Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2012
МНЕНИЯ
Александр Гамазин
ВЫДУМКИ ПРОФЕССОРА МЕДИНСКОГО
История — это правда, которая становится ложью. Миф — это ложь, которая становится правдой.
Владимир Мединский. О русском пьянстве, лени
и жестокости. М.: ОЛМА Медиа Групп, 2010
Сделаем из правды миф, а из слуха — правду
Первое, что сразу настораживает в монографии, название которой приведено в эпиграфе, это надуманность задачи, которую ставит автор. А именно — справиться “с мифами о том, что вся (? — А. Г.) наша история — сплошное пьянство, кровь и грязь” (С. 2). Кто об этом говорит? Или — кто разделяет такую оценку развития России? Поскольку ясного ответа на эти вопросы
в книге нет, он напрашивается сам собой: это утверждение самого автора
и его научного редактора профессора А. Буровского. Чтобы подтвердить или опровергнуть это предположение, перелистаем увесистый труд двух ученых.
Во “Введении” цель произведения поставлена еще прямее: научить “распознавать и обезвреживать (! — А. Г.) черные политические мифы”. Посему отдает кокетством помещенная рядом ремарка о том, что, мол, не стоит здесь в каждом слове искать политику. Действительно, зачем искать то, что лежит под ногами. Точнее, прямо под пером авторов. Они дословно заявляют, что разоблачаемые ими легенды о русских — это “идеологические мины на пути” в некое цивилизованное будущее. То есть мифология о народе — такое препятствие к цивилизации, не преодолев (не подорвав) которое, наш народ дальше по этому пути не пойдет. Хорошенькую перспективу дали русскому народу государственные историки Мединский и Буровский, — а ну как не преодолеем…
То, что рассматриваемая работа — чистой воды контрпропаганда, авторы почти не маскируют. “Зачем нужны мифы о России?” — вопрошает В. Мединский. Прежде всего для того, чтобы показать, что если, например, шотландцы прижимистее англичан (как считают, естественно, англичане), а ирландцы — это просто “пегги” (что-то вроде “русского свиньи Ивана”), — тоже по мнению “британцев” (?), то черные мифы о России — это предания и стереотипы политические. Их так много, что “трудно, даже невозможно перечислить.
В обойме и отвратительные дороги, и поголовное пьянство, и особая кровавость русской истории, и (ну конечно же!) неумение работать, и жестокость русских, и их стремление завоевать весь мир, и их рабская сущность, и многое-многое другое” (С. 3).
При этом профессора В. Мединский и А. Буровский “не заметили”, что точного географического источника происхождения чернухи о русских они не называют. Это вам не анекдоты англичан об ирландцах или французов
о немцах. Тут происхождение будто бы идет от иных сообществ — от Западной Европы, просто от Европы, от Запада, включая Америку. Как ученые мужи, оба соавтора отлично понимают, что не могут Азия, Европа или, например, Центральная Америка (как и любой другой континент) породить
и столетия поддерживать некие легендированные представления о какой-то одной конкретной нации — о китайцах ли, об итальянцах, греках или о тех же русских. И поскольку понятия об источниках национальных мифов (континент или его часть) и их объектах — нациях (народах) не совпадают, то приписываемые Мединским и его научным руководителем источники мифов о России — Запад, Европа и т. д. — просто антинаучны.
Более того, автор книги, подробно, в деталях излагая содержание сказаний о русском народе, долго не дает их текстологических источников. И это делается, конечно же, не по забывчивости, а по иным причинам. Попробуем выяснить по каким.
Прежде всего всякая мифология либо имеет один, давно записанный кем-то текст (к примеру — о героях и богах Древней Греции), либо изустное, дополняемое и видоизменяемое предание. Любой и каждый пересказчик, как правило, излагает легенду на свой лад. Человек ироничный, незлобливый привносит в такие рассказы шутку, забавные нотки. А идеолог-международник, которому по службе заказали их в нескольких томах, обязан заострить, отточить негативные стороны конкретного предания. Зачем? Именно затем, чтобы “разоблачать” эти свои, собственные заострения
и преувеличения.
Скажите, где и от кого до Мединского вы читали, что “русские — это народ, в психологии которого нет стремления регулярно работать, получать результат, хорошо организовать труд. Именно поэтому в России нет чистых уборных, хороших дорог, царит нищета и убожество. Царила, царит и будет царить, — ведь русским это очень нравится” (С. 4). Любой и каждый из нас, разумеется, встречал многих людей с подобной психологией. Многие таковыми людьми считают жителей Африки, Индии, Монголии, Гренландии
и т. д. Но каковы научные, статистические основания считать, что это впечатления именно о русских? Профессор МГИМО В. Мединский не приводит подобных выкладок.
“Русские — непосредственные и веселые дети, у которых игра легко становится жестокой и грубой, как у всех детей и дикарей. Распорядиться собой они не способны, им нужен строгий, но справедливый начальник…” (там же). Но ведь такое мнение у многих сложилось, например, об индейцах или о некоторых наднациональных социальных группах. Взять ту же блатную братву. А где психосоциологические данные, что именно русских считают веселыми и грубыми детьми? Их нет.
“Российское государство не способно решать задачи развития, управления громадной империей. В ней царит азиатская деспотия, произвол и грубость нравов. Единственная цель Российского государства — завоевание как можно большего пространства, покорение и эксплуатация соседних стран
и народов…” (С. 4). Этот миф в редакции профессора Мединского доведен до явного противоречия самому себе: если в стране царит деспотия, то почему она не способна решать задачи развития и управления? Общеизвестно же, что при самых жестких диктатурах многие государства и развивались,
и эффективно управлялись. За примерами далеко ходить не надо — гитлеровская Германия, сталинский СССР, Чили времен Пиночета. Можно ли считать мифом последнее утверждение? По формальным подсчетам только
в состав Советской России (СССР) в период с 1918 по 1946 год вошли двенадцать государств1 и восемь крупных территориальных частей еще шести стран.2 Если за всю историю Советского государства только нацистская Германия объявляла нам официальную войну, то страна Советов делала это трижды
и еще три раза выставляла своим соседям военные ультиматумы с последующим вводом войск и оккупацией.3
Зная это, профессор МГИМО вводит в свои рассуждения элемент софистики, заявляя, будто по рассматриваемому мифу экспансия — это единственная цель России. Готово — искусственная, с заведомо ложными посылками легенда сочинена. А развенчать свое же, умышленно неправдивое суждение, как известно, плевое дело.
Даже для “внутренних” мифов, которые не нравятся В. Мединскому, он применяет этот же метод доведения до абсурда. “Вся (курсив мой. — А. Г.) предшествовавшая Петру I история уже при его жизни стала объявляться временем └дикости“ и └темноты“, └отсталости“ и └невежества“. Что такое └допетровская Русь“? Сплошной мрак, нищета, убожество, жестокость и тупость. А пришел Петр — и солнце воссияло над Россией!” (С. 48).
Кем стала объявляться? Где ссылки на наши же, российские источники? Молчит об этом современный ученый. Требует, чтобы и это воспринимали на веру в его “документально-историческом издании”. Но как же можно взять
и поверить тому, что после Петра — “официальная позиция правительства включает в себя черный миф о России как об отсталой и дикой стране,
в которой не было и быть не могло решительно ничего хорошего” (С. 49).
Как поверить и тому, что западные принцессы, на которых женятся русские цари, — “мелюзга, бесприданницы” (С. 50). Мы-то, одураченные своими правительствами, то Екатерину считали великой, то Марию Федоровну — умнейшей императрицей. А вышедшую когда-то замуж за сына царя Александра II, великого князя Сергея Александровича, Елизавету Федоровну (родилась в семье великого герцога Гессен-Дармштадского Людвига IV) в 2004 году Русская православная церковь вообще возвела в ранг святой преподобномученицы.
Если считать, что миф — это устойчивое и всеобщее суждение, то разве во все обозримые времена и везде считают, что “русскую армию всегда (курсив мой. — А. Г.) били”? Что она “небоеспособна по определению” (С. 6)? Конечно же, нет. Любому школьнику известны и малокровные победы
А. Суворова и Ф. Ушакова, и убедительная стратегия М. Кутузова. Да и Петр I в Азовской, в Полтавской и во второй Нарвской баталиях пока еще числится победителем. Что касается второй части легенды Мединского о “всебитости” армии, о победах русских исключительно ценой колоссальных потерь, заваливании своими трупами вражеских траншей, то это известное мнение относится к Советской армии. Поскольку последний факт опровергнуть невозможно, Мединский искусственно конструирует два разновременных, разнообъектных суждения в одно сказание об армии, и пожалуйста — россиянин испытывает законное негодование от таких легенд — без авторов и источников. Ну, миф же, чего вы хотите…
Кстати, профессор почти не скрывает, что терпеть не может цифр о неоправданных советских потерях в войне 1941—1945 годов. “Когда мне рассказывают, что Великая Отечественная война унесла то ли 50, то ли 60 миллионов жизней, я не могу не вспомнить, где родился этот миф — в воспаленных умах тех, кого мы же беспощадно били на полях сражений” (С. 3). Придется признать, что уже после выхода монографии в 2008 году “воспаление ума” достигло, кажется, высшего руководства России. К 65-летию Победы на государственном уровне признана упоминаемая цифра потерь — именно 50 миллионов советских людей. Впрочем, это немудрено: уровень научных источников профессора Мединского определяется не статистическими данными Минобороны РФ, а выражениями типа “Когда мне рассказывают…”.
Почти единственным исключением из тезиса о западном происхождении черных (политических) мифов о России В. Мединский делает для баек
“о бандитской сущности” нашей страны. Оказывается, “в начале 1990-х годов это журналисты в Москве возопили, уверяя: разгул криминала, мол, в эти несколько лет вызван особыми свойствами русской души. Криминалитет — это своего рода откровение русской души, ее сокровенная суть” (С. 8). И вот уже Запад охотно подхватил этот миф. Один из многих примеров: в американском фильме “Большой куш” самый “отпетый и прожженный из всех преступников, бандит среди бандитов — майор КГБ” (С. 9).
Увы, Голливуд еще не знал тогда, что в конце этих 1990-х годов в международный розыск будет объявлен, нет, не майор и даже не генерал-майор,
а генерал-лейтенант МВД России некий Орлов, личный помощник тогдашнего министра внутренних дел В. Рушайло. Но депутат Госдумы двух созывов В. Мединский об этом-то хорошо осведомлен.
Подводя первые итоги, можно сказать, что автор монографии либо выдает за мифы о России какие-то частные мнения (иногда даже — литературных героев из произведений Жюля Верна, Джерома К. Джерома, А. Конан Дойла, Льва Толстого и т. д.), либо известные, распространенные представления раздувает до абсурда. То и другое В. Мединский опровергает, повторяю, очень легко. Он, как политолог, прекрасно знает, что с мифами устойчивыми, общераспространенными “бороться” честно, то есть научно, — невозможно. А вот с их гипертрофированными вариациями — очень даже выгодно и просто.
Политическая, да и бытовая тоже, легенда о народе, о стране перестанет бытовать только в случае, если исчезнет почва для такой легенды. Убеждение (как процесс), заклинания не верить преданиям успеха иметь не будут. Если наказывать за их распространение, то, с одной стороны, в 1930—1970 годах наша страна это уже проходила и к чему привели репрессии за анекдоты, знает каждый современник. А с другой стороны, если мифологию загнать
в подполье, то это, как тоже известно, еще опаснее для государства.
Как всякий профессиональный пропагандист, г-н Мединский считает, что именно “благодаря потоку черных политических мифов для народов Запада (? — А. Г.) образы России и русских обретают черты дикой, варварской страны, которой надо опасаться”. Но может быть, профессор-педагог начнет с воспитания первых лиц государства, чтобы они не поддерживали подобные представления публичными высказываниями типа: “Кто нас обидит, тот трех дней не проживет”, “Замучаются пыль глотать!”, “Приезжайте (обращаясь к французскому журналисту), мы вам обеспечим такое обрезание!”.
В. Мединский порой дуется на россиян за то, что “мы охотно отдаем пальму первенства иностранцам”, то есть приоритет в какой-то области.
Но в подтверждение приводит собственную легенду о том, например, будто в России “добрая половина опрошенных назовет вам изобретателем радио Маркони”. Где, кто и когда опрашивал этих ну очень осведомленных россиян? При этом автор уверенно заявляет, что “за рубежом о Попове вообще не слыхали”. Тут, согласно логике, одно из двух — либо наше преклонение перед иностранцами настолько могуче, что распространилось на весь Запад (а также — на Восток, Север и Юг) и иностранцы сами стали перед собой преклоняться. Либо — что, наверное, проще и правдивей — Маркони действительно раньше Попова зарегистрировал свое изобретение.
А как вам сравнительная табличка на с. 11? Согласно ей, у рабов в США (ХVII век — 1865) отсутствовали право на жизнь и на здоровье, не было также права на семейную жизнь и на возможность освобождения, не признавалось ни личное достоинство, ни перспектива после освобождения (напомним, возможности которого, по В. Мединскому, не было). Одновременно, согласно той же таблице, мы отныне должны твердо знать, что “жизнь крепостного в России охранялась законом так же, как и свободного”, “владельцам запрещено пытать крепостных, бить их палаческим кнутом и батогами”, а “брак крепостного священен”. Получается, что оболваненные Западом народные поэты Н. Некрасов и А. Кольцов, продавшиеся туда же публицисты А. Радищев, Н. Чернышевский и Н. Огарев знали о крепостничестве слишком много плохого. “Причем многое из этого плохого вообще никогда не существовало. Оно есть только в мифах, созданных нашими врагами” (там же).
Скажу “прямо, по-стариковски”, опираясь на одно из посланий Президента России В. В. Путина (в 2007 году), длинную цитату из которого
В. Мединский приводит, — профессор МГИМО открыто нарушает указания главы государства: “Убежден, общество лишь тогда способно ставить и решать масштабные национальные задачи, когда <…> в стране хранят уважение <…> к памяти своих предков, к каждой странице нашей отечественной истории” (там же). Г-н Мединский, крупный сотрудник учреждения МИД России, предлагает тяжелые страницы нашей истории считать происками “наших врагов”.
Ударим по старому, вредному мифу
мифом новым, полезным!
Назвав свой труд документальным изданием, профессор В. Мединский предупреждает, что “проявление нелояльного отношения” историка-иностранца к русским должно вызывать недоверие к излагаемым фактам и суждениям. Применив этот яркий критерий научности, московский ученый делает соответствующий вывод в отношении известного средневекового историка и путешественника С. Герберштейна. Ведь главный его труд о нашей тогдашней стране — книга “Московия” — сформировал многие основные мифы о России.
При этом Владимир Ростиславович хорошо объясняет природу исторических преданий, их необходимость и ценность. Сокрушается по поводу идеологической ошибки большевиков, подорвавших часть хороших русских легенд. Но старательно забывает, что советская власть создала целую систему новых сказаний и переписала прежние. Почему “забывает”? Да потому, что сам изобретает суперновые, лояльные государственной идеологии легенды, пытаясь разрушить плохие, на его взгляд, политические представления
о русских.
Вот, для примера, один из этих новейших мифов от Мединского. “Пленные солдаты вермахта не стали ответчиками за преступления, совершенные <…> в России”. Обосновывая это само по себе странное суждение, автор приводит такие “факты”: попавшие в плен получали медицинскую помощь и еду (? — А. Г.), они привлекались к восстановительным работам и “получали за это больше, чем россияне. <…> Они жили в условиях, которые не были хуже условий жизни россиян, их даже сытнее кормили…” (С. 11). То есть, заключает ученый, в середине XX века русские вели себя так же, как в начале XVIII века, когда Петр I, согласно легенде, пировал с пленными шведскими генералами сразу после Полтавской битвы.
Если бы не рамки публицистической корректности, я бы назвал такие сравнения вздором. Представить, что генералы Чуйков и Еременко пируют после Сталинградской битвы с пленными фельдмаршалами? Или что Ватутин и Рокоссовский звенят стаканами с захваченными гитлеровскими генералами после Курска? А может быть, Жуков чокался с Кейтелем в ночь на
9 мая 1945 года? Разве не тысячи германских военнопленных умирали на тяжелых работах в карьерах и на производствах Северного и Среднего Урала? (см., например, книгу А. С. Смыкалина “Колонии и тюрьмы Советской России” (Екатеринбург, 1997)). Только судом Свердловского военного трибунала были осуждены 1126 участников физического истребления мирного населения: в 1946 году — 36, в 1947 году — 161, в 1948 году — 273, в 1949 году — 656 военных преступников (А. С. Смыкалин. С. 157). Кроме того, по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 09. 04. 1943 г. лишь по Свердловской области были привлечены после войны к уголовной ответственности 368 военнопленных — карателей, не уличенных лично в истреблении советских людей (там же). Здания бывших бараков пленных в моем уральском городке Карпинске я помню еще в 1970-х годах…
На кого рассчитаны байки профессора Мединского о том, что пленные гитлеровцы не стали отвечать за свои военные преступления? Конечно же, на новые поколения молодых читателей, которым до архивов далеко, а воспоминаний родных и знакомых уже нет. Это же нечестно, профессор!
Но самый любимый метод контрпропаганды, который применяет В. Мединский, это приведение черных мифов о других народах. Прием этот психологически безошибочен: чем больше узнаешь грязного и мерзкого о другом, тем белее и благороднее ощущаешь себя. Гениальное выражение о соломинке в чужом глазу срабатывает всегда.
Вот автор монографии берет некий случай людоедства в одной из первых колоний в Северной Америке, когда во время обрушившегося на местность голода один из колонистов съел… жену: “убил и ел, а чтобы не протухла, часть засолил, часть закоптил”. В данный факт веришь, поскольку людоедство дожило до наших дней (смотри телевизионные кадры современной России — из них мы узнаем, как некий асоциал из Центрального региона, засолив часть соседа впрок, хранил его на балконе в бочке).
Не веришь в другое: “Что характерно, современники вовсе не считали его (колониста в Америке. — А. Г.) поступок чем-то противоправным. Жена женой, а денежки-то плачены свои (речь идет, судя по контексту изложения истории, об общинных деньгах или отработке за жен. — А. Г.). Хочу — люблю, а хочу — ем. Священное право собственности, господа!” — с гневным сарказмом заключает В. Мединский (С. 16).
Но тут что-то одно, господин ученый. Если первые поколения американцев “по праву”, по закону ели своих жен, то об одном из этих случаев не писали бы как о шокирующем событии. Либо все-таки это был из ряда вон выходящий факт патологии. Мы знаем и другие патологические случаи людоедства: в Ленинграде во время блокады, при побегах из североуральских или пермских лагерей. Некоторые из беглецов брали с собой в побег “корову” — будущую жертву из молодых и плотных заключенных. Уверен, что “современники” из этой группы побегушников тоже из этикета не упрекали в противоправности своих более прожорливых подельников. Но применять случаи психических аномалий в целях опорочения целых наций, народностей или социальных групп — что может быть более негодным для лица, считающего себя историком, исследователем.
Новые исторические “открытия”
Нельзя сказать, что В. Мединский не понимает естественность, неизбывность “черных” мифов одного народа о другом (о других). “На ранних этапах истории таким подходом грешит всякий народ” (С. 18). Он даже приводит обоснования этому. Но затем без каких-либо доказательств заявляет, что цивилизационный центризм восприняли только европейцы. “Само представление о └цивилизации“ построено именно так: цивилизация в мире одна-единственная — европейская. Все остальные люди — не цивилизованные. Не важно, каков их уровень развития, умственные способности, личные качества. Дикие они: скифы, азиаты” (С. 19). Откуда такой вывод, какие факты подтверждают этот постулат? Опять нет ответа.
Впрочем, виноват, упоминается ровно два “западных обоснования” преимущества белой расы над другими: в конце XVIII века — классификация животного мира Ж. Кювье и выступление некоего Ж. де Лапужа в 1921 году на Всемирном конгрессе по евгенике в США. Но, во-первых, для подтверждения белого расизма московский профессор, я уверен, мог бы и побольше источников набрать, они общеизвестны. А во-вторых, причем тут расизм вообще — мы-то, рязанские да курские, из какой расы? Как можно белый расизм (достигавший наибольшего размаха, кстати, далеко от Европы) отождествлять с европейским центризмом? Делая это, профессор из МИДа допускает крайне нечестный метод обоснования своей позиции — в очередной раз подменяет термины и перемешивает понятия.
Заявив еще одно бездоказательное суждение — о том, будто некий “цивилизационный мир” сидит у кого-то на шее и поэтому создает о них (обладателей шей) множество черных мифов — автор, преодолев упомянутые логические препятствия, уже легко делает нужное умозаключение: в числе такого рода черных мифов и “устрашающий набор о России” (там же). Исподволь подведя нас к промежуточной мысли о том, что “цивилизованный мир” сидит на шее у современной Российской Федерации, В. Мединский, не смущаясь — теперь уже никто не заметит подлога в этих антинаучных конструкциях, — открывает читателю главную тайну европейцев. Они, оказывается, считают, что жители России (то есть русские православные, татары-мусульмане, а также калмыки-буддисты и т. д. — А. Г.) — это низшая раса (?!) по отношению к ним, европейцам.
Ну и как вершина предыдущих антропологических выкладок с последующими географическими — что границы Европы проходят не по Уралу
с Волгой, а либо — по Польше с Венгрией, а то и совсем — по Германии
с Италией. Впрочем, автор не скрывает, что в идеологии фактическое обстоятельство не имеет значения (С. 25). Он прямо высказывает свое кредо: “Важен не столько факт, сколько его отражение в народном самосознании” (там же). И этот жизненный девиз ученого дается в монографии, именуемой, повторяю, документальной и исторической. Сутью своей книги
В. Мединский убеждает читателя в том, что идеология (а в России господствует государственный образ мыслей) должна создавать “полезные” (кавычки мои. — А. Г.) мифы, а вот вредные — искоренять.
Но с таким подходом к сказаниям и притчам вполне можно восстанавливать ст. 190-1 УК РСФСР “Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй”. (Аналогичная норма была введена в 1966—1967 годах в Уголовные кодексы всех союзных республик.) Применялась эта статья, в частности, за антисоветские анекдоты, но была очень мягкой в сравнении с 58-й предыдущего УК, принятого
в 1926 году.
Полное ощущение, что целый ряд политологов новой России (в том числе профессор Мединский) подводят научную основу для возрождения криминальной ответственности за негативные легенды и предания о русском народе и/или Российском государстве.
Расщепляем сознание и делаем вид,
что забываем самих себя
Выше уже приводились примеры внутренней противоречивости тех мифов, которые излагает В. Мединский. Выясняется, что этот публицистический порок неизбежен, если разоблачитель сам является почти источником того, что силится разоблачить. К примеру, желая доказать беспочвенность черных мифов о Руси, автор убедительно показал, что статус нарождающейся на рубеже I и II тысячелетий России был очень высок. Даже брак с русским или русской был привлекателен. Русь вела оживленную торговлю
с Европой. Новгородцы были активнейшими мореплавателями. У них был флот в сотни вымпелов, и эти “вымпелы” были ничем не хуже, чем корабли датчан и шведов (С. 29—30). Другими словами, на рубеже тысячелетий мы были, выражаясь по-современному, серьезным конкурентом германским государствам, Польше, Скандинавии и т. д. “Но <…> мы не знаем ни одного черного мифа о Древней Руси! Все известные нам отзывы о ней — только положительные”, — удивляется В. Мединский (С. 30).
Вместе с ним удивляется и читатель. Ведь двумя-тремя главами раньше, на с. 23, автор уверенно объяснял: “Особая ипостась политических мифов — мифы о народах, которые стали конкурентами для других или начали вызывать страх” (курсив мой. — А. Г.). Неужели трудно сделать из вышеприведенного единственный логический вывод: вовсе не из-за торговой конкуренции появляются “плохие” отзывы о соседнем народе, а чаще всего — из-за его агрессивности. Вот только за один 1229 год, как сообщает нам сама монография (С. 31), и только Смоленск подписал торговые договоры
с Бременом, Дортмундом, Гронингеном, Сестом, Мюнстером, Любеком
и Ригой. При этом — не воюя с ними. Так зачем населению этих немецких (а также византийских, арабских и др.) областей сочинять в это время злобные наветы на смолян и вообще — на Русь?
Правда, “потомки тех иностранцев сочинили о ней немало мифов, в том числе и черных” (там же). И становление на Западе этой бытовой мифологии о России ученый МГИМО относит к ХVI—ХVII векам. Но ведь именно
в этот период зарождаются устремления Московского государства расширяться, и весьма интенсивно! Вместо этой очевидной причины возможных антирусских мифов автор приводит наивное объяснение, что “видимо, у европейцев уже была к этому времени готовность принимать за истину только скверные сведения о России” (С. 34). Откуда у жителей целой Европы появился такой всеобщий и одномоментный феномен, автор не объясняет. Хотя и проговаривается: “Россию начинают бояться” (С. 44).
Нельзя же считать серьезным объяснением то, что, прежде чем приехать
в Россию, иностранцы знакомились с “клеветническими” письменными наблюдениями побывавших здесь дипломатов С. Герберштейна и А. Кампенезе. Много ли европейцев — немцев, итальянцев, англичан или испанцев — читали или хотя бы знали об этих произведениях чиновников внешнеполитических ведомств? Да и какая в ХVI—ХVII веках могла быть читательская аудитория вообще? Не говоря уж о том, что Сигизмунд Герберштейн, описывая Псков, “славил в псковичах высоту, честь, породу, достоинство и ясность сознания” (В. Я. Курбатов, академик Академии русской современной словесности).
Двоемыслие В. Мединский допускает и у Альберта Кампенезе, одного из тех, кто, “как может сложиться впечатление, <…> только приедут в Россию, <…> тут же напишут что-то гадкое” (С. 34). Буквально через пару страниц автор приводит писание этого итальянца “о высоком уровне бытовой морали и честности в делах” русских.
Явно за уши притянут трактат одного из иностранных наемников — Генриха Штадена. Желая показать, какой грабитель и даже бандит был на службе у Ивана Грозного, автор монографии повествует о том, что немецкий юноша начинал с полуразбойничьего отряда в Ливонии. Оттуда бежал под страхом виселицы в Россию и предложил свою службу царю Ивану. “Приняли его в Московии более чем хорошо, даже дали имение”. Но кого больше характеризует такой прием на работу — “трудящегося” или работодателя, стоит подумать. Тем более что “служба в опричнине давала и другие обогащения. Штаден откровенно рассказывает об этом в связи с походом Ивана IV
на Новгород <…>. └А дальше я начал свои собственные походы <…>. Так добывали они мне деньги и добро“. В общем, шайка-лейка, а-ля └Черная кошка“”, — негодует профессор Мединский. И, как ему кажется, с иронией продолжает: “…только └Горбатый“ <…> непосредственно в └службе безопасности Президента“, то бишь, в опричном войске царя Ивана” (С. 36).
Но при чем тут сам русский народ и при чем тут черный миф, ни источник из ХVI века, ни автор из века ХХI не объясняют.
В. Мединский напрямую описывает способы противостояния черным мифам: “Хорошим приемом в таких случаях является либо дискредитация автора пасквиля, либо ответный удар — шельмование того, кто заказал └черный пиар“” (С. 63). Так, применительно к маркизу де Кюстину, одному из двух главных сочинителей чернухи о России, имеется специальное, но лаконичное примечание научного (!) редактора: “Маркиз был ярко выраженным педерастом”. Точка. (В классификации “редактора” — доктора исторических наук А. М. Буровского, вероятно, имеются такие градации, как “тускло выраженный”, а может быть, и “невыраженный педераст”. Не исключено, что они применяются к более лояльным к России очернителям.)
Подводя краткий итог этой части произведения В. Мединского, можно точно утверждать, что АВТОР СОЗДАЕТ МИФЫ о том, как кто-то и каким-то образом будто бы создавал черные мифы о России. А когда В. Мединский заявляет, что упомянутый полумифический опричник — обличитель Ивана Грозного “бросил мрачную тень на весь (курсив мой. — А. Г.) русский народ” (С. 37), то даже радуешься за этого Штадена, или как его там: дожил бы до 1940 года, несомненно, отоварили бы ледорубом по башке…
Толстой и Чехов — тоже на службе у Запада
Тот же самый, не научный, а “очень популярный” уровень изложения присущ упоминанию исторических фактов. Фактологическая неряшливость автора проявляется даже в датах. На с. 50 читаем: “…русская армия З. Г. Чернышова в 1760 году входит в Берлин”, хотя известно, что это было
в 1761 году. В той же части, на с. 56, годом “войны (по-русски говоря, сражения, а не войны. — А. Г.) под Аустерлицем” назван 1807-й, а не 1805-й и т. д.
Естественно, при таком подходе к российской и к европейской истории неизбежны открытия. В. Мединский делает и такое — выявил и описал совершенно неизвестное ранее отечественное сословие под названием “русские европейцы”. По состоянию на 1917 год их, по подсчетам автора рассматриваемого труда, было порядка трех миллионов. Применительно к этой численности доктор наук высказывает странную для ученого фразу: “Мы до сих пор изучаем историю всех 100 % россиян по высказываниям и мнениям этих 1—2—3 % населения” (С. 51). До Мединского исследователи, убежден, считали, что изучают историю Российского государства, историю страны, общества в целом, а не россиян, тем более всех (?), за последние пятьсот или тысячу лет. Кроме того, многие полагали, что историю надо исследовать по документам (в том числе, конечно, и по личным письмам, мемуарам), артефактам и научным обобщениям. Разумеется, если В. Мединский и его научный редактор А. Буровский предпочитают другой подход, они имеют на это право. Только не надо выдавать результаты таких занятий за исторические факты, за историю России.
Продолжая описание социально-исторического “открытия” Мединского, обнаруживаем, что остальные 97 % российского населения — это “туземцы”, простолюдины: крестьяне (для помещиков), солдаты (для офицеров), рабочие (для капиталистов). Какая-то формальная логика здесь еще есть.
А вот когда читаешь дальше, что для “европейца” — чиновника, врача, учителя — туземцами являются те, для кого он работал (С. 52), сознание простого читателя — не врача, не учителя и не чиновника — начинает расщепляться. То ли чувствуешь, что сам впадаешь в бредовое состояние, то ли читаешь настоящую, хоть и напечатанную в типографии, бредятину.
Для чего современным российским историографам требуются подобные социологические “изобретения”? Ответом служит упомянутая в самом начале автором цель книги — распознавать и нейтрализовать черные (политические) мифы. А поскольку никто не поверит (как ни ссылайся на Герберштейна, Кампенезе или Поссевино), что только иностранцы до сих пор растлевают нас вредными анекдотами о нас самих же, нужно “открыть” специальный слой россиян. Именно эта общественная прослойка — “русские европейцы” — и есть те люди, которые “остро нуждаются в исторических мифах. Именно в черных мифах о России!”, восклицает В. Мединский (С. 54).
Ну а дальше уже проще. Идет петая-перепетая песня об интеллигенции, которая объявляет Византию плохой, а Западную Европу — хорошей. Которая “обожествляла книгу и всякое написанное и особенно печатное слово” (С. 55). Очевидно, считая, что и его книгу обожествлять не следует, В. Мединский просвещает нас и по поводу художественной литературы. В Европе, оказывается, писатели “обычно не преследовали никаких политических или общественных целей” (там же). Ну, то есть пишут и пишут себе Гюго, Диккенс или Стендаль об отверженных, нищих и угнетаемых. “Они, конечно, могли считать, что <…> пропагандируют какие-то идеи”. Но разве же это общественные цели? Другое дело наши Гоголь, Тургенев, Лермонтов — одна сплошная политика. Взять “Ревизора” с его бессмертным сивым мерином — губернатором. Временами кажется, что чушь, которую нес этот литературный герой, перекочевала в политологическую монографию В. Мединского. Так, дозволяя Д. Голсуорси отражать в “Саге о Форсайтах” “нечто характерное для очень большой части английской буржуазии”, наш литературовед вопрошает: “А для кого └типичен“ Обломов?” “Богатых помещиков по всей Российской империи в 1850 году — всего 10 тысяч. <…> Манилов? Ноздрев? Тоже помещики. Князь Болконский, Пьер Безухов? <…> Базаров? Еще менее └типичен“… Раскольников? <…> Герои Чехова? И сколько их, уныло рефлексирующих, скучно нудящих и пусто болтающих интеллигентов?” (С. 50).
Прервем цитирование для одной догадки — а не заброшен ли к нам западными мифотворцами сам автор книги “О русском пьянстве, лени и жестокости”? Ведь ни один патологический русофоб из Европы никогда так презрительно и брезгливо не отзывался о вершинах русской литературы. Это подозрение может развеять лишь другая версия: г-н Мединский просто не помнит из “Войны и мира” никаких других героев, кроме князей. Затесались там, правда, “низовые офицеры типа капитана Тушина. Но они мелькают у него на вторых ролях…” (С. 56). Да и этот Тушин тоже наверняка из дворян, то есть ничего типичного. Не знает профессор МГИМО ни Сонечки Мармеладовой, ни столяра из “Каштанки”, ни городового из “Хамелеона”. Уж, казалось бы, никаких явно видимых общественных целей не преследует в “Записках охотника” Иван Тургенев. Цитирую: “Почти не обобщая, не домысливая, он описывает то, что и видел, и слышал”. Но и этим не угодил Иван Сергеевич Владимиру Ростиславовичу. В “Записках” русский классик, видите ли, не пытается “творить широкие художественные обобщения” (С. 59), то есть “не замечает положительных качеств людей из народа” (там же). В этом ряду и другие буржуазные писатели: “Купцы у Льва Толстого — очень несимпатичные люди, как у Чехова”. Говоря новейшим языком — либералы с бороденками…
Возвращаясь к взаимоотношениям В. Мединского с русской классической литературой, понимаешь, что свои литературоведческие изыскания он проводит только для одного — обвинить Лермонтова и Гоголя, Достоевского
и Салтыкова-Щедрина, Толстого, Чехова и “отчасти Некрасова” в том, что они “внесли свой немалый вклад в то, что страна продолжала └самоубеждаться“ в самых черных, негативных представлениях о самой себе” (С. 57). “Где литература о трудностях дальних походов, о подвигах, свершениях, потерях и познании истин громадного и важного пути?” (там же).
Только напрасны эти вопрошания. Во-первых, такой литературы много, сразу приходят на ум “Фрегат └Паллада“” И. Гончарова, “Князь Серебряный” А. Толстого, “Дерсу Узала” В. Арсеньева, книги об адмирале Головине, о Кутузове, о победах и поражениях Петра I… Но, кажется, Мединского мучают не отраженные в русской литературе герои среднеазиатских походов, покорения Польши, присоединения Финляндии, придунайских территорий и прибалтийских государств. Так, может быть, потому и сияют в мировой литературе наши гиганты, что не писали в бравурном тоне о захватнических войнах? А во-вторых, сколько писателей, чьи сердца принадлежали партии, создали эпосы об этих “свершениях и познании громадного и важного”… Но где сейчас монбланы литературной макулатуры Парфенова, Гладкова, Кочетова и им подобных? Не смогли они, увы, обезвредить “вредные мифы” об СССР. Следовательно, проблема не в антипатриотичности русских классиков, а в понимании ими того, что образ, имидж народа и страны создаются не заказной литературой, а самим народом, самим государством. Настоящая литература только отражает эти образы.
Так мы пьем или нам должно казаться,
что мы не пьем?
Приступая к разбору каждого из мифов о нас, русских, автор монографии вполне резонно предлагает нам сравнить себя с другими и сделать выводы о том, как мы на самом деле выглядим среди других народов. Дальше, казалось, можно было бы ожидать предложения каких-то средств и мер
к тому, чтобы уменьшить (искоренить) причины, порождающие приписывание нам малосимпатичных качеств.
Вотще, В. Мединский гнет свое: “И что мы можем ответить на обвинения в жестокости, пьянстве, лени… В наших силах сделать так, чтобы мир считался с нашей способностью отвечать ударом на удар в идеологической войне” (С. 73). Но ведь всей предыдущей, теоретической частью свой работы автор доказывал, что первооснова, главная причина появления и развития западных мифов о России — страх перед нашим государством и народом. Отвечать ударом на удар — означает усиливать эти боязнь и опасения. Следовательно, мифы будут лишь разрастаться и множиться.
Переходя к рассмотрению практических “составов” исторических обвинений в адрес русского народа, ограничимся самым первым — о пьянстве. Была все-таки надежда, что в этих разделах книги автор избежит противоречий самому себе, то есть уклонится от противоположных суждений. Вот по всем правилам контрпропаганды дается живописная картина забулдыжья в Европе и в Америке. На этом удручающем фоне приводится исследование ROMIR Monitoring 2004 года — более трети россиян (37 %) вообще не пьют водку! Это, конечно же, здорово. Но остается неясным — входят ли в эту треть дети хотя бы до 12 лет и старики старше 85 лет, а также тяжелобольные. Еще неясней со следующим вопросом: доказав, что в России сейчас намного меньше пьют вина, чем во Франции или в Италии, исследователь не показал, а как же обстоят дела у них все с той же водкой (самогоном, брагой, политурой). Ведь если нас обвиняют в том, что мы не просто много пьем, а именно напиваемся, то главным показателем тут всегда были крепкие напитки. Стало быть, приведенные выше факты ни
о чем не говорят.
Затем ученый установил, что и вино и водка пришли в Россию… ну, ясно откуда: “В ХIV веке генуэзские купцы впервые привозят в Россию виноградный спирт и удивляются более чем нейтральному отношению к популярнейшему в Европе напитку” (С. 83). Настырные иностранцы не оставляют своих попыток и вновь привозят водку в Московию почти через полвека. Но только при Иване III (1440—1505) казна организовала специальные питейные учреждения — корчмы. “С этого и зародилось на Руси пьянство. Получается, спаивать народ начало собственное правительство!” (С. 85). И далее: “Распространение пьянства в Сибири вынудило правительство издать в 1698 году указ о применении мер к └питухам“”. Ну, казалось бы, виновные в русском пьянстве выявлены яснее некуда.
Не тут-то было. Во-первых, в Англии дело обстояло гораздо хуже: “Лихие банды сторонников короля <…> силой затаскивали прохожих в пабы и заставляли их покупать выпивку” (С. 85).
А во-вторых, образ российского пьянства создали тем не менее иностранцы, поскольку, по предположению В. Мединского, “…с настойчивым упорством на протяжении веков цитируются только те наблюдения иноземцев, в которых говорится о русском пьянстве” (С. 86). Кем цитируются? Где цитируются? Чтобы не идти на поводу у чужестранцев, позволю себе исключительно отечественную выдержку из выступления. “Принятые в последние годы меры по снижению потребления алкоголя в России не принесли реальных результатов. <…> По данным Минздравсоцразвития, потребление в России в перерасчете на чистый спирт достигает 18 литров на человека, включая младенцев” (президент РФ Дмитрий Медведев, август 2009 года, специальное совещание по борьбе с алкоголизмом). По словам главы государства, такой уровень потребления спиртного является национальным бедствием, поскольку в два с половиной раза превышает предельно допустимый показатель Всемирной организации здравоохранения.
И еще одна цитата — из одного микроблога на портале Newsland: “Болезнь — алкоголизация населения — приобрела канцерогенный характер, никакими припарками, витаминами и пищевыми добавками ее не вылечить. Необходимы срочно…” (далее даются советы). Блог в Интернете принадлежит Владимиру Мединскому, дата — 30 сентября 2009 года.
Нет особого смысла дальше исследовать природу и “беспочвенность” всех мифов о России, которые изложил в своем труде В. Мединский. Главное же впечатление от книги — досада. Как от холостого выстрела огромной дорогостоящей пушки — и воробьи целы, и звон в ушах, и дым в глаза.