2. «Народ и партия едины, но ходят в разные магазины…»
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2012
МНЕНИЯ
Дмитрий Травин
СССР: от мифов к фактам
2. “Народ и партия едины, но ходят в разные магазины”
В предыдущей статье цикла речь шла о том, как был устроен быт советского человека, страдавшего от дефицита товаров. Теперь мы поговорим
о том, какие существовали инструменты решения этой проблемы.
“СовПисы”, “ЖеПисы” и “МуДоПисы”…
В дневниках Анатолия Черняева есть запись о том, как дагестанский поэт Расул Гамзатов, являвшийся “по совместительству” еще и членом президиума Верховного Совета, ездил во главе делегации в Канаду. Там он беспробудно пил и полный шок у хозяев вызвал тем, что на приеме в Монреале, придвинувшись вплотную к жене одного из лидеров местной компартии, сделал ей предложение в истинно поэтической форме: “Царица, королева, выходи за меня замуж, брось его… Я некрасивый, но богатый. Будет тебе хорошо”. После чего известный деятель советской многонациональной культуры упал на колени и пополз целовать ноги своей канадской избранницы.
“Моральный облик” Гамзатова мы обсуждать не будем. Интересно другое. Гражданин СССР, где вроде бы все должны быть равны, делает упор на своем богатстве. Неужто впрямь, как в известной притче “Скотный двор” Джорджа Оруэлла “все животные равны, но некоторые животные равнее других”? Ответ на вопрос о богатстве некоторых советских писателей содержится на другой странице цитированного выше дневника.
Как-то раз в приемной политбюро А. Черняев встретил заведующего отделом культуры ЦК КПСС товарища Шауро — начальника над писателями, артистами и прочей творческой интеллигенцией. У Шауро, по всей видимости, сильно наболело, и он стал жаловаться на одного из “подведомственных” писателей: “Знаете, Софронов выпустил первый том своего собрания сочинений и получил за него семьдесят пять тысяч рублей! Что делается!”
Средний советский человек в то время зарабатывал пару тысяч в год. Соответственно, сумма, которую Софронов получил за первый том (были ведь еще второй, третий…), для простого врача или учителя равнялась трудовым доходам всей долгой жизни. Впрочем, не следует думать, будто каждый писатель тогда как сыр в масле катался. Доходность труда товарища Софронова объяснялась тем, что он был главным редактором массового журнала “Огонек”, то есть скорее номенклатурным пропагандистом, нежели рядовым творцом.
“Главных писателей” издавали немереными тиражами, причем вне всякой связи с реальным спросом на их книги, а просто по приказу сверху. Историк Н. Эйдельман видел, как это делается. Один раз за всю жизнь
(к юбилею) он решил попросить начальство издать его книгу. Высший чин из Союза писателей позвонил в издательство и приказал включить Эйдельмана в план. Никто не изучал спрос, не оценивал рентабельность. Книги печатали за счет бюджета и из этого же источника платили гонорары.
Случай с Софроновым, по-видимому, из ряда вон выходящий. Недаром так возмущался товарищ Шауро. Средний доход высокопоставленного руководителя страны не столь сильно отличался от дохода рядового гражданина, как гонорар высокопоставленного писателя. Скажем, генерал Чурбанов дал такую информацию о своем месячном заработке: “Должностной оклад заместителя министра внутренних дел — 550 рублей. Выплата за генеральское звание — 120—130 рублей. Плюс выслуга лет. На момент увольнения у меня выслуга составляла 29 с хвостиком, то есть я расписывался
в ведомости за 1100 рублей”. Это примерно в 4 раза больше средней зарплаты. Доходы Чурбанова превышали даже доходы заведующего сектором ЦК, которые, по оценке исследователя советской номенклатуры М. Восленского, составляли 827 рублей.
Впрочем, для Советского Союза, где все было дефицитом, вопрос разрыва в зарплате между богатыми и бедными оказывался далеко не самым актуальным. Гораздо более важным преимуществом номенклатуры был непосредственный доступ к разного рода потребительским благам. У писателей, например, как и у прочих “инженеров человеческих душ” (киношников, художников, артистов), имелись дома творчества, где за умеренные деньги можно было неплохо отдыхать. Простые человеческие души, не имевшие отношения к номенклатуре, сильно завидовали “совписам”, “жеписам” и “мудописам” (советским писателям, женам писателей и мужьям дочерей писателей), которым не надо было снимать втридорога угол в частном секторе, чтобы отдохнуть на море. Естественно, закрытые для широких народных масс дома отдыха имелись не только у “творцов”, но также у партийно-государственной элиты, хозяйственных руководителей высшего звена, генералов Советской армии и т. д.
Но главной формой доступа к благам были, впрочем, не ведомственные дома отдыха, а распределители продуктов, где по специальным талонам можно было получить все самое вкусное, качественное и дефицитное. Причем по явно заниженным ценам. В Москве было четыре таких распределителя, стыдливо называвшихся столовыми лечебного питания. Мол, это не кормушки для начальства, а помощь сирым, убогим и больным. Однако в отличие от знаменитого Старсобеса из “Двенадцати стульев”, где помимо старух кормились еще молодые родственники завхоза, в номенклатурные распределители обычных страдальцев, нуждающихся в лечебном питании, даже на порог не пускали.
Одна такая столовая, по рассказу хорошо знавшего этот вопрос журналиста Андрея Колесникова, находилась в знаменитом Доме на набережной: там еще со сталинских времен жили многие высокопоставленные работники. Другая — в Большом Комсомольском переулке, где кормились в свое время старые большевики. Третья и самая главная — на улице Грановского, то есть прямо возле того места, где концентрировалась элита в брежневские годы. Четвертая — в Рыбном переулке: ее открыли последней — в то время, когда номенклатура сильно разрослась и в трех старых точках возникли очереди. Словом, как шутили в советское время, “народ и партия едины, но ходят в разные магазины”.
Впрочем, некоторой части народа время от времени тоже доставались разноцветные талоны на “лечебное питание”. Власть подкармливала тех, кто ей нравился. Например, известных артистов. Вот как описывает, например, свое приобщение к кормушке Сергей Юрский:
“На талоне был указан адрес (каждый раз новый) и час, когда нужно явиться по этому адресу. Возле неприметной двери в странной задумчивости перетаптывалась группа людей с пустыми сумками разных размеров. Я присоединился к группе. Разговоры были на уровне шпионских паролей:
— У вас на десять? У меня на девять тридцать.
— По синим с полоской идут греча и шпроты, а без полоски — сайра
и макаронные изделия”.
Особо титулованные артисты наряду с писателями типа Софронова получали постоянный доступ к номенклатурным благам. Народная артистка СССР Галина Вишневская отмечала, что как только она в 1966 году получила свое звание, ей позвонили из Кремлевской больницы, ласково осведомились о здоровье и сделали предложение: “Дорогая Галина Павловна, мы ждем вас в любое время, умоляю — придите. Мы сделаем все исследования. Может, вы хотите полежать у нас несколько дней, отдохнуть, голубушка? Мы комнатку хорошую приготовим в нашей больнице за городом, погуляете в лесу… Детки ваши тоже теперь будут у нас лечиться…” А на случай, когда больница помочь уже была не способна, для номенклатурных персон и знаменитостей еще при жизни резервировались места на Новодевичьем кладбище.
Вернемся, впрочем, к благам, раздаваемым при жизни. Номенклатурные распределители существовали не только в столице, но и в провинции, хотя качество снабжения провинциальной номенклатуры было, по всей видимости, ниже. Например, в Костроме, согласно дневникам Игоря Дедкова, буфет облисполкома предоставлял “усиленный дополнительный паек” — УДК, который местные острословы расшифровывали как “умрешь днем позже”.
Во время работы качественное питание по низким ценам обеспечивалось в столовых номеклатурных учреждений: начиная с ЦК КПСС, где можно было по низким ценам отведать язык, красную рыбу, маслины, крабов, гусиную печень, паштеты, чешское пиво, и заканчивая Институтом мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), где я во время преддипломной практики зимой 1982—1983 годов поражался тем, как кормили ученых, консультирующих временами высшее руководство страны.
А сотрудник ИМЭМО Георгий Мирский, в свою очередь, описывает такую историю. Он был в Петропавловске-Камчатском, где делегацию московских ученых встречали на высшем уровне. Сводили, в частности, в ресторан и накормили прекрасными крабами, абсолютно недоступными для простого человека того времени. На следующий день москвичи решили вновь зайти в тот же самый ресторан и насладиться крабами. Увы, вкус их был уже совсем не тот. Недоумение развеялось очень быстро. Намедни они обедали
в обкомовском зале, а придя “с улицы”, попали, естественно, в обычный зал, где угощались граждане, имеющие деньги, но не принадлежащие к высшей номенклатуре.
Еще одной формой обеспечения советской элиты были закрытые мероприятия. Человек, который оказывался делегатом какого-нибудь съезда (партийного, комсомольского, профсоюзного и т. д.), получал доступ к благам, о которых раньше даже не мечтал. Вот как описывает свои впечатления актриса Елена Проклова, ставшая в 1975 году делегатом съезда комсомола. “Я была совершенно ошарашена объемом льгот, свалившихся на меня <…>. Талоны на дефицитные сапоги, колготки, сумочки кожаные — совершенно невиданные и недоступные для простых смертных <…>. В перерывах я приходила в буфет и ела икру ложками — за цену, меньшую чем брали с меня
в театре за квашеную капусту”. А ко всему этому делегатам полагались еще
и суточные, которые были равны месячному окладу. В итоге Проклова
с другими комсомольскими избранниками имела возможность гулять по ресторанам все то время, пока длился съезд.
Свободный доступ к товарам выбивал из номенклатурных граждан психологию советского человека, гоняющегося за дефицитом. Номенклатурщики могли выбирать. И. Дедков, например, описывает такую историю. Однажды в костромской универмаг поступили три хорошие шубы, и заведующая отделом купила одну из них сама. Вскоре явилась жена первого секретаря обкома и распорядилась, чтобы одну шубу продали ей, а две другие отправили в районы. При таком раскладе во всей Костроме подобная шуба была бы лишь у нее. Но заведующая заупрямилась, и тогда высокопоставленная жена отказалась от покупки.
История умалчивает, какой оказалась последующая судьба строптивой дамы из универмага, но нам интересно другое. Жена секретаря обкома наверняка могла приобрести себе дефицит в другом месте, иначе бы не отказалась от покупки.
Реальные преимущества номенклатуры состояли не в большой зарплате,
а в доступе к дефицитным товарам. И точно так же жилищные преимущества сводились не к большим квартирам, а к “служебным” дачам. Фактически именно они были для многих постоянным местом проживания. В пользовании маршала Ахромеева, например, имелась дача площадью свыше 1000 кв. м,
а у маршала Соколова она составляла 1432 метра.
В таких условиях можно было жить неплохо. Но одна вещь серьезно угнетала советских людей, имеющих разнообразные привилегии. Эти блага не передавались по наследству. Стремление элиты капитализировать номенклатурное положение сыграло большую роль в том, что советская система со временем трансформировалась в рыночную.
Роль “нужника” в советской жизни
Если человек не входил в состав номенклатуры, ему требовалось искать возможность приобретать дефицит в обход существующих правил. То, как это делается, мне рано довелось познать на собственной шкуре.
Университет я заканчивал в радужном настроении. Преподавательская работа манила возможностью блистать перед студентами, благо язык был подвешен неплохо. Выпускников моей специальности почти всегда распределяли на кафедры политэкономии, и я надеялся, обосновавшись в одном из ленинградских вузов, быстро защитить кандидатскую, став молодым перспективным доцентом.
Точнее, о распределении я вообще думал мало, полагая, будто оно образуется как-то само собой. Формально механизм трудоустройства тогда
(в 1983 году) был очень прост. Кафедры, нуждавшиеся в молодых специалистах, присылали в университет заявки, а деканат факультета их удовлетворял. По идее, места в солидных вузах должны были доставаться тем, кто имел хорошие оценки в дипломе.
По диплому я был третьим среди выпускников. Известная мудрость “лучше иметь рожу красную, а диплом синий, чем рожу синюю, а диплом красный” мне не пришлась по вкусу. Физиономия моя ближе к выпуску обретала не слишком здоровый цвет, зато среди оценок было лишь две-три четверки. Если судить по всяким правильным книжкам того времени, подобных яйцеголовых должны были продвигать вперед и уж, во всяком случае, не задвигать на задворки отечественной науки.
Меня и не задвигали. Не подвергали репрессиям и не преследовали за вольномыслие. Тем более что вольности мыслей тогда в моей голове не имелось. Однако ближе к лету я стал замечать, что сокурсники приносили
в деканат заявки с различных кафедр на “себя любимых”. Они не стали ждать милостей от природы и государственной системы распределения, а просто подсуетились, используя связи в преподавательских кругах. И вот, в некий отнюдь не прекрасный для меня момент вдруг выяснилось, что я чуть ли не единственный остался без места.
Иногородние на распределение в Ленинграде не претендовали, поскольку не имели прописки и, значит, законного права на проживание. Они разъезжались по стране. Я же вдруг оказался вынужден к ним присоединиться из-за отсутствия распределения, несмотря на “присутствие” прописки и родительской квартиры.
Никто в деканате не желал мне зла. А некоторые профессора даже сочувствовали. Впрочем, не слишком сильно. Видно было, что подобные истории повторяются год от года, и все давно махнули рукой на попытки сохранить связь между способностями студентов и местом их дальнейшей работы.
Деканат сделал для меня что мог. Не услал на Крайний Север, а дал выбрать между двумя “заманчивыми” предложениями. Первое — распределиться в Новгород, ближайший к Ленинграду вузовский центр. Второе — поступить в аспирантуру (!), но не простую, а целевую. С обязательством по окончании учебы отправиться преподавать во Владивосток.
Проще говоря, я мог решить, что мне приятнее. Сразу отчалить из дома, но сохранить возможность по выходным навещать Ленинград и даже иметь право на каникулах работать в Публичной библиотеке. Или три года кайфовать, заниматься наукой, жить под отчим кровом, но после отправиться на другой конец света без сколько-нибудь реальных шансов когда-либо вернуться домой.
Постепенно мне стало ясно, что в СССР имеется две различные логики существования. Согласно одной, я на все имею вроде бы право. Надо лишь быть умным, смелым, трудолюбивым и т. д. Как пелось в одной популярной песне, “молодым везде у нас дорога”. И если никто не перейдет мне эту дорогу, то…
Однако на самом деле искусство жить в советском обществе (альтернативная логика существования) предполагало как раз умение переходить дорогу конкуренту. Обычно оно существовало вне связи с умом, смелостью, трудолюбием и т. д. и т. п. Первостепенное значение имели личные связи, то есть возможности привлечь влиятельных союзников для решения конкретной проблемы.
В стране формировался своеобразный рынок услуг, на котором, правда, деньги почти ничего не значили. Люди меняли услугу на услугу, стремясь
к тому, чтобы они были приблизительно равноценны.
Не знаю точно, каким образом устраивались мои сокурсники (кроме тех, что были детьми профессоров — тут все ясно), но могу объяснить, почему мне, в конечном счете, удалось остаться в Ленинграде. Произошло это исключительно благодаря связям отца. Не деньгам (взятки здесь не срабатывали, хотя теоретически папа, пожалуй, мог бы потянуть “конверт” для нужного человека), а именно связям.
Отец был хозяйственным руководителем. Прямых связей с ректорами и заведующими кафедрами вузов у него не имелось. Поэтому, несмотря на свою формально высокую должность, он явно проигрывал в конкурентной борьбе за трудоустройство сына родственникам большинства моих сокурсников. Даже если они работали простыми доцентами или, скажем, сотрудниками университетского издательства, бухгалтерами вузов, а то и менее значимыми персонами. Но папиным деловым партнером (если можно применить это выражение к советской хозяйственной системе) был директор типографии. Сей важный человек решал многие свои проблемы, печатая книжки для других важных людей. Порой этим книжкам требовался хороший кожаный переплет. И тут-то на сцену выходил мой отец. Он обеспечивал поставки высококачественной кожи для типографии, чем делал “ценность” книжек значительно более высокой.
Здесь важно подчеркнуть, что никаких злоупотреблений, никаких нарушений закона в обмене услугами не было. Сейчас это нелегко понять, поскольку старая советская хозяйственная система давно исчезла. Тогда, в условиях дефицита книжек, кожи и всего прочего начальник мог пустить товар в одном направлении или в другом. Скажем, типограф мог сделать книжку для Иван Иваныча, а мог — для Петра Петровича. Кожевник мог обеспечить кожей типографа Сидорова, а мог — типографа Сидоренко. Услуга Сидорову состояла в том, что его предпочитали Сидоренко. И Сидоров за это был благодарен. И обеспечивал благодарность. В свою очередь, без всякого нарушения закона.
Короче, партнер моего отца печатал книжки для одного небольшого ленинградского вуза. За что ректор был, очевидно, ему благодарен. Поскольку вузов много, книжек им нужно еще больше, а типографии — “не резиновые”. И вот типограф попросил ректора устроить меня на работу. К счастью, на соответствующей кафедре имелась вакансия. В иной ситуации ее отдали бы какому-нибудь родственнику профессора или доцента. Но тут их обошел я, поскольку ректор был благодарен типографу, а тот моему отцу.
Такого рода примеров устройства советской экономики можно приводить сотни. В конце 1970-х — начале 1980-х годов они часто попадали в кинематограф и в художественную литературу. Вот, скажем, фильм “Гараж” Эльдара Рязанова, сделанный на основе реальной истории, приключившейся в гаражном кооперативе “Мосфильма”. Одна из сюжетных линий такова:
Построить удобный гараж для своей машины было в СССР чрезвычайно трудно потому, в частности, что не имелось выделенных для этого мест.
В результате правление гаражного кооператива некоего института приняло
в состав пайщиков ушлую даму — директора рынка. А та, соответственно, помогала доставать дефицитные стройматериалы, без которых гараж не был бы построен.
В “Мимино” Георгия Данелия главный герой устраивается в московскую гостиницу через знакомого, который звонит нужному человеку и обещает ему в благодарность за помощь билеты в театр. А в фильме “Блондинка за углом” Владимира Бортко представлен уже целый “парад” подобных нужных людей. Или “нужников”, как назывались они на старом советском сленге. Каждый “нужник” обеспечил на рынке услуг определенную нужду обращающихся к нему граждан.
Вот как описывал журналист Анатолий Рубинов работу известного ему “нужника” — директора продовольственного магазина: “Не обращая внимания на ожидающих, в приемную входили ярко одетые люди… Известные личности весело прошмыгивали за дверь. <…> Потом динамик звал Таню или Маню. Маня или Таня вбегали и тут же выходили с посетителями, беседуя по-свойски, как любящие друг друга родственники. Опытные посетители объясняли: пошли в подвал — гастрономический или кондитерский”. Расплачивались посетители за колбасы и конфеты, в частности, билетами на просмотр недоступных простому зрителю западных фильмов. “На лучших местах в самых престижных домах творческой интеллигенции <…> колбасницы, галантерейщицы, ювелирши, молочницы <…> из тех, кто торгует редким в ту пору швейцарским сыром со слезой”.
Иногда случаи обмена услугами были весьма оригинальными. Скажем, газета “Известия” получила квартиры для своих сотрудников у московского “мэра” Промыслова, а в благодарность преподнесла ему снимок, на котором Брежнев дружески хлопает Промыслова по плечу. “Известинский” фотокорр вовремя щелкнул аппаратом: подобные снимки советские чиновники обожали. Они вешали их в кабинетах и приемных, чтобы продемонстрировать каждому посетителю степень своей близости к “влиятельному телу”.
Порой цепочки взаимных услуг были значительно длиннее, нежели в “Гараже”, в “Мимино” или в моем случае. Вот, например, чудный образец из рассказа “Жизнь коротка” Сергея Довлатова. История, наверное, выдуманная, но, по сути дела, очень точно отражающая характер обмена услугами
в СССР.
Некой девушке, эмигрировавшей в Америку и желавшей там заручиться поддержкой маститого писателя — выходца из России, понадобилось приобрести раритетное издание его юношеских стихов. Оно имелось у спекулянта, но тому требовались не деньги, а Мандельштам. “В результате состоялся долгий тройной обмен. Регина достала кому-то заграничный слуховой аппарат. Кого-то устроили по блату в Лесотехническую академию. Кому-то досталось смягчение приговора за вымогательство и шантаж. Еще кому-то — финская облицовочная плитка. На последнем этапе фигурировал четырехтомник Мандельштама”.
В некоторых случаях цепочки обмена услугами оказывались столь сложными и длинными, что их выстраивание становилось объектом профессиональной маклерской работы. Если бы, допустим, мой отец был руководителем не на кожевенном производстве, столь необходимом для типографии,
а на каком-то другом, он, возможно, все равно смог бы решить вопрос о моем трудоустройстве. Но сделать это было бы значительно сложнее. Выход на директора типографии потребовал бы целого ряда дополнительных звеньев.
О том, как маклер сводит между собой большое число людей, есть фильм Виктора Трегубовича “Прохиндиада, или Бег на месте” с Александром Калягиным в главной роли. Его герой где-то служит, но, приходя на работу, оставляет пиджак на спинке стула как знак своего присутствия, а дальше весь день крутится, общаясь с нуждающимися в услугах персонами и сводя их между собой.
Люди встречались, менялись, обогащались и начинали уважать друг друга. “Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди”. Так говорил герой Аркадия Райкина в миниатюре Михаила Жванецкого, которую знал в СССР, наверное, каждый. В умирающей советской пропаганде уважение формально еще отдавалось человеку труда. Но все уже понимали, что в реальной жизни его место занимает человек, “сидящий на дефиците”, человек бизнеса.
Как я не стал мистером Твистером
О том, как важен обмен услугами, советский человек 1970-х узнавал
в весьма раннем возрасте. Мне впервые пришлось с этой проблемой столкнуться в 14 лет.
Летом 1975 года родители привезли меня в Таллин. Остановиться планировали в гостинице “Тооме” — отнюдь не шикарной, но находящейся
в историческом центре. Забронировать номер должен был местный хозяйственник. Папа оказывал ему некоторые услуги, и тот — в благодарность — обещал решить вопрос с проживанием, что было не просто в разгар туристического сезона. Путеводитель по Таллину, приобретенный в те дни, содержит список всего из девяти (!) гостиниц. И это в одном из самых привлекательных туристических центров СССР. Замечу попутно, что приведенный там же список ресторанов насчитывает семнадцать наименований (ныне на одной лишь Ратушной площади их примерно столько же). Кроме того,
в путеводителе было отмечено двенадцать кафе и пять баров.
Сегодняшний турист, привыкший к современным путеводителям, полагает, возможно, что перечислены были лишь те отели, кафе и рестораны, которые дали издателю рекламу. Но в СССР такого рода рекламы не существовало. Путеводитель был некоммерческим и содержал сведения об абсолютно всех (!!!) гостиницах, имевшихся в городе, кроме ведомственных, то есть тех, где предприятия селили командировочных.
Понятно, что в этой ситуации отец заранее должен был договориться об отеле. Но, увы, произошла накладка. Приехав в Таллин поздно вечером, мы обнаружили, что номер не забронирован. Искать что-либо в иных немногочисленных гостиницах было бесполезно. Я вспомнил печальную судьбу мистера Твистера из знаменитого стихотворения Маршака и полагал уже, что придется ночевать в прихожей (“Очень гордился он белою кожей — / Вот и ночует на стуле в прихожей!”). Но все оказалось не столь плохо.
Гостиничный вариант отдыха трансформировался в общежитский. У отеля имелся неподалеку филиал, куда мы и отправились. Там семью разделили. Мы с папой пошли в мужской номер, где кроме нас ночевало еще человека четыре. А маму разместили в женском, где жил десяток постояльцев. Туалета с душем в номерах не имелось. Как говорили в советское время, “удобства” — в коридоре.
В общем, судьбу мистера Твистера мне испытать не довелось, хотя подобные истории в СССР случались. Как-то раз одна восторженная провинциалка, посмотрев романтический фильм “Я шагаю по Москве”, накопила денег и приехала в этот “красивый, добрый город”. Впечатления оказались отнюдь не романтическими. В гостиницу она не попала, ночевала на вокзале, где у нее украли все деньги. А под конец девушку забрали в милицию, приняв за проститутку. Об этой истории с грустью рассказал сам режиссер фильма Г. Данелия, не ожидавший, по-видимому, подобных последствий своего творчества.
Однако не будем сгущать краски. Такие казусы были все же явлением не слишком характерным. А вот размещение в комнатке общежитского типа
с абсолютно чужими людьми — делом совершенно типичным. Когда в середине 1980-х я путешествовал “дикарем” по разным городам России, то крайне редко мог снять койку в двухместном номере (отдельный номер вообще никогда не попадался). Но и на улице ни разу не оставался. Всегда находил недорогой ночлег в комнате с тремя-четырьмя соседями. Лишь один раз
в Саранске мне вообще ничего не обломилось, и тогда администратор гостиницы дал адрес бабки, у которой я переночевал за рубль на сундучке с условием очистить помещение рано-рано утром.
Как-то раз в Ярославле я разговорился с тремя своими соседями: кто за чем приехал? Туристов среди них не оказалось. Все были деловыми. Один сосед, Миша, мужик явно кавказского происхождения, поведал, что приехал покупать себе машину. Деньгу он зашибал, по-видимому, неплохую, однако дефицитный автомобиль у государства так просто (за одни лишь деньги) приобрести не удавалось. И в Ярославле его навели на частника, который соглашался машину продать.
Миша уже предвкушал свой покупательский успех. Он был счастлив, светился радостью, как человек, которому предстоит вот-вот войти в элиту, то есть в число счастливых обладателей персонального транспорта. Увы, стать таковым ему не удалось. Частный автомобильный рынок в СССР таил определенные опасности.
Месяца через три, уже в Ленинграде, я вдруг был вызван к следователю. Тот поинтересовался, что мне известно о Мише, и сам, в свою очередь, поведал о печальной судьбе страдальца. Пропал сей бедолага враз после моего отъезда. Ушел на “дело” и не вернулся. Возможно, труп его остался в Волге-матушке. Так и не знаю я по сей день, то ли болтал веселый Миша слишком много о своей ожидаемой покупке и о наличных, которые держал при себе, то ли “добрые люди”, обещавшие продать машину, с самого начала вели его в смертельную ловушку.
Частные накопления обычно не приносили человеку счастья в СССР. Что Бендеру Задунайскому, что Мише ярославскому. Поэтому солидный человек стремился приобретать вещи с помощью связей на рынке взаимных услуг, а не с помощью денег на весьма опасном и криминальном черном рынке.
Для меня рынок услуг впервые стал вопросом жизни и смерти в самом конце 1970-х. Окончив школу, я решил поступать в Ленгосуниверситет на факультет экономики. Опасная, как выяснилось, это была затея. Срезали меня на сочинении. В первый и последний раз дали понять, что пишу я на двойку. До того в школе были в основном пятерки. А позже — журналистская карьера, тысячи статей, десяток книг и внимание многих читателей.
Двойка меня сильно огорчила. Пришлось подавать апелляцию. Добиться чего бы то ни было подобным способом, конечно, никто не мог. Однако взглянуть, как система объясняла народу свои действия, было любопытно.
Дать сколь бы то ни было удовлетворительное объяснение того, почему меня срезали, апелляционная комиссия не могла. А потому сразу от обороны перешла в наступление. Ситуация напоминала известный анекдот того времени:
“Экзаменатор: Сколько советских людей погибло в Великой Отечественной войне?
Абитуриент: Двадцать миллионов.
Экзаменатор: А теперь перечислите всех поименно”.
Мне столь серьезного задания члены комиссии не дали, однако к решению вопроса об отсеве подошли с выдумкой.
Дело в том, что в 1978 году, когда я сдавал вступительные экзамены, Леонид Брежнев разразился вдруг мемуарами. Вся страна обсуждала его “Малую землю” — рассказ о том, как в Великую Отечественную советские солдаты обороняли небольшой плацдарм под Новороссийском. Ссылки на этот брежневский труд считались обязательными во многих случаях. И для меня, поскольку писал я сочинение на свободную тему о современных проблемах, обойтись без упоминания “Малой земли” было никак невозможно.
— А вы ведь на самом деле Брежнева-то не читали, — с ехидством отметил член апелляционной комиссии.
— Читал, — робко возразил я, и это было действительно так.
— Тогда скажите, каким был размер Малой земли в квадратных километрах?
Это был беспроигрышный ход. Мне оставалось лишь с позором удалиться. Помыслить, что именно знание километража должно быть признаком знакомства с литературным источником, я перед экзаменом никак не мог.
До сих пор размышляю над тем, по какой именно причине меня заваливали. Есть в принципе два возможных объяснения.
Первое — так называемый “пятый пункт”. В приемной анкете черным по белому было записано, что мама у меня еврейка. А евреев в Ленгосуниверситет старались не принимать. К тому имелись весьма прагматичные основания. Я далек от мысли, будто университетом правили зоологические антисемиты. Впоследствии ни одного признака проявления антисемитизма я там не обнаружил. Другое дело, что в 1970-х началась активная эмиграция советских евреев в Израиль, и ректорат с парткомом не могли быть уверены в моей благонадежности, поскольку, как сын еврейки, я имел право на “репатриацию”.
Если бы мне вдруг за время учебы пришло в голову “свалить за кордон”, партийные и административные органы должны были бы отвечать перед начальством за плохое воспитание студента. Отпускать-то евреев советская власть отпускала, но эмиграцию при этом никак не поощряла.
А потому всегда старалась найти виновных. Например, когда целый ряд евреев — сотрудников Центрального экономико-математического института — уехали в Израиль, одному из руководителей ЦЭМИ, Станиславу Шаталину, пришлось в наказание перейти на другую работу. Не проявил бдительности. А ведь это был в тот момент, пожалуй, один из двух-трех наиболее авторитетных и квалифицированных экономистов страны.
Самым легким способом не оказаться среди виновных был для университетского начальства отсев евреев уже при поступлении. Нет человека — нет проблемы. И впрямь, впоследствии, когда я все же стал учиться на дневном отделении ЛГУ, обнаружилось, что среди моих однокурсников имелась лишь одна еврейка. Да и на других курсах лиц “неправильной национальности” можно было пересчитать, наверное, по пальцам, не снимая ботинок.
Евреи концентрировались в менее престижных вузах, где не из кого было выбирать. Но уже при приеме на работу, где выбор появлялся, ситуация менялась. Ленинградский профессор Григорий Тульчинский вспоминает, что, пытаясь в молодости устроиться на работу, он обошел 38 кафедр философии разных вузов и всюду был облом. Иногда заведующие прямо спрашивали — не еврей ли он.
Впрочем, объяснять свой провал при поступлении одним лишь “пятым пунктом” я не могу. Дело в том, что вместе со мной провалили тогда Алексея Кудрина и Андрея Илларионова — ребят, которые сделали потом самую яркую карьеру среди всех выпускников экономического факультета с момента его основания. По “пятому пункту” они были абсолютно чисты.
В отсутствии способностей их тоже не упрекнешь. Тогда за что же нас всех прокатили?
Полагаю, ни за что. Поступление в престижный вуз, как и распределение на работу после его окончания, являлось результатом обмена услугами. Все места на курсе были фактически проданы. Детям коллег-профессоров, детям ответственных работников, детям работников, распределяющих дефицит, а также детям друзей университетского начальства. Именно так, например, поступил в ЛГУ, а затем удачно получил распределение Борис Гребенщиков, чья мама дружила с проректором по кадрам. Словом, для тех, за кого ничего не предлагали, просто не оставалось уже никаких мест.
Не по злобе нас прокатили на экзаменах, а исключительно в силу особенностей советской системы. В итоге мы все трое поступили на вечернее отделение. Год спустя я перевелся на дневное. Исключительно благодаря отцу, который через обмен услугами нашел подход к проректору по хозчасти. Произошел перевод за несколько месяцев до введения советских войск
в Афганистан. Если бы не “обмен услугами”, я был бы призван в армию как раз осенью 1979 года. И, возможно, не писал бы сейчас эти строки, поскольку в начале войны наших ребят, не имевших опыта боевых действий в горах, душманы косили как траву.
Вместе со мной перевелся Илларионов. А Кудрин догнал нас лишь через год, когда из-за отчислений и “академок” появились свободные места. Никакого блата у Алексея не было. Зато были проблемы со здоровьем. Что
в данном случае оказалось благом. Его не взяли в Афганистан.
Тайна шляпы Андрея Громыко
Итак, номенклатурные блага, обмен услугами… Что еще?
Советские зрители конца 1970-х, видевшие с экранов своих телевизоров партийных лидеров, которые по большим рабоче-крестьянским праздникам выстраивались на трибуне мавзолея, наверняка запомнили их серо-мышиные шляпы — практически неотличимые друг от друга. Как будто существовала некая униформа, введенная решением съезда КПСС для всех без исключения членов политбюро.
Мне представлялось тогда, что шляпы, костюмы и все прочее есть продукт какой-нибудь швейной фабрики имени кепки Ильича, расположенной в тщательно засекреченном месте под одной из башен Кремля. Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что шляпы для соратников и сподвижников закупал раз в год министр иностранных дел Андрей Громыко во время своих деловых визитов в Нью-Йорк. Делал он это в одном из лучших магазинов на Мэдиссон-авеню с помощью своего переводчика. По всей видимости, наследники Ильича не могли организовать на должном уровне даже производство аналогов знаменитой кепки.
Шляпы тщательно отбирались. Цвет, фасон и размер согласовывались непосредственно с руководителем советской внешней политики. А затем купленный товар специально размечался, чтоб не перепутался в дороге. На подкладке ставились буквы: Л. И. Б., А. Н. К., Ю. В. А., А. А. Г. и т. д. (позволю читателю самому догадаться, что означает каждая аббревиатура).
Экономный Громыко сильно нервничал, когда выяснялось, что шляпы
с прошлого года подорожали на несколько долларов. Переводчик вынужден был давать министру объяснения на понятном марксисту языке: мол, ничего удивительного, Андрей Андреевич, у них тут инфляция, уровень жизни трудящихся падает и т. д.
На шляпы для верных ленинцев Громыко в любом случае раскошеливался — вопрос все же государственный. Но вот дубленку для сына как-то раз не купил: счел, что дороговато дерут акулы империализма.
В общем, получается, что даже представители высшей советской номенклатуры не упускали возможность так или иначе отовариваться за рубежом, восполняя нехватку отечественных качественных товаров. Тем более, к данному способу решения проблемы дефицита вынуждены были прибегать простые советские люди.
Знатоки хорошо себе представляли, что и где следует приобретать с наибольшей выгодой. Я в этом вопросе был не силен, но, скажем, А. Рубинов, много лет писавший статьи о проблемах торговли, обобщил представления советских людей об успехах социализма в Восточной Европе. “В Югославии дешевый мохер, в Болгарии можно купить замшевую куртку, в ГДР следует покупать обувь └Саламандер“ <…>. А в Венгрии лучше всего купить └феррарку“ — шерстяную кофточку, на которой написано └Феррара“, └Стар“, └Лорд“”.
Я первый раз оказался за рубежом в 1977 году — еще школьником,
с родителями. Поездка была на 16 дней — Румыния, Болгария. Папа с мамой знали, что из Болгарии можно привозить недорогие паласы. И парочку купили, благо рабсила (в моем лице) была бесплатной. Помню, как гордо шел я по Варне, рассекая толпу, со здоровенным рулоном на плече: расступись, народ, “старший брат” следует. И болгарские “братушки” вежливо уступали дорогу. Примерно так же, наверное, как уступали чехи в 1968 году дорогу советским танкам.
Болгария с Румынией, в общем-то, считались бедными странами. Настоящий шоппинг шел в других местах. Сотрудник ЦК А. Черняев, объездивший по долгу службы чуть ли не весь мир, полагал, что столицы Чехословакии и Венгрии беднее товарами, нежели Париж, Лондон и города ФРГ. Но при этом контраст с Западом все же гораздо меньше, чем контраст между Прагой и Будапештом, с одной стороны, и Варшавой, Москвой, Софией,
с другой.
Впрочем, что где покупать, знали многие. Сложнее было решить вопрос, на какие деньги покупать? Ведь рядовой турист мог обменять у государства на валюту лишь фиксированный (относительно небольшой) объем советских денег. Свободного рынка валюты тогда не существовало вообще.
Для того чтоб привозить необходимые товары из стран социализма, советские люди уже в 1970-х активно приступили к спекуляции. Вывозили
в большом количестве то немногое из отечественных товаров, что было конкурентоспособно (в первую очередь, фотоаппараты), продавали за гроши, но затем на эти “гроши” могли приобрести много хороших вещей, которые за большие деньги реализовывались в СССР.
Один путешественник в мемуарах вспоминает, как ехал с такими “челноками” на поезде в Венгрию. При пересечении границы в городе Чоп их нещадно шмонали таможенники, откуда и произошла модификация старой известной поговорки: “Не говори └гоп“, не проехав Чоп”.
Другой случай добычи валюты описала в мемуарах Майя Плисецкая. На гастролях в Италии к ней был приставлен государством специальный сопровождающий (помочь в пути, в отеле, деньги пересчитать, от докучливых поклонников оградить). Помогать этот парень особо не помогал, зато активно занимался реализацией большого числа баночек черной икры, провезенных через таможню по специальной справке из Министерства культуры. Когда сей ответственный товарищ возвращался в Россию, через специальный дипломатический выход он пер одиннадцать громоздких коробов почти в человеческий рост. Обычно в таких коробах ввозилась дефицитная импортная видеотехника. Судя по всему, этот “челнок” с государственным прикрытием делился доходами с теми, кто посылал его в такие поездки и снабжал необходимыми документами.
Помимо разного рода “челноков” были еще люди, которые получали доступ к иностранному дефициту, так сказать, “по долгу службы”. Наибольшей известностью в этом смысле пользовались моряки загранплаванья, заходившие на своих судах в иностранные порты. Но были помимо них и менее известные, однако значительно более богатые поставщики импортных товаров.
Плисецкая, например, описывает известную в актерской среде московскую предпринимательницу Клару, ходившую по домам с огромной сумкой, которая вмещала в себя целый гардероб: платья вечерние и каждодневные, пальто, пелерины, туфли, кофты, нижнее белье, сумочки… Клара была торговой посредницей между женами советских дипломатов, регулярно в большом количестве скупавшими дефицитные вещи на солидную зарплату своих мужей, и актерами, никогда не бывавшими за границей, но желавшими одеваться соответственно своей ко многому обязывающей профессии.
Некоторые актеры, правда, регулярно бывали за границей и тоже скупали товары — как для себя, так и для последующей перепродажи на родине. Танцовщик Владимир Шубарин видел за рубежом, как один мощный советский хорист, неся огромный тюк тюля, протаранил стеклянную дверь отеля. Через пару дней вставили новое стекло, и этот же человек умудрился вновь разнести его на осколки.
Для отелей советский гость вообще был бедствием. Артисты получали на руки лишь малую часть тех денег, которые советское государство выручало от концертов. Некоторые вообще ничего не получали и вынуждены были экономить на грошовых суточных (“шуточных”), которые им выдавало государство на прокорм. Деньги тратили на покупку дефицитных товаров, а кормились консервами, копчеными колбасами и плавлеными сырками, привезенными из СССР. Когда кончались консервы, скупали дешевые полуфабрикаты, а то и просто корм для собак. Вот воспоминания Плисецкой: “Между двух стиснутых казенных гостиничных утюгов аппетитно жарили собачьи бифштексы. В ванной в кипятке варили сосиски. Из-под дверей по этажам начинал струиться пар. Запотевали окна. Гостиничное начальство приходило в паническое смятение. От дружно включенных кипятильников вылетали пробки, останавливались лифты”. Несчастный артист — гордость советской культуры — часто боялся сходить в кафе: “Не могу, кусок застревает, — признавался один из таких бедолаг. — Ем салат, а чувствую, как дожевываю ботинок сына”.
А вот — похожие воспоминания Г. Вишневской: “Когда наш советский авиалайнер спускался на чужую землю, из него вываливалась ватага, всем своим видом напоминающая цыганский табор: мешки, сумки, набитые до отказа кастрюлями, электроплитками, продуктами, сухарями, консервами и прочим, вплоть до картошки. Задача у труппы была четкой и ясной — не больше одного доллара в день на еду, — и выполнялась она свято. Поэтому когда Большой театр приехал в 1969 году на гастроли в Париж, из отеля недалеко от Оперы, куда всех поселили, пахло щами и луком на весь бульвар Осман. Через несколько дней оттуда сбежали постояльцы”.
Наиболее известным “кулинаром” среди артистов считался Спартак Мишулин (Саид из “Белого солнца пустыни”). В своем номере он тщательно закрывал все шторы, клал асбест для изоляции, а затем с помощью сухого спирта разжигал в санузле костер, на котором варил, к примеру, уху из консервированной сайры.
Чтобы артисты не обессилели с голодухи, гостеприимным хозяевам приходилось порой устраивать что-то вроде походно-полевой кухни, куда обязаны были ходить все участники гастролей. Наверное, подобная ситуация гораздо больше говорила иностранцам о “величии и мощи Советского Союза”, нежели добытые ЦРУ разведданные о числе наших ракет и ядерных боеголовок.
Еще один способ проникновения импортных товаров в Россию был связан не с поездками наших людей за рубеж, а с поездками иностранных туристов к нам. Например, в Ленинграде соседей-финнов, приезжающих на “водочный тур”, быстро подхватывали местные фарцовщики, меняя бутылки на галстуки, рубашки или туфли, которые потом перепродавались втридорога.
Наконец, надо отметить, что престижные товары попадали порой и в советскую торговлю, поскольку государство их официально импортировало. В этой ситуации обычно кто-то из работников магазина накануне сообщал своим знакомым о поступлении дефицита. К утру информированные люди занимали очередь и оказывались первыми у прилавков. Если очередь была невелика, они успевали два-три раза достигнуть прилавка и потом отправить добытое в перепродажу.
Одна дама, промышлявшая перепродажей у дверей московского ГУМа, шла для приобретения дефицита на специфическую хитрость. “Достав себе пару костылей, она к открытию магазина подходила, опираясь на них. Толпа молча пропускала ее вперед. Как только двери открывались, она бросала костыли и устремлялась вперед, к заветному прилавку. Уверяла, что костыли ни разу не украли. А входы в ГУМ ей приходилось менять, чтобы ее не опознали”.
Государство, желавшее, чтоб импортный дефицит попадал в нужные руки (особенно номенклатурные), боролось с подобными хитрецами. Для этого создана была специальная сеть магазинов “Березка”, где продавались товары не за рубли, а за специальные чеки. Ведь в СССР нельзя было иметь валюту, а потому каждый, кто зарабатывал что-то за границей, обязывался сдать иностранные деньги родине, приобретая взамен право на доступ в “Березку”.
Как-то раз все общежитие моего факультета было поставлено на уши юным студентом, приехавшим только что с Кавказа. Он обнаружил магазин с изобилием дефицита и радостно бросился к друзьям с этим известием.
В итоге толпы студентов, застегивая на ходу штаны, понеслись в указанном направлении. Каким же было разочарование, когда выяснилось, что парень по наивности привел народ в “Березку”, куда даже вход человеку, не имевшему чека, строго воспрещался.
Спасти Майю Плисецкую
Заграничные товары были хороши, но как же сложно тогда советский человек добирался до этой самой заграницы.
Однажды с М. Плисецкой случилось несчастье. Отправившись на гастроли в Аргентину, она вдруг свалилась со страшной болью в спине. Танцевать в этой ситуации не было никакой возможности. А русский врач, знавший, как лечить позвоночник, естественно, остался в Москве. Советскому человеку “оформлять поездку” в Аргентину надо было бы добрых полгода.
Тогда муж Плисецкой Р. Щедрин созвонился с Мельбурном. Там жил легендарный хиропрактик Френк Фостер. Он уже ставил советскую балерину на ноги во время ее австралийского турне и знал поэтому, как подступиться к болезни. Фостер немедленно согласился прилететь, купив дорогостоящий авиабилет за свой счет. И, слава богу, врачу из Австралии не требовалось просить государство дать ему для поездки специальное разрешение. В итоге Плисецкую — гордость русской культуры — спас человек, живущий в свободном мире и имеющий право свободно по нему передвигаться в любой момент.
Советский гражданин об этом мог лишь мечтать. В той или иной степени выезд за рубеж был для него затруднен специальным государственным барьером. Недаром в СССР говорили о железном занавесе, отделяющем нас от свободного мира. Впрочем, для разных государств занавес был разной прочности. Капиталистические и социалистические страны четко разграничивались. К “братушкам” поехать было гораздо легче. А на “дикий Запад” человек попадал, только если уже побывал в соцстране и зарекомендовал себя послушным, выполняющим все предписанные правила туристом.
Подавляющее большинство советских граждан ездило в туристических группах по путевкам, которые, как правило, приобретались по месту работы. Тот, кто “брал тур на стороне”, вызывал подозрение у “компетентных товарищей”. А индивидуальный выезд по приглашению из-за границы вовсе был редкостью.
Мой второй выезд за границу имел место в 1981 году. Десять студентов отправлялись на практику в Чехословакию. Для начала мне требовалось попасть в эту десятку, то есть обойти “конкурентов” по разного рода показателям: учеба, дисциплина, общественная работа и т. д. Это был, так сказать, внутренний, факультетский барьер. Затем преодолевался внешний — выездная комиссия райкома КПСС. Там заседали “проверенные товарищи”, которые могли задавать любые вопросы — как на экзамене. О политической ситуации, о международном положении, о культуре страны, в которую экзаменуемый хотел выехать. Не ответишь — не поедешь.
Иногда ответить было невозможно, поскольку заваливали специально. То ли по заказу КГБ, тот ли по каким-то иным тайным основаниям. Порой делалось это весьма цинично. Например, с помощью вопроса: “А в СССР вы уже всюду побывали?”. Единственно возможный ответ “нет” вызывал логичное продолжение: “Ну, вот и познакомьтесь со своей страной для начала”.
Любая формальность могла стать поводом к отказу. Журналист Геннадий Красухин вспоминает, как в 1972 году собирался поехать с женой в ГДР в составе группы Союза писателей. Старые большевики — члены выездной комиссии — наотрез отказались рекомендовать жену к поездке, хотя вместе с ней был на заседании заместитель главного редактора журнала “Пионер”.
— Работает она у нас, — сказал замредактора, — деньги получает по договору.
— Но это же нештатная работа! — устанавливают старики.
— Полуштатная.
— Все равно, рекомендовать к поездке не можем.
Мне, впрочем, и при выезде в Чехословакию, и при выезде в ГДР (в 1989 го-ду) преодолеть комиссию удалось довольно легко. Похоже, по отношению
к рядовым обывателям в эту эпоху проверяющие не зверствовали.
В 1960-х годах, судя по мемуарам искусствоведа Михаила Германа, дела обстояли гораздо хуже. Его, например, перед выездом в Чехословакию — Польшу инструктировали, как вести себя за столом и как общаться с иностранцами. А через год, когда он попросился во Францию (капстрану), просто не пустили. Почему? Бог знает. Говорят, иногда стремились не выпускать за рубеж лиц, владеющих языками. Либо отправляли в Италию тех, кто учил немецкий, а в Германию — знатоков итальянского. Чтоб меньше контактировали с людьми и не заражались буржуазной идеологией. Поскольку многих туристов снимали с поездки в последний момент без объяснения причин, организаторы сразу оформляли трех человек на два имеющихся места — все равно кто-то слетит в последний момент.
Известен случай, когда туриста не пустили за шутку: трудно, мол, будет выбрать город, куда эмигрировать. Через два дня вся группа улетела в Лондон, а этот человек остался… в Москве: мол, англичане визы не дали.
В другом случае не было даже шутки, только растерянность. Женщин проинструктировали, что паспорт надо держать в сумке, а сумку — на замке. Одна простофиля призналась: замок у нее сломан. Ей запретили выезд и смилостивились лишь, когда подруга заверила, что даст бедолаге свою сумку.
А Булата Окуджаву не хотели выпускать в Швецию, поскольку песенками своими он раздражал начальство. В итоге, правда, пустили, поскольку ловкий Евгений Евтушенко нафантазировал, что выйдет международный скандал.
Словом, по-настоящему “железным” занавес все же не был. Это видно
и по истории с Германом, которого через год после провала с поездкой во Францию пустили все же в Париж. Но проинструктировали: запрещается ходить по одному, писать письма домой, рассказывать о своей зарплате, просить добавки в ресторанах, претендовать на изменения в программе, смотреть порнофильмы и стриптиз, знакомиться с французами и тем более
с эмигрантами, любоваться проститутками, провозить запрещенную в СССР литературу, возвращаться в отель после одиннадцати и т. д. А Г. Данелию при поездке в Мексику дополнительно проинструктировали, что по отношению к нему, как к грузину, могут быть особые провокации с использованием женщин. Советские чиновники, видимо, полагали, что именно грузины по этой части особенно уязвимы.
О том, что случалось с нарушителями инструкций, мы узнаем из мемуаров Инны Андреевой, которая была во Франции примерно в то же время, что Герман. “На второй день, еще в Париже, после ужина было объявлено собрание. На повестке дня: поведение мое и моей подруги. Староста (была
и такая должность в группе), главный художник нашего института, слегка смущаясь, сказал, что на нас поступили жалобы. Он предоставил слово жалобщицам. Одна была возмущена тем, что мы сразу накупили заграничных сигарет и повсюду курим. Кроме того, мы заказываем за обедом и ужином вино и демонстративно его пьем. Другая обратила внимание, что мы накупили жевательную резинку и демонстративно ее жуем. Третья задала прямой вопрос: где и когда мы успели уже └отовариться“ роскошными халатами? Вывод: мы ведем себя нескромно, вызывающе, стараясь выдать себя за француженок”.
Разнос не имел последствий, и Андреева еще несколько раз съездила за границу. Но когда ее — взрослую женщину — насильно укладывали спать
в одиннадцать вечера, тайком сбегала и расслаблялась в ночном клубе. В итоге добегалась. Как-то раз, собравшись в Финляндию, она пришла на выездную комиссию и увидела в руках председателя листок — явно указание завалить. И началось. Что это вы в моду пошли, не лучше ли на фабрике поработать — а то я своему внучку ботиночек купить не могу? С мужем, кстати, почему развелись?
М. Германа при очередной поездке почти завалили вопросом о причинах недавнего развода. Это не считалось личным делом человека. Спастись удалось, лишь когда “куратору группы” объяснили, что Герман — кабинетный ученый, и жена с ним скучала. Сотрудник госбезопасности счел это, по-видимому, удовлетворительным объяснением и в Лондон отпустил.
Однако в некоторых случаях не спасало ничего. В СССР существовал даже специальный термин “невыездной”, то есть человек, которого не выпустят за границу (как правило, в капстрану) ни при каких обстоятельствах. Например, Григорий Мирский — один из крупнейших ученых-международников — мог ездить лишь в соцстраны, но вплоть до перестройки ни разу не бывал ни на Западе, ни даже в тех государствах, о которых писал свои книги, — в Египте, Ираке, Бирме, Бразилии. Причина? Отказ сотрудничать с КГБ.
Другой крупный ученый, Яков Певзнер, чьи труды о Японии признавались и переводились самими японцами, а также издавались на нескольких европейских языках, первый раз увидел своими глазами Токио и Киото лишь в 1988 году, когда ему стукнуло уже 77 лет. Борис Федоров (будущий министр финансов России), работая до перестройки в Госбанке СССР и отвечая за анализ финансов Англии и Финляндии, ни разу ни в этих странах, ни в других не бывал. Лишь на три дня его как-то отправили в Венгрию.
Профессор Николай Добронравин — петербургский востоковед — рассказывал мне, что в советское время на кафедре африканистики Ленгосуниверситета из восьми сотрудников лишь двое сами бывали в Африке. Так же обстояли дела и на других кафедрах. Один специалист по Таиланду, в четвертый раз получив отказ, грустно пошутил: “Может, этой страны вообще не существует?”
Но все эти ограничения существовали лишь для простых граждан. Для представителей номенклатуры выезд за рубеж был значительно упрощен. Некоторые из них практически не вылезали из-за границы, используя все имеющиеся у них возможности для получения командировки. Вот, например, история журналиста Дмитрия Мамлеева. Он долгое время работал первым заместителем главного редактора “Известий” (пост, сопоставимый
с постом высокопоставленного аппаратчика ЦК КПСС), а затем перешел на аналогичный пост в “Советскую культуру”.
“Никогда, отправляясь за рубеж, я не проходил комиссии: кто-то наверху принимал решение, и никаких вопросов ко мне не возникало. А тут вдруг раздался звонок из Фрунзенского райкома партии с приглашением прийти к секретарю. Он оказался новенький, молодой; посмотрел на меня испытующим взором.
— Значит, вы едете в Израиль… Разрешите поинтересоваться, с какой целью?
Я чуть не расхохотался, но сдержал себя и, глядя ему в глаза, ответил:
— Вот вернусь — спрошу там, — указал пальцем наверх, — и, если разрешат, доложу.
Секретарь опешил — не знал, что ответить”.
Не правда ли, любопытная сцена? Молоденький секретарь райкома не разобрался в иерархии. Мамлеев по рангу был выше его и, естественно,
с удовольствием поставил на место зарвавшегося номенклатурщика. Если бы секретарю подобным образом ответил обычный человек (в том числе и профессор, специализирующийся на изучении Израиля), то никогда больше ни в какую страну не поехал бы. Даже в Болгарию.
Артист Лев Дуров однажды должен был ехать за границу для съемок
в фильме “Семнадцать мгновений весны”. И, конечно, уехал бы, коли не разозлился на дурацкий вопрос члена выездной комиссии, попросившего описать вид советского флага. Дуров выпендрился: “На черном фоне белый череп с костями. Называется └Веселый Роджер“”. В итоге штандартенфюреру Штирлицу пришлось застрелить гестаповского провокатора Клауса в Подмосковье. За границу исполнителя этой роли не выпустили.
Продолжение следует