Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2012
БЕГУЩЕЙ СТРОКОЙ
Александр Житинский. Лестница. Плывун: Петербургские повести. — СПб.: “ПРОЗАИК” / “Геликон Плюс”, 2012.
Последняя прижизненная — первая посмертная книга Александра Николаевича. Он умер в январе.
Между этими двумя повестями — 50 лет. Одна написана с волнением,
доходящим до слез, другая — с невеселой улыбкой. В одной написано, что выхода не видно, но должен же он быть, потому что когда выхода нет, жить нельзя. В другой — что выход было отыскался, но оказался ловушкой,
и опять нельзя жить, но волноваться уже нет смысла: похоже, что все кончено, — а значит, кому-то придется попытаться начать все сызнова.
Ощущение исторического момента передается метафорой. Городской, архитектурно-строительной.
Метафора материализована и превращена в сюжет.
Сюжет наполнен воздухом времени. Воздух, конечно, рано или поздно уйдет, но не сразу, не сразу.
Метафоры останутся.
Без Житинского в Петербурге стало еще темней и скучней.
Уильям Шекспир. Макбет / в переводе Владимира Гандельсмана; Гамлет / в переводе Алексея Цветкова. — М.: Новое издательство, 2010.
Как сказал бы покинувший нас
С. Гедройц: кто я такой, чтобы судить об этой книге? Но уж больно обидно, что имеющие это право почти не воспользовались им. Наверное, оттого, что пришлось бы писать выспренние банальности типа: знаковое событие в истории русской культуры и т. п. Переводчики не любят баловать друг друга такими оценками. Поэты — и подавно.
В общем, они как хотят, а я скажу: эта книга отличается от всех других просто наощупь. Как аккумулятор или магнит. Пальцы чувствуют какой-то заряд; какую-то избыточную тяжесть.
Тяжесть ярости и отчаяния, излучаемых обоими текстами. Тяжесть труда.
Культура, в которой Шекспира переводят поэты, и не по заказу с предоплатой, а потому что заставила внутренняя жизнь, — такая культура, не поспоришь, существует. Хотя лично у меня, не скрою, были и остаются некоторые сомнения.
В общем — да, событие; да, культуры; да, некий знак.
Иван Левдоров. Рукотворная фактология (заметки о “Юджине Онегине”
В. Набокова). — М.: Вебов и книги, 2011.
Исключительно тонкая работа. Урок скрупулезности. Без сильной лупы или даже микроскопа как следует не оценить. Как пейзаж или портрет, выгравированный на зернышке риса.
Тем более — не пересказать, потому что в тексте нет ни единого лишнего слова. Передать его содержание короче, чем это сделал автор, — нельзя.
Как-то я не обращал внимания, что имеющиеся переводы набоковского комментария к “Онегину” сделаны по первому изданию, 1964 года, хотя есть более позднее, автором пересмотренное — 1975-го. Это действительно странно.
И не придавал значения обстоятельству вообще-то существенному: что Набоков-то издал — а главное, создал, — а до и после выхода в свет рекламировал — не комментарий, а свой перевод романа “Евгений Онегин”. Свой перевод, лучший из возможных, затмевающий все остальные. Книга называлась: “Eugene Onegin. A novel in Verse”. Название обозначало объем творческой задачи. И люди, чьей обязанностью было (и чья квалификация позволяла им) оценить, насколько Набоков с ней справился, — констатировали (с огорчением или злорадно), что прекрасен только комментарий. А перевод — не особенно. Кое-чьим другим в кое-каких отношениях довольно явно уступает.
Положим, это не наша печаль, но все-таки неприятно. Высказываний,
в которых самооценка неоправданно завышена, у Набокова многовато; его книга все равно гениальная (благодаря присутствию в ней этого комментария), но иногда Набоков попадает — вернее, сам ставит себя — в положение смешное.
А с другой стороны — могло ли быть иначе? Ведь он серьезно считал себя хорошим поэтом — а был (по-моему) плохим. Такого рода ошибки — ложные отношения с самим собой — не могут не влиять на отношения человека с реальностью.
Что же до того, что Набоков ненавидел своих критиков и, потихоньку пользуясь их замечаниями, притворялся, что пренебрегает (а при случае довольно мелко мстил), — именно так
я это себе и представлял.
Удивляет — разве что рациональность его маркетинговой стратегии. Ну и пусть удивляет. Гений совершенно не обязан быть растяпой.
Но в общем, книга г. Ивана Левдорова рассчитана на людей, которые не боятся думать о грустном.
А. В. Жиркевич. Встречи с Толстым: Дневники. Письма / Сост., вступит. ст. Н. Г. Жиркевич-Подлесских. — Тула: Издательский дом “Ясная поляна”, 2009.
Жаль, что том такой пухлый: навряд ли найдется на нашей планете тысяча человек (таков тираж), способных прочитать подряд 800 страниц. А не подряд — нет особого смысла: ни одна из восьмисот сама по себе не запомнится, связь между ними непрочна; прервавшись даже на день-другой, читаешь, словно раскрыл книгу впервые, наудачу, — так легко забывается текст.
Но не человек.
По-видимому, Александр Владимирович Жиркевич (1857—1927) был один из самых лучших людей, какие когда-либо жили в России. Лучше всех положительных героев русской литературы. Ближе всех похож на князя Мышкина; только не князь, не миллионер, не эпилептик, образован не в швейцарском пансионе для умственно отсталых, а в военно-юридической академии, не подвержен гипнотической зависимости от истеричек, а счастлив в браке и семье.
И Мышкин родился лет на 15 раньше; поэтому при советской власти скитался бы по улицам какого-нибудь Симбирска хотя и таким же нищим, оборванным, голодным стариком, как бывший генерал-майор Жиркевич, но — на восьмом десятке лет, не на седьмом. Поэтому не так долго.
Что же остается общего? Доброта
и благородство. Такие безупречно настоящие, что в литературном персонаже были бы невыносимы (скажут: автор совершенно потерял чувство меры), а в реальном российском прокуроре или судье все равно какой эпохи выглядят так, что окружающие, чувствуя невольную симпатию, все-таки думают: он со странностями — чрезмерно прекраснодушный — наивный — юродивый. Полагаю, последнее мнение под конец возобладало — и Жиркевича не расстреляли.
Остался обширный архив, жива самотверженная внучка (Н. Г. Жиркевич-Подлесских — составление, подготовка текста, вступительная статья), — но сомневаюсь, что отрывки из писем, дневников и мемуаров Жиркевича увидели бы когда-нибудь свет, если бы не три его слабости (были, как видите,
и слабости; не ангел же). Во-первых, он был немножко графоман, во-вторых — коллекционер, а в-третьих, страдал (хотя это только так говорится; на самом деле — наслаждался) невинным таким снобизмом, или как назвать эту разновидность тщеславия, когда человек любит завязывать и поддерживать знакомство со знаменитостями.
Короче говоря, Жиркевич состоял в переписке с Фетом, Лесковым, Апухтиным, Репиным и другими, но главное — с Львом Толстым. Получил от великого писателя около десятка писем. Трижды (если не ошибаюсь) побывал
в Ясной Поляне. Все запомнил в подробностях, а переписку сохранил.
В ней есть смешное: Жиркевич прислал Толстому свою поэму(!) с просьбой сказать о ней “пару слов”(!). Толстой не поленился, сказал. Но Жиркевич этого так не оставил:
“Вместе с Вашим письмом я получил письмо от И. А. Гончарова, в котором он буквально пишет мне: └У Вас значительный творческий талант. Вы создали типы двух денщиков, майора и его дочери“. Дорогой Лев Николаевич! Я теперь сбит с толку… <…> Вы советуете мне бросить литературу… Не могу, не в силах!! Я брошу писать стихи, следуя Вашему совету. Но кто знает, быть может, в прозе мне удастся сказать что-либо если не новое, то правдивое, верное…”
Но как бы там ни было, Жиркевичу выписан пропуск в историю культуры на том основании, что он был лично знаком с самим Львом Толстым.
И книга вышла под эгидой одноименного музея. В ней имеется забавный (по названию) раздел: “Друзья и знакомые Жиркевича о Толстом”. И отличная статья В. Я. Курбатова (предисловие) — опять же про Л. Н. Т.
Все как полагается. Но главный интерес и ценность книги — все-таки
в том, что на свете реально есть, бывают (ну или по крайней мере были) добродетельные люди. Люди чести. Прекрасные души. Отрывки из дневника, который Жиркевич вел (1915—1923)
в Симбирске (с. 361—364), — определенно стоит прочитать. Но чтобы почувствовать и оценить этот трагический документ — возможно, стоит прочитать и все остальное.
Viktor Pivovarov. The Philosophical Papers of Olga Serebryanaya. — Frankfurt am Main: Galerie LA BRIQUE, 2011.
Два чувства: одно, несомненно, — зависть; другое похоже на счастье. Так всегда бывает, когда видишь и слышишь блестяще умных людей.
Виктор Пивоваров — тот самый, очень известный художник. Ольга Серебряная кроме того, что работает на “Радио Свобода”, пишет, оказывается (я раньше не читал), философские эссе. С восхитительными названиями: “Систематика хаоса”, “Тень морковки”, “Мыши дискурса”. Оба сейчас проживают, насколько я понимаю, в Праге. Дружат. Переписываются (вероятно, по e-mail).
И вот они затеяли сосредоточить эту свою переписку на проблеме мышления. Что такое мысли? откуда они берутся? куда деваются? почему невозможно передавать их прямо, не прибегая к символам (то есть словам, изображениям
и т. д.)? То есть это я так примитивно излагаю, а философский диалог этих людей — в котором В. П. участвует не только текстами, но и картинами, — диалог, говорю же, блестящий. Изящество и глубина. И та простота, с которой удается говорить о самом сложном, только если осознаешь его как личное; как жизненно важное.
А ведь это чистая правда, что всегда были и до сих пор встречаются такие люди, для которых мысли — чужие
и свои, но совсем чужих и совсем своих, кажется, не бывает, — реальней всего другого и дороже всего. И прекрасней. И процесс их создания и обмена ими — наивысшее из наслаждений.
Ах, как чудесно пишет В. П. о картинах (К.-Д. Фридриха и Ж.-Л. Давида
и Пикассо)! Как чудесно пишет О. С. про Спинозу (которого и я люблю) и про Лейбница (которого я тоже люблю, но не понимаю, — а она понимает)! Скольких еще они называют — совершенно между прочим — авторов, которых я не читал — и, наверное, уже не соберусь, и так мне и надо, а все-таки жаль!
Главное, эта книжка создает волшебную иллюзию: будто все можно высказать. Будто реальность поддается пониманию (даже если не вся, то недоступные зоны можно хотя бы обозначить
и недоступность их осознать), а понимание конвертируется в текст по вполне приличному курсу. Хотя речь идет как раз о том, что все это вообще-то неосуществимо.
Сам себе кажешься умней.
Забыл сказать: это не совсем книжка. Это, насколько я понял из немецкого предисловия, каталог выставки. Состоявшейся в мюнхенской вот этой самой Galerie LA BRIQUE. Из текстов О. С. и В. П. тут только отрывки; картины В. П. тоже, наверное, воспроизведены не все. Вот бы переиздать
в России. Не только для нашего с вами удовольствия. В ранней молодости — вот когда такие книги надо читать. Попади эти философские тетради в руки старшекласснику или студенту — глядишь, его “мыслительная машинка” включилась бы вовремя и закрутилась бы в правильную сторону и с нужной скоростью. С достаточно высокой.
И еще забыл: иллюстрации замечательные. Тут и живопись, и нарисованные Виктором Пивоваровым обложки книг (верней, вот именно тетрадей) Ольги Серебряной. Остроумно, лаконично и очень красиво.
Все вместе — какой-то другой мир. Необыкновенно светлый.
Боюсь, что зависти во мне все-таки больше, чем счастья.
Самуил Лурье