Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2012
ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ
Игорь АРХИПОВ
П. А. СТОЛЫПИН:
“Призрачный” путь к реформам
Первое выступление Петра Аркадьевича Столыпина в Государственной думе 8 июня 1906 года оказалось не просто политически резонансным эпизодом в начинающейся истории российской “конституционной монархии”. Знаковый, пророческий смысл (и в контексте судьбы самого Столыпина) приобретет в перспективе состоявшееся в этот день обсуждение принципиальных и для общественности и для власти вопросов. Поводом к этому стал запрос депутата князя С. Д. Урусова — бывшего товарища (заместителя) министра внутренних дел, примкнувшего теперь к умеренным либералам,
о незаконных провокаторских действиях жандармских офицеров и чинов Департамента полиции. В свою очередь, новый глава МВД П. А. Столыпин, решив лично ответить, довел до сведения депутатов несколько весьма значимых установок. Ключевая же тема острейшей дискуссии сводилась по большому счету к вопросу о глубинной сущности “обновленного государственного строя”. Включая вопросы об особенностях политического режима, не потерявшие своей актуальности и спустя несколько циклов российских революций, “перестроек”-“оттепелей”, “революций сверху”, контрреформ, авторитарных “термидоров”, “закручиваний гаек” и т. п.
Действительно ли Россия после издания Высочайшего Манифеста
17 октября 1905 года превратилась в конституционное государство, в основе которого “правовой порядок”, признание ценности гражданских свобод
и прав личности, создание первых публичных механизмов политической
и юридической ответственности представителей власти? Или это — не более чем иллюзия, “либеральная маниловщина” и, как любил “крепиться” Николай II перед крайне правыми “союзниками”, казавшимися самой надежной опорой для “исторической власти” в моменты относительного “успокоения”: “Самодержавие мое остается, как встарь”?! И конечно, первые шаги российского парламентаризма не могли не затронуть традиционный вопрос российской политической жизни: как соотносятся структуры официальной власти с их полномочиями, в основе которых действующие законы (в том числе новейшие — “конституционные”), с всевозможными “темными силами”, сохранившими, как считалось, реальную власть? Под “темными силами” в менталитете широких слоев российской интеллигенции начала ХХ столетия подразумевались и “безответственная бюрократия”,
и “придворная камарилья”, и особенно остающаяся вне сферы общественного контроля система политической полиции — “охрана”, по сути “государство в государстве”.
“Столыпин первой формации, не тот, каким его впоследствии сделали” (как писал в эмиграции один из лидеров партии кадетов В. А. Маклаков), мужественно обличая в Думе прошлые порядки, пытался добиться примирения власти с либеральной общественностью, необходимого обеим сторонам для дальнейшего проведения разноплановых реформ. Но Дума и партия кадетов, задававшая стиль поведения народного представительства, не осознали, что Столыпин фактически обращался тогда за поддержкой своей политики — в том числе чтобы увереннее противостоять давлению со стороны реакционного “правого Ахеронта” и “темных сил”. Либеральная общественность упустила (в 1906—1907 годах) шанс на соглашение с властью — в лице лучших представителей либеральной бюрократии; ответом Столыпину было бескомпромиссное: “В отставку!” “└Темные силы“ не только убили Столыпина, они погубили Россию, — резюмировал Маклаков. — Урусов был прав: с ними не справились”.1 Символично, что и сам Столыпин, уже в своих последующих “формациях” фактически отступивший от комплексных либеральных реформ, дискредитировавший себя публичной защитой во имя “государственных интересов” “азефовщины” — одиознейших методов политической провокации и энергичной националистической политикой, — незадолго до своей гибели с провидческой обреченностью говорил: “Меня убьют, и убьют чины охраны”.
Орел, змея, подкова
Столыпин, оказавшись в апреле 1906 года на вершине власти — в драматичный период острейшего политического противостояния в обществе, начала проведения преобразований, “предначертанных” общей идеологией Манифеста 17 октября, созыва первого народного представительства с законодательными полномочиями, на фоне неутихающих революционных выступлений по всей стране, дополнительно дестабилизирующих ситуацию
и т. д., был неожиданной фигурой в политике. К традиционному кругу высшей столичной бюрократии Петр Аркадьевич не относился, почти вся его служебная карьера была связана с провинцией. Современники, а затем
и историки затруднялись с поиском объяснения стремительному взлету не очень известного чиновника МВД на политический олимп. В возрасте сорока четырех лет Столыпин стал самым молодым министром внутренних дел, а через полтора месяца и председателем Совета министров (как, впрочем, четырьмя годами ранее — самым молодым губернатором). Не наблюдалось ни особо влиятельных “протекций”, ни явных покровителей при дворе, способных предрешить выдвижение на ответственную роль именно Столыпина. Хотя Петр Аркадьевич и происходил из древнего, известного с XVI века дворянского рода, с которым были связаны и другие аристократические семейства, знаменитые представители военной и сановной элиты. Очевидно, вопреки распространенному мнению советских историков, не таким уж “совершенно ординарным” был служебный путь Столыпина до “призвания” на пост руководителя ключевого в России министерства — внутренних дел.
А главное — продемонстрированные качества администратора, общественного деятеля, потенциального государственного лидера.
Будущий российский премьер родился 2 апреля 1862 года в Дрездене (впоследствии даже на памятнике П. А. Столыпину будет указываться, что он появился на свет якобы в Москве), где в это время гостила у родственников его мать Наталья Михайловна, урожденная Горчакова, племянница канцлера А. М. Горчакова.
Фамильный герб Столыпиных украшал горный орел, сжимавший в когтях задушенную змею — символ наказанного зла и серебряную подкову — знак будущего счастья.
Выбор естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, на который Петр был зачислен в августе 1881 года, нетипичен для юноши из аристократической семьи — более ожидаемой была бы нацеленность изначально на дипломатическую, военную или государственную службу. Столыпина привлекала широта образования, получаемого на этом факультете, — он изучал математику, физику, химию, анатомию, зоологию, ботанику, геологию, агрономию… Впрочем, по окончании университета он все-таки пошел на государственную службу — около двух лет занимал скромные чиновничьи должности в Министерстве внутренних дел, а затем в статистическом отделе Министерства земледелия и государственных имуществ. А в 1889 году, вновь как чиновник МВД, Петр Аркадьевич был назначен уездным предводителем дворянства в Ковенской губернии (в Западном крае, в бывших польских губерниях, предводители дворянства не избирались). Столыпин, сменив столицу на провинцию, возвратился в Ковенскую губернию уже со своею семьей.
Петр Столыпин женился, когда ему не исполнилось и двадцати лет (столь ранние браки были редкостью, особенно для студентов). Супруга — Ольга Борисовна Нейдгардт, приходилась правнучкой легендарному полководцу А. В. Суворову. Определенную романтику придавало браку драматичное начало — Ольга была обручена с Михаилом Столыпиным, старшим братом Петра, погибшим на дуэли. Считалось, что перед смертью он благословил Ольгу
и своего брата. Брак Петра Аркадьевича и Ольги Борисовны оказался весьма счастливым. У них родилось пять дочерей (Мария, Наталья, Елена, Ольга, Александра), долгожданный сын (Аркадий) появился только в 1903 году.
Предводителем дворянства Ковенского уезда Столыпин был в течение десяти лет, а в 1899 году его назначили губернским предводителем, также
в Ковенской губернии.
Провинциальная школа
Гродненским губернатором Столыпин был назначен летом 1902 года совершенно неожиданно. По вызову министра внутренних дел В. К. Плеве, сменившего убитого террористами Д. Н. Сипягина, Столыпин, вместе
с семьей лечившийся на курорте в Германии, срочно отправился в Петербург. Новый глава МВД взял курс на замену губернаторов дворянами, хорошо знавшими местную жизнь, и одним из таких решений стало назначение Столыпина.
Всего лишь через десять месяцев Плеве, пригласив в феврале 1903 года Столыпина в Петербург, сообщил о решении назначить его губернатором
в Саратов. Безусловно, это было знаком особого доверия. Саратовская губерния — более крупная по площади, с достаточно пестрым по национальному составу населением считалась в политическом отношении “красной”, как и в целом Поволжье.
Саратовская губерния оказалась одной из наиболее проблемных в России. Высокая общественная активность, в том числе благодаря весьма левому по своему составу земству, постоянно повышающая “градус” оппозиционности, рабочие выступления, бесконечные аграрные волнения, переходящие
в погромы помещичьих усадеб… В 1905 году в губернии было зафиксировано 854 крестьянских выступления, в 1906 году, когда “революционное движение” в целом по стране пошло на спад, было также отмечено достаточно много аграрных эксцессов — 535. В итоге оказалось сожжено более трети помещичьих имений. По этому показателю Саратовская губерния, как в дальнейшем пытались ставить в вину Столыпину его противники “справа”, превзошла большинство губерний. Тем не менее в правящих кругах в Петербурге деятельность Столыпина в сложнейших условиях оценивалась положительно, более того, за успокоение губернии он получил высочайшую благодарность. И как результат высокой оценки действий в Саратовской губернии — Столыпин будет приглашен 25 апреля 1906 года в Царское Село, и государь предложит занять пост министра внутренних дел.
Примечательно, что именно в сложнейшей обстановке (общественно-политической, революционно-криминальной, психологической и т. д. ), складывавшейся в Саратовской губернии, у Столыпина формировался стиль политического лидера, отличавший его впоследствии, создавались предпосылки для превращения в будущем в масштабную фигуру государственного деятеля и публичного политика.
Волнения, которыми в течение всего 1905 года была охвачена губерния, не исключая и Саратов, — аграрные выступления, поджоги усадеб, погромы в городах, теракты, забастовки десятков тысяч грузчиков в волжских портах и рабочих на заводах и фабриках — встречали со стороны Столыпина жесткое противодействие. Для наведения порядка он без колебаний прибегал
к помощи войск, когда иных средств пресечь беспорядки и предотвратить новые жертвы не оставалось. Черносотенные погромы (несмотря на сотрудничество с самоорганизующимися “правыми”) Столыпин решительно пресекал, как и выступления “левых” толп во главе с революционными вожаками. Войска Столыпин задействовал прежде всего в деревнях. “Дела идут плохо. Сплошной мятеж в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими, почти раздетыми помещиками. На такое громадное пространство губернии войск мало и они прибывают медленно. Пугачевщина!” — так Столыпин писал жене о ситуации уже после издания Манифеста 17 октября.2
Губернатор постоянно посещал самые неспокойные уезды, приходил на митинги рабочих, буквально въезжал на лошади в многотысячные волнующиеся толпы, обычно один и без оружия. Внезапные появления Столыпина, демонстрировавшего уверенность, спокойствие, достоинство, контрастировали с зачастую пугливым поведением других представителей власти, спешивших укрыться от возбужденной толпы в надежных зданиях, уехать из города и т. д. “Речи его были кратки, сильны и понятны самому простому рабочему и крестьянину, и действовали они на разгоряченные умы отрезвляюще, — вспоминала дочь Столыпина. — <…> Я помню, как он писал мамї после одной из опасных поездок в центр смуты, Балашов: └Теперь я узнал, что значит истерический клубок в горле, сжимающий его и мешающий говорить, и понял, какая воля требуется, чтобы при этом не дать дрогнуть ни одному мускулу лица, не поднять голоса выше желательного диапазона“. <…> Папї понимал, что в это тревожное время ему надо одному приезжать
к народу, который он любил и уважал. Надо говорить с ним без посредников, что тогда только народ, почувствовав искренность его слов, поймет его и поверит ему. <…> Достигал результатов отец без громких фраз, угроз
и криков, а больше всего обаянием своей личности: в глазах его, во всей его фигуре ярко выражалась глубокая вера в правоту своей точки зрения, идеалов и идеи, которой он служил”.3
Столыпину, хорошо чувствовавшему психологию толпы, удавалось манипулировать ее настроением, достигая чуть ли не гипнотических эффектов. Огромная толпа могла опуститься на колени после первых же слов губернатора, а затем расходилась по домам; случалось, что прямо на митинг вызывали священника с хоругвями, требуя отслужить молебен. Столыпин умело пользовался, к примеру, таким приемом — фактически профессиональной технологией манипулирования. В окружении озлобленной толпы он мог внезапно властно предложить кому-то из наиболее агрессивных предводителей: “Подержи мою шинель!”, “Подай мне пальто!” — и они подчинялись на глазах окружающих. Впрочем, губернатор не избежал и нескольких покушений — в Саратове из окна здания была брошена бомба, убившая несколько человек рядом со Столыпиным, идущим в сторону митингующих. В Столыпина стреляли в одной из деревень (“Сегодня озорники стреляли а меня из-за кустов”, — написал он в записке жене). Генерал-адъютант Сахаров, присланный в Саратов для подавления беспорядков, расположившийся в доме губернатора, был прямо в нем застрелен террористкой-посетительницей (классическая модель с момента легендарных выстрелов Веры Засулич!). И в ретроспективном историческом контексте знаковым оказалось то, что Столыпин, предупрежденный о готовящемся террористами покушении на Сахарова, проинформировав об этом жандармского офицера, получил самоуверенный ответ: “Позвольте нам знать лучше, чего хотят эти люди…”
На фоне “Фирса”
Столыпин был вызван в Петербург телеграммой председателя Совета министров И. Л. Горемыкина в конце апреля 1906 года и за день до намеченного на 27 апреля созыва Государственной думы приглашен в Царское Село. Предложение Николая II — занять пост министра внутренних дел в новом составе правительства — не предполагало возможности отказа. Выслушав опасения Столыпина, что его опыта работы в провинции может оказаться недостаточно в столь тревожное время и поэтому он просит хотя бы временно назначить его сначала товарищем (заместителем) министра, государь кратко резюмировал: “Тогда я вам приказываю”. Петру Аркадьевичу не оставалось ничего иного, как верноподданнически поцеловать руку самодержцу (лишившемуся определения “неограниченный” в своем титуле, что было записано в утвержденных им 23 апреля новых Основных законах). “Оля, бесценное мое сокровище, — писал Столыпин жене на следующий день. — Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне”. Бесполезно было вспоминать, что в предыдущие месяцы, в письмах, переутомленный Столыпин не скрывал, что желает одного — продержаться на губернаторском посту самое тяжелое время и уйти в отставку: “Довольно я послужил, больше требовать с одного человека нельзя”.
Столыпин, действительно убежденный в необходимости перехода к полноценному “конституционному строю” как средству спасения монархии, всерьез рассчитывал на возможность сотрудничества с левой, почти в полном составе оппозиционной Думой. Более того, вопреки мифам, которые десятилетиями пропагандировались в советской историографии (и зачастую перешли в работы историков двух последних десятилетий), в среде высшей правящей элиты Столыпин не только не был инициатором роспуска парламента, но и сама по себе эта мера не вызывала у него особых симпатий.
В достаточно разнородном по составе правительстве, сформированном к созыву Думы (после ухода в отставку премьера С. Ю. Витте), Столыпина не задумываясь причисляли к министрам-“либералам”, ориентированным
в целом на реформы, считавшим себя сторонниками конституции и “правового порядка”. Наряду с такими известными фигурами, как министр финансов В. Н. Коковцов, министр иностранных дел А. П. Извольский, министр юстиции И. Г. Щегловитов (близкий тогда к среде либеральных правоведов, в недавнем прошлом — сотрудник журнала “Право”, идейно и организационно примыкавшего к партии кадетов). Коковцов ставил Столыпина на первое место в ряду поборников “идеи полной готовности правительства идти навстречу новым течениям, если только они не находятся в непримиримом несогласии с только что дарованными России Основными законами и обеспеченными ими прерогативами верховной власти”.4
Полного доверия к Столыпину, подозревавшемуся в чрезмерной “левизне”, не было даже у председателя правительства. С. Е. Крыжановский вспоминал, что Горемыкин, поручив ему уже в первые дни после открытия Думы подготовку изменений избирательного закона, потребовал не рассказывать об этом, в частности, Столыпину: “…В чем была причина — не знаю, могу только догадываться, что ею служило сомнение в политической позиции П<етра> А<ркадьеви>ча, имевшее основание в некоторых его действиях
в период выборов в качестве саратовского губернатора, получивших к тому времени огласку”.5 К примеру, когда после объявления Манифеста 17 октября по России начались черносотенные погромы, Столыпин, возвратившись из отпуска, для прекращения продолжающегося уже два дня погрома сразу отдал приказ войскам открыть огонь: три погромщика были убиты и восемнадцать ранены. Во время выборов в Думу Петр Аркадьевич отказался выполнить указание министра внутренних дел П. Н. Дурново оказывать давление на избранных от Саратовской губернии крестьян-депутатов, с тем чтобы
в Петербурге они останавливались в особом “общежитии”, устроенном при поддержке МВД полковником М. М. Ерогиным, и сразу попадали под опеку полиции. Столыпину показался недостойным такой способ “охранения” от левых политических влияний крестьянских избранников (на которых, как известно, власть собиралась сделать ставку, уповая на традиционный монархизм и консервативность крестьянской массы), при этом получило огласку секретное письмо Дурново. Крыжановский, который стал одним из ближайших сотрудников и нового министра внутренних дел, констатировал: “В Петербург Столыпин приехал без всякой программы, в настроении, приближавшемся к октябризму”.6
Фигура шестидесятишестилетнего И. Л. Горемыкина, выбранного Николаем II на роль главы нового состава правительства в крайне ответственный момент — накануне созыва Государственной думы, вызывала недоумение
и в среде бюрократии и в общественных кругах. Создавались негативные предпосылки к тому, чтобы попытаться достигнуть соглашения хотя бы с умеренной либеральной оппозицией. Ситуацию усугубляли и другие, весьма знаковые, шаги “исторической власти” — от поспешного утверждения 23 апреля, за четыре дня до открытия Думы, Основных законов Российской империи до отказа от внесения на рассмотрение депутатов важнейших законопроектов, позволяющих провести преобразования в духе Манифеста 17 октября. Единственный направленный в Думу законопроект — о кредите на строительство котельной при оранжерее и прачечной в Юрьевском университете — воспринимался как явное издевательство и вызов народному представительству. Подтверждались опасения Коковцова, откровенно высказанные Николаю II, о последствиях назначения премьером малоподходящего в нынешних условиях Горемыкина: “…Личность Ивана Логгиновича, его величайшее безразличие ко всему, отсутствие всякой гибкости и прямое нежелание сблизиться с представителями новых элементов в нашей государственной жизни, все это не только не поможет сближению с ними, но послужит скорее лозунгом для усиления оппозиционного настроения”. Государя, напротив, устраивало, чтобы будущий главы правительства, ничем не напоминая С. Ю. Витте, был полностью управляем и лично предан: “Для меня главное то, что Горемыкин не пойдет за моей спиной ни на какие соглашения и уступки во вред моей власти, и я могу ему вполне доверять, что не будет приготовлено каких-либо сюрпризов, и я не буду поставлен перед совершившимся фактом, как было с избирательным законом, да и не с ним одним”.7
Своеобразие Горемыкина, с неприятием относившегося к самому принципу объединенного правительства (Совет министров был реформирован Указом Николая II от 19 октября 1905 года), отражалось, естественно, на стиле работы кабинета. Правительство фактически не функционировало как действительно единый центр власти, формирующий и осуществляющий осмысленную политику. По наблюдениям министра иностранных дел А. П. Извольского, на общем фоне заседаний правительства деловые качества демонстрировали лишь два министра: “Только Столыпин и Коковцов старались придать серьезный и достойных характер заседаниям, ясно и компетентно докладывая о делах своих ведомств, но они привлекали лишь поверхностное внимание своих коллег. Что касается меня, то я чувствовал, что мои усилия перебросить мост через пропасть, отделяющую правительство от Думы, были обречены на неудачу и в глазах Горемыкина и его друзей создали мне репутацию опасного либерала, которого необходимо обуздать во что бы то ни стало”.8
Горемыкин вызывал у всего спектра оппозиционных деятелей устойчивое раздражение.
“Роль └пустого“ места, по-видимому, предназначается г. Горемыкину, — предрекал лидер кадетов П. Н. Милюков за несколько дней до созыва Думы в газете └Речь“. — Судьба этого политического деятеля очень оригинальна. Ему как-то удалось, при полной политической бесцветности, создать себе некоторую репутацию — по контрасту. <…> И вот опять г. Горемыкину придется, кажется, занять чуждое место, не благодаря собственным достоинствам, а благодаря чужим недостаткам…” Считавшихся же более либеральными министрами Столыпина и Щегловитова он объявлял “корректными исполнителями некорректных поручений”.9 Даже внешний облик Горемыкина, по соседству с которым особенно эффектно выделялся Столыпин, оказывался символичен, порождал ассоциации с отживающей свой век самодержавной “бюрократией”. Кадет В. А. Оболенский вспоминал о присутствовавших в Таврическом дворце министрах: “Впереди, с краю, маленький сутулый старичок Горемыкин с невыразительным лицом и с длинными белыми бакенбардами — совершенный Фирс из └Вишневого сада“, рядом с ним — красивый и изящный Столыпин…”10 “Невысокий, сгорбленный, с длинными, старомодными седыми баками, как носили дворецкие в барских домах, Горемыкин всем своим обликом олицетворял уходившую в прошлое сановную бюрократию. Говорить речи он, конечно, не умел, пожалуй, обиделся бы, если бы кто-нибудь заподозрил в нем претензию на красноречие”.11
Неудивительно, что правительственная декларация, которую 13 мая Горемыкин прочитал (буквально) тихим голосом, монотонно, с равнодушным видом, перекладывая дрожащими руками листы с текстом, была сначала встречена тишиной, а затем яростным натиском лучших думских ораторов. “Цусима нашей бюрократии”, “Исторический день” и т. д.12 — провозглашали газеты итог думских выступлений после зачитанной декларации и объявления вотума недоверия правительству. Особое возмущение в широких политических и общественных кругах вызвали зачитанные Горемыкиным указания, что большинство нуждающихся в решении вопросов, обозначенных
в думском адресе (как ответе на тронную речь Николая II при открытии Думы), являются вторжением в сферу компетенции правительства и даже государя как носителя верховной власти.
Одобренная подавляющим большинством депутатов (лишь семь парламентариев воздержались) резолюция — формула “перехода к очередным делам” — отличалась категоричностью и бескомпромиссностью требований и подходящей скорее для митингов тональностью политической риторики. В ней выражалось “перед лицом страны полное недоверие к безответственному перед народным представительством министерству”, признавались “необходимейшим условием умиротворения государства и плодотворной работы народного представительства немедленный выход в отставку настоящего министерства и замена его министерством, пользующимся доверием Государственной думы”.
Дебют с надеждой объясниться
Очевиден стал открытый конфликт между властью и Думой, в основе которого не в последнюю очередь было и разное понимание сущности
установившегося в России после 17 октября 1905 года “конституционного строя”. Либералы в качестве полноправного носителя законодательной власти рассматривали только народное представительство. Между тем оно являлось лишь частью системы законодательной власти, принадлежащей совокупно Думе, Государственному совету и государю. “Дарованная” России конституционная конструкция с наделенной законодательными функциями Думой трактовалась либералами как основание для практического воплощения принципов классического парламентаризма — включая ответственность правительства перед парламентом, вплоть до формирования правительства из состава большинства, победившего на выборах.
Столыпин был одним из немногих министров, которых не устраивало возобладавшее после столкновения с депутатами настроение в правящих верхах: готовиться к роспуску Думы или просто выжидать (в конечном счете ждать того же разгона). Было очевидно, что правительство не сможет нормально работать с такой Думой (“народного гнева”), особенно если для этого ничего не предпринимать. Характерная Горемыкину пассивность выражалась в бездействии, причем он вообще не усматривал каких-либо конструктивных альтернатив роспуску Думы. На заседаниях правительства даже не обсуждался вопрос о дальнейшей политике в отношении Думы.
Петр Аркадьевич постоянно информировал Николая II, придавая особое значение телеграммам и отчетам губернаторов, в которых сообщалась о том, что революционный подъем нарастает под воздействием антиправительственных выступлений в Думе. Тревогу главы МВД вызывало то, что “успокоение, наступившее было после подавления Московского восстания, переходит
в проявления прямого революционного брожения, которого нельзя устранить никакими мерами, потому что власть совершенно дискредитирована
в глазах населения и общее внимание обращено только на Думу”. Примечательно, что Столыпин замечал у Николая II “очень нервное отношение”
и недовольство неясной позицией правительства по вопросу о судьбе Думы. “При этом, ссылаясь на то, что он лично недостаточно знает его характер
и часто замечает, что Государь как-то уклоняется от прямого ответа на его вопросы, Столыпин все спрашивал меня, как ему вести себя в Царском Селе и следует ли ему брать на себя инициативу или лучше действовать через Горемыкина”, — вспоминал Коковцов. В свою очередь, Коковцову казалось, что Николай II не испытывает колебаний в оценке Думы и выборе решения и лишь ожидает от Горемыкина предложения о подходящем моменте для роспуска Думы.13
Столыпин тем временем и после 13 мая не исключал возможности установить с Думой более или менее конструктивные отношения и не спешил
с окончательным выбором в пользу роспуска, не попытавшись найти альтернативные решения. Причем действовал Столыпин именно политическими методами, как публичный политик, стремящийся к системным решениям при взаимодействии с либеральной оппозицией. И важно, что для него был неприемлем отказ от Конституции, то есть возврат верховной власти к позициям до Манифеста 17 октября (когда, как сокрушались некоторые деятели в придворном окружении Николая II, “пришлось сдаться графу Витте”!). Переход к конституционной монархии и “правовому порядку” Столыпин воспринимал в качестве острейшей потребности для страны и ее дальнейшего развития как “Великой России”, что невозможно без проведения широкого комплекса преобразований. Очевидно, Петр Аркадьевич вполне отдавал себе отчет в опасности откатов назад от принципов “конституционализма”. Он должен был хорошо понимать (располагая и достаточной информацией как глава МВД) угрозу укрепления, таким образом, позиций по-прежнему могущественных консервативных, реакционных сил “в сферах”, близких
к подверженному различным влияниям государю…
Политический дебют Столыпина в Думе 8 июня 1906 года, в связи
с депутатским запросом князя С. Д. Урусова, был сразу символичен, а в свете последующих событий, касающихся как судьбы реформ в России, так трагической кончины Петра Аркадьевича, приобретает особый многозначительный смысл. Столыпин пришел в первый раз выступить в Думе, хотя формально не обязан был отвечать на запрос о событиях, случившихся до созыва народного представительства и до начала своей работы в правительстве. Депутатский запрос Урусова — в недавнем прошлом товарища (заместителя) министра внутренних дел — затрагивал факты незаконной деятельности сотрудников Департамента полиции и конкретных жандармских офицеров, которые, в частности, организовали типографию, где печатались, а затем распространялись агитационные “погромные воззвания”. Примеры провокаторских действий чинов полиции — вмешательство в политическую борьбу на стороне крайне реакционных, черносотенных сил, подстрекательство
к столкновениям и погромам, неоправданно жестокое применение вооруженной силы для “наведения порядка” — иллюстрировали порочность системы государственного управления, окончательно деградирующей в условиях бесконтрольности и пренебрежения даже действующими правовыми нормами. И хотя факты злоупотреблений Департамента полиции относились к более раннему (до декабря 1905 года включительно) периоду, было очевидно, что основные проблемы российской системы власти сохраняют актуальность. Характер “вертикали власти” принципиально не изменился
и после созыва Государственной думы, которому предшествовало утверждение Николаем II Основных законов, призванных зафиксировать перемены
в политическом режиме в “конституционном” духе Манифеста 17 октября.
Обращаясь к депутатам оппозиционной почти в полном составе Думы, глава МВД заявлял с необычной для высокопоставленного чиновника прямотой о желании лично разобраться с фактами произвола и беззакония во вверенном ведомстве, включая Департамент полиции: “Недомолвок не допускаю и полуправды не признаю”. Откровенно рассказав о выявленных злоупотреблениях и санкциях, последовавших в ряде случаев, Столыпин четко обозначил свою принципиальную позицию: “Для министра внутренних дел, однако, несомненно, что отдельные чины корпуса жандармов позволяли себе, действуя вполне самостоятельно, вмешиваться в политическую агитацию и в политическую борьбу, что было своевременно остановлено. Эти действия неправильны, и министерство обязывается принимать самые энергичные меры к тому, чтобы они не повторялись, и я могу ручаться, что повторения их не будет”.14
Столыпин всерьез надеялся, что, обличив пороки прошлой деятельности МВД и списав их на издержки смутного времени, сможет все-таки запрограммировать некие “правила игры”, позволяющие работать с Думой. Уверенный в своей правоте, Петр Аркадьевич пытался донести до депутатов, что видит свой долг в обеспечении порядка, спокойствия и защите жизни граждан от любого насилия, несмотря даже на несовершенство существующих законов: “Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружье. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым”. Обращало на себя внимание и то, что министр Столыпин, выступая перед Думой — одной из составляющих законодательной ветви власти, — вел себя подчеркнуто “конституционно”: “Согласно понятию здравого правосознания, мне надлежит справедливо и твердо охранять порядок в России (шум, свистки). <…> Это моя роль, а захватывать законодательную власть я не вправе, изменять законы я не могу. Законы изменять и действовать в этом направлении будете вы (шум, крики: отставка!)”.15
Дискуссия в Думе в этот “исторический день” затрагивала и беспрецедентно глубокий, на фоне обычной политической риторики, уровень проблемы. Урусов видел корень зла в сохраняющемся вмешательстве в дела
управления страной “темных сил”. Теперь они подрывают доверие верховной власти к Государственной думе, являющееся условием конструктивного сотрудничества и “залогом мирного развития нашей государственной жизни”. Влияние на судьбы страны, таким образом, оказывают люди, которые “по воспитанию — вахмистры и городовые, а по убеждениям — погромщики”. За этим политическим образом явно узнавалась фигура фаворита государя, дворцового коменданта генерала Д. Ф. Трепова, символизирующего “темные силы” (при этом чрезмерно демонизируемого).
Урусов, хорошо знакомый с порядками, существующими в системе МВД и политической “охраны”, и в целом с особенностями внутреннего управления в Российской империи, выступал не только в роли разоблачителя. Фактически он предупреждал Столыпина, возглавившего МВД лишь полтора месяца тому назад и обладавшего еще недостаточным опытом столичной “большой политики”. Пытаясь объяснить, в частности, почему на практике не исполняются требования Министерства внутренних дел и губернаторов
о предупреждении погромов, Урусов утверждал: “Главные вдохновители находятся, очевидно, вне сферы воздействия министра внутренних дел…”16
“Я должен сказать, что по приказанию Государя я, вступив в управление Министерством внутренних дел, получил всю полноту власти и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были призраки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю”, — отвечал не просто с чувством собственного достоинства, но и с демонстративной самоуверенностью министр внутренних дел Столыпин.17 Это утверждение, впрочем, на фоне сенсационных заявлений Урусова, не произвело на депутатов и публику сильного впечатления, способного убедить в беспочвенности предположений о “двоевластии” и “теневых влияниях”. Хотя в целом газеты были достаточно лояльны при описании первого появления в Думе Столыпина и даже позволяли проскальзывать дозированным симпатиям.
“Г. Столыпин слушал речь Урусова с глубоким смущением, — отмечал репортер └Биржевых Ведомостей“. — Его последняя реплика, которую он произнес с дрожащим от волнения голосом, свидетельствовала, что он сознал всю неотразимость поставленного Урусовым вопроса.
Нужно отдать ему справедливость. Он произвел на собравшихся впечатление честного и корректного человека. Вместо ссылок на свое бессилие, он гордо взял ответственность на себя. <…>
И тон его речи, и искренность последних заявлений не оставляли сомнений, что этот человек, безусловно способный во имя порядка └закономерно“ двинуть пулеметы, органически чужд этой трусливой и в то же время зверской политике Варфоломеевых дней и ночей. <…>
Чувствуется, что министр внутренне проникнут сознанием правоты народного представительства и не относится к нему с обычным для наших сановников легкомысленным презрением. <…>
Из всеми сегодня признанной порядочности г. Столыпина необходимо сделать вывод: министерство должно будет уйти или… разогнать Думу”.18
Впрочем, выступление Урусова сразу было объявлено в печати, не избалованной еще громкими политическими разоблачениями “бюрократического строя” (на языке того времени — эвфемизм самодержавия как политического режима), “исторической речью”. Урусова — “героя дня”, “чистого, незапятнанного и выдающегося по своему уму и таланту государственного деятеля” — еще до его разоблачения “темных сил” называли вероятным будущим “конституционным министром внутренних дел”.19 Урусову с безаппеляционной уверенностью пророчили выдающуюся перспективу: “Ему, несомненно, предстоит еще сыграть крупную роль в политической жизни России”.20 Вплоть до поста премьер-министра — главы парламентского “ответственного министерства”.
“Коалиционные” поиски
Столыпин, которому, в отличие от молниеносно промелькнувшего на общественном горизонте Урусова, предстояло занять кресло председателя Совета министров (уже через месяц!) и стать одним из ключевых деятелей “реальной политики” в последующие шесть лет, понимал, что нужно незамедлительно и энергично действовать. Действовать в политико-психологических реалиях России весны 1906 года, которые Петр Аркадьевич мог хорошо чувствовать на основе окружающего и писем из провинции. Нельзя было далее просто выжидать.
“Столыпин был далеко не один, кому улыбалась в ту пору идея министерства из └людей, облеченных общественным доверием“, — вспоминал
В. Н. Коковцов. — Он видел неудачный состав министерства, к которому сам принадлежал. Он разделял мнение многих о том, что привлечение людей иного состава в аппарат центрального правительства может отчасти удовлетворить общественное мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди выдающихся представителей нашей └общественной интеллигенции“ нет недостатка в людях, готовых пойти на страдный путь служения родине в рядах правительства и способных отрешиться от своей партийной политической окраски и кружковской организации, и он честно и охотно готов был протянуть руку и звал их на путь совместной работы. Но передать всю власть в руки одних оппозиционных элементов, в особенности в пору ясно выраженного стремления их захватить власть, а затем идти к несомненному государственному перевороту и коренной ломке только что изданных основных законов, — не могло никогда входить в его голову, и не с такой целью вел он переговоры с общественными деятелями”.21
Под знаком переговоров у Столыпина прошла вторая половина июня 1906 года. Инициатором переговоров в лагере либеральной бюрократии был министр иностранных дел А. П. Извольский. Во время одной из аудиенций у Николая II он передал ему докладную записку, составленную по инициативе его “кружка” единомышленников депутатом Думы Н. Н. Львовым.
В этот “кружок” входили, в частности, Столыпин, видный правительственный деятель, бывший министр земледелия при Александре III А. С. Ермолов, возглавляющий тогда группу центра в Государственном совете.
Н. Н. Львов обосновывал целесообразность создания “коалиционного министерства”. Формирование такого правительства, включающего сторонников реформ из среды правящей элиты и умеренных либеральных деятелей (причем не обязательно только депутатов Думы), представлялось альтернативой роспуску представительства, а главное — это “коалиционное” правительство должно было стать инициатором реформ. Львов доказывал, что отношения между правительством и Думой совершенно ненормальны, “создают действительную угрозу установлению порядка в империи”, при этом конструктивное взаимодействие фактически прервано и “между ними легла пропасть, созданная взаимным недоверием и враждебностью”. Нынешнее же правительство в целом, в силу его состава, не только не стремится преодолеть недоброжелательные отношения, но и увеличивает их своими ошибками. В свою очередь Дума, в которой большая часть депутатов — сторонники мирной законодательной работы (несмотря на неудачный в целом состав и большое количество необразованных депутатов-крестьян), подталкивается к тому, что все более рассматривает правительство как враждебную силу.
В отличие от правительства, формируемого из членов одной партии (подразумевалась идея “кадетского министерства”), связанного своими предыдущими обязательствами, “коалиционное” правительство окажется более гибким,
а его политику можно будет проводить от имени императора. Общественным мнением положительно будут восприняты образование министерства с участием депутатов Думы и появление, таким образом, во власти “новых людей”. В качестве возможного премьера Львову и его единомышленникам виделся председатель Думы кадет С. А. Муромцев, а руководителем МВД — наряду
с Муромцевым — Столыпин. Включение в состав правительства Д. Н. Шипова — известного авторитетного либерала и земца, считалось крайне необходимым. Наконец, отмечалась целесообразность участия в правительстве лидера и идеолога партии кадетов П. Н. Милюкова (хотя он и не является депутатом Думы) как фигуры политически знаковой, популярной и влиятельной в либеральных кругах.
Николай II внимательно и благожелательно выслушал Извольского
и, ознакомившись с запиской, несколько дней спустя вызвал его и уполномочил приступить к переговорам с упомянутыми деятелями. Примечательно, что император, выступив фактически гарантом серьезности дальнейших переговоров, адресовал Столыпину специальную записку, предписывая включиться в эту работу.22
Тайная вечерняя встреча Столыпина с Милюковым состоялась на даче премьера на Аптекарском острове 26 июня — она была устроена при содействии Извольского (молчаливо присутствовавшего на ней “в качестве благородного свидетеля”). Курьезность ситуации состояла в том, что Милюков был уверен на тот момент, что в действительности государь принял уже решение о создании “кадетского министерства”. С этих позиций он и вел разговор со Столыпиным, который, как не сразу уяснил Милюков, готов искать компромисса с либеральной оппозицией лишь в рамках создания “коалиционного” кабинета. По мере беседы выяснилось, что Милюков готов сформировать “кадетское министерство”, в состав которого может быть даже включен Извольский, а участие Столыпина в качестве главы правительства или министра внутренних дел “безусловно, исключено”. “Я помню его иронические вопросы: понимаю ли я, что министр внутренних дел есть в то же время и шеф жандармов, а следовательно, заведует функциями, непривычными для к.-д.? — писал в мемуарах Милюков. — Я ответил, тоже полуиронически, что элементарные функции власти прекрасно известны кадетам, но характер выполнения этих функций может быть различен сравнительно
с существующим, в зависимости от общего направления правительственной деятельности. Я прибавил при этом, что о поведении к.-д. в правительстве не следует судить по их роли в оппозиции”.23
Столыпин получил заверения Милюкова, ощущавшего себя почти состоявшимся уже “конституционным” премьер-министром, что при создании “кадетского министерства” не станет вмешиваться в прерогативы монарха
в части назначения трех министров — двора, военного и морского. Ответив на вопрос об этом вполне политкорректно, не сомневаясь, что разговор будет подробно и под “обвинительным” углом зрения передан Николаю II, Милюков был разочарован поверхностностью интереса Столыпина к кадетской программе будущего кабинета, что подразумевается вообще-то обычно канонами конституционализма.
Недоразумением фактически был предрешен результат встречи Столыпина и Милюкова, которой, казалось бы, предстояло сыграть важнейшую роль для прояснения политических позиций власти (в лице либеральной бюрократии, получившей от Николая II санкцию на переговоры о создании “коалиционного” кабинета) и умеренной оппозиции и выбора дальнейших сценариев. Категоричность и уверенность Милюкова основывалась на убежденности, что государь уже одобрил вариант создания чисто “кадетского министерства”, тем более что этот спасительный для власти рецепт был предложен считавшимся всесильным дворцовым комендантом Д. Ф. Треповым. Причем по итогам переговоров… с самим Милюковым (проходившими
в ресторане “Кюба”!) Трепов, действуя также с повеления Николая II: выяснить в условиях все более острой конфронтации с народным представительством возможность создания правительства на основе думского большинства, — предпринял “глубокую разведку в неприятельском лагере”. Тайные, естественно, переговоры с лидером кадетов Милюковым и некоторыми либеральными деятелями оказались совершенно неожиданно успешными. Милюков “соглашался” на формирование “кадетского” правительства (с участием таких известных либеральных фигур, как С. А. Муромцев, И. И. Петрункевич, В. Д. Набоков, Н. Н. Львов, Д. Н. Шипов и др. ). В свою очередь Трепов, представив согласованный в целом с Милюковым список кабинета государю, пребывал в уверенности, что его предложение будет принято. Очевидно, Трепов и не допускал мысли, что Николай II пожелает посоветоваться и с другими лицами, пользующимися его доверием, в том числе с В. Н. Коковцовым,
и его план встретит противодействие со стороны части окружения государя
и даже его родного брата. А. Ф. Трепов поднял тревогу: мол, брат “сошел
с ума” и “безумный” проект “может проскочить под сурдинку, если кто-либо вовремя не раскроет глаза Государю на всю катастрофическую опасность такой затеи”. Примечательно, что, призывая помешать этому плану и обращаясь, в частности, к Коковцову и Горемыкину, А. Ф. Трепов опасался призывать на помощь Столыпина: “К Столыпину я не решусь обращаться потому, что далеко не уверен в том, что он не участвовал во всей этой комбинации”.24
Столыпин не знал об этом подтексте, который был у непримиримого тона Милюкова. Парадоксально, но министр внутренних дел, который
считался в первую очередь ответственным за разрешение внутриполитического кризиса, не имел достоверных сведений, что от верховной власти исходил еще один импульс к достижению соглашения с либеральной оппозицией. Правящая элита не могла (да и не пыталась) сформулировать
и публично обозначить свою политическую стратегию. По инерции публичной политикой — этим неотъемлемым элементом новых политических реалий после перехода к “конституционному строю” — предпочитали пренебрегать. Причем и в своей среде не было осознания, что должен быть некий единый политический курс, понятный ключевым представителям властной элиты. Феномен “темных сил”, то есть всяческих неофициальных, не признаваемых публично, влияний придворных “сфер”, о чем говорил в своей сенсационной речи депутат С. Д. Урусов, продолжал играть свою роль — отнюдь не самую конструктивную. Хотя в данном случае Д. Ф. Трепов —
к удивлению, недоумению, возмущению, восхищению и т. п. в разных кругах — был, скорее всего, вполне искренен в своей инициативе. Трепов, продолжая выступать в привычной миссии, в очередной раз восклицал: “Все пропало, и нужно спасать Государя и династию от неизбежной катастрофы”.25 Но при этом убежденность Дмитрия Федоровича в своем влиянии и возможности воздействовать на Николая II оборачивалась причудливыми метаморфозами, не укладывавшимися в привычный, стереотипный образ Трепова,
с печально знаменитым ярлыком “патронов не жалеть”: “Он был свободнее многих других от рутины и не боялся новых путей. Преданность же его Государю была так установлена, что он мог позволить себе то, на что другие бы не посмели решиться”.26
Милюков, в свою очередь, при встрече со Столыпиным не предполагал, что “в сферах” уже отказались от предложенного Треповым после “глубокой разведки” плана “спасения” власти государя с помощью “кадетского министерства”. В итоге Милюков, уверенный в том, что этот вариант принципиально одобрен Николаем II, “поплатился”: “легкая └победа“ над Треповым ему ослепила глаза, когда зашел уже второй, более серьезный и реальный разговор на эту же тему”. Более того, на взгляд Маклакова, эпизод с несостоявшимся соглашением о формировании Милюковым правительства психологически запрограммировал предвзятое и негативное отношение лидера кадетов к фигуре Столыпина: “И потому он потом так вознегодовал на └царедворца и честолюбца“ Столыпина, который будто бы ему готовое кадетское министерство сорвал”.27
Своя игра
Столыпин, однако, не собирался еще отказываться от попыток создания “коалиционного кабинета” (идею же “кадетского министерства” он считал опасной авантюрой) и приступать к “крайним средствам”, которые имел
в виду Трепов в случае неудачи своего плана (не только роспуск Думы, но, возможно, и ликвидация конституции). “Отмены конституции и возвращения к Самодержавию он (Столыпин. — И. А.) не хотел. <…> Как человек умный и зоркий, он из разговоров с кадетскими лидерами сделал правильный вывод: с 1-й Думой ни до чего договориться нельзя. Она не хочет того, в чем могло быть спасение, т. е. коалиционного министерства, и предъявляет требования, которые погубят Россию. <…> Если не хотеть рисковать революцией, нужно перейти в наступление; эту Думу, которая давно сошла
с рельс, надо распустить как можно скорее и начинать все сначала. Это единственное средство спасти конституцию. <…> Он не хотел, чтобы роспуск Думы был победой принципиальных врагов конституции; он боялся их чрезмерного усиления, боялся и того, что такой роспуск будет понят страной как реакция и толкнет избирателей влево”.28
Достаточно циничный собственный план Столыпина состоял в том, чтобы образовать правительство, включающее популярных общественных деятелей, первым шагом которого станет роспуск Думы и проведение новых выборов. Основную ставку Петр Аркадьевич сделал на авторитетную фигуру Д. Н. Шипова. Встреча с Шиповым, приехавшим в Петербург на очередное заседание Государственного совета и не подозревавшим о подобных планах, состоялась накануне назначенной ему на 28 июня аудиенции у государя. “Подыгрывать” Столыпину в этой интриге Шипов категорически отказался, полагая, несмотря на свое недовольство радикальным поведением Думы, что в большей мере ответственность лежит на правительстве и тем более не
с роспуска Думы следует начинать деятельность обновленному правительству с участием либералов. Тем не менее Шипов, разделяя идею “коалиции”, по просьбе Столыпина обратился к председателю Думы С. А. Муромцеву — в расчете, что он сможет убедить лидеров кадетов, и прежде всего Милюкова, не мешать этой комбинации. Перспектива повлиять на Милюкова, который “уже чувствует себя премьером”, была признана нереалистичной.
Для Столыпина сюрпризом стала очередная смена политического вектора Николая II под впечатлением от беседы с Шиповым. Он доказывал государю, что необходимо примирение с существующей Думой, что от власти требуется “честное” осуществление Манифеста 17 октября и образование кабинета из состава думского большинства. Фактически было предложено возвратиться к плану создания “кадетского министерства”, но на этот раз во главе с Муромцевым, а не с Милюковым, который “слишком самодержавен”. Назначение премьером Муромцева, “человека высокоморального настроения”, который “пользуется общепризнанным авторитетом”, “будет приветствовано в широких кругах общества”. Соображения Шипова государь воспринял, как показалось, благосклонно. Муромцев, согласный быть “призван” на пост премьера, встретившись с Милюковым (он справедливо опасался, что “двум медведям в одной берлоге ужиться трудно”), добился от него даже согласия уступить ему кресло главы правительства. “Закулисные” усилия различных лиц в окружении Николая II, однако, сорвали очередной вариант политического соглашения власти и оппозиции. Через неделю после разговора государя с Шиповым судьба Думы оказалась окончательно предрешена. Повод к решению о роспуске дали и сами парламентарии, подготовив, прежде всего по инициативе трудовиков, обращение Думы
к населению по аграрному вопросу. Это был фактически не слишком корректный и популистский ответ на “Правительственное сообщение”, в котором не только резонно указывалось на недопустимость отчуждения частной земельной собственности, но и достаточно четко обозначался план преобразований и мер по решению аграрного вопроса. Лично для Столыпина программа аграрной реформы изначально, с момента назначения главой МВД (и в дальнейшем — до трагического финала 1 сентября 1911 года), имела принципиальное значение. Поэтому и все, что касалось этой проблематики, воспринимал он с повышенной обостренностью. Столыпин не готов был примириться с мыслью, что депутаты Думы, настроенные радикально и в подавляющем большинстве нацеленные на изъятие частной земли (в разных вариантах) и передачу крестьянам, могут своими законодательными инициативами вторгнуться в правительственные планы аграрной реформы.
Форсировать роспуск Думы Столыпин решил, когда убедился в провале планов создания “коалиции”; идее же “кадетского министерства” он по-прежнему не сочувствовал. К тому же Николай II еще ранее (до непродолжительного периода активных переговоров с общественными деятелями во второй половине июня) требовал от правительства в лице Горемыкина и Столыпина определить позицию по отношению к Думе, и соответствующий указ об ее роспуске был заранее заготовлен. Неожиданно и Горемыкин заявил, практически без обсуждения вопроса в Совете министров, что доложит государю мнение кабинета о необходимости распустить Думу, занявшую “открытую революционную позицию”.
Таврическая спецоперация
Примечательно, что роспуск Думы, за обеспечение которого в любом случае был ответственен Столыпин, оказался исполнен максимально эффективно и безболезненно — и в политическом смысле и в управленческом. Правящая элита, признавая неспособность найти конструктивный выход из политического конфликта с оппозицией, господствующей в Думе, в то же время не отклонилась от принципов “конституционности”. На этом этапе по крайней мере…
В Высочайшем Манифесте о роспуске Думы, написанном в основном Столыпиным, подчеркивались две ключевых идеи (как и в концепции Манифеста 17 октября 1905 года) — борьба с революционным насилием и проведение либеральных реформ на пути совместной работы с народным представительством. Эти идеи действительно были тогда органично близки Столыпину, хотя впоследствии его политическая стратегия станет приобретать все более упрощенный характер: “Сначала успокоение, затем реформы”. “…Мы не допустим никакого своеволия и беззакония и всею силою государственной мощи приведем ослушников закона к подчинению Нашей Царской воле”, — гласил Манифест. Но при этом Столыпин добился включения в Манифест важнейшего тезиса, признаков которого не было в “конспекте”, предложенном Николаем II. “…Распуская нынешний состав Государственной Думы, мы подтверждаем вместе с тем неизменное намерение Наше сохранить в силе самый закон об учреждении этого установления…”, — гласил Манифест. Более того, подчеркивалась ключевая идея конституционности и необходимость осуществления преобразований совместно с выполняющей законодательные функции Думой: “…Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий Наших и внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России” (курсив мой. — И. А.). Между тем в “конспекте” Николая II обозначалось, в весьма патриархальной стилистике, и особое внимание государя к решению крестьянского вопроса: “Все дальнейшие заботы мои, как отца о своих детях, будут направлены к справедливому обеспечению крестьян землею”.
Конечно, власть давала серьезное основание для критики — отсрочка выборов и созыва 2-й Государственной думы на восемь месяцев. Но в Манифесте сразу была указана дата созыва нового представительства — 20 февраля 1907 года. Диктовалась же такая задержка желанием дождаться нормализации политической обстановки в стране, спада волны революционного радикализма и, соответственно, избрания депутатского корпуса, более благоприятного для конструктивной преобразовательной работы.
Знаковую роль, вполне в конституционном стиле, должна была играть
и одновременная с роспуском Думы замена состава правительства. Помимо враждебного конституции Горемыкина, которого сменил совсем не одиозный на тот момент “либерал” Столыпин, из правительства по личному требованию Петра Аркадьевича увольнялись наиболее реакционные министры А. С. Стишинский и А. А. Ширинский-Шихматов. Общественному мнению это должно было послужить позитивным сигналом. Впрочем, возможно, на фоне масштабной политической конфронтации и неизменно запаздывающих шагов власти навстречу общественности этот “реверанс” мог показаться микроскопическим.
“Технологично” (и вполне политически корректно) была исполнена Столыпиным и сама “спецоперация” по роспуску Думы. Чтобы усыпить бдительность лидеров оппозиции, накануне публикации Указа о роспуске Думы, 8 июля (в воскресенье), Столыпин известил по телефону С. А. Муромцева о своем намерении выступить в понедельник. Продумывая до мелочей детали роспуска, Столыпин даже попросил Коковцова не отказываться
от привычной поездки в субботу в деревню, на что обычно обращали внимание журналисты.
Роспуск Думы и с точки зрения полицейских методов был проведен грамотно, не только без кровопролития, но и без каких-либо беспорядков
в Петербурге и других городах. Таврический дворец, оцепленный полицией
с раннего утра воскресенья, оказался просто закрыт для депутатов. В воображении же многих народных избранников, по мере усиления конфликта
с властью и постоянного появления слухов о возможном разгоне Думы, возникали намного более романтико-героические картины — вплоть до отказа покинуть зал заседания и осады здания парламента войсками. Психологически депутаты настраивались на краткосрочность существования Думы. “Необходимо было лишь наилучше использовать предназначенное нам время
и затем достойно закончить свою жизнь, самым актом смерти завершая то дело, которому мы служили… — вспоминал один из лидеров кадетов, М. М. Винавер. — Жизнь ввела только поправку, на вид незначительную, но оказавшуюся роковою по своим последствиям. Мы ошиблись в одном — мы были уверены, что указ о роспуске объявят нам непременно в самой Думе…” Однако для оппозиционных политиков оказался неожиданным не только “замок на дверях”, помешавший, благодаря предусмотрительности Столыпина, устроить
в Таврическом дворце яркое политическое зрелище, возможно с человеческими жертвами. После пророческих заявлений политиков в духе милюковского: “Роспуск Думы равносилен гражданской войне”29, — сильнейшим шоком стала массовая пассивность. “Я ехал к Петрункевичу, оглядывался, искал на лицах людей, искал на мертвых камнях отражения нашего несчастья. Сонливые пешеходы, сонливые лошади, сонливое солнце. Безлюдье — никакой жизни, никакого признака движения. Кричать хотелось от ужаса и боли… Мы сидели в Петербурге; не только столица — вся страна уже знала о роспуске. И ниоткуда живого отклика: народ хранил гробовое молчание”.30
Предусмотрительным шагом, затрудняющим превращение в “мучеников” бывших депутатов Думы, стало решение Столыпина не препятствовать их отъезду из Петербурга в Выборг (где 180 парламентариев приняли знаменитое воззвание), а затем — возвращению в столицу. “Приехав в Петербург, мы крайне удивились, даже отчасти огорчились тому, что нас не арестовали, — признавал кадет В. А. Оболенский. — Со стороны правительства это было весьма мудро: оно показало этим, что мы ему не страшны, и тем еще больше подчеркнуло наше бессилие в борьбе с ним”.31 Судебное преследование, выдвинутое позже против подписавших Выборгское воззвание, было оформлено с соблюдением всех юридических тонкостей. Символические, на несколько месяцев, сроки заключения в тюрьме, полученные экс-депутатами, главным последствием имели лишение их в дальнейшем права участия в любых выборах. Подобная мелочная мстительность станет вкладом власти в накапливание политико-психологической напряженности в обществе и свою дискредитацию на следующих витках политического процесса уже “эры Столыпина”…
“Премьер-джентльмен”
Превращение Столыпина в премьера на фоне роспуска Думы не стало триумфальным политическим взлетом. Недоверие к власти со стороны общественности переносилось, естественно, и на фигуру Петра Аркадьевича.
“Вера наша без дел со стороны гр. Витте оказалась мертва, но и дела
П. А. Столыпина не будут ли мертвы без нашей веры?” — задавались риторические вопросы либеральной печатью. Перспективы деятельности правительства под руководством Столыпина представлялись достаточно пессимистичными. “Каковы же могут быть у страны при торжестве воззрений
г. Столыпина надежды на будущее? Если и впредь, невзирая на политический смысл народа, Думу будут распускать всякий раз, как в ней найдутся └нежелательные“, └опасные элементы“”.32
Возобновленные Столыпиным после роспуска Думы попытки привлечь в правительство умеренных либеральных деятелей не увенчались успехом. Встретившись 15 июля с приглашенными из Москвы Д. Н. Шиповым
и кн. Г. Е. Львовым (будущим премьером первого состава Временного правительства в марте—апреле 1917 года), он убедился в неприятии ими факта роспуска представительства (пусть и не вызвавшего волнений и репрессий). Более того, отказываясь теперь лично от возможности участия в “коалиционнном” правительстве, они выставили требование, чтобы семь из тринадцати министров (помимо премьер-министра) были “призваны из общества” и “сплочены единством политической программы”. Хотя, как подчеркивали либеральные деятели в письме Петру Аркадьевичу, по итогам встречи “главою кабинета должны быть Вы, ибо назначение нового главы явилось бы в настоящее время колебанием авторитета власти”. От нового правительства они требовали обращения к стране с правительственным
сообщением, четко объявляющим поставленные кабинетом задачах и информирующим о готовящихся к внесению в новую Думу важнейших законопроектах: “Реформаторство правительства должно носить на себе печать смелости и ею импонировать обществу. Поэтому мы считаем единственно правильной политикой настоящего времени открытое выступление правительства навстречу свободе и социальным реформам, и всякая отсрочка
в этом отношении представляется нам губительной…” В целом же настрой Шипова и его единомышленников после роспуска Думы оставался неутешительным: “Была утеряна последняя надежда на возможность осознания единения государственной власти с обществом, на честное осуществление свобод, дарованных Манифестом 17-го октября, и на мирный переход к обещанному стране новому государственному строю”.33
Отказались от участия в правительстве также Н. Н. Львов и лидер партии октябристов А. И. Гучков, настаивавшие на принципе вступления в кабинет “целой группы лиц с какой-то программой”. Перед тем как они были приняты Николаем II, Столыпин предупреждал о неприемлемости для государя этой идеи, о том, что в России не может быть речи о парламентском режиме, ограничение же власти монарха зависит только от его воли.34 Примечательно, что не удались (скорее всего, из-за противодействия “вахмистров и городовых”) и переговоры о вхождении в правительство выдающегося юриста
А. Ф. Кони. За приглашение в правительство более широкого круга известных общественных деятелей и ученых, в том числе и Кони, ратовал Гучков: “Он (Столыпин. — И. А.) стал поддаваться. У меня было впечатление, что он готов идти на расширенный состав, но сверху не получил согласия. <…>
Я назвал такие имена, как Кони, человек, который с восторгом был бы принят и общественным мнением, и судебным персоналом. Водворение у нас не только правосудия, но и человека, который являлся бы гарантией бескорыстного укрепления правосудия, — это произвело бы сильнейшее впечатление. Он только говорил └я подумаю“ — значит, должен был просить согласия. Потом выяснилось, что он получил согласие на Кони, но было нелегко, потому что придворные круги припомнили ему председательствование в окружном суде по делу Засулич”.35
Провал попыток добиться вхождения в правительство знаковых общественных фигур (речь не шла уже о “коалиции”!) стало, безусловно, негативным фактором для Столыпина с самого начала его карьеры премьера. В либеральной печати это увязывалось с отсутствием у Столыпина в первые недели развернутой программы. “Во всяком случае, конечно, ни один истинно общественный деятель не согласился принять формулу, которую до сих пор поддерживал в своих выступлениях г. Столыпин: └прежде успокоение, потом — перемены“. Эта лукавая игра словами <…> находится в прямом противоречии с честным прямодушием, которого вправе требовать общество от каждого из деятелей”.36 После окончательной неудачи с приглашением
в правительство Г. Е. Львова и А. И. Гучкова журналисты писали с явным сарказмом: “Министерство г. Столыпина во всяком случае исполнено большой решимости — взять на свои плечи гигантскую теорему о спасении России без общественных деятелей”.37
Сформированное в итоге из представителей бюрократии правительство
с иронией называли “кабинетом джентльменов” (а самого Столыпина — “премьером-джентльменом”). “Никогда еще Россия не имела такого молодого
и красивого министерства, как нынешнее, дополненное вчера тремя — не касаясь их политических и общественных взглядов — чрезвычайно приятными в личных отношениях и корректно-изящными людьми. С премьером П. А. Столыпиным, В. Н. Коковцовым и И. Г. Щегловитовым образовалась бы настоящая ложа └министров-джентльменов“ в Государственной Думе, если бы последняя существовала бы и не была распущена П. А. Столыпиным. К тому же все шесть умеют говорить, и прения в Думе представляли бы значительный, так сказать, — даже литературный интерес, если бы только Дума не была распущена”.38
Столыпин, впрочем, исчерпав все возможности “украсить” кабинет кем-либо из популярных общественных деятелей, ощутил, очевидно, относительно большую свободу рук (учитывая и так постоянную “нагрузку” от влияния “темных сил”). Прежде всего, под началом Столыпина была развернута энергичная деятельность по подготовке законопроектов — прискорбный опыт правительства Горемыкина, не снабдившего 1-ю Думу материалами для содержательной работы, повторять не планировалось. Как вспоминал В. А. Маклаков, уже в начале работы 2-й Думы депутаты столкнулись с изобилием законопроектов: “В первый же день их было внесено 65; в другие дни бывало
и больше; так, 31 марта было 150”.39
Приоритетные же законопроекты, составлявшие основу “программы Столыпина”, премьер и не собирался откладывать до созыва Думы, с длительным и, скорее всего, предсказуемо неудачным исходом их рассмотрения. Премьер проводил законопроекты по ст. 87 Основных законов — посредством указов императора.
Правительственная программа была опубликована 24 августа и состояла из репрессивной части и реформаторской. “Правительство, не колеблясь, противопоставит насилию силу”, — гласила декларация. Основным инструментом “наведения порядка” было избрано введение военно-полевых судов (19 августа 1906 года было утверждено соответствующее положение), именовавшихся “скорострельной”, “скорорешительной”, “пулеметной” и т. п. юстицией. Дела гражданских лиц изымались из ведения обычных судебных инстанций, если преступные деяния были “настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании”. Подобные дела, в которых могла оказываться высока роль субъективного “усмотрения”, должны были рассматриваться в течение не более 48 часов, на приведение же в исполнение приговора отводилось 24 часа. Создание военно-полевых судов носило характер ответной меры на многочисленные теракты против должностных лиц,
в том числе на беспримерный по жестокости взрыв эсерами-максималистами 12 августа дачи Столыпина на Аптекарском острове (27 человек погибло,
32 было ранено). Впрочем, Столыпин, продемонстрировавший удивительное самообладание в ситуации после покушения (при этом были тяжело ранены дочь премьера Наталья и трехлетний сын Аркадий), не являлся инициатором введения столь радикальной меры — ее авторство принадлежало лично Николаю II.
Военно-полевые суды вызывали практически единодушное неприятие
в обществе, дополнительно настраивая против власти. В. Ф. Джунковский, московский губернатор, а в дальнейшем — командир корпуса жандармов, свидетельствовал: “Эти суды не оправдали тех ожиданий, которые Совет министров на них возлагал; думаю даже, что они принесли более вреда, чем пользы, так как способствовали произволу, увеличивая кадры недовольных, и часто предание такому суду зависело от характера и взгляда отдельных лиц”.40 В феврале 1907 года, после отказа государя упразднить военно-полевые суды, что предполагалось Столыпиным, премьер разослал губернаторам секретный циркуляр с предписанием не допускать расширения практики “скорострельной” юстиции. В апреле 1907 года для успокоения общественного мнения и особенно как знак готовности пойти навстречу требованиям депутатов Думы Столыпин отменил эти суды (закон просто утратил силу, будучи не внесенным в Думу). Но фактически “террористическое” судопроизводство продолжалось в рамках военно-окружных судов (аналогичных “военно-полевым”). По подсчетам историков, в 1906—1909 годах численность приговоренных к казни достигла 2694 человек, а от рук революционеров, по официальным данным, погибло 5946 должностных лиц.41
Программа преобразований в качестве центрального элемента включала Указ 9 ноября 1906 года о праве выхода крестьян из общины и укреплении земельного надела в частную собственность и ряд сопутствующих актов. Знакомые с правительственными инициативами предшествующих лет современники не усматривали в этой части программы Столыпина большой оригинальности.
“Совокупность устроительных мер”, проведенных Столыпиным по ст. 87 осенью 1906 года, как утверждал С. Е. Крыжановский, “представляла собою ничто иное, как политическую программу князя П. Д. Святополк-Мирского, изложенную во Всеподданнейшем докладе от 24 ноября 1904 года, которую
у него вырвал из рук граф С. Ю. Витте, осуществивший часть ее в укороченном виде, в форме указов 12 декабря того же года. <…> В частности, предусмотренное программой Святополк-Мирского упразднение общины и обращение крестьян в частных собственников — так называемый впоследствии закон Столыпина — был получен им в готовом виде из рук В. И. Гурки (Владимир Иосифович Гурко, который, являясь с 1902 года начальником земского отдела МВД, активно занимался разработкой аграрной реформы, а в мар-те 1906 года был назначен товарищем министра внутренних дел. — И. А.). Многое другое — законопроекты об устройстве старообрядческих общин,
об обществах и союзах, проект переустройства губернского и уездного управления и полиции — Столыпин нашел на своем письменном столе в день вступления в управление МВД”.42
Слово и дело власти
Однако громкой славой реформатора Столыпин был обязан отнюдь не только доставшимся в “наследство” законопроектам. Главным было появление во главе правящей бюрократии масштабной харизматической фигуры, являющейся действительно политическим лидером, достойно представляющим высшую официальную власть в России. Этот звездный час Петр Аркадьевич пережил во время 2-й Государственной думы (кстати, еще более левой, чем ее предшественница, несмотря на активное применение административного ресурса на всех уровнях “вертикали”).
“Высокий, статный, с красивым, мужественным лицом, это был барин по осанке и по манерам и интонациям, — вспоминала А. В. Тыркова-Вильямс впечатления от появления Столыпина на трибуне Думы, сразу почувствовавшей, └что перед ней не угасающий старый Горемыкин, а человек, полный сил, волевой, твердый“. — Дума сразу насторожилась. В первый раз из министерской ложи на думскую трибуну поднялся министр, который не уступал в умении выражать свои мысли думским ораторам. Столыпин был прирожденный оратор. Его речи волновали. В них была твердость. В них звучало стойкое понимание прав и обязанностей власти. С Думой говорил уже не чиновник, а государственный человек. Крупность Столыпина раздражала оппозицию. Горький где-то сказал, что приятно видеть своих врагов уродами. Оппозиция точно обиделась, что царь назначил премьером человека, которого ни в каком отношении нельзя было назвать уродом. Резкие ответы депутатов на речи Столыпина часто принимали личный характер. Во второй Думе у правительства уже было несколько сторонников. Но грубость и бестактность правых защитников власти подливала масла в огонь. Они не помогали, а только портили Столыпину. В сущности, во Второй Думе только он был настоящим паладином власти”.43
Фигура Столыпина воспринималась как минимум с неподдельным интересом (зачастую и с восхищением, которое с трудом скрывалось политическими оппонентами), ей сопутствовали даже всевозможные легенды, как правило “героические”. К примеру, И. И. Толстой, бывший министр народного просвещения в правительстве С. Ю. Витте, записывал отзывы одного из близких к премьеру людей: “Столыпин, по его (Н. Д. Оболенского. — И. А.) мнению, являет собой редчайший тип, сумевший, с одной стороны, импонировать Думе, а с другой — нисколько не боящийся государя и имеющий возможность говорить с ним совершенно прямо. С жизнью он,в известном смысле, покончил, так как совершенно приготовился к смерти, которой ему угрожают: даже исповедался и причастился”.44
В первой, программной, речи во 2-й Думе 6 марта 1907 года Столыпиным был изложен общий план реформ. Причем он сразу сделал оговорку, что нельзя сразу ожидать появления полной и четкой системы законов “в стране, находящейся в периоде перестройки, а следовательно, и брожения”.
Основная мысль правительственной программы, как подчеркивал Столыпин, примечательна: “Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как пока писанный закон не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования
и воли отдельных лиц”.
Комплекс законопроектов должен обеспечить в первую очередь возможность реализации прав граждан, “возвещенных” Манифестом 17 октября. “Тогда как свобода слова, собраний, печати, союзов определены временными правилами, свобода совести, неприкосновенность личности, жилищ, тайна корреспонденции остались не нормированы нашим законодательством”, — пояснял Столыпин. С оговоркой об исторически господствующей в России Православной церкви Столыпин заявлял о намерении обеспечить принципы веротерпимости и свободы совести, определяющие свободный переход из одного вероисповедания в другое, “беспрепятственное богомоление”, “образование религиозных общин” и т. д.
В сфере неприкосновенности личности депутатам было обещано в качестве законопроектов “обычное для всех правовых государств обеспечение ее, причем личное задержание, обыск, вскрытие корреспонденции обусловливаются постановлением соответственной инстанции, на которую возлагается
и проверка в течение суток оснований законности ареста, последовавшего по распоряжению полиции”.
Декларировалось также проведение реформы управления — в сторону ее децентрализации и расширения прерогатив самоуправления на всех уровнях (земском, городском, областном). Должна быть создана и мелкая земская единица — “бессословная, самоуправляющаяся волость”. На местах многочисленные учреждения планировалось объединить в однотипные губернские, уездные и участковые органы. Результатом административной реформы станет упразднение должностей земских начальников, обычно особенно консервативных и не популярных у населения. Столыпин обращал внимание на планы реформирования полиции: “Полицию предполагается преобразовать в смысле объединения полиции жандармской и общей, причем
с жандармских чинов будут сняты обязанности по производству политических дознаний, которые будут переданы власти следственной. Новым
в области полицейской будет предлагаемый вниманию Государственной Думы устав полицейский…”
Движение к правовому государству предусматривает совершенствование судебной системы. Был обещан доступ адвокатов к участию в предварительном следствии, установление институтов условного осуждения и условного досрочного освобождения и т. д. В рамках общей реформы управления, “с отменой учреждения земских начальников и волостных судов необходимо создать местный суд, доступный, дешевый, скорый и близкий
к населению”. Знаковый характер имело и заявление премьера, что “в целях обеспечения в государстве законности и укрепления в населении сознания святости и ненарушимости закона” будет внесен законопроект об уголовной и гражданской ответственности служащих.
И конечно, приоритетом объявлялся комплекс мер аграрной реформы. Целью поставлено “увеличение площади землевладения крестьян и упорядочение этого землевладения, т. е. землеустройство”. Говорилось о льготной продаже в собственность земли через Крестьянский банк. Будут созданы условия для “облегчения разверстания чересполосицы, облегчения выделения домохозяевам отрубных участков” и т. д.
Примечательно, что, участвуя в прениях, Столыпин сформулировал
и важнейшие принципы правительства, касающиеся сферы обеспечения законности, подчеркнув готовность к сотрудничеству с Думой (“…таким языком не может быть язык ненависти и злобы. Я им пользоваться не буду”). Премьер призывал депутатов к совместной работе по вскрытию злоупотреблений любых должностных лиц: “Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений. В тех странах, где еще не выработано определенных правовых норм, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачены, пусть они будут судимы и осуждаемы”.
Но при этом Столыпин проводил четкую грань между сотрудничеством
и действиями, необходимыми для борьбы с революцией и обеспечения прав граждан, в том числе их защиты от насилия. “Ударяя по революции, правительство, несомненно, не могло не задеть и частных интересов, — признавал Столыпин. — <…> Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во вторую Думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут волею монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи — не скамьи подсудимых, это место правительства”. Столь уверенного, преисполненного достоинства и корректного обращения к депутатам не ожидали ни на левых, ни на правых местах в зале Таврического дворца. Мощный резонанс приобрела и другая реплика Столыпина, обещавшая безжалостную борьбу с подстрекательскими революционными действиями: “Иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию
настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращенным
к власти: └Руки вверх“. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: └Не запугаете“”.45
Переворот в “стабильность”
“Не запугали”, естественно, оппозиционные ораторы правительственную власть. Не добившись от кадетов публичного осуждения революционного террора (в партийной печати или с думской трибуны), Столыпин прибегнул к откровенной провокации, инспирировав обвинение социал-демократической фракции в подготовке государственного заговора и восстания в воинских частях. В ход пошел возникший при участии сотрудников охранки документ (“Наказ воинских частей петербургского гарнизона в социал-демократическую фракцию”), ставший поводом потребовать от Думы отстранения от работы пятидесяти пяти социал-демократов и лишения шестнадцати из них депутатской неприкосновенности. Отказ Думы от “выдачи” стал предлогом к роспуску 3 июня 1907 года представительства.
Столыпин своеобразно распорядился полученным опытом взаимодействия с двумя народными представительствами. Вместе с роспуском Думы государем был утвержден новый избирательный закон от 3 июня, изменявший
в будущем депутатском корпусе соотношение в пользу имущих слоев. Подобный шаг в обществе был воспринят как “государственный переворот”. Ст. 87 Основных законов предусматривала, что законы, касающиеся изменения избирательной системы, не могут издаваться в обход Думы и Государственного совета. Указанный в Манифесте аргумент — что “только власти, даровавшей первый избирательный закон”, принадлежит право и в дальнейшем его изменять — не встретил сочувствия. Столыпин был главным идеологом
и организатором такого способа “разрубить” противоречие и сконструировать Думу, в которой у правительства будет прочное большинство (даже
в двух конфигурациях, с большим или меньшим участием части правых — фракции националистов, создавшейся при личном участии премьера). “Не мне, конечно, защищать право Государя спасать в минуты опасности вверенную ему Богом державу (рукоплескания в центре и справа)”, — скромно отвечал оппонентам Столыпин с трибуны 3-й Думы46.
Стилистика политической жизни и, соответственно, публичного поведения Столыпина и других представителей правительства изменилась в 3-й Думе — вполне лояльной и управляемой. Даже первое выступление Столыпина
с правительственной декларацией 16 ноября 1907 года отличалось от программной речи в предшествующей Думе и большей лаконичностью, особенно при упоминании либеральных реформ, и категоричностью “репрессивных” угроз, и напыщенностью националистической, “государственнической” риторики. Шок вызвала, в частности, финальная тирада речи “конституционалиста” и “либерала” Столыпина: “Проявление Царской власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая Самодержавная власть (бурные рукоплескания и возгласы справа “браво”) …историческая Самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта Власть
и эта Воля, создав существующие установления и охраняя их, признана,
в минуты потрясений и опасности для государства, к спасению России
и обращению ее на путь порядка и исторической правды. (Бурные рукоплескания и возгласы “браво” в центре и справа.)”47.
“Не только текст этой декларации и бурные ликования справа, но и ничем не вызванный резкий тон, которым Столыпин ее прочел, произвели ошеломляющее впечатление, — вспоминал Маклаков. — Это был явный реванш правых. Они победили Думу, да и Столыпина, а он явился перед Думой как бы другим человеком. Оппозиция негодовала или злорадствовала. Она-де это предвидела. Октябристы были смущены и не знали, как на это им реагировать. Был объявлен перерыв заседания”.48
Символичность изменившегося политической языка Столыпина была не случайным знаком новой политической реальности, которую пыталась создать правящая элита. “Третьеиюньская Дума” — лишь один, наиболее публичный, элемент этой реальности. Власть обеспечила более комфортные условия для проведения своей политики. Лояльная Дума вместе с явно пришедшим на смену революции “успокоением” в стране создавала предпосылку для осуществления наконец обещанного комплекса либеральных реформ, которые ассоциировались в среде власти прежде всего со Столыпиным. Однако вместо этого наметился откат “вправо”, сначала на словах, в идеологической риторике, подкреплявшийся все более практически — действиями или отсутствием таковых со стороны правительства.
“По мере того, как ослабевало боевое настроение страны и народное представительство приобретало дружественный правительству характер, заявления правительства освобождались от украшавшего их налета либерализма, а список возвещаемых реформ все сокращался и сокращался, — констатировал А. С. Изгоев, один из наиболее глубоких кадетских аналитиков. —
В декларации 6 марта 1907 года, прочитанной перед второй └революционной“ Думой, П. А. Столыпин говорил о совместной деятельности правительства с народным представительством; членам благонамеренной третьей Думы он уже говорил о └совместной работе вашей с правительством“. Этот тон менял, конечно, всю музыку деклараций. Но и помимо тона множество реформ, возвещенных второй Думе, исчезли из правительственной программы, когда правительству пришлось выступить перед третьей… Ненаказуемость экономических стачек, школьная реформа, гражданская и уголовная ответственность должностных лиц, упразднение земских начальников, свобода совести, неприкосновенность жилища… Не только из программы исчезают └реформы“, но и те законопроекты о реформах, которые вносятся в законодательные учреждения, на протяжении одного-двух лет претерпевают радикальные изменения, отводящие их так далеко от начал Манифеста 17 октября, что едва ли и правым в Государственном Совете придется много трудиться”.49
Иллюзией в значительной мере оказывалось и “умиротворение”, ставившееся в заслугу Столыпину. “Политика П. А. Столыпина не создала и по своему характеру не могла создать столь необходимых стране действительного внутреннего умиротворения и единения государственной власти с населением, основанного на взаимном доверии; она еще более углубила пропасть, разделявшую правительство с обществом и народом, — вполне справедливо отмечал Д. Н. Шипов. — Политическое понимание П. А. Столыпина определялось преимущественно сословными, бюрократическими традициями и он явился, может быть, не отдавая себе сам ясного отчета, проводником пожеланий и постановлений └Союза объединенного дворянства“”.50
Самые роковые последствия имело то, что в новой политико-психологической конъюнктуре, во многом мифической — под влиянием “реальной политики” в отдельно взятом Таврическом дворце, — власть стремительно меняла заявленные ранее ориентиры реформ. Жертвой оказывались дальнейшие преобразования, направленные на развитие гражданских свобод
и институтов правового государства, на демократизацию политической жизни, на обеспечение контроля и ответственности должностных лиц и эффективности судебно-правовой системы в целом и т. д. Но при этом, напротив, росла безответственность в сфере “охраны” и полиции, расцветала система провокации, публично защищавшаяся Столыпиным с трибуны Думы. Разоблачивший же суперпровокатора Евно Азефа бывший директор Департамента полиции А. А. Лопухин (кстати, шурин С. Д. Урусова, отличившегося своей речью в 1-й Думе!) был приговорен к пяти годам каторги по абсурдной статье — как участник преступного сообщества партии эсеров! Фактически единственным главным направлением реформы была аграрная сфера. “Ставка не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных”, несомненно, являлась позитивным шагом, направленным в итоге на формирование среднего класса в деревне — частных собственников-фермеров, более эффективно ведущих хозяйство и становившихся, вместе с экономической независимостью, свободными. Мелкий земельный собственник, как не переставал говорить Столыпин, “трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма”51.
Однако тем временем другие нерешенные социально-политические проблемы, по сути, лишь загонялись вглубь — до некоторых пор на благоприятном внешне фоне “успокоения”. Параллельно с аграрной реформой власть не проводила преобразований, в основе которых было бы развитие принципов правого государства и укрепление основ гражданского общества. Реформы вне реального стремления к развитию демократии и либеральных ценностей, с перекосом в сторону экономической составляющей были рискованными. Тем более что, по сути, речь шла лишь об одной реформе, пусть и важнейшей, касавшейся миллионов крестьянского населения. Но в России начала ХХ столетия и другие социальные слои (и частный бизнес, и интеллигенция, и городской средний класс), искусственно сдерживавшиеся в своем развитии государством, нуждались в самореализации, в укреплении прав и возможностей для нормальной деятельности, включая доступ к институтам власти. Эти процессы вместе с продолжающей углубляться пропастью между властью и обществом протекали, как оказалось, динамичнее, чем происходило формирование стабильной опоры государства в лице мелких земельных собственников. И по роковому стечению обстоятельств ни лично Столыпину, ни его политике российская история не отвела заветных “двадцати лет” покоя. К тому же весьма обманчивой оказалась и всячески превозносившаяся властью и ее пропагандой стабильность по-столыпински…
* * *
Политико-психологические особенности фигуры Столыпина, с ярким отпечатком индивидуальности, были востребованы верховной властью в очень неспокойное время. В условиях перехода Российской империи от “неограниченного самодержавия” к “думской монархии” и “правовому государству”, от вырванных с опозданием у Николая II уступок к практическому осуществлению программы реформ, от нараставшей самоизоляции власти, неумолимо игнорирующей изменение настроений и потребностей почти всех общественных кругов, к диалогу и соглашению с умеренной, либеральной частью общества. Впрочем, по российскому обычаю, наряду с половинчатостью и непоследовательностью власти в проведении реформ были довольно дозированно задействованы и наиболее ценные качества Столыпина — по своему складу, несомненно, масштабного, современного государственного деятеля, энергичного реформатора и эффектного публичного политика. Упущен оказался редкий случай в истории российских “революций сверху”, когда власть при наличии соответствующей политической воли и готовности
к проведению честной либеральной политики могла выйти навстречу обществу во главе с достойной фигурой современного государственного деятеля
и политического лидера. И трагически сложилась судьба самого лидера…
1 Маклаков В. А. Первая Государственная дума. Воспоминания современника. 27 апреля — 8 июля 1906 г. М., 2006. С. 216—220.
2 Степанов С. А. Столыпин. Жизнь и смерть за Россию. М., 2009. С. 33—34.
3 Бок М. П. Петр Аркадьевич Столыпин. Воспоминания о моем отце. 1884—1911. М., 2007. С. 111—113.
4 Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903—1919 гг. Кн. 1. М., 1992. С. 163.
5 Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. М., 2006. С. 488.
6 Крыжановский С. Е. Воспоминания. Берлин, <1922>. С. 214.
7 Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 152.
8 Извольский А. П. Воспоминания. М., 1989. С. 111–115.
9 Милюков П. Год борьбы. Публицистическая хроника 1905—1906. СПб., 1907.
С. 308—309.
10 Оболенский В. А. Моя жизнь, мои современники. Париж, 1988. С. 340.
11 Тыркова-Вильямс А. В. На путях к свободе. London, 1990. С. 296.
12 Биржевые ведомости. 1906. 14 мая.
13 Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 162, 173.
14 Столыпин П. А. Нам нужна Великая Россия! Полное собрание речей П. А. Столыпина в Государственной думе и Государственном совете. 1906—1911 гг. М., 2011. С. 36—37.
15 Там же. С. 40—42.
16 Государственная дума: I созыв. Стенографический отчет. СПб., Т. 2. С. 1130—1132.
17 Столыпин П. А. Указ. соч. С. 42.
18 Биржевые ведомости. 1906. 9 июня.
19 Петербургский листок. 1906, 1 мая.
20 Там же. 12 июня.
21 Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 179.
22 Извольский А. П. Указ. соч. С. 115—125.
23 Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 255.
24 Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 177—178.
25 Там же. С. 17.
26 Маклаков В. А. Первая Государственная дума. С. 258.
27 Там же. С. 257, 260.
28 Там же. С. 268.
29 Речь. 1906. 6 июля.
30 Винавер М. М. История Выборгского воззвания. (Воспомнания). Пг., 1917. С. 5—6, 8—9, 47.
31 Оболенский В. А. Указ. соч. С. 398.
32 ХХ Век. 1906. 15 июля.
33 Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918. С. 461, 469—470.
34 Власть и реформы. С. 492.
35 Александр Иванович Гучков рассказывает… М., 1993. С. 47.
36 ХХ Век. 1906. 19 июля.
37 Там же. 26 июля.
38 Там же. 29 июля.
39 Маклаков В. А. Вторая Государственная дума. Воспоминания современника. 20 февраля — 2 июня 1907 г. М., 2006. С. 36.
40 Цит. по: Степанов С. А. Указ. соч. С. 46.
41 Там же. С. 48.
42 Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 215—216.
43 Тыркова-Вильямс А. В. Указ. Соч. С. 346.
44 Толстой И. И. Дневник. 1906—1916. СПб., 1997. С. 87—88.
45 Столыпин П. А. Указ. соч. С. 67—69.
46 Там же. С. 112—113.
47 Там же. С. 111.
48 Маклаков В. А. Вторая Государственная дума. С. 43.
49 Изгоев А. С. Русское общество и революция. М., 1910. С. 96—97, 100.
50 Шипов Д. Н. Указ. соч. С. 480.
51 Столыпин П. А. Указ. соч. С. 115.