Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Алексей Барышников
Обмануть время
По больничному потолку бегают тени, то сталкиваясь, то разбегаясь по углам. Из них, как из пазлов, пытаюсь складывать прошедшую жизнь. Припомнить бы тот момент, когда сломался — не выдержал давления времени. Что сделал не так? Почему дал себя раздавить? Проматываю жизнь из начала в конец, хотя еще не конец, так по крайней мере выразился доктор.
Поначалу мне казалось, что его все здесь уважают за чуткое отношение
к больным и персоналу. Но потом понял: его скорей побаиваются. Хрупкий старик с мощным полем воли, которое накрывает и контролирует всю больницу. Бывало, доктор еще где-то в коридоре, а я уже испытываю непреодолимое желание вскочить с койки, заправить ее и встать навытяжку. И чем ближе он подходит к палате, тем Нже ворот моей пижамы. Даже буйные прекращают биться в припадке.
Иногда он обедает вместе с нами в столовой: ест овсяную кашу или жидкий гороховый суп. Аккуратно, почти с аппетитом и неизменной улыбкой, балагурит и словно не замечает той мучительной тишины, которая при нем возникает.
Лишь однажды эта тишина была нарушена. На третий день моего пребывания, во время обхода. Уже в дверях на вопрос медсестры, какой диагноз писать в моей истории болезни, врач коротко бросил:
— Шизофрения. Вы же видите: абсолютно здоровый молодой человек.
“Шизофрения?” — удивился я и хотел было открыть рот, но тут обычно тихий сосед, настаивавший на том, что именно он первым выходил в открытый космос, вскочил с кровати:
— Шизофрения? Да ведь я тут уже четыре года, а у меня до сих пор лишь мания величия…
Доктор брезгливо поморщился и вышел из палаты.
— Не надо спорить, — прохрипел санитар, насмешливо глядя на космонавта и при этом тыча своим огромным кулаком ему в живот. — Не надо спорить с доктором, дурик!
Космонавт было хотел возразить санитару, но тот сгреб его в охапку
и вынес из палаты.
Так я стал шизофреником…
Выстрел. Передернул затвор. Жду.
Каждое действие доведено до автоматизма. Четко. Выверено. Единственно правильно.
Прицел и мушка совмещены. Дыхание и сердцебиение синхронизируются.
Оптический прицел делит мир на две части — на меня и все остальное. Через оптический прицел мир становится проще и площе, теряет глубину,
и вдруг теряет смысл, и я жму пальцем на спуск.
Выстрел.
Без раздумий. Без эмоций. Без сожалений…
Что только не всплывет в памяти во время бессонницы. Перегретый мозг прокручивает рваную кинопленку прошлого.
Армия. Система. Режим. Жизнь по расписанию. Нехватка сна, еды
и времени. Особенно времени.
Остановиться и подумать. Но нельзя!
Здесь жизнь подчиняется уставу. Уставу подчиняются все. Повзводно. Поротно. Побатальонно. Задумаешься — собьешь ритм, сломаешь строй. Внесешь хаос в систему, и она тут же отреагирует — отбросит тебя на обочину или растопчет. И если не прямо сейчас на плацу, то непременно ночью в каптерке.
Чтобы не стать изгоем, не выпасть из системы, выжить, необходимо из человека разумного превратиться в человека марширующего, стреляющего, совершающего марш-бросок.
Не прошли — проползли на брюхе два года. И вот она — свобода…
Но не для, а от. От чего?
Пытаясь найти себя, карабкался на вершины, считал себя альпинистом. Обмороженный нос, отмороженный мизинец, какой-то покоренный пик, восторженные глаза приятелей, предлагающих выпить…
Потом погружался с аквалангом под воду. Сначала на шесть метров, потом на шестьдесят. Акулы тыкались в меня тупыми носами и я кормил их
с руки, как дворняг.
Думал, что ищу себя, а получается — прятался.
Стал прыгать с парашютом. Адреналин кипит в крови — ощущение свободы. Свободное падение. А что если не дергать за кольцо и насладиться свободой до конца?
Но нет! Рванул дрожащей рукой и беспомощно повис на стропах.
Моим друзьям тоже хотелось в небо или под воду, а мне хотелось бросить все и сбежать. От них или от себя? Опять погрузиться с аквалангом метров на шестьдесят, где на тебя давит шестьдесят тонн, и почувствовать, как время тонкой струйкой потекло в обратную сторону, показывая на сколько вдохов его у тебя еще осталось…
Кислород заканчивается. Скоро время обратится в ноль. Понимаю, что не успеваю всплыть. Напрягаюсь изо всех сил, преодолевая плотность воды и боль в легких. Паника, последний рывок… Нет, не успеть, азот закипает
в крови, легкие вот-вот разорвутся… Один и тот же кошмар…
Это проклятое время всегда со мной и давит посильней, чем шестьдесят тонн воды.
В больнице все живут под одеялом; каждый сам за себя и против всех. Но и тут время диктует что и когда. Четыре раза в день оно выстраивает пациентов в очередь за таблетками, потом — на процедуры. Изредка — разговоры
с доктором. Чем-то я его заинтересовал, и он порой просит меня помочь ему: перенести стопку папок с историями болезней из процедурной в его кабинет или в подвал — в архив, дверь которого напротив прозекторской. Да-да, у нас тут и морг свой. Вчера помогал старику перетащить папки
в архив… Дверь в прозекторскую приоткрыта, и оттуда свет какой-то неземной. Не удержался, заглянул: белый кафельный пол, такой же стол, только с какими-то ржавыми подтеками, на столе покойник, а рядом патологоанатом. Как раз ливер из покойника вынимает и укладывает в какие-то контейнеры. Почудилось что-то знакомое в этом мраморном лбу и огромном носе покойника. Где-то я уже видел этот нос! Прозектор, заметив меня, вздрогнул. Не ожидал, видимо, встретить живого в царстве мертвых. Старик в этот момент подошел сзади, ткнул меня в бок, отодвигая в сторону.
— Сегодня за материалом приедут, — сообщил старик анатому. — У вас все в порядке?
Тот кивнул в ответ и все на меня смотрит, глаз не отводит. Наконец изрек:
— А это кто с вами, позвольте узнать?
— Помощничек, — улыбнулся старик и подтолкнул меня к двери архива.
Уже вернувшись в свою палату, я вспомнил, чей нос торчал с кафельного стола в мертвецкой — космонавта! Вечером, перед отбоем, стоял у окна, глядел сквозь решетку на волю. Вороны воевали у мусорных баков за дохлую крысу, синицы раскачивали ветки осин и ругались, как бабы на базаре, дюжий санитар грузил в автомобиль “скорой помощи” какие-то ящики. Всмотрелся получше и вспомнил ящики — те самые контейнеры из мертвецкой.
В этот момент санитар поднял голову и вперил в меня удивленный и даже какой-то злой взгляд. Так и смотрели друг на друга до тех пор, пока “скорая помощь” не уехала…
Кажется, время здесь идет по кругу — повторяя один и тот же день. И от этой монотонности ощущение безвременья. И еще — вползающие в душу страх и безысходность.
В детстве время было другим. Оно просто было. И пусть его порой не хватало, оно все ж не хватало тебя за шиворот, не поднимало рывком с койки, не заставляло бежать куда-то, давясь страхом и собственной блевотиной…
В детстве временем распоряжались родители, и ты был в рамках, которые они на тебя накладывали, порой сажая под домашний арест. Так они защищали меня от меня самого. Полная свобода мне была еще не по зубам, да она просто могла загрызть меня в сумерках где-нибудь на пустыре или на проселочной дорожке, ведущей к железнодорожной станции.
До свободы нужно еще было дорасти. Тогда мне казалось, что взрослым время послушно, что оно бежит рядом с ними на коротком поводке…
Из водолазов выгнали и вовремя. Мог ведь уже и не всплыть.
Взяли охранником к каким-то барыгам — черная униформа, кобура
с “макаровым” и оловянные глаза истукана. Долго не смог притворяться истуканом. Из охранников ушел в дальнобойщики: один рейс порой больше недели. Тонны товара, накладные на сотни тысяч. А мне — скромный оклад и постоянный страх в командировке, что вот сейчас лихие парни перекроют шоссе трейлером, наставят на тебя пару стволов и заставят свернуть в лес…
Устроился экспедитором — обещали карьерный рост, и уже через месяц ощущал себя шестеренкой, трубкой между сообщающимися сосудами чьего-то финансового успеха. Время так и подгоняло меня: изволь укладываться
в график отгрузки-разгрузки, несмотря на пробитое колесо и многокилометровые пробки на дорогах. А своего личного времени совсем не осталось. То есть оно было, я наблюдал его из окна ЗИЛа летящим за спину, не оставляющим в памяти ни следа. Сегодня всегда было похоже на вчера, как листы из копировального аппарата — как обыкновенные копии: где-то достаточно четкая, а где-то чуть смазанная. Но все равно копия…
Нет, оно остановилось. Застыло и не движется. Стрелки словно склеились чуть ниже цифры три…
Ощущение безвременья угнетает, пожалуй, сильней, чем успокоительное, прописанное доктором, или ожидание физической расправы.
Скорей бы утро! Если б только можно было схватить время и подтолкнуть его в спину, зажмуриться и проснуться уже завтра, когда все само собой разрешилось и не надо принимать никаких решений. Я пытался подтолкнуть время, но оно хватало меня за шиворот и брало в оборот.
В пятом классе родители подарили мне часы с Микки-Маусом. “Вот ты
и взрослый!” — и застегнули пластмассовый браслет на руке.
Я смотрел на стрелки — они не двигались. Часы сломались? Но стоило на что-то отвлечься, а потом вновь взглянуть на часы, и стрелки были уже
в другом месте. Значит, время было, оно шло. Я вновь смотрел на стрелки, но они вновь застывали на месте и не шевелились, сколько на них ни смотри. Время играло со мной.
И тогда я попробовал играть с ним. Стал обманывать учителей и родителей: говорил, что опоздал потому, что часы стали, и в свое оправдание подводил часовую стрелку.
И время в ответ подводило меня. Оно даже не мстило, а словно смеялось надо мной.
Как-то вернулся из очередного рейса на день раньше. Радовался, что выгадал день, обогнал время, а в коридоре — чужие мужские ботинки, и из-за двери спальни пьяный смех и возня. Не стал им мешать. Прошел в кухню. Допил их вино. Посмотрел на столовый нож.
Схватить и ворваться в спальню? Ну и что? Ты ведь и так догадывался, что именно этим все когда-нибудь кончится. Жене всегда нравились красивая жизнь и деньги, поэтому ты ей никогда не нравился. А ведь хотелось быть по-настоящему любимым. Ради нее ты брал левый груз, развозил по магазинам паленую водку. Но ей всегда всего было мало, и потому ей нужен другой, у которого есть все — и время, и деньги, и удача.
Потихоньку уйти? Прийти завтра, притворившись, что ничего не знаешь, ничего не видишь?
Вышел в прихожую, пнул свою сумку с подарками жене. Грохнул входной дверью.
Вернулся домой на следующий день. Пока жена пряталась в комнате, готовясь к неприятному разговору, молча собрал чемодан и ушел. До ночи шарахался по кабакам, пытаясь залить рану в душе, повернуть время вспять, стереть этот день из памяти.
В одной из подворотен наткнулся на милицейский УАЗ — менты били бомжа.
И кто дернул за язык спросить у них, в чем дело?
И поехал я вместо бомжа в ближайшее отделение милиции.
Так меня давно не били: долго, с передышками, профессионально… Последний раз — в армии
Подумал еще: “Как же тянется время! Скорее бы отключиться!”
— Пиши! — откуда-то издалека требовал мент, и я увидел перед собой расплывающийся белый лист бумаги и ручку.
— Что писать?
Гогот за спиной. Украдкой взглянул на часы рыхлого, с плоским лицом сержанта — стрелки лежали мертвым грузом где-то возле цифры три. Главное, подумал, продержаться до восьми, до конца их смены…
“Сейчас начнут пугать одной камерой с уголовниками, вешать нераскрытые дела. Ночь все покроет. Теперь — их время”.
Хохочут. Уже пьяные… На мои деньги гуляют.
Я тянул время, разбитыми пальцами пытался взять со стола авторучку.
“До восьми утра еще целая вечность… Только бы не убили”.
Удар в лицо — вспышка света и спасительная тьма. Вновь очнулся: свет бил в глаза. Неужели утро?!
— Да вы тут охренели все! — орал кто-то властный.
— Да вот, нарушитель. Верней, подозреваемый, — оправдывается мент.
— Подозреваемый? За что взяли? Понятно… По голове били? Что он тут написал? Нормальный такое не напишет. И куда его такого теперь?
— Может, в дурку? — пьяно хихикнул кто-то…
Опять вспышка света — и снова спасительная тьма…
Когда вновь открыл глаза, увидел потолок, по которому ползли тени. Голова раскалывалась, ею страшно было пошевелить. Что-то железными кольцами сдавливало грудь. Тишина. Холод…
Время все еще стоит на месте или его уже нет?
С трудом оторвал голову от подушки — решетки на окнах, кровати
у противоположной стены. Значит, живой, я выиграл у них время…
Часы в больнице висят на стене в коридоре рядом с кабинетом главврача. Частенько играю в старую игру: смотрю на стрелки, надеясь увидеть момент, когда они изменят свое положение. Но время продолжает водить меня за нос. Стрелки не двигаются, хотя часы, особенно по ночам, так оглушительно тикают, что мне даже кажется, что они не на стене, а у меня в черепе…
Вот и еще один день на исходе, все та же копия. Сегодня почти весь вечер смотрю на циферблат, и однажды мне даже показалось, что минутная стрелка сдвинулась. Неужели время пошло?..
Неожиданно дверь кабинета главврача открылась, и в коридор, пошатываясь, вышел главврач, глаза блестят, щеки горят лихорадочным огнем.
— А, это вы! Опять караулите время? А ну-ка зайдите ко мне! — сказал он весело. Такой крепкий, моложавый, веселый старик.
В кабинете накурено. На столе — початая бутылка коньяка, шкурки лимона в алюминиевой тарелке вперемежку с остатками ужина.
— Вот — праздную. Юбилей. Пятьдесят лет на страже психического здоровья отчизны! Давайте-ка выпьем за отчизну, которая нас не ценит! — воскликнул он, достал откуда-то фужер, плеснул в него до половины коньяка
и поставил передо мной.
— Мне ведь нельзя! — сказал я, с интересом разглядывая старика.
— А мне можно? Ну, давайте смелей, я вам разрешаю, — бодро сказал он и, вылив остатки коньяка себе в стакан, осушил его. — И сколько таких, как вы, молодой человек, прошли через мои руки за эти полвека… — он махнул рукой в сторону стеллажа, доверху набитого папками с историями болезней. — Знаете, — он вдруг подмигнул мне, — ведь почти никто отсюда не вышел. Потому что здоровых людей не существует… Вот вы, я знаю, караулите время для того, чтобы поймать его, думая, что оно вынесет вас к успеху, вы спешите жить, потому что больны, как, впрочем, и все остальные на этой планете.
А знаете, что такое здоровый человек? Это прежде всего свободный от времени человек. Да-да, тот, для кого времени не существует, кто с рождения пребывает в вечности. Таких мало, и всех их, к сожалению, прячут в подобном нашему учреждении. Ко мне такие счастливцы, правда, не попадали…
Я слушал старика и не слышал его. Крутил в руках уже пустой фужер, смотрел на тонкие губы хозяина кабинета, выцветшие, но все еще веселые глаза, порывистые движения рук и думал о том, что сегодня видел: стрелки часов сдвинулись, время пошло, безвременье закончилось. Я ощущал в себе давно забытую легкость…
— А ведь вы меня не слышите, молодой человек!
Я вздрогнул.
— Смотрите, какая интересная вещь — подарок на свадьбу! — старик указал на часы с маятником и вдруг левой рукой остановил его движение. — Вот так будет лучше! Знаете, ведь у меня были жена и дети. Да-да, только жена, бедняжка, повесилась четверть века назад. Дети потом разбежались кто куда — даже адресов их не знаю.
Старик достал из-под стола вторую бутылку, аккуратно открыл ее.
— Однажды я подумал, — продолжал он, — а что если Бога нет? Хороший вопрос, да? Так вот, что если нет ни Бога, ни Страшного суда? Ведь мне тогда по-человечески и бояться-то нечего. Ведь мы здесь кое-чем бессовестным занимаемся, как теперь говорят, “делаем деньги”. Не ахти какие, но все же, все же… Так вот, если Бога нет, чего человеку бояться? — он надел очки и с любопытством посмотрел на меня. Таким взглядом изучают незнакомую местность через бинокль или насекомое в бинокуляр. — Думаете, напился старик и потянуло дурня пооткровенничать? А я ведь молчун, с тех самых пор, как жена удавилась. Теперь они мои немые собеседники, — и он ткнул пальцем в сторону стеллажа с историями болезней. — И вы для меня тоже история болезни, только, так сказать, говорящая, живая… — он почти ласково улыбнулся. — Но ведь у каждой истории бывает конец, правда?
Он задумался, потом нажал кнопку под крышкой стола и сказал:
— А ведь я сейчас вас выпишу, отпущу вас, сделаю вам подарок.
В честь этого проклятого юбилея.
Явившийся санитар с тупым удивлением смотрел на старика и все не мог понять, почему должен выдать мне мою одежду, которой уже давно нет,
и почему меня выписывают на ночь глядя…
— Ну тогда найдите ему что-нибудь подходящее и пусть отправляется на свежий воздух, — почти кричал главврач…
— Видели, как этот болван испугался? — спросил старик меня, когда санитар вышел. — А ведь мог бы одной левой задавить и вас и меня, как котят. Но нет, не так просто, невозможно! Потому что есть нечто, что посильней его, и важно, у кого это нечто, в ком оно сидит… Власть? Да нет же, она лишь эманация, проявление этого самого нечто. Я чувствую, как оно порой шевелится во мне, — перешел он вдруг на шепот. — Жена ведь последние несколько лет не спала со мной в одной постели, боялась забеременеть и родить черта! — он вдруг захохотал, потом так же неожиданно смолк. —
А что, может, она и была права. А вы не бойтесь, я выпишу вас сегодня. Хотя бы потому, что вы — как все, вы — никто. Да, выпишу, я так решил. Конечно, вы больны, как, впрочем, и все мы. Ни больше ни меньше… Но я так решил, хотя могу и передумать… Что, испугались? Не бойтесь. Скоро увидимся, потому что вы сюда вернетесь. Через год, самое большее через три… Вот вам справка, держите. Спускайтесь на первый этаж. Гаврюша там ждет вас с вещами. Только не разговаривайте с ним и не смотрите ему в глаза…
Свежий морозный воздух едва не сжег мне горло, когда я глубоко и жадно задышал, освобождаясь от спертого больничного воздуха. Галки с ближних деревьев испуганно разлетелись. Скрипнули за спиной ворота. Лязгнула щеколда.
— Тебе что, в город? — немного испуганно спросил вахтер из окна будки. — Последний автобус через пятнадцать минут, а до остановки минут двадцать пехом. Беги, сынок. Первый раз вижу, чтобы выпускали на ночь глядя да еще без шапки…
Снова бежать? Догоняя, а может, обгоняя время? Хватит…
Смерзшаяся земля хрустит под ногами. В воздухе — едва уловимый запах преющей листвы. Поземка змеится под ногами, заметая мои следы.
На автобус мне не успеть. Опоздал? Да нет же, мне некуда спешить. Время пошло, и я иду вместе с ним. За кем мне теперь гнаться, что пытаться догнать? Внезапное чувство абсолютной свободы. Оно в тебе как крылья, которые вот-вот оторвут тебя от земли и понесут над этим мерзлым полем, над темнеющий вдалеке лесом в черное с багровой полосой небо.
Идти по перепаханному полю было уже невыносимо.
Он все чаще спотыкался о смерзшиеся комья земли, Наконец вышел на какую-то тропинку. Где город? Ах да, вон там огни над лесом. Остановился отдышаться, как в детстве, жадно хватая ртом снежинки. Сел на какую-то кочку спиной к ледяному ветру немного отдохнуть. Поднял воротник, попытался растереть ладонями, кажется, промерзшие насквозь уши, потом сунул кисти рук под мышки, блаженно закрыл глаза. Свобода, воля… Очнулся: холодно, очень холодно, но как-то радостно и свободно. Ветер кутает снегом больничную фуфайку. Скоро совсем заметет, и тогда наконец станет тепло…
Сидеть бы так теперь всю жизнь, глядя на далекие огни города, поднимающегося на горизонте.
“Разве это мой город? Откуда в нем эти небоскребы? Или они были всегда? Как холодно… Странно, я сижу на месте, а город все ближе. Словно идет мне навстречу, чтобы встретить меня. Как пронзительно-ярко горят окна в его домах. И почему только люди считают их звездами. Да, это город, в котором я родился, в который я теперь спешу, чтобы уже никуда и никогда не спешить. Только надо встать, надо заставить себя встать, ведь он уже совсем рядом”…
— Ну, чего тебе, болван? — уже начавший трезветь старик обернулся
к двери и сердито посмотрел на санитара. — Отпустил его?
— Как приказывали. Дал фуфайку. Только шапки не нашлось, а свою не отдал… Не надо было его отпускать. Мало ли что видел тут. Начнет еще болтать, понаедут потом с проверками…
— Но-но, не твоего ума дело. На том свете нам это, голубчик, зачтется.
— А я бы не отпускал… Нельзя его отпускать, нутром чую! — Санитар тупо уставился на свои огромные руки.
— Ну, твое нутро это еще не… А впрочем, верни его назад, если так думаешь. Действительно, чего это я нюни распустил? — улыбнулся старик
и выразительно посмотрел на санитара.
— Если он успел на автобус, уже не вернешь…
— А вот я чую, что не успел! Чую! — вдруг взвизгнул старик. — Давай, Гаврюша, верни его…
Санитар сорвался с места и через секунду затопал тяжелыми сапогами вниз по ступеням. Проходя мимо пожарного щита у аварийного выхода, он остановился, потом решительно снял со щита топор с красной рукояткой и сунут его за пазуху…
Город уже стоял над ним, а он все еще сидел — не в силах подняться. Холод заполнил его изнутри и теперь сдавливал легкие своими стальными кольцами. Ни ног, ни рук он уже не чувствовал. Он смотрел перед собой и словно впервые видел небо, светящиеся окна домов, заметаемое поземкой поле. И ему было не страшно оттого, что он уже не сможет подняться, что даже дышать полной грудью он уже никогда не будет. Но это уже и не важно. Потому что он — дома и ему никуда не надо спешить. Он смотрел перед собой, и снег не таял на его лице. Сейчас он встанет и войдет в свой дом. Улыбка медленно растянула его посиневшие губы и он блаженно закрыл глаза…
Огромные звезды холодно и безучастно смотрели на почти занесенного снегом человека, сидящего возле широкого мерзлого поля, и на человека, грузно переваливающегося с ноги на ногу всего в нескольких метрах от него. Изо рта у него валил густой пар и правая рука что-то прижимала к груди.