Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2012
ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Валерий Савчук
МЕДИА ВНУТРИ НАС
Новые скорости новых медиа
Общее место — фразы о том, что сегодня жизнь уже немыслима без мобильного телефона, компьютера, Интернета и айпода — они сокращают расстояние, облегчают доступ к информации, дают возможность общения
с отдаленными адресатами… Все это еще вчера было достоянием научно-фантастических произведений. Важным, однако, является другое. Технический прогресс, “облегчая” и делая комфортнее жизнь, бросает новые вызовы человеческому существованию: совершенствуются средства коммуникации — растут скорости трансформаций человека и общества, меняются фундаментальные представления о реальности, о возможности реализации желания, об эстетической, этической, поведенческой норме, о границах естественного
и искусственного. Однако все имеет пределы: мелькание визуального образа после определенной скорости сливается в неподвижность, в неразличимость. В культуре осознается дефицит подлинности, неспешности, естественности
и естественной — непрямой — линии ландшафта, дикой природы.
Новые средства коммуникации не только устраняют старые (например, сообщение о важном событии вытесняется новым происшествием или сенсацией), но и определяют новые способы сообщения. Удобство создает систему принуждения, поскольку сформированное общество обусловлено технологией его сборки и во всех отношениях зависит от средств коммуникации. Генерируя нагнетание сенсации, они — с неизбежностью — продуцируют скуку, которая временно купируется следующей сенсацией. Медиазависимость формируется по “наркотически” прогрессирующей логике получения удовольствия, неумолимой логике роста интенсивности аффекта и, как следствие, оборачивается поступательной утратой воли. Средство становится целью, а цель — средством; компьютер из орудия вычисления становится средой (Сетью) жизни, а сама полнокровная жизнь — потоком электронных образов, предметный мир — плоским изображением. И это, видимо, то, на что обращал внимание
св. Августин: “Мы часто наслаждаемся тем, чем надо пользоваться, и пользуемся тем, чем нужно наслаждаться”. Прежде цифры использовали для счета, для фиксации налогов и долговых обязательств, а сегодня ими пользуются для получения удовольствий. Предметно-тактильные ассоциации, здесь возникающие, — ассоциации рудиментарные. Цифра, если можно так сказать, “касается” кожи человека изнутри рецепторов, взгляда — с изнанки сечатки глаза, слуха — изнутри мембраны, сексуального удовольствия — изнутри точки G. Посему геймдизайнер и программист создают новую архитектуру удовольствия, современную форму соблазна. Продвижение это требует последовательного идеализма. Несложно увлекать неизведанным (в данном случае цифровым) приключением, сложно производить его новые виды. Причинять
боль — легко, забывать время, себя, пропадать в сетевой бездне — еще легче, но создавать и поддерживать новые миры, увлекающие всего тебя вкупе
с “дикой плотью”, — трудно. Ну, а центры реабилитации “ветеранам компьютерных войн” — это работа с раненными и поврежденными, уставшими
и утешенными, с жертвами нормализующегося общества. Но кто познал удовольствие изнутри, тот невозвращенец, в том смысле, что назад, в доопытную, невинную форму существования вернуться невозможно — и неважно спелеолог ли ты, делосский ныряльщик, экстремал или геймер. Для последних из них — раненных и поврежденных, уставших и разочарованных — прямая дорогая в Центр реабилитации “ветеранов компьютерных войн”. Новому порабощению уже нет нужды использовать форму насилия, современный его образ собирается по контурам соблазна, добровольности участия, видимости интерактивности. Интерактивность же — миф новой ступени свободы; в действительности же — способ канализации активности, потребности
в достоинстве собственного выбора, дающего видимости свободы, а в итоге — наиболее совершенный способ манипулирования. В интерактивном действии ты отвечаешь в рамках возможности программы, в рамках сети, в диапазоне жестких границ, предустановленных программой.
Эффективность и крайняя разносторонность современного компьютера (он и музыкальный инструмент, и прибор для записи и печати нот, и собрание оригиналов для музыканта и композитора, и счетно-решающая машина, и библиотека, и способ коммуникации, и орудие производства, и финансовый инструмент… и как только составится инвентарный список — тут же возникнет новая, неучтенная функция) делают его необходимым предметом личного пользования. Но любое облегчение коварно ослаблением собственной способности (это свойство Маклюэн назвал “протезированием”). Надо признать, что эффективность такой помощи — иллюзорна. Компьютер хорош в поиске информации, распространении ее, но не в творчестве: не больше стали писать настоящих романов, музыкальных произведений и философских трактатов. Напротив, он, предоставляя возможности, заставляет людей “творческих профессий” работать в смежных областях.
Проявившиеся негативные последствия всеобщей компьютеризации ставят под сомнение утверждения, что компьютер сберегает время, помогает
в работе и просто облегчает жизнь. Соединение функций в электронной коммуникации не только отдаляет (отделяет) человека от человека, но
и заставляет его работать за троих. Например, готовя к изданию книгу на компьютере, автор вынужден работать за наборщика, корректора, редактора, печатника. Меж тем происходит десакрализация книги. Ей возвращается статус рукописи. Сегодня книга — лишь одна из возможных распечаток компьютерного оригинала, постоянно дополняемого и дописываемого. Тем самым разрушается устоявшаяся ценностная шкала: рукопись — предварительное состояние, книга — окончательное; рукопись можно править, книгу — нет. Рукопись, прошедшая редакторскую правку, цензуру, рецензирование, теряет способность к коррекции, переписыванию и дополнению, приобретая статус канонического текста, на который и должно ссылаться. Ныне место книги занимает компьютерный текст. Он нивелируется, становится всюду одинаковым во время последней циркуляции в Сети, сохраняя при этом свойство рукописи: податливость к исправлениям и обратимость написанного. Компьютерный текст похож более на рукописный список, чем на напечатанный (то есть уже неизменяемый) экземпляр книги, возвращая результат творческих усилий в “дописьменную ситуацию”, в ситуацию постоянно корректирующей текст устной традиции. Он придает оттенок ремесленности, свойственный древнему способу самовоплощения. Достижения же в объеме
и качестве — и в сравнении с предшествующими эпохами и в индивидуальной работе — существенно преувеличены. Как еще в ХХ веке свидетельствовал Херб Броди: “Kомпьютеры способствуют тому, что люди слишком увлекаются второстепенными вещами. В результате производительность труда почти не увеличивается”. Он говорит о собственном опыте перехода от пишущей машинки, клея и ножниц к компьютеру, который не дает права “утверждать, что возможность бесконечного редактирования текста привела к улучшению качества или количества моей продукции”.
Как в свое время потлач сменился денежным (вспомним, что деньги одно из ярких значений медиума) эквивалентом, так и электронное сообщение идет рука об руку с электронными деньгами, платежными операциями. Сообщение становится коммуникацией, человек коммуникантом, а со-общающиеся персональные тела — коллективной информационной средой, в которой способность личного участия утрачивает вес, уступая функциям накопления, прибыли и приобретения. Ги Дебор еще в середине прошлого века остро подметил: “Любые сношения между людьми могут осуществляться теперь только через посредничество этой власти мгновенного сообщения, только потому, что это └сообщение“, в сущности, является однонаправленным, так что его концентрация ведет к накапливанию в руках администрации существующей системы средств, которые и позволяют ей продолжать это, уже предопределенное, администрирование. Повсеместное расщепление, производимое спектаклем, неотделимо от современного Государства, то есть от обобществленной формы социального расслоения, продукта общественного разделения труда и орудия классового господства”.1 Форма всегда есть насилие над содержанием, сообщение — над общающимися, а коммуникация — над богатством беседы. Нет преувеличения в выводе: самая эффективная форма насилия — массмедиально организованная форма принуждения к использованию ведущего медиа, к данности катастрофичного мира, к потреблению продуктов трагических событий, производимых и передающихся непрерывно работающей новостной машиной, машиной сенсаций.
Природа средств массовой коммуникации
Природа средств массовой коммуникации такова, что они, соединяя дальних, разобщают ближних, присутствие подменяют телевидением, сообщение — информационным поводом, а событие — сенсацией. Природа же медиа в полной мере раскрывается не в опосредовании общения, но в производстве новой реальности. С каждым новым днем медиа, сообщая, а следовательно, конструируя реальность, настойчиво вытесняют людей из непосредственных связей и отношений. Медиа не только есть сообщение, но и трансформация, новая реальность. Одним из ярких примеров этого является стирание различий между творческой деятельностью, имевшей целью создание произведений искусства, и работой по созданию массмедиального образа, который
с легкостью превращается в торговую марку, рекламу товара. Массмедиальный образ рекламирует свою незаменимость, свою исключительность, оправдывая ценовую категорию “самого дорогого товара”. Не только благодаря своим талантам, но и в не меньшей степени при помощи и посредстве медиа человек становится популярным спортсменом, писателем, политиком или актером. А затем, благодаря тем же медиа, превращается в пленника своего собственного образа; он инсценирует узнаваемый образ, тиражирует и удостоверяет узнаваемость его выражением лица, одеждой, прической, внешними аксессуарами — шляпой, шарфом, кепкой.
Поскольку медиа есть продолжение (или расширение, по Маклюэну) нашей способности восприятия, они определяют не только то, что мы воспринимаем, но и то, что мы не воспринимаем. Медиа всегда устанавливают границы, всегда что-нибудь не могут схватить и донести (у каждого медиа свое разрешение, поэтому существо медийного дела — селекция); сообщая, они всегда что-то упускают, что-то игнорируют, что-то переозначивают
и перерабатывают — в силу, с одной стороны, неисчерпаемости события,
а с другой — разной природы события и способа фиксации его посредством самого совершенного медиа. Следуя этой логике, Ганс Ульрих Гумбрехт определяет границу основному тезису лингвистического поворота, указывая на то, что не есть язык: “То, что не является языком, я и готов назвать └присутствием“”.2 Замечу, что найденные аргументы критики языка как онтологического условия восприятия или тезиса “все есть знак” семиотически ориентированных мыслителей, каковым является, например, Йозеф Симон, дают нам ориентиры и критики тезиса медиального поворота и способов описания границ разрешимости этого тезиса.
Медиа внутри нас
Медиафилософия — спекулятивная дисциплина. Она не может исследовать медиареальность непосредственно. Условие спекулятивности есть над-, суб-, мета-, трансэмпирический подход, берущий “все как одно”. Но отношение к конкретным дисциплинам не может строиться на патерналистской основе. Медиа внутри нас. Поэтому взгляд вовне равновесен взгляду внутрь, рефлексия совпадает с саморефлексией, а интерес к “низшему”, чувственному, предметно-практическому познанию уравновешен “высоким”: саморефлексией. Спекулятивность отличает строгость следования онтологическим посылкам логически обоснованных выводов.
Медиа — универсальная форма опосредствования. На первый взгляд они нейтральны, в действительности же всегда предопределяют наше отношение к воспринимаемому, то есть к выделенной, обработанной, переданной и явленной нам реальности, а в конечном счете медиа определяют саму реальность. Средства коммуникации — вне нас, а медиа — внутри нас. Это очень важно. Подобно поэзии, которая, по выражению Николая Заболоцкого, “есть мысль, устроенная в теле”, медиа есть то, что создает определенную форму восприятия, архитектуру взгляда, способ мысли. Но если поэзия есть напряжение всего тела, рождающего новый модус восприятия и представления, новую интонацию речи, то концепт медиа внутри нас означает ровно то же, что и мы внутри медиа, то есть в медиареальности, где внешнее и внутреннее утрачивают определенность; иными словами, медиа являются в такой же степени условием восприятия реальности, какой создают ее.
Мы сращены с медиа в той же степени, в какой медиа сращены с нами. Эти, возможно, кажущиеся навязчивыми инверсии не имеют своей целью ничего иного, как указать на то, что за границами медиареальности нет иной реальности, что то, что явлено и воспринято нами, донесено медиа. Медиа — способ постижения данности мира. Медиареальность — данность мира. Если средства коммуникации сообщают (осуществляя это сообщение), то медиа сами являют собой сообщение, то есть, сообщая некую информацию, они информируют человека, донося весть, они пробуждают; но от частоты использования приема на самом деле притупляют совесть; регулярно и назойливо показывая трагедии, они уже не вызывают к ним сочувствие. Сообщающий заявляет
о себе — больше того, что он призван нам сообщить; вернее сказать, чем большей массе людей он сообщает, тем известнее, значимее, важнее он сам становится. Так, со временем “говорящая голова” (голова, говорящая чужие слова) стала ведущим, автором слов, программы, а следовательно, и сверхзначимой, далеко отодвигающей на второй план то, о чем она сообщает. Насколько важен носитетель информации (стена пещеры, глиняная табличка, папирус, бумага, пленка, компьютерный диск), настолько же и важен до-носитель — медиум — ее (гонец, вестник, диктор и телеведущий). Медиасредство не только сообщает что-то помимо содержания (например, о способе и качестве фотопечати, о скорости Интернета и разрешении экрана), но еще со-общает (связывает), влияя на них, видоизменяя и трансформируя.
При этом использование жестких категориальных оппозиций в подходе к медиа ведет к забвению существа дела. Аналитика медиа требует не только отказа от строгости оппозиций — это первый необходимый шаг, — но и удержание их в единстве сущности и явления, субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, вектора движения, который немецкий философ Дитмар Кампер определил как одновременно “назад в до-миф и вперед в пост-историю”. Удержание противоположностей в акте топологической рефлексии требует четкого осознания состояния человека и мира, человека, неразличающего боль мира и свою боль, а сожжение понимает не как наказание, а как чистую и праздничную жертву себя или, что здесь едино, своей части коллективного тела. Было бы большой ошибкой соотносить медиа с субъектом или объектом в отдельности. Речь идет о том, что медиафилософией актуализируется взгляд из середины, изнутри, из целого, взгляд, обращающий внимание на следы, деформации, раны, ежеминутно наносимые друг другу субъектами, субъектами и объектами, идеальным — материальному, психикой — физиологии и vice versa. Каждый брошенный взгляд на человека — это удар резца скульптора по его образу, он создает все более точную форму соответствия с представлением о нем. Другой — скульптор, создатель моего образа. Но от плотно сбитых и собранных самоидентификацией тел взгляд не только ударяется, но и отражается, обращая силу на себя. Смотрящий не в безопасности. Он задеваем в той же мере, как и тот, на кого обращен взгляд.
О влиянии образа на созерцателя говорил еще Плотин: “всякая душа является и становится тем, что она созерцает”3, однако механизмы этого воздействия еще плохо изучены. В любом случае, каждый взгляд, оставляя след боли или радости, удовольствия или смущения, равнодушия или экстаза, воздействует на телесность не менее сильно, чем воздействие вербальное. Обратим внимание, что лица актеров секс-символов, отшлифованные, как голыши на берегу океана, взглядами зрителей и поклонников, утрачивают индивидуальность, часто становятся лицом фирмы или товара.
Насилие красоты
Другим, но не менее значимым симптомом служат радикальные настроения художников в ХХ веке, решительно взбунтовавшихся против красоты, которая испокон веков была условием и целью искусства. Действительно красота, запечатленная в художественном образе, дисциплинировала взгляд, а высокие образцы ее тут же становились лекалом, по которому кроилась реальность. Ее организующе-принудительная сила “создавала” образ тела
(а следовательно, и само тело, его мимику и жесты, его стать), городскую среду, пейзажи пригородных парков и романтические руины. Ее власть столь повсеместна, что нами она не считывается и не опознается как насилие, ибо мы все — как бы представители племени, у которых вытянуты уши пребываем изнутри культурной ситуации, где красота культурного образца правит бал, инсценируя естественность. Современная компьтерная форма исправленной и отретушированной красоты агрессивна вдвойне. Малена Контрера Сегура рассказала в лекции о распространенном в Бразилии феномене пластических операций по образу своего обработанного в “фотошопе” портрета. Медиа задают образ самоидентификации: они “не только являются вариантом исторического представления Другого, но и инвариантной программой образа самопредставления человека”.4
Если к понятию красоты подойти этнографически, тогда мало у кого вызо-вет сомнение тезис об относительности, а подчас (например, перебинтовывание ступней у китаянок или выбивание передних зубов у девушек из племени балуба в Конго и т. д.) — о слишком активной роли конкретных идеалов красоты, об “экзотичности” форм ее воплощения. В этом случае способ, каким утверждается красота, трудно отделить от форм насилия. Но даже в не столь бьющих в глаза случаях нельзя не увидеть насилия над телом природы в регулярных парках, строевом шаге войск на парадах, регулярной застройке и пластических операциях. Не поэтому ли претензии к красоте радикальных мыслителей и художников звучат повсеместно.5 Создавать красоту — значит выступать пособником господствующей власти, таков лейтмотив радикалов.
Медиа обладают внутренним и внешним кодом дешифровки. Внешний дает доступ к тому, что доносится, внутренний — как при этом трансформируется то, что доносится, и тот, кто использует медиа. Ведь гораздо больше смысла в том, что медиа, сообщая, видят, слышат и чувствуют сами. Они инстанции вкуса и нормы; ничего не запрещая прямо, они намного эффективнее делают это косвенно, в том числе через рекламу “подлинного”, “настоящего” и “самого лучшего”. Так экзотические нормы одной субкультуры, попав в сферу внимания массмедиа, с невероятной скоростью (невероятной лишь для “мчащихся” поездов начала ХХ века6) становятся нормой массовой. Поток трансформации повседневной жизни, средств сообщения, сознания, в котором мы уже давно существуем, не давая себе отчет в этом, захватывает все новые сферы, стирая различия “высокого” и “низкого”, “внутреннего” и “внешнего”, “авангарда” и “мейнстрима”7, втягивая нас в среду коммуникантов, обладающих собственными — но не единичными — стратегиями поведения, особой стихией чувственности и особым языком ее выражения. Замещение индивидуальной ценности человека функциональной приводит к формированию нового лица. “Новое лицо, которое, — как в свое время подметил
Э. Юнгер, — сегодня можно найти в каждой иллюстрированной газете, выглядит совершенно иначе; оно бесстрастно, словно вылито из металла или вырезано из особенных пород дерева, и это, несомненно, имеет прямое отношение
к фотографии”.8 Задается ею. Застывшее лицо Юнгер сравнивает с маской;
в фотоальбоме “Изменившийся мир” мы видим целый ряд фотографий масок: сталеваров и пилотов, “замаскированные” косметикой лица женщин, подогнанные под образы с обложек модных журналов и лишенные индивидуальности.
Стирается и усредняется до маски не только облик человека, но и язык; лингвисты не устают подчеркивать, что язык — не только способ коммуникации, но и способ мышления. А когда в Интернете диалог происходит одновременно между тысячами людей, подобное общение не может не влиять и на само мышление, и на язык. Отечественный лингвист Максим Кронгауз делает вывод, что в Интернете появляется способность “говорить и говорить письменно”. До Интернета большая часть русскоговорящих была “немой”
в письменном отношении. С одной стороны, человек, который впервые входит в Интернет, говорит: “└О ужас! Здесь же абсолютно безграмотно разговаривают“. Очень низкий средний уровень грамотности, потому что такие массы никогда не были вовлечены в процесс письменного общения. Таким образом, средний уровень упал. Но уровень всего народа, если говорить о культуре речи, сильно вырос. Все учатся говорить письменно”.9 Косвенно это свидетельствует о том, что “возвращение” всегда происходит в другое место
(не только в одну и ту же реку войти, но и выйти на один тот же берег невозможно). Возвращение письма в режиме реактивного ответа создает иной тип его, иную стилистику и грамматику. Массовые коммуникации создают унифицированное массовое общество, которое не переносит различий, оригинальности, тонкого вкуса. Их всех уравнивает потребность в сенсации, экстраординарном событии, при этом массмедиа или рынок общественного мнения допускает строго дозированные версии оригинальности.
Еще одной функцией медиа является возможность трансформировать свой актуальный опыт в исторический, в опыт ушедшей эпохи; настоящее должно постоянно уступать место более настоящему, подлинному, реальному — сверхреальному — новому, еще не завоевавшему вкус и предпочтения потребителя. А поскольку “реальный потребитель становится потребителем иллюзий” (Ги Дебор), то реальность, производимая на фабрике грез, не в меньшей степени производится на фабриках и в кустарных мастерских Поднебесной, товары которых, замечу, являются теми же грезами, так как они повсеместно являются симуляцией оригинала, тяготея к одноразовости использования. Имманентное качество массмедиа — не только создавать нечто помимо того, что сообщается, но и свое собственное послание. В сумме всех медиа мы получаем медиареальность
(акцентируя ее особое качество, Б. Гройс использует иной термин — субмедиальность). Медиареальность становится настоящей, когда освобождает место для новой реальности. Ее актуальность раскрывается в том исходном значении,
которое соответствует латинскому определению бытия — “actualitas” — как действительности действительного, во всех смыслах слова: вкуса продуктов, качества воды, свежести воздуха, природности пейзажа — того, чем, согласно Августину, нужно наслаждаться. Так медиареальность предстает средством исторической амнезии, конструктом новой памяти, ускорением исторического времени
и идеологией консюмеризма, что в данном контексте одно и то же.
Распространение нового вида медиа весьма часто оценивалось негативно. Такую же участь постигло изобретение письма, которое, как известно, полагалось в пересказанном Платоном мифе пороком: ученики получают “мнимую, а не истинную мудрость”, поскольку будут “многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми, трудными для общения” (Платон. Федр. 275a-b). Не менее негативную реакцию вызывает увеличение скорости письма. Согласно Николаю Федорову, это ведет к мертвописи: “Скоропись (курсив, мелкое, беглое письмо, беглопись) — это письмо Нового времени, времени, переходящего от религиозной жизни к светской. Подобно тому как все должности
и профессии лишаются священного значения, и письмо перестает быть службою Богу в общем, хотя и таинственном, деле, а подобно другим профессиям обращается в личное дело и становится средством наживы; скоропись — это уже не священное письмо, и не благоговение управляет рукой писца, ставшего наемником и продавцом, не благоговение управляет и рукою писателя и вообще пишущего в эту эпоху, не признающую ничего священного. Для новейшего времени и скоропись оказалась еще медленною, и вот оно создало стенографию для записывания всего создаваемого на скорую руку. Скоропись, несмотря на быстроту, оставляет еще переписывающему некоторую свободу, тогда как стенограф, находясь в полной зависимости от говорящего, обращается уже в машину, в фонограф. Чтобы понять сущность прогресса, нужно представить весь путь от живописи, которая была первою грамотою, которая от писавшего требовала художественных способностей, полноты души (такова была иероглифическая грамота, это живое письмо, говорившее преимущественно о мертвых, как бы оживлявшее их), до письма стенографического, в коем уже нет ничего живописного; стенография есть мертвопись, говорящая о дрязгах живых, исполняемая человеком, обращенным в самопишущую машину”.10
Возвращаясь к вопросу, что же не есть медиа, должен сказать: ответ лежит в той же плоскости, что и ответ на вопрос, что не есть язык, образ, знак, символ. Так, в частности, символом, как известно, может быть все — от чеснока до затмения, от чаши до треугольника… Но чтение символа дано тому, кто прошел обряд посвящения, кто знает значение символа, кто может соотносить его с другими символами. Если этого нет — то человек видит
не символы, но повседневные предметы или явления природы, в лучшем случае музейные экспонаты. Одно можно сказать уверенно, речь идет не
о тотальном переводе всего в формы медиапосредника, но в смещении фокуса анализа роли и значения конкретного медиа или традиционного предмета, или свойства его, взятого в качестве медиа. Смена оптики видения и, пуще того, восприятия в целом дает приращение в понимании настоящего: медиа, соединяя далеко отстоящих или противостоящих людей, создают новую социальную среду, медиареальность, медиакультуру. Они эпифеномен коммуникации и одновременно ее условие. Медиа гнездится внутри нас настолько, насколько мы гнездимся внутри медиареальности.
1 Дебор Ги. Общество спектакля. М., 2000. С. 28. Ему вторит Марсель Энафф: “Подсчеты, отсрочки, посредники — все это свойственно судопроизводству и буржуазной торговле” (Энафф М. Маркиз де Сад: Изобретение тела либертена. СПб., 2005. С. 339).
2 Гумбрехт Х. У. Постижимое в языке присутствие (с особого рода вниманием
к присутствию прошлого) // http://practical-turn.org/e-lib-files/e2b66cac-0515-45d2-8a1. При этом “под словом └присутствие“ Гумбрехт понимает └пространственное отношение к миру и его предметам“. Предполагается, что до чего-то └присутствующего“ можно дотронуться рукой, откуда вытекает, что оно, в свою очередь, может оказывать непосредственное воздействие на человеческое тело” (Производство присутствия: чего не может передать значение / Пер. с англ. С. Зенкина. М., 2006. С. 10). Тем самым он прорывает всеобщность опосредования, полагая наличие непосредственного, коренящегося в тактильном.
3 Плотин. IV, 3, 8, 15 (цит. по: Адо П. Плотин, или Простота взгляда. М., 1991. С. 16). Любопытный факт из истории медицины приводит французский историк искусств Даниэль Арас: “С момента зарождения пейзажа в XV веке пейзаж воcпринимают и трактуют как источник удовольствия и даже облегчения страданий: даже жар мог спадать у них при созерцании пейзажей с прозрачными речками, фонтанами, озерами”. Или вот общее заключение о влиянии образа на природу: “Еще в 1435 году Альберти подчеркивает, что природе └нравится изображать“, когда она воспроизводит в мраморе └кентавров и лики бородатых царей“. <…> В природе Ренессанса художник, подражающий природе, которая подражает живописи, умножает посредством этой чудодейственной инверсии славу своего искусства” (Арасс. Д. Деталь в живописи. СПб., 2010. С. 238, 262).
4 Rieger Stefan. Organische Konstruktionen. Von der Kьnstlichkeit des Kцrpers zur Natьrlichkeit der Medien // McLuhan neu Lesen: Kritische Analysen zu Medien und Kultur im 21. Jahrhundert. / By Derrick De Kerckhove, Kerstin Schmidt, Martina Leeker. Bielefeld, 2008. S. 264. Статья Стефана Ригера “Органические конструкции. От искусственности тела
к естественности медиа” весьма продуктивна, она насыщена многочисленными примерами, в том числе и археологическими, перехода искусственного в естественное и наоборот.
5 Герберт Рид в 1936 году писал: “Следует заметить безо всяких обиняков, что классицизм ныне представляет для нас — и всегда представлял — силы угнетения. Классицизм есть интеллектуальный двойник тирании… Там, где кровь мучеников обагряет землю, там вы найдете дорическую колонну или, возможно, статую Минервы” (Read H. Surrealism and the Romantic Principle // Read H. The Philosophy of Modern Art: Collected Essays. London, 1977. P. 107 (Пер. А. Курбановского).
6 Примечательно, что еще в 1945 году Владимир Набоков в рассказе “Знаки и символы” писал о том, что на Земле не осталось места, удаленного более чем на шестьдесят часов полета.
7 Ср., например, наблюдение Дж. Сибрука: “Благодаря MTV авангард мог становиться мейнстримом так быстро, что старая антитеза — или авангард, или мейнтсрим, — на которой строились теории многочисленных культурологов от Клемента Гринберга до Дуайта Макдоналда, потеряла всякий смысл” (Сибрук Дж. Nobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры. М., 2005. С. 141).
8 Юнгер Э. О боли. Пер. с нем. Г. Хайдаровой // Ступени. Петербургский альманах. № 1 (11). 2000. С. 46.
9 Кронгауз М. Язык и коммуникация: новые тенденции // http://www.polit.ru/lectures/2009/03/19/communication.html. См. также острые наблюдения и глубокие и размышления о трансформации русского языка в условиях новой формы интернеткоммуникации: Кронгауз М. А. Русский язык на грани нервного срыва. М., 2008; Его же. Русский язык на грани нервного срыва. 3D. М., 2012.
10 Федоров Н. Сочинения. М., 1982. С. 83, 84—85. Об этом весьма интересном сюжете см.: Петер Боянич. Создает ли “скоропись” врага? О “мертвописи” у Федорова (стенограф) // CREDO NEW. Теоретический журнал. 2004. № 1. С. 110—118.