
станем табором у реки!
Есть свобода не делать зла,
не бежать, не бояться страсти!
Завтра будет одна зола,
а сегодня — одна звала
завернуться в колючее счастье,
развернуться в живом беспорядке
так, чтоб щуки тряслись в камыше!
Чтобы дождь плясал по палатке,
чтоб плясали слова по душе!
Чтобы дышали уголья
и бесшабашные подруги
курили времени кальян
и в воздух выдыхали вьюги.
И чтоб мировая мгла,
с ее склонностью к псевдопорядку,
привела в порядок дела
и на шее ослабила хватку.
2007
Теплообман
Страшнее ночи с тобой
только ночь без тебя.
Тебе для любви любой
сойдет, кто, тебя любя,
не ждет от любви ничего.
А я хочу сразу всего:
внезапно простого мира,
бешенства (не из угла,
как все эти годы, а с жира)
и осени, чтоб не прошла.
Но осень… Осень пройдет, как прыщ,
если не трогать мокрых крыш.
Обрящет тот, кто и так не нищ,
попляшет тот, кто и летом рыж.
Трубят: осенней трубе — труба!
Пора убирать хвосты трубой!
Трудная, грубая правда раба:
сам не свой, зато сам с собой.
Обещали улет, а вышел пролет,
предвещали прилет, а трубят отбой.
Одеяло обнимет, подушка прильнет —
и уже будет правильнее, чем с тобой.
Я тебя умолять не буду,
уберу от тебя стол,
отскребу от тебя посуду,
подмету от тебя пол,
отстираю белье от запахов,
дом сожгу от твоих шагов
и уйду с головою в за полночь,
в омут ждущих тепла снегов,
до роскошного неприличных,
как мои одинокие сны,
ослепительно безразличных,
как улыбки твоей страны.
Жалко мне не того, как было,
а того, как бы быть могло.
Ночь без тебя остыла:
ей нужно мое тепло.
2007
Командировка
Мне хочется быть довольным,
Залитым в желе пруда:
Невольно, зато не больно,
невидно, зато вода.
Мне хочется быть покорным
и с ложечки кушать ложь.
Чикаго. Блондинки в черном.
И озера острый нож.
2009—2010
Мир в абсолютно белом костюме
Мы с Байроном больше не курим,
не топим невинность в вине.
Живем — только голову дурим
и ясностью бредим во сне.
Наш поезд летит по проложенным рельсам,
положенным курсом, вкруг ножки стола.
А дома — как перед отложенным рейсом,
случайный попутчик нас ждет на узлах.
Случайный? Случайный! И где это, “дума”?
Не там ли, где ждет нас уютная кома,
уютная комната мягкой тоски?
Или там, где томится солома Содома,
где призывно мерцает истома излома
и где слышно, как рушатся снега комки?
Где улица ласковой рыбой лоснится
и гнется, упругая, свежей кирзой,
где колется снег, как ребенка ресницы,
и свет по слезе проползает гюрзой.
Где каждой ночью кто-то робкий,
не зная, что нам по плечу,
зачем-то проторяет тропку
и ставит на окно свечу.
Где полными легкими крыша вдыхает
и огненный воздух стаканами пьет,
и белой горячкой зима полыхает,
и поезд уходит в последний полет.
2009—2010
Нет-нет
Вдоль дорог для нас набито столбов,
в кинотеатрах наши скручены сны.
Не для нас игра в земную любовь,
не для нас оплывшей тещи блины.
Как ни строен жизни строй, как ни строг,
между строк — еще стройнее и строже,
в первый снег ведет немного дорог,
и вдвоем туда — намного дороже.
Тайна — в прочности невидимых стен
и в несложности неслышного слога.
Та, на небе, не прощает измен.
Остается тишина. И дорога.
2010